7

Вечером Ноэми снова позвали на ужин. За столом, покрытым скатертью из белого дамаска, на котором стояли свечи, собрались почти все Дойлы: Флоренс, Фрэнсис и Вирджиль. Патриарх, судя по всему, будет ужинать у себя в комнате.

Ноэми ела мало, сидела и водила ложкой по тарелке; она хотела поговорить, а не есть. Через какое-то время она не смогла сдержаться и засмеялась. На нее уставились три пары глаз.

– Мы что, и правда должны весь ужин держать языки на привязи? – спросила она. – Может, хотя бы три-четыре предложения произнесем?

Ее звонкий голос контрастировал с тяжелой мебелью и тяжелыми лицами, обращенными к ней. Она не хотела доставлять им проблемы, но ее легкомысленная натура не могла понять идею мрачной тишины. Девушка улыбнулась, надеясь получить улыбку в ответ, но надеялась напрасно.

– Обычно мы не говорим за ужином, как я уже объясняла вам в прошлый раз. Но вы, кажется, собрались нарушать правила этого дома, – сказала Флоренс, осторожно промакивая салфеткой губы.

– Что вы имеете в виду?

– Вы поехали на машине в город.

– Мне нужно было отвезти пару писем на почту.

Это не было ложью, поскольку Ноэми и правда написала короткое письмо отцу. Она собиралась и Хьюго написать, но потом передумала. Они не были парой в полном смысле этого слова, а письмо Хьюго мог интерпретировать как обещание серьезных отношений.

– Ваши письма мог бы отвезти Чарльз.

– Я предпочла сделать это сама.

– Дороги у нас плохие. Что бы вы стали делать, застрянь машина в грязи? – наступала Флоренс.

– Наверное, пошла бы обратно пешком, – ответила Ноэми, опуская ложку. – Правда, это не проблема.

– Для вас, видимо, нет. Но горы опасны.

Слова «для вас» не прозвучали враждебно, но неодобрение Флоренс было очевидным. Внезапно Ноэми почувствовала себя девочкой, которую бьют по рукам за помарку на странице, и это заставило ее вскинуть подбородок. Такое уже было в ее жизни – монашки в школе не отличались дружелюбием. Флоренс была даже немного похожа на мать-настоятельницу: то же выражение полного уныния на бескровном лице. Ноэми казалось, что эта змея вот-вот потребует от нее вытащить четки.

– Я все объяснила по вашем прибытии. Вы должны консультироваться со мной по вопросам, касающимся дома и его обитателей. Я говорила вам, что Чарльз отвезет вас в город, а если не он, то, возможно, Фрэнсис.

– Я не думала…

– И вы курили в комнате. Даже не пытайтесь отрицать. Я же сказала, что это запрещено.

Флоренс уставилась на Ноэми, и девушка представила, как та нюхает простыни, как изучает в чашке остатки пепла. Словно гончая, идущая по следу. Она собиралась сказать, что да, дважды курила в комнате, и оба раза собиралась открыть окно, и вовсе не ее вина, что оно не открывается. Окно так плотно закрыто, словно его прибили гвоздями. Но не успела.

– Это дурная привычка. А некоторые девушки дурно воспитаны, – добавила Флоренс.

Ноэми во все глаза уставилась на нее. Да как она смеет!

Прежде чем она успела открыть рот, заговорил Вирджиль:

– Моя жена рассказывала, что ваш отец бывает весьма строг.

– Да, – ответила Ноэми, бросая взгляд на Вирджиля. – Временами он такой.

– Флоренс управляет Домом-на-Горе не одно десятилетие, – продолжил Вирджиль ровным голосом. – И вы должны были понять, что у нас существуют определенные правила. Наверное, гостю неприлично игнорировать правила дома, вам так не кажется?

Девушка почувствовала себя в западне. Похоже, они собираются все вместе сожрать ее. Интересно, с Каталиной они так же поступали? Что, если бы Каталина пришла в столовую и что-нибудь предложила – насчет еды, декора, традиций, – они бы вежливо заставили ее умолкнуть? Вежливо? Бедная Каталина, нежная и послушная, подавляемая своими новыми родственниками. Ноэми окончательно потеряла аппетит и решила выпить бокал тошнотворно-сладкого вина, вместо того чтобы вступить в перепалку.

Вошел Чарльз, чтобы сообщить: мистер Говард хотел бы увидеть их всех после ужина. Они поднялись и пошли наверх – стайка придворных, отправившихся поприветствовать короля.

Спальня Говарда Дойла была огромна и обставлена такой же тяжелой, темной мебелью, как и весь остальной дом. Плотные бархатные портьеры не пропускали ни лучика света.

Самой выдающейся деталью был камин, резную деревянную полку которого украшали змеи, поедающие свой хвост. Такие же Ноэми видела на кладбище и в библиотеке. Перед камином стоял диван, и на нем восседал патриарх, облаченный в зеленый халат.

Этим вечером Говард Дойл казался даже старше. Он напоминал мумию, виденную Ноэми в катакомбах Гуанохуато. Мумии лежали рядами, чтобы туристы могли на них поглазеть. Их вытащили из могил для выставки, когда налоги на захоронения перестали платить. Говард был таким же высохшим, словно его уже забальзамировали живьем.

Домочадцы по очереди подходили к нему, чтобы пожать руку, Ноэми воздержалась от этого ритуала.

– Ну вот и вы, – заметив ее, сказал Говард. – Давайте садитесь со мной рядом.

Одарив его вежливой улыбкой, она послушалась. Флоренс, Вирджиль и Фрэнсис устроились на другом конце комнаты. «Интересно, всегда ли он выбирает счастливчика, которому позволяет сесть рядом?» – подумала девушка. Давным-давно эта комната, возможно, была наполнена родственниками или друзьями, надеющимися, что Говард Дойл поманит их пальцем. Картины на стенах и усыпальница намекали на большую семью. Возможно, когда-то здесь жила надежда на потомков, которые не оставят Дом-на-Горе.

Внимание Ноэми привлекли две картины над камином, написанные маслом. На них были изображены юные девушки. Обе светловолосые, похожие друг на друга так сильно, что на первый взгляд их можно было принять за одного человека. Однако отличия все-таки были: прямые пшеничного цвета волосы против медовых локонов. У девушки слева лицо было чуть полнее. На пальце одной виднелось янтарное кольцо, точь-в-точь такое же, как у Говарда.

– Это ваши родственники? – спросила заинтригованная Ноэми, решив, что все Дойлы, в том числе присутствующие в комнате, чем-то неуловимо похожи.

– Это мои жены, – ответил Говард. – Агнес умерла вскоре после нашего прибытия сюда. Она была беременна, когда болезнь унесла ее в могилу.

– О, мне так жаль…

– Это было давно. Но она не забыта. Ее дух живет в Доме-на-Горе. А справа моя вторая жена, Алиса. Она была плодовита. Долг женщины продолжить род. Из детей, правда, остался только Вирджиль, но Алиса хорошо справлялась со своим долгом.

Ноэми взглянула на бледное лицо Алисы Дойл. Светлые волосы каскадом спадали на спину, в правой руке она держала розу. Лицо было серьезным. Агнес, слева от нее, также не излучала особой радости. В руках она держала букет цветов. Янтарное кольцо отражало луч света, попавшего на него. Женщины, одетые в шелка и кружева, смотрели с портретов, и в лицах читалось… что? Решимость? Уверенность?

– Они были красивы, не так ли? – спросил старик. В его голосе слышалась гордость человека, получившего красивую ленту на ярмарке за свинью или кобылу.

– Да. Хотя…

– Хотя что, милая моя?

– Ничего. Они так похожи.

– Так и должно быть. Алиса – младшая сестра Агнес. Они обе были сиротами и остались без гроша. Но мы были родственниками, кузенами, поэтому я взял их в семью. Когда я отправился сюда, мы с Агнес поженились, и Алиса поехала с нами.

– Вы женились на кузинах, – сказала Ноэми. – И на сестре жены…

– Это вас шокирует? Катерина Арагонская сначала была замужем за братом Генриха Восьмого, а королева Виктория и Альберт были кузенами.

– Значит, вы считаете себя королем?

Улыбаясь, Говард потянулся и похлопал ее по руке. Его кожа была сухой и тонкой, как бумага.

– Ничего такого грандиозного.

– Нет, меня это не шокирует, – вежливо ответила Ноэми.

– Я почти не знал Агнес. – Говард пожал плечами. – Мы поженились, но и года не прошло, как пришлись организовывать похороны. Тогда дом еще не достроили, а шахта работала всего несколько месяцев. Потом прошли годы, Алиса подросла. В этой части мира для нее не было достойных женихов. Так что это был естественный выбор, можно сказать, предопределенный. Это ее свадебный портрет. Видите? Дата четко видна: тысяча восемьсот девяносто пятый. Чудесный год. Столько серебра добыли. Целую реку.

Сбоку действительно был написан год, а ниже – инициалы невесты: А. Д. Точно такие же инициалы были на портрете Агнес, только год другой: 1885-й. Ноэми стало любопытно: они просто стряхнули пыль с приданого первой невесты и передали сестре? Она представила, как Алиса достает белье и рубашки с монограммой АД, прижимает к груди старое платье и смотрит в зеркало. Ничего скандального, но все равно ужасно.

– Красавицы, мои дорогие красавицы, – сказал старик, все еще накрывая руку Ноэми и глядя на картины. Его пальцы терли ее костяшки, и ощущение было неприятным. – Вы когда-нибудь слышали о «карте красоты» доктора Гальтона? Он ездил по Британским островам и составлял список увиденных женщин. Заносил их в каталог как красивых, нейтральных и отталкивающих. Лондон был на первом месте по красоте, Абердин – на последнем. Это может показаться забавным, но здесь есть логика.

– Снова антропология, – заметила Ноэми, аккуратно забирая руку из его ладони и вставая, словно желая поближе посмотреть на портреты.

Честно говоря, ей не нравилось не только прикосновение – ей был неприятен запах, исходящий от халата старика. Возможно, дело в мази или лекарствах, которые он принимал.

– Да, антропология. А что вас смущает? Разве Ломброзо не изучал лица мужчин, чтобы определить типаж преступника? Наши тела прячут столько тайн и рассказывают столько историй без единого слова, разве нет?

Ноэми взглянула на портреты: сжатые губы, острые подбородки и роскошные волосы. Что они говорили, когда кисточка касалась холста? Я рада, я в отчаянии, мне безразлично? Кто знает. Можно представить сотни вариантов, но какой из них истинный?

– Вы упомянули Гамио, когда мы разговаривали в прошлый раз, – сказал Говард, хватая трость и вставая напротив нее. Увы, попытка Ноэми увеличить расстояние между ними провалилась. – Вы правы. Гамио считает, что естественный отбор помог местным жителям этого континента продвинуться вперед, позволяя адаптироваться к биологическим и географическим факторам, которым иностранцы противостоять не могли. Когда пересаживаешь цветок, нужно думать о почве, разве нет? Гамио был на правильном пути.

Говард сложил руки на трости и кивнул, глядя на портреты. Ноэми хотелось, чтобы кто-то открыл окно. В комнате было душно, остальные члены семьи тихо перешептывались. Впрочем… они ли это говорят? Голоса звучали, словно гудение насекомых.

– Интересно, почему вы не замужем, мисс Табоада? Вы ведь уже в подходящем возрасте.

– Мой отец задается тем же вопросом, – сказала Ноэми.

– И какую ложь вы ему рассказываете? Что вам нравятся многие молодые люди, но вы не можете найти того, кто вас очарует?

Он почти угадал, и, возможно, придай он словам определенное легкомыслие, они бы сошли за шутку. Ноэми схватила бы его за руку и посмеялась. «Мистер Дойл», – сказала бы она, и они бы поговорили о ее родителях или о том, как она постоянно ссорится с братом и с многочисленными шумными кузенами.

Но слова Говарда Дойла прозвучали жестко, а в глазах было нездоровое оживление. Он едва ли не ухмылялся, глядя на нее. Высохшей рукой он убрал локон с ее лба, словно оказывал ей одолжение. В жесте не было никакой доброты. Говард был высоким, и Ноэми не нравилось поднимать на него взгляд, но еще больше не нравилось, когда он наклонялся к ней.

Старик был похож на палочника, насекомое, прячущееся под бархатным халатом. Губы его изогнулись в улыбке, когда он наклонился в очередной раз и пристально посмотрел на нее.

Запах от него исходил отвратительный. Ноэми повернула голову и взглядом встретилась с Фрэнсисом. Ей показалось, что он похож на встревоженную птицу, голубя, с испуганными круглыми глазами. Было трудно представить, что этот худой парень – родственник насекомоподобного существа перед ней.

– Мой сын показал вам оранжерею? – спросил Говард, отступая назад.

– Я и не знала, что у вас есть оранжерея, – ответила девушка, слегка удивившись.

Хотя чему удивляться? Ведь она не осмотрела здесь все досконально. Дом-на-Горе был не очень-то гостеприимным, и углубляться в его исследование не хотелось.

– Очень маленькая и в заброшенном состоянии, как почти все здесь, но крыша сделана из цветного стекла. Вам может понравиться. Вирджиль, я сказал Ноэми, что ты покажешь ей оранжерею. – Голос Говарда прозвучал так громко, что Ноэми побоялась, как бы не произошло маленькое землетрясение.

Вирджиль кивнул, поняв намек, и подошел к ним.

– Буду рад, отец, – сказал он.

– Хорошо, – ответил Говард и сжал плечо Вирджиля, прежде чем отправиться на другой конец комнаты к Флоренс и Фрэнсису.

– Мой отец напряг вас рассуждениями о лучшем типе мужчин и женщин? – спросил Вирджиль, улыбаясь. – Ответ с подвохом: мы, Дойлы, лучший экземпляр, но я пытаюсь, чтобы это знание не ударило лично мне в голову.

Улыбка немного удивила девушку, но она была лучше странной ухмылки Говарда.

– Он говорил о красоте, – ответила она ровным голосом.

– Красота. Конечно. Ну, когда-то он был великим знатоком красоты, хотя сейчас едва может есть жидкую кашу и бодрствует от силы до девяти.

Ноэми поднесла руку к лицу, чтобы спрятать за ней улыбку. Посерьезнев, Вирджиль провел указательным пальцем по одному из изображений змеи:

– Простите за тот вечер. Я был груб… Сегодня днем Флоренс устроила шум из-за машины. Но не обижайтесь. Вы не можете знать все наши привычки и маленькие правила.

– Все нормально.

– Это большой стресс, понимаете. Отец слаб, а теперь и Каталина болеет. Из-за этого мое настроение оставляет желать лучшего. Не хочу, чтобы вам казалось, будто мы вам тут не рады. Очень рады.

– Спасибо.

– Не думаю, что вы простили меня.

Простила? Нет, не совсем. Но ей было приятно, что Дойлы не все время такие угрюмые. Возможно, Вирджиль говорил правду, и до того, как заболела Каталина, он не был таким хмурым.

– Пока нет, – ответила она. – Но если вы продолжите в том же духе, я могу стереть балл или два с вашего счета.

– Вы ведете счет? Как в карточной игре?

– Девушке нужно много чего записывать. Не только танцы, – ответила Ноэми, усмехнувшись.

– Мне дали понять, что вы отлично танцуете и сильны как игрок. По крайней мере, по словам Каталины, – заметил Вирджиль довольно легким тоном. – Надеюсь, вас это не шокирует.

– Вы будете удивлены.

– Люблю сюрпризы, но только если они приходят вместе с симпатичным бантиком. – Ноэми одарила его улыбкой.

Вирджиль в ответ бросил на нее благодарный взгляд, словно бы говоривший: «Видите, мы еще можем стать друзьями». Он протянул ей руку, и они присоединились к остальным членам семьи. Светский разговор продолжался еще несколько минут, затем Говард объявил, что слишком устал, чтобы принимать их, и все разошлись.

Ноэми снова снился кошмар. Таких снов у нее пока еще не было в этом доме, хотя спалось ей не очень-то хорошо.

Ей снилось, что дверь открылась и медленно вошел Говард Дойл. Его шаги были тяжелыми, как будто идет слон. Половицы скрипели, а стены дрожали. Она не могла пошевелиться, словно невидимая нить привязала ее к кровати. Глаза были закрыты, но она видела Говарда. Смотрела на него сверху, с потолка, а потом с пола – угол зрения менялся.

Они видела и себя спящую. Видела, как Говард подходит к ее кровати и тянет за покрывало. Ее глаза оставались закрытыми, даже когда он коснулся ее лица, а край длинного ногтя пробежал по ее шее. Худая рука расстегнула пуговицы ночной рубашки. Было прохладно, а он раздевал ее.

Позади себя она почувствовала чье-то присутствие; еще больше повеяло холодом. «Открой глаза», – сказал женский голос. Ноэми показалось, что голос принадлежит юной девушке.

Ее глаза были по-прежнему плотно закрыты, руки лежали вытянутыми вдоль тела, а Говард Дойл склонялся все ниже. Он улыбался в темноте, сверкая белыми зубами в больном гниющем рту.

«Открой глаза», – настойчиво повторил голос.

Внезапно лунный свет упал на насекомоподобное тело Говарда Дойла, и Ноэми увидела, что у кровати, изучая ее конечности, груди и волосы на лобке, стоит не Говард, а Вирджиль Дойл, к лицу которого приклеилась отцовская ухмылка. Он смотрел на Ноэми, как человек, изучающий бабочку, приколотую к бархату.

Вирджиль прижал руку к ее рту и придавил к кровати. Кровать казалась очень мягкой, словно воск. Ее вдавливали в постель из воска. Или, возможно, из грязи, земли. В постель из земли.

Она почувствовала желание, заставившее ее двигать бедрами, изгибаться, как змея. Вирджиль поглотил ее стон своими губами. Но она хотела не этого, не так. Ей было трудно вспомнить, почему она этого не хотела. Казалось, кто-то внушал ей: она должна хотеть. Хотеть, чтобы ее взяли в грязи, в темноте, без всяких глупых прелюдий. Голос у уха снова заговорил. Он был настойчив, толкал ее: «Открой глаза!»

Ноэми так и сделала и, проснувшись, обнаружила, что замерзла. Она захотела встать, откинула покрывало, и ткань запуталась в ее ногах, подушка упала на пол. Дверь была плотно закрыта.

Прижала руки к груди, ощущая лихорадочное биение сердца. Пробежалась пальцами по ночнушке. Все пуговицы застегнуты.

Конечно.

В доме было тихо. Никто не ходил по коридорам, никто не забирался в комнаты, чтобы посмотреть на спящих женщин.

И все же она долго не могла уснуть, а раз или два, заслышав скрип половиц, резко подскакивала и прислушивалась.