Политические дебаты

Несколько лет он там прокантовался, на русской скорой. Интересно, что многие израильтяне клевали на это объявление – уж очень небольшие деньги платили за вызов, а врачи приезжали хорошие, внимательные, да прямо к тебе домой, и очередь в поликлинике высиживать не нужно. Эти врачи пока ещё коряво изъяснялись на местном наречии, но слушали и простукивали пациента добросовестно, смотрели ему в лицо, изучали конкретный высунутый язык, подробно выспрашивали о самочувствии. Больных это подкупало: здесь уж и забыли, как это бывает. Слухи о визитах русских врачей на дому распространялись с неслыханной скоростью. Клиентура росла, скорая помощь процветала.

Однажды – перед выборами это было, теми судьбоносными, когда к власти пришли леваки, и «процесс пошёл», и назывался он Осло, и покатились по стране взрывы, горести и ложь, и разные беды; и никакая русская скорая помощь никого не могла спасти; когда… Впрочем, не будем вдаваться в политику, у жителя каждой страны всегда есть что предъявить своему правительству; жители остальных стран в это время вежливо скучают.

Короче, перед теми выборами пришёл диспетчеру скорой вызов. Звонила как раз местная тётка – то ли так она верила в русских врачей, то ли сэкономить решила. В общем, распластало её, боли в спине ужасные, подняться не может, так что соседка, уходя, оставила входную дверь открытой. Пусть доктор прямо так и входит без стука.

Гуревич приехал, поднялся на лифте в просторную гостиную. Сначала подумал – пустую, потом увидел хозяйку: тощенькая, в мятом халате, она лежала лицом в подушку, жёлтые пятки светили фонариками. Господи, да не задушили же её?!

– Входи, входи… – простонала старуха. – Видишь, как меня пригвоздило. Развернуться не могу, шевельнуться не могу, боль дикая по всей спине.

– Лежите-лежите, – заботливо проговорил Гуревич и чемоданчик свой раскрыл на столе. – Сейчас первым делом вколю обезболивающее.

Бедная старуха – её и не видно было, один затылок с прибитым колтуном седых волос, – тяжело дышала, постанывала и давилась в подушку…

Чтобы отвлечь её и как-то понять историю приступа, Гуревич, пока готовил инъекцию, с ней заговорил: нет ли аллергии какой, хронических заболеваний, и что ещё, кроме болей в спине, её беспокоит.

– Нет, так я здоровая, – отвечала старуха в подушку. – Если что меня беспокоит, так только вы, русские.

Озадаченный доктор Гуревич замер над своим чемоданчиком.

– В каком же это смысле мы вас беспокоим? – спросил он мягко.

– Ну как же: вас чуть не миллион подвалил. Большая политическая сила, если в нужное русло направить. Но вы же, дурачьё, все политически неграмотные. Вы все – правые, так ведь? И расисты! Вот ты – за кого голосовать будешь? За гнусный и лживый Ликуд?

– Боюсь, что так, – сказал Гуревич и рассмеялся, набирая лекарство из ампулы.

– А почему?! – вскрикнула больная и оторвала голову от подушки. – Почему не за нас, не за МЕРЕЦ? Ты предвыборную программу нашу читал?

– Пока не читал, – отворачиваясь со шприцем к окну, легко ответил доктор. – Но приблизительно представляю.

У него просто времени не было вступать с ней в политические дебаты и рассказывать, как весь его класс принимали в пионеры на крейсере «Аврора». Просто не было времени: в разных концах города его ждали ещё двое больных. А то он бы рассказал ей всё о справедливом распределении благ и обязанностей, что вколотило в него социалистическое отечество. Рассказал бы, что в эту идеологическую мышеловку может попасться только очень глупая мышь. А среди приехавших достаточно мудрых поседелых крыс, которые за три версты обходят лозунги на этих вот давно потопленных аврорах.

Он обернулся к ней – с улыбкой и со шприцом в руке.

Старуха сидела на диване, являя лик Медузы горгоны, с близорукими глазами Фанни Каплан, хотя Гуревич понятия не имел, как та выглядела, впрочем, как и Медуза горгона. Стоя со шприцем в руке, он уставился на больную.

– Отвечай, что ты знаешь о нашей партии? – требовательно воскликнула она.

Гуревич, который в своей комсомольской жизни сумел уклониться почти от всех политинформаций, от всех комсомольских собраний и проработок, с изумлением уставился на пациентку, к которой час добирался сквозь пробки и которую минуту назад созерцал во всём её увечном бессилии.

Старуха между тем поднялась на ноги, проковыляла, кряхтя, к круглому столику, где двумя шаткими стопками была навалена какая-то макулатура, и принялась сосредоточенно что-то искать, перетасовывать, отбрасывать на диван ненужное.

– Вот! – воскликнула наконец, протягивая Гуревичу какую-то брошюру. – Сядь и читай!

– Я бы хотел сначала… – он показал на шприц, готовый в его руке.

– Это подождёт, – отмахнулась она. – Сядь и читай немедленно!

Гуревич, конечно, уже свободно говорил на иврите, а вот читал пока не слишком бегло. Не как первоклашка, нет, до третьего класса он, пожалуй, добрался. Однако терпеть не мог сам этот процесс, это вечное усилие по переворачиванию мозга справа налево. Затем надо было перефокусировать направление взгляда, привычную дорожку, по которой смысл фразы бежал перед глазами.

Но Гуревич был дипломированный психиатр, да и просто сострадательный человек. В своей больнице он славился отношением к страждущим, особенно к старикам. И потому сидел, в правой руке держа на отлёте шприц иглой вверх, левой придерживая на колене левацкую брошюру, и вертел головой, не успевая за мельтешащей по гостиной старухой. Ему это что-то мучительно напоминало. Какой-то старый-старый фильм? Кажется, по рассказу… О’ Генри? Точно! Там гениально играют Плятт и…

Маленькая, тощая, устремлённая внаклон, наступательная, всклокоченная, в распахивающемся халате, под которым у неё была мужская майка и пижамные, явно большие ей стариковские штаны, – она почти кричала, тыча в Гуревича сухим горбатым пальцем; она обвиняла, грозно квохча:

– Только мы! Только МЕРЕЦ несёт этому косному, увязшему в ханжестве обществу свет современности! Права женщин и меньшинств! Права арабов на оккупированных территориях! Тотальная либерализация, право на аборт… Что ты улыбаешься?

– Я машинально, извини.

– Нет, ты сознательно и мерзко улыбался. Ты просто расист!

– Я?! Расист?! – Гуревич растерянно уставился на больную. Рука со шприцем стала уставать на отлёте.

– Расист и женофоб! Я уверена! Вы, русские, все – расисты и женофобы. И не стремитесь к открытому либеральному обществу. Вот потому и голосуете за ЛИКУД. Знаешь, кто голосует за ЛИКУД? Бабуины!

– Бабуины… э-э… в смысле – обезьяны?

– Конечно! Бабуины, вон, кто на рынке торгует помидорами и огурцами. Полный рынок бабуинов. Вся эта восточная шваль с их оглушительными воплями «шекель, шекель!»… И потому все лидеры правых – от Бегина до Шамира – первым делом бегут на рынок: фотографироваться с бабуинами. Вот их электорат! Мы же пытаемся вытащить общество из средневекового мракобесия, повернуть к ценностям западного мира… заставить признать…

Гуревич достал из чемоданчика салфетку, аккуратно расстелил её на столике, заваленном всяким барахлом, вроде ссохшихся и окаменелых носовых платков, положил шприц.

– Постой-ка… – проговорил он, – давай уточним: мы – расисты, а на рынке торгуют бабуины. Обезьяны, то есть. Все они обезьяны, не люди. Так?

– Не лови меня на слове! – завопила она. – Вот он, гнусный полемический приём правых!

И продолжала вопить уже просто от боли: согнулась дугой, схватилась за спинку кресла, пытаясь удержать равновесие. Душераздирающе скрипела!

Гуревич метнулся, обхватил бедную старуху и потащил к дивану.

Опять она лежала лицом в подушку, распластанная и недвижимая.

– Подожди-ка, у меня тут есть тюбик вольтарена! – вспомнил он, обернувшись к саквояжу. – Давай я натру тебе спину.

Честно говоря, тюбик завалялся там случайно – в прошлом месяце самого Гуревича прихватило, он и таскал его, отлучаясь в туалет и втирая в поясницу мазь; болеть было некогда. А вот теперь, надо же, как пригодился.

Задрав на старухе мужскую майку, он плавно и сильно втирал ей мазь в спину и поясницу, разминая дряблые мышцы, находя биологически активные точки и массируя их. Он когда-то интересовался рефлексотерапией. Она кряхтела, вскрикивала, урчала… Старая, мятая, бедная курица.

– Какие у тебя хорошие руки, – пробормотала. – Как у моего Карла.

– Вот пусть и втирает тебе эту штуку раза три в день. Или детей попроси.

– Ха… – проскрипела она. – Мой Карл уже двенадцать лет на том свете втирает мазь кому другому. А детей у нас с ним не было.

– Так ты что – одна живёшь?

– Почему одна? У меня соседи хорошие. И племянник в Кирьят-Оно.

Гуревич вколол обезболивающее, аккуратно оправил на старухе майку, укрыл одеялом, подоткнул.

– Минут через сорок полегчает, – сказал. – Но ты запишись к ортопеду. И хорошо бы пройти курс физиотерапии. Вольтарен я тебе на столике оставил.

– Дочитай нашу программу! – пробухтела она в подушку. – Ты же хороший парень. Ты не расист. Я это чувствую всем сердцем. Возьми с собой брошюру, изучи её!

– Хорошо, – покладисто отозвался Гуревич, засовывая в карман жёлтую створку программы их партии. – Ты была какой-то шишкой у этих ребят?

– Я отдала им всю жизнь, всю жизнь… пока не умер Карл, он был у нас главным мотором. Он был пламенный, он горел за справедливость. Он избыл заблуждения юности и проклял Гитлера.

– Понятно… – сказал Гуревич, ничего не понимая. В те дни у него ещё не собралась гигантская картотека пёстрых человеческих жизней, в те дни он ещё изумлялся прихотливым вывертам чужих биографий. – А Гитлер при чем? – уточнил. – Карл был узником концлагеря?

– Он был охранником, – отозвалась старуха. – Мы там и встретились. Когда я его пробудила, он осознал весь ужас своего положения… Он спас пятерых евреев, включая меня. Мой Карл был Праведником мира.

Приподняв голову со слежавшимися колтунами седых кудрей, старуха спросила:

– Если я позвоню в вашу службу, ты ещё приедешь?

Гуревич хотел сказать, мол, это уж как получится. Это уж кому диспетчер вызов передаст. Может, ему, а может, какому другому… расисту.

– Конечно, приеду, – сказал. – Но ты запишись к ортопеду.

Дверь он не захлопнул: может, соседка зайдёт, сварит ей куриный супчик. Гуревич уже опаздывал на следующий вызов.

Прежде чем сесть в машину, он вытащил из кармана программу партии и поискал глазами урну. До неё надо было идти метров сто – аж до остановки автобуса. Но он пошёл. Его с детства приучили не мусорить. И пока шёл, пробежал первые строки программы:

МЕРЕЦ определяет себя как левая социал-демократическая партия. Она входит в Социалистический интернационал.

МЕРЕЦ провозглашает свои принципы:

мир между Израилем и палестинцами;

борьба в защиту прав человека;

борьба с дискриминацией сексуальных меньшинств;

борьба с дискриминацией женщин;

борьба за социальную справедливость.

По всем этим пунктам Гуревич был с партией МЕРЕЦ, в сущности, согласен. Он вообще сочувственно относился ко всем угнетённым, да и ко всем бабуинам, чего там. Весь мир насилья мы разрушим. Давно пора!

Прежде чем выбросить в урну программу очередного сна Веры Павловны, он вспомнил старые пижамные штаны на старухе, штаны её покойного Карла, лагерного вертухая и Праведника мира. Подумал: хорошо, что умудрился сделать ей укол между двумя страстными воплями.

– Боже, куда я попал… – бормотал Гуревич, запихивая докторский чемоданчик на заднее сиденье своей таратайки. – Охранник Карл, социальная справедливость, проклятые бабуины и дискриминация женщин… Кошмарная бабка! Бедняга… бедняга…