Берри подалась вперед. Ее лицо лучилось в свете утреннего солнца, лившегося через окно. Она полностью сосредоточилась, складка залегла между бровей, глаза смотрели на объект, потом на лист бумаги на лежащей поперек колен доске. Кончик угольного карандаша уже был готов, но рука — еще нет.

Мэтью глядел на медный блеск густых волос и поймал себя на том, что любуется, как они падают на плечи — естественно, без помощи искусства. Единственный костяной гребень предохранял лоб от шальных локонов. Мэтью видел ее в профиль и дивился, как такой четкий контур лица и узкий, слегка вздернутый носик могли произойти от комичной плоти Мармадьюка Григсби. Смотреть на эту девушку ему нравилось. В синих глазах, когда они наблюдали и рассчитывали, появлялся стальной оттенок. Она сегодня надела то же, что и вчера — легкое платье песочного цвета, украшенное белыми кружевами вдоль рукавов. Не самый удобный наряд для верховой поездки длиной в день, но у девушки явно был опыт езды — скорее всего в компании молодого кавалериста со сломанным копчиком, подумал Мэтью, — и она сумела проделать весь путь, не жалуясь. В надетой набекрень шляпке, не отстававшая от Данте — коня Мэтью, она могла бы сойти за подругу рыцаря с большой дороги. Но ему было приятно, что она согласилась поехать. Далеко не всякая девушка так поступила бы, ведь дорога от Нью-Йорка до Уэстервика не прогулочная тропа.

Еще раз сопоставить объект и его изображение — и карандаш Берри задвигался, описывая непрерывную кривую. Она приступила к портрету Королевы Бедлама. Мэтью обернулся на врачей, Рэмсенделла и Хальцена, которые стояли у стены, наблюдая процедуру. Хальцен курил свою глиняную трубку, пыхая клубами дыма, которые тут же уносились в окно, а Рэмсенделл держался одной рукой за локоть другой, подпиравшей подбородок.

Часы Мэтью показывали четыре минуты девятого. Вчера, когда они с Берри добрались до лечебницы, уже почти стемнело, и девушка не хотела начинать работу при свечах. Мэтью сообщил докторам, что собирается увезти изображение леди в Филадельфию как средство опознания, и когда они дали согласие, он спросил у Берри, может ли она рисовать в утреннем свете, и получил ответ, что это вообще идеальный вариант, чтобы фиксировать детали. Потом они с Берри сняли две комнаты в «Надежном друге», поужинали в заведении миссис де Пол и пошли спать — оба с одинаковой ломотой после целого дня в седле и с энтузиазмом по поводу предстоящей работы. Мэтью потребовалось полбутылки портвейна, чтобы успокоиться и заснуть.

Утренний свет озарял лицо дамы, сидевшей безмолвно и неподвижно в темно-лиловом кресле с высокой спинкой. Она смотрела в никуда, как и раньше, уставив светло-карие глаза в сад. Все, что находилось в комнате — да и во всем мире, — могло быть для нее каким-то фантазмом, не стоящим внимания. Как и раньше, облако белых волос было тщательно расчесано. Руки без украшений сжимали подлокотники. Одета она была в розовые домашние туфли, декорированные маленькими бабочками. И единственная разница — сейчас ее хрупкое тело было завернуто в шелковое домашнее платье не цвета розы, а желтых бабочек, порхавших среди цветов сада. И нельзя было сказать, что она совсем неподвижна, потому что губы у нее шевелились то и дело, будто она ставила себе вопросы, на которые нет ответов.

Берри села так, чтобы видеть ее в профиль — как рисовала деда.

— Кого рисовать? — спросила она на кухне вечером в пятницу.

— Лицо женщины из лечебницы для душевнобольных, — ответил ей Мэтью. — В Уэстервике. Это в Нью-Джерси, дорога примерно в тридцать миль.

— Для душевнобольных? — Мармадьюк Григсби оживился — материал для своей газеты он мог унюхать даже поверх запаха куриной печенки со своей тарелки. — А что за женщина? Мэтью, что у тебя от меня за тайны?

— Никаких тайн. Я тебе говорил, что поступил на работу в агентство «Герральд», которое специализируется на решении проблем. Так вот, одна такая проблема у врачей больницы. Им нужно установить личность пациентки. Как это сделать, если нет описания? И какое описание может быть лучше портрета? — Он обратился снова к девушке: — Если ты сможешь это сделать, я тебе заплачу.

— Смогу, конечно, — ответила Берри. — Я каждое воскресенье ходила в парк и там выбирала себе людей, которых буду рисовать. Если портрет удавалось продать, тем лучше. Ты что, думаешь, я только пейзажи умею?

— Не знаю, не знаю, — нахмурился Григсби. — Опасно звучит. Сумасшедшие там, и вообще. И еще день пути до Нью-Джерси? Ни в коем случае. Нет моего согласия.

Удачнее он ничего сказать не мог — для Берри несогласие деда послужило горстью пороха, брошенного в пламя. А потом, после рассвета в субботу, когда они с конями ждали парома, чтобы переплыть Уихокен, Берри сказала то, чего Мэтью и ждал:

— Уж если я еду с тобой в такую даль рисовать сумасшедшую в дурдоме, не следует ли мне рассказать все как есть? И не кусочки, как деду, ты мне все расскажи.

Много времени на обдумывание ему не понадобилось — Мэтью понимал, что ее поддержка нужна ему больше, чем чья бы то ни было.

— Да, — согласился он. — Я думаю, тебе нужно знать все как есть.

И по дороге он ей рассказал всю историю, начав со своей одержимости мыслью поставить Эбена Осли перед судом. Он ей рассказал о засаде на Слоут-лейн, о вечере убийства Пеннфорда Деверика, о своем появлении на месте убийства Осли и последующей погоне за Маскером. Он описал, как был нанят младшим партнером в агентство «Герральд» и как условился с миссис Деверик найти убийцу ее мужа. Рассказал о своем визите к Эштону Мак-Кеггерсу, когда выяснилось, что блокнот в последнем имуществе Осли найден не был, рассказал, как был схвачен сзади Маскером и получил блокнот для расшифровки. Там были имена воспитанников, сказал он, и какие-то коды, их отличающие. Он описал ей по памяти Королеву Бедлама и рассказал, как эта леди реагировала на имя Деверика. Итальянские маски на стене ее комнаты — не связывают ли они ее неизвестное прошлое и ее жалкое настоящее с Маскером? Он рассказал Берри, что рассчитывает найти в Филадельфии ответ на множество вопросов, но чтобы был хотя бы шанс на успех, необходим портрет.

Пересказывая события, Мэтью опустил только два момента, которые Берри знать не нужно: свое расследование «страстей по Уэйду» и ту ночь, когда он стал жертвой нападения Чарити Ле-Клер. Первое было чужой тайной, а второе… второе чертовски его смущало.

— Ну и ну! — покачала головой Берри, выслушав его рассказ, и Мэтью не мог понять по ее тону, то ли на нее это все произвело впечатление, то ли ошеломило. — Пришлось тебе потрудиться.

Да, подумал Мэтью. Про труд с взбесившейся бабой лучше не рассказывать.

Берри набрасывала профиль леди. Доктор Хальцен извинился и пошел осматривать своих пациентов, но Рэмсенделл остался и даже подошел ближе — поглядеть, как подвигается работа. Мэтью видел, что Берри передает натуру великолепно — Королева выходила как живая.

Вдруг леди вздрогнула, голова ее повернулась прямо к Берри — та резко задержала дыхание и оторвала карандаш от листа. Прошло несколько напряженных секунд, пока леди смотрела на Берри так, будто хотела спросить: а что эта девчонка делает у нее в гостиной? Рэмсенделл поднял руку, давая Берри знак не шевелиться, и постепенно взгляд Королевы снова сделался отсутствующим, и она отвернулась в залитый солнцем сад. Берри быстро глянула на Мэтью, получила подтверждающий кивок и снова взялась за работу.

Мэтью осторожно ходил по комнате, внимательней разглядывая маски, а потом вид Венеции. В богато убранной комнате слышно было только пение птиц и деловитое царапанье карандаша. А потому и он, и Берри были застигнуты врасплох, когда Королева вновь обернулась к своей портретистке и спросила царственным голосом:

— Девица, пришел ли уже ответ короля?

Растерявшаяся Берри вопросительно посмотрела на доктора, и тот покачал головой.

— Нет, мадам, — ответила Берри осторожно.

Королева продолжала смотреть на нее пристально, но Мэтью увидел, что глаза у нее снова стекленеют, возвращаются в загадочный внутренний мир, где она проводит свои дни.

— Пошлите за мной, когда он придет, — велела дама и едва слышным шепотом добавила: — Он обещал. А обещаний он не нарушает.

Рэмсенделл и Мэтью переглянулись, Берри вернулась к работе. Королева покинула их так же быстро, как появилась, и была уже далеко.

Когда Берри закончила работу, сделав как раз то, что просил Мэтью, он подошел к даме и присел рядом. Рэмсенделл смотрел внимательно, но не вмешивался.

— Мадам? — окликнул ее Мэтью. Ответа не было — даже ресница не шелохнулась. Мэтью позвал еще раз, уже громче: — Мадам? — Снова ничего. Он наклонился ближе: — Пеннфорд Деверик.

Королева Бедлама моргнула — будто ее перетянули плеткой. Но выражение лица осталось бесстрастным.

— Откуда вы знаете Пеннфорда Деверика? — спросил Мэтью.

Ничего. Полная неподвижность.

Мэтью хотел продолжать, но перед тем взглянул на Рэмсенделла, приподняв брови. Доктор кивнул:

— Давайте, — тихо сказал он.

— Пеннфорд Деверик. Откуда вы знаете это имя, мадам?

Действительно пальцы сильнее впились в подлокотник?

Действительно ли чуть приподнялся подбородок и шевельнулись губы, не издав ни звука?

Мэтью ждал. Если она и правда ответила, то ответ пропал.

— Я хочу вам помочь, мадам. Все мы хотим. Пожалуйста, попытайтесь меня услышать, если можете. Пеннфорд Деверик. Вы знаете это имя. Вы знаете, кто он был — торговец. Пожалуйста, подумайте… что связывает Пеннфорда Деверика и Филадельфию?

Слово поплыло в воздухе, как призрак дома номер семь по Стоун-стрит.

— Да, мадам. — Мэтью видел, что Рэмсенделл встал по другую сторону от кресла Королевы. — Конкретнее, и постарайтесь, прошу вас, услышать: что связывает Пеннфорда Деверика и вас?

Ответа не было, но по лицу Королевы пробежала рябь, будто какая-то эмоция поднялась из полной отчаяния глубины в самом средоточии этой женщины, из глубины, которую она заперла и выбросила ключ. Это было мимолетное мгновение, но так ужасна была душевная боль в искривленном изгибе рта, в блеснувших вдруг глазах, что Мэтью испугался, как бы не оказалось ей больше вреда, чем пользы. То же самое увидел Рэмсенделл, потому что сказал немедленно:

— Мистер Корбетт! Я думаю, вам не следует…

— Пеннфорд Деверик мертв, — со сдавленным придыханием проговорила Королева Бедлама. — Теперь не доказать. Никогда.

Этого Мэтью упустить не мог. Сердце у него колотилось.

— Не доказать что, мадам?

— Ответ короля, — сказала она, и в глазах ее блеснули слезы. — Он обещал, обещал.

Слеза сорвалась и медленно потекла по правой щеке.

— Мистер Корбетт! — непреклонно заявил Рэмсенделл. — Я думаю, на этом все.

— Еще только одно, доктор! Прошу вас! Один только вопрос, и все, ладно?

— Мой долг — соблюдать интересы моих пациентов, сэр. — Рэмсенделл наклонился, заглянул в лицо леди, совершенно пустое, если не считать следа от слезы. — В любом случае, мне кажется, она сейчас не здесь.

— Можно мне назвать ей одно имя? Только одно. Если она отреагирует, это будет наш ключ. — Он увидел, что Рэмсенделл колеблется. — Одно имя, и только один раз, без повторения.

Рэмсенделл помолчал, ребром ладони поскреб бороду, потом кивнул.

Мэтью наклонился так близко, что почувствовал запах сиреневого мыла от Королевы. И сказал, ясно и отчетливо:

— Эндрю Кипперинг.

Он сам не знал, чего ожидал. Удара грома? Здравого смысла, наводнением возвращающегося в этот сморщенный мозг? Ахающего вздоха, рыданий и внезапного возвращения в реальный мир, пусть даже столь мучительный и полный горя?

Чего бы он ни ожидал, не случилось ничего вообще.

Королева продолжала смотреть прямо перед собой. Губы ее не шевельнулись, ресницы не дрогнули, пальцы не сжались. Как сказал Рэмсенделл, она была не здесь.

Насколько Мэтью мог видеть, для нее это было имя чужого человека. И ничего больше.

Он встал. Берри уже была на ногах, держала в руках свернутый лист. Мэтью тяжело вздохнул — он был так уверен. Нет, чего-то он еще не видит, но это совсем рядом. Должен видеть, но все-таки слеп. Ответ короля. «Он обещал, он обещал».

И этот загадочный тяжелый вздох: «Теперь не доказать. Никогда».

— Теперь давайте я провожу вас, — сказал Рэмсенделл. — Удачи вам в Филадельфии.

— Спасибо, — ответил Мэтью, еще не придя в себя от разочарования. Ну совсем же рядом ответы! — Мне она там понадобится, — добавил он с улыбкой такой натянутой, что испугался задохнуться.