XXIV. Два короля

Спустя два часа после битвы, в том доме, где Мариньи расположил свой генеральный штаб и где он видел свою дочь и Мабель, в том самом зале, где состоялась сцена, о которой мы уже рассказывали, Людовик Сварливый, Валуа, Шатийон и несколько высокопоставленных сеньоров держали совет.

Отчаяние короля было ужасным. Выразившись в сумбурных жестах, оно завершилось неистовым приступом гнева. После чего Людовик – удрученный, подавленный – слушал советы своего окружения и особенно Валуа. Советы сводились к одному: снять осаду!

– Да, сир, – повторял дядя короля, – это единственный наш шанс выйти из этого положения с честью. Нужно распространить слух, что то было просто отвлекающее наступление, и отвести войска. А через три месяца, подготовившись лучше, мы повторим атаку. Ах! Если бы ее готовил я!.. Но мы так верили в гений вашего первого министра!..

Людовик Сварливый колебался. Его гордое сердце восставало против унизительного отступления.

С другой стороны, продолжение боевых действий, возможно, было чревато и вовсе разгромом. И каким разгромом! Кто знал, каких бесчинств можно было ожидать от этих бродяг в случае их победы?..

– Ох! – пробормотал король, кусая кулак. – И почему мы не можем сойтись с этими демонами один на один, в честном бою?

– Сир, мы еще возьмем реванш, и он будет ужасным. Есть лишь один способ покончить со всем этим – нужно осуществить вашу угрозу. Прикажите доставить тысячу, десять, двадцать тысяч фашин и, вместо того, чтобы окружать Двор чудес кордоном войск, окружите его кордоном фашин. Пусть сотни наших людей подожгут их одновременно со всех сторон. Мы сожжем всех этих волков в их же логове, но вместе с ними сгорит и половина Парижа, вместе с ними сгорят все ваши попавшие в плен сеньоры и не менее двух тысяч остающихся в этом логове лучников. Если король пожелает, я могу распорядиться.

– Сир, – твердо промолвил Шатийон, – мы не должны жертвовать нашими товарищами, взятыми в плен, и мы не должны жертвовать Парижем, который может и не оправиться от этого страшного бедствия. Нужно отвести войска!

В этот момент на лестнице раздались поспешные шаги.

– Впустите! – воскликнул Людовик, насторожившись. – Быть может, есть новости!

Шатийон подбежал к двери, обвел лестницу взглядом и вернулся – немало озадаченный.

– Сир, – сказал он, – это один из наших плененных друзей – Мальтруа.

– Мой отважный Жоффруа! – радостно вскричал король. – Пусть войдет! Пусть войдет!

– Я здесь, сир! – проговорил офицер, входя в комнату. – Но я должен предупредить короля, что со мной два посланника господ бродяг, и я поручился за их жизни.

– Ты обещал это, Мальтруа?

– Я обещал даже большее! Я обещал, что они смогут поговорить с королем.

– И кому ты это обещал?

– Капитану Буридану, сир. И капитан Буридан мне сказал: «Я верю вашему обещанию, мессир де Мальтруа, верю в великодушие короля». И так как я дал такое обещание, сир, я должен заявить, что если я ошибся, если король не подтвердит мои слова, я вернусь туда, чтобы сдаться в плен.

Мальтруа отступил на пару шагов и, скрестив руки на груди, застыл в ожидании. Король сделался задумчивым.

Он был недалек умом. Зачастую у него случались ребяческие приступы гнева. Но он был добр сердцем, и в глубине этого сердца жила сейчас тревога о пленниках.

– Дворянин должен держать данное слово, – сказал Людовик. – И раз уж ты пообещал им что-то от моего имени, я приму этих людей, сколь странным ни было бы это посольство.

Жоффруа де Мальтруа подошел к двери и подал знак.

Вошли двое мужчин. Они приблизились к столу и поклонились королю, который несколько секунд смотрел на них молча. Парламентеры не выглядели ни гордыми своей победой, ни смущенными оттого, что получили честь предстать перед Его Величеством королем Франции.

– Кто ты будешь такой? – спросил наконец Людовик Сварливый, обращаясь к одному из них.

– Герцог Грошовый, – лаконично отвечал человек.

– А ты? – продолжал король, повернувшись к другому.

– Меня зовут Ганс, король Арго.

Ганс поклонился еще раз, и в поклоне этом было больше вежливости, нежели смирения перед королевской персоной. Теперь он стоял во весь рост; его уродливое лицо сияло, а глаза лучились таким остроумием, что животная омерзительность этого лица невольно забывалась.

– Так это ты – король Арго! – произнес Людовик. – А что, если я прикажу тебя повесить?..

Ганс улыбнулся и ответил:

– Я надеюсь, у меня еще будет возможность показать вам, как мало я боюсь смерти. Но должен честно предупредить, что, приказав повесить меня, тем самым вы навлечете на себя и своих людей большие беды.

– Сир!.. – подал голос Мальтруа.

– Не волнуйся! – промолвил Людовик Сварливый. – Я же обещал, что выслушаю этих людей. Ну, раз уж ты король, говори! Что соизволишь сообщить мне от своего имени?

Ганс распрямился во весь свой колоссальный рост.

– От своего имени? – переспросил он удивленным тоном. – Ничего, сир. Или, по крайней мере, то, что я мог бы сказать, заняло бы слишком много времени, так много, что вы бы не смогли выслушать меня с должным терпением. Поэтому я буду говорить от имени тех, что меня послали.

– Хорошо, пусть будет по-твоему. Что им от меня нужно?

– Сущие пустяки, сир. Двор чудес просит вас отозвать те роты лучников, которые вы против него бросили.

– И это всё?

– Двор чудес просит вас также уважать и подтвердить те привилегии, которые были ему дарованы предыдущими королями, а именно: право избирать собственных королей, герцогов, графов, жезлоносцев и клевретов; право проводить собственную политику в пределах королевства Арго. Все эти и другие привилегии вам известны. Но среди них есть одна, сир, которую мы будем защищать до самой смерти. Либо эта привилегия у нас сохранится, либо Двора чудес не станет.

Король, удивленный достоинством, которое присутствовало в речи, жестах и манере держаться этого человека, внимательно посмотрел парламентеру прямо в глаза.

– И что это за привилегия? – спросил он.

Ганс отвечал:

– До сих пор, за всю историю мира, ею располагали лишь два существа: Бог и нищий. Если тому бедняге, который, вашим указом, был приговорен к смерти и должен был отправиться на костер или виселицу, удавалось спастись из рук ваших сержантов, он обретал неприкосновенность, как только входил в церковь или во Двор чудес, в святилище или в жилище нищего. Сир, нищий вправе помиловать любого смертника, который находится в его доме, и будьте осторожны с этим правом, сир: посягая на него, вы, быть может, посягаете и на право Господа Бога. Будьте осторожны, король. Когда вы уничтожите права Господа, вы, быть может, уничтожите и свои собственные. Ваша власть – это та, которую вы получили от Бога. Убейте одну – и вы убьете другую. Всё взаимосвязано. От короля к Богу, от Бога к нищему: стоит лишь одной цепочке порваться, и подмостки, на которых выстроен этот мир, рухнут.

Король, Валуа, Шатийон, Мальтруа, другие присутствующие сеньоры с изумлением смотрели на этого мужлана, излагавшего такие вещи спокойным тоном, в котором какой-нибудь мудрец уловил бы глубокую иронию, но Людовик, словно желая избавиться от влияния этого бандита, яростно затряс головой.

– Я знаю, к чему ты клонишь! Эти Буридан, Готье д’Онэ, Бурраск, Одрио, Бигорн меня глубоко оскорбили – и они умрут.

– Даже Ланселот Бигорн, сир?.. Судя по тому, что я слышал, вы обещали ему…

Король колебался.

– Этот меня рассмешил, – промолвил он наконец, улыбнувшись. – А, клянусь Пресвятой Девой, смеяться мне доводится так редко, что тот, кому удается меня развеселить, должен быть вознагражден. Передай Бигорну следующее: всё, что было сказано в Нельской башне, остается в силе. Пусть приходит в Лувр за помилованием, там как раз нет шута. Я предлагаю ему это место. Но что до всех прочих, то их ждет виселица.

– Я не прошу вас помиловать их, сир, – холодно сказал король Арго, – я прошу вас уважать право Двора чудес. Если эти люди будут схвачены за пределами прибежища – это одно, но если ваши лучники попытаются вытащить их оттуда силой и с оружием в руках – это уже другое. Сир, я явился сюда как посланник и прошу лишь одного: чтобы наши привилегии, признанные вашими предками, поддерживались и вами.

– Соглашайтесь, сир! – шепнул на ухо Людовику Валуа.

– Сир, – так, чтобы всем было слышно, сказал Шатийон, – на вашем месте я бы согласился.

– А если я не соглашусь? – спросил Людовик, мрачный и беспокойный.

– В таком случае, – произнес Ганс, – мы будем защищаться до тех пор, пока все не погибнем. Если умрут наши права, мы умрем вместе с ними. Вот только, сир, подписывая смертный приговор нам, вы отправляете на смерть и тех ваших людей, которые находятся у нас в плену. Этот достойный сеньор может подтвердить.

– Подтверждаю! – сказал Мальтруа. – Сир, в этот момент каждый из шестидесяти шевалье и сеньоров, – а это весь цвет нашего дворянства, – содержится под охраной четырех вооруженных кинжалами человек. Через час, если мы не вернемся, эти шестьдесят рыцарей умрут. Через час будут убиты и две тысячи ваших лучников. Через час Париж наводнит десятитысячная толпа вооруженных факелами бродяг и нищих, которые, если потребуется, за свои права без раздумий расстанутся с жизнью.

Присутствующие слушали эти слова с белыми как полотно лицами.

У короля, напротив, эти угрозы вызвали лишь очередной приступ глухой ярости.

– Клянусь Девой Марией и святым Дионисием, – проворчал он, – я просто поражаюсь тому, что человек благородный мог сделаться герольдом этих гнусных свиней. Похоже, Мальтруа, вы действительно там натерпелись страху, раз уж смеете говорить такое.

Король с силой ударял кулаком по подлокотнику кресла. Готовый выплеснуть весь свой гнев, он вскочил на ноги.

И в тот же миг король Арго упал на колени. Озадаченный, Людовик Сварливый остановился.

Ганс распростерся на полу, да так что лоб его коснулся досок.

В зале царила мертвая тишина. Король в изумлении смотрел на бросившегося ему в ноги бродягу, и от этой умоляющей позы лицо его осветилось гордостью, черты расслабились. Быть может, этот рабский жест человека, которого никому еще не удавалось закабалить, и спас Париж от страшного бедствия…

– У тебя есть ко мне последняя просьба? – произнес король, смягчаясь.

Ганс поднял голову.

– Сир, – промолвил король Арго, – давным-давно, уж и не помню, когда, я поклялся себе никогда не унижаться ни перед кем в мире, будь то даже всемогущественный король вроде вас! В тот день, когда я принес эту клятву, я сказал себе, что первая же минута моего унижения станет также и минутой моей смерти. Сир, я унижаюсь перед вами, так что сейчас вы слушаете последнюю просьбу умирающего.

– Говори! – сказал Людовик чуть дрогнувшим голосом.

– Сир, я не угрожаю. Сир, я умоляю. Я смиренно прошу вас сжалиться, но не над нами, а над вашим городом Парижем, над ваши сеньорами, над самим собой. Сир, одно ваше слово – и повсюду наступят радость, мир и согласие, за которые мне не жалко будет отдать и жизнь. Поклянитесь, сир, поклянитесь, что будете уважать священную привилегию Двора чудес, и ваши слуги, ваши друзья тотчас же будут вам возвращены…

Король колебался. В нем уже не было гнева. Но он опасался, что такая его клятва будет означать признание поражения.

– Сир! – выкрикнул король Арго. – Господь Бог и нищий вправе приютить у себя любого; вы же вправе любому даровать прощение. Смилуйтесь, сир! И вы станете таким же великим, как Бог, и вы победите за счет милосердия и великодушия…

– Так это к моему милосердию ты взываешь?

– Да, сир! – покорно произнес король Арго.

– И ты говоришь, что в благодарность за мое королевское милосердие мои сеньоры будут отпущены на свободу?

– Да, сир.

Король поднял руку.

– Я вас прощаю, – сказал он. – Клянусь Девой Марией и Иисусом, я буду всегда соблюдать привилегии братства нищих. Граф де Валуа, распорядитесь немедленно отозвать войска. Что до часовых и патрулей, что были выставлены у Двора чудес, то пусть пока останутся на своих местах, но донесите до каждого сержанта и лучника, что никому не позволяется входить туда, чтобы схватить тех преступников, имена которых были оглашены нашими глашатаями. Однако если Буридан и его приспешники покинут территорию, на которой действует право прибежища, они должны быть немедленно схвачены и переданы нашему официалу.

Ганс поднялся на ноги.

– Благодарю, сир! – сказал он. – Пусть пленников сейчас же отпустят, – добавил он, поворачиваясь к герцогу Грошовому, – баррикады разберут, и всё вернется к прежнему порядку…

Людовик и все присутствующие не сводили с короля Арго глаз. Герцог Грошовый вышел и поспешно направился ко Двору чудес. Тогда Ганс вытащил кинжал, который носил на поясе.

– Сир, – промолвил он, – вы поклялись Девой Марией и Иисусом, что будете уважать наши привилегии. Я же поклялся, что избавлю монархию от одного преступника, а Париж – от бесчестия. Это соглашение мы заключили как король с королем. Вас подписывать этот пакт я не прошу, но сам подпишу, и подпишу своей кровью…

В ту же секунду Ганс ударил себя в грудь.

Лезвие вошло по саму рукоять. Ганс оставил его в ране. Несколько секунд он еще стоял на ногах, но лицо его сделалось белым как мел.

Король и сеньоры смотрели на него с изумлением, к которому, однако же, примешивалось и некое восхищение. Ганс пробормотал едва слышно:

– Вы в последний раз видите лицо свободного человека, который никогда и ни перед кем не унижался, и который умирает потому, что когда-то, раз и навсегда, поклялся умереть в тот день, когда ему придется преклонить голову перед себе подобным… Прощайте, сир, будьте счастливы!..

Он взмахнул руками и упал с глухим звуком. Он был мертв.

Король Франции медленно обнажил голову.

На следующий день Двор чудес обрел прежний облик, за исключением того угла улицы Вольных Стрелков, который был разрушен. Ночи и дня усиленных работ бродягам хватило для того, чтобы уничтожить все следы битвы.

Опять же, на следующий день состоялся большой совет, в котором, помимо Буридана, приняли участие Бурраск, Одрио, Готье и Ланселот.

Буридан уже обещал освободить Филиппа, и прежде даже, чем отправиться на поиски матери и невесты, он хотел сдержать обещание.

Но это дело представлялось сейчас весьма затруднительным. Действительно: пока друзья оставались во Дворе чудес, они были в безопасности. Но как только они вышли бы за пределы прибежища, суверенитет которого был торжественно подтвержден Людовиком X, то вновь становились бы приговоренными к смерти, чьи головы были оценены в немалые суммы.

Короче говоря, во Дворе чудес они могли считать себя такими же пленниками, как и в какой-нибудь крепости. Впрочем, вернемся к совету, который товарищи держали в доме капитана Буридана – тем более капитана, что Ганс был мертв! Во время этого разговора произошло событие, о котором мы еще поставим в известность нашего читателя.

Пока же скажем лишь, что Ланселот Бигорн виделся с герцогом Грошовым, который повторил ему то, что сказал о нем король Людовик.

Итак, Бигорн выслушал всю дискуссию, а затем сказал себе:

– Раз уж мэтр Буридан столь безумен, что не желает просто-напросто воспользоваться тем счастливым случаем, что ему представился, раз уж он отказывается покидать Париж, не вызволив прежде из тюрьмы другого безумца, которого зовут Филипп д’Онэ, другого способа уладить ситуацию, как немного обезуметь самому, я не вижу!