Он рыбачил на любимом месте, в конце Винд-Милл-лейн на западном краю города, где Джон Файв и сказал его искать.

Вдоль улицы стояло несколько домов, столярная мастерская, кукурузное поле и новая пивоварня, которую только начали строить. Утром четверга солнце блестело на реке, ветер шевелил зеленые леса Нью-Джерси на дальнем берегу. Рыбак сидел среди серых валунов, леска уходила от ясеневого удилища в воду. Сразу за ним громоздился корпус старого торгового судна, выброшенного на скалы бурей. Обшивка была пробита во многих местах, доски переломаны, корпус медленно разрушался напором времени и текучей воды. На холме, достаточно близко, чтобы бросать на рыбака тень, стояла высокая ветряная мельница, давшая улице название. Вращающийся верх на башне развернут был так, чтобы ловить утренний бриз, и холщовые паруса надувались на медленно двигающихся крыльях.

Хотя Мэтью старался идти тихо, он знал, что его присутствие замечено. Преподобный глянул в его сторону и быстро отвернулся, не сказав ни слова. Уэйд сегодня утром совсем не был похож на недоступного священника церкви Троицы. Он был одет в серые панталоны с заплатами на коленях и вылинявшую коричневую рубашку с закатанными рукавами. На голове у него была бесформенная тряпка из некрашеной шерсти, повидавшая множество летних дождей и солнца. Одежда для рыбалки, подумал Мэтью. Рядом с Уэйдом стояла плетеная корзина для улова и подсачок.

Мэтью остановился, не доходя десяти ярдов. Уэйд сидел совершенно неподвижно, ожидая поклевки.

— Доброе утро, сэр, — сказал Мэтью.

— Доброе утро, Мэтью, — ответил преподобный голосом, в котором не было и намека на эмоцию. И даже не глянул в строну пришедшего.

Молчание затянулось. Дыхание ветерка шевелило речную гладь, изламывая отражение крыльев мельницы.

— Кажется, не везет мне сегодня, — сказал наконец Уэйд. — Две мелкие рыбешки, даже на сковородку не наберется. И так они сильно отбивались, что как-то неправильно показалось их вытаскивать на берег. Я хочу карпа поймать, которого тут видел, но он хитрый. Ты рыбу ловишь?

— Давно не ловил.

Когда-то Мэтью ловил рыбу, чтобы не сдохнуть с голоду — в трудные дни на улицах, до приюта.

— Но ты все же ловец?

Мэтью понял намек:

— Да, сэр, ловец.

— Ты очень умный человек, Мэтью. Эндрю мне говорил, что ты хотел быть юристом?

— Да, в какой-то момент больше всего на свете. Сейчас это вряд ли важно.

Уэйд кивнул, глядя на красный поплавок там, где леска уходила в воду.

— Он говорил, что у тебя очень сильное понятие справедливости. И это похвально. Ты мне казался юношей высоких душевных качеств, Мэтью, и потому мне непонятно, отчего ты решил опуститься до мерзкого дела шантажа. — Он обернулся — иссушенные глаза с красными веками, сон был явно далек от него в эту ночь. — Я ждал тебя, Мэтью, с тех самых пор, как Эндрю сказал мне. И подумать только, что в этом участвует Джон, который говорил, что любит Констанс и которого я уже считал своим сыном. Каково моему сердцу это вынести, Мэтью?

— А что, у вас и правда есть сердце?

Преподобный Уэйд не ответил, но снова отвернулся к реке.

— Я сказал Кипперингу неправду. Джон Файв ничего о девушке не знает. Он пришел ко мне за помощью, потому что Констанс решила, будто вы сходите с ума. Нельзя же каждую ночь уходить из дому и думать, что она не заинтересуется в конце концов, куда вы ходите? Я за вами проследил сам — до заведения Полли Блоссом. То, что я видел, можно было бы назвать жалостным зрелищем. А в последний раз, когда вы выходили — во вторник, — за вами проследила Констанс.

Лицо преподобного под бесформенной шапкой побледнело.

— Она видела, куда вы ходили. Она видела, как вышел Эндрю Кипперинг и с вами говорил. Нет, лица его она не видела, но я уверен, что это был он. Он и есть ваш посредник?

Ответа не было.

— Конечно, он. — Порыв ветерка прошумел мимо, Мэтью заговорил дальше: — Я полагаю, что деньги за содержание Грейс в этой комнате поступают от вас и идут через Кипперинга? И это только благодаря его хорошим отношениям с Полли Блоссом девушке позволили умереть у нее в доме? Да? Кроме того, я полагаю, мадам Блоссом первой сообразила, что одна из ее голубок — дочь проповедника из церкви Троицы? Это Грейс ей сама сказала, когда поняла, что умирает? — Он сделал паузу, давая Уэйду возможность ответить, но ответа не последовало. — Я думаю, вы смотрите на мадам Блоссом как на святую, потому что если уж кто кого и шантажировал бы, началось бы с нее. Какова же здесь ее награда? Место на небесах для женщины, которая боится ада?

Уэйд наклонил голову, будто в молитве, и сказал измученным заботой голосом:

— Мадам Блоссом — женщина деловая. Наше соглашение Эндрю составил как деловое. Это ей понятно.

— Ну, и мадам Блоссом считает отнюдь не вредным иметь на своей стороне священника. Если, например, какие-нибудь влиятельные члены церковного совета пожелают закрыть ее заведение.

— Наверняка. — Уэйд не поднимал головы. — Но у меня не было выбора, Мэтью. Горний путь — прямой путь — оказался слишком опасен. То, что я всегда проповедовал… то я не смог сделать, когда был призван. Мне придется с этим жить до конца дней моих, и не думай, что это будет просто.

— Но вы останетесь проповедником, — ответил Мэтью. — Ваша дочь умрет, не услышав прощения от своего отца.

— Прощения? — Уэйд глянул на него со смесью изумления и гнева, пронесшегося по лицу как грозовая туча. Отбросив прочь удилище, он встал, выпятив грудь в готовности бороться с миром. — Ты думаешь, это ей надо? Отнюдь, сэр! У нее нет ни стыда, ни сожаления за прожитую ею жизнь!

— Так чего же она хочет?

Уэйд провел рукой по лицу. Казалось, он сейчас снова опустится на камни и ляжет на них тряпьем. Но он вздохнул глубоко, медленно выдохнул.

— Она всегда была порывистым ребенком. Все внимание — только этой девочке. Украшения и драгоценности, каким бы грехом ни добывались они. Ты знаешь, почему она желает умереть в этом доме? Она сказала Эндрю, что хочет умереть там, где музыка и смех. Как будто веселье этого дома не вымучено сквозь зубы! И она лежит там, на смертном одре, а я стою на улице… — Он затряс головой.

— Рыдая? — подсказал Мэтью.

— Да, рыдая! — резко и зло ответил он. — О, видел бы ты меня, когда Эндрю впервые сказал мне, что узнал от мадам Блоссом! Я тогда не рыдал, я чуть не проклял Бога и не обрек себя на ад! То, что творилось у меня в голове, могло повергнуть меня в вечный огонь, но я должен был что-то делать. И я думал прежде всего о Констанс, только о ней!

— Она не знает?

— Что ее старшая сестра — шлюха? Нет, конечно. Что мне было сказать Констанс? Что мне было делать? — Он смотрел в никуда невидящими глазами. — Что мне делать сейчас?

— Я думаю, ситуация вскоре разрешится сама собой. Разве не это вы говорили Констанс?

— Доктор Вандерброкен мне говорит… что ничего не может для нее сделать, только облегчить ее страдания. У нее есть, быть может, неделя или две, говорит он, и чем она держится, он не знает.

— Быть может, она держится надеждой, что придет ее отец?

— Чтобы я пришел туда? Служитель Божий — в дом разврата? Тогда мне в этом городе конец. — На лице Уэйда отразилось страдание, и он все же опустился на камень. Секунду он смотрел, как играет ветер зеленью на холмах, потом тихо проговорил: — Я хотел войти. Я хотел ее увидеть. Говорить с ней. Сказать… не знаю что. Что-нибудь, что ее утешит, или хотя бы принесет ей мир, если это возможно. Очевидно… когда она в мае сюда приехала, она уже была больна, но очень хорошо скрыла свое состояние и от мадам Блоссом, и от доктора Годвина. У нее всегда были золотые уста, даже в детстве, наверняка она как-то отговорилась от этого ужасного осмотра. Потом, как говорит Эндрю, излишества ее… ее профессии ее подкосили. Она упала в обморок, пригласили доктора Годвина… и чтобы ее не выбросили на улицу, она сказала мадам Блоссом, кто она. Я полагаю, Эндрю был выбран доверенным из-за своей репутации… в смысле, репутации адвоката, а не потаскуна.

«Весьма квалифицированного в обоих смыслах», — подумал Мэтью, но промолчал.

— Мы подписали соглашение, — продолжал преподобный. — Эндрю меня информирует о состоянии Грейс, и насколько я понимаю, он возвращал ее несколько раз, когда ей удавалось кого-нибудь уговорить ее выпустить. Особенно она любит «Терновый куст», как он мне говорил.

Мэтью теперь понял: Кипперинг считал, что Мэтью видел его вместе с Грейс внутри «Тернового куста», а не тогда, когда они вывалились из дверей; и как-то у него сложилась мысль, будто Мэтью, горластый петух, догадался, кто она такая.

— В ту ночь, когда убили мистера Деверика, — напомнил Мэтью. — Вас тогда позвал доктор Вандерброкен, потому что Грейс стало хуже? И он решил, что она может умереть в ту ночь?

— Да.

Тогда неудивительно, что Уэйд сказал, а доктор подтвердил, будто они идут в разные места. Трудно было бы объяснить главному констеблю Лиллехорну, куда они идут вдвоем по столь срочному делу.

— И одна из дам мадам Блоссом ходила домой к Вандерброкену, чтобы ему рассказать?

— Да. Она вместе с ним пришла за мной и ждала на углу у моего дома.

Это объясняло женщину, которую видела Констанс, но вызывало новый вопрос.

— Вы сказали, что посредником служил Эндрю Кипперинг. Где был он в эту ночь?

— Понятия не имею. Я знаю, что он любит выпить куда больше, чем позволяется доброму христианину. — Уэйд снял свою шляпу и вытер лоб тыльной стороной ладони. Темные волосы редели на макушке и седели на висках. — Да, — сказал он, будто вспомнив то, на что он должен был отреагировать, но пропустил мимо ушей. — Я говорил Констанс, что проблема вскоре разрешится. И она разрешится мощной дланью Господней.

Но Мэтью решил, что так легко он преподобного не отпустит, и да простит ему Господь подобную дерзость.

— И вы так и думали все те вечера, когда стояли у дома мадам Блоссом? Вы знали, что там ваша дочь лежит на смертном одре и может скончаться в любой момент? Я видел ваши слезы, преподобный. Я знаю, что вы пытались собраться с духом и войти внутрь. Вы не думали, что хотя бы один раз можете освободить себя от узды общественного мнения? От мысли, что скажут церковные старейшины, если узнают, что отец все еще любит свою дочь, ставшую проституткой? — Он подождал, чтобы эти удары жала дошли до собеседника. — Так что я думаю, пусть даже мощная длань Господа и решит этот вопрос скоро, после него останется сломленный человек — если вы не увидитесь с нею.

— Я буду сломлен, если ее увижу, — прозвучал твердый ответ. — Шагнув в этот дом, я рискну всем, чему посвятил свою жизнь. Можете себе представить, как будут смотреть на меня семейства с Голден-хилл, если они узнают.

— Вы не можете сделать этого тайно?

— Я и так держу это в тайне от моей паствы. Ты же был в церкви, когда у меня случилась минута слабости? Еще одной тайны я не выдержу. И ни на что больше годиться не буду.

Мэтью сел на камень неподалеку от преподобного, но не лишком близко.

— Могу я спросить, как ваша дочь выбрала эту профессию?

— Она родилась непокорной. — Уэйд теперь глядел в глаза Мэтью, щеки его разрумянились, и Мэтью подумал, не наследственная ли это непокорность. — С ранних лет она наслаждалась непослушанием, бегала с мальчишками день и ночь. Что еще я могу сказать? Я не знаю — и никогда не знал — ее сердца полностью. — Он сидел, зажав свою бесформенную шляпу между колен, на виске у него билась жилка. — Грейс была у нас первой, на восемь лет старше Констанс. Между ними у нас родился мальчик, он умер. Хестер — да, так звали мою жену, — скончалась через несколько дней после рождения Констанс. Осложнение, сказал доктор, непредвиденное. И вот я остался с двумя дочерьми и без моей Хестер. Я старался. Честно старался. Мне помогала сестра, насколько могла, но после смерти Хестер… Грейс все больше и больше отбивалась от рук. В десять лет она бегала по улицам, разбивая камнями витрины. В двенадцать ее поймали на сеновале с мальчиком старше ее. А я старался нести слово Божие. Планы на успех, которые были у нас с Хестер, рассыпались в прах из-за Грейс. Я счет потерял, сколько раз приходили ко мне жаловаться на ее проказы или требовать денег, когда она хватала что-нибудь с прилавка и бежала со всех ног.

Уэйд замолчал, погрузившись в воспоминания, и Мэтью вдруг показалось, что выглядит он лет на восемьдесят.

— Когда ей исполнилось четырнадцать, — заговорил снова Уэйд, — стало необходимо что-то решать. Я потерял должность в церкви, потому что Грейс набросилась на другую девушку с ножом в руке. Во времена попроще ее бы сочли одержимой демоном. Сладить с ней было невозможно, и она уже начинала подавать дурной пример Констанс. Благослови ее Господь, малышка не понимала происходящего, и я старался защитить ее как мог. Шестилетнего ребенка надо ведь защитить от порока? — Уэйд глянул на Мэтью — тот ничего не сказал. — Я… я устроил Грейс в школу с пансионом за несколько миль от Эксетера — ничего лучшего я себе позволить не мог. Не прошло и года, как я получил от директрисы письмо с уведомлением, что Грейс собрала свои вещи и сбежала среди ночи… к сожалению, как сообщила другая девушка, с неким молодым человеком весьма сомнительной репутации. Еще примерно через полгода пришло письмо от Грейс с двумя словами: «Я жива». Ни адреса, ни попыток искать примирения или намерения вернуться в школу или же домой. Только эти слова, и потом — ничего.

Преподобный продолжал мять шляпу. Мэтью подумал, не была ли она когда-нибудь достойной уважения треуголкой перед тем, как стать нашлепкой на голове рыбака.

— Когда я отослал Грейс в пансион, моя звезда стала восходить, — говорил Уэйд. — Еще немного — и я достиг бы того успеха, о котором мечтали мы с Хестер. Появилась возможность занять должность пастора в церкви Троицы, причем подразумевалось, что лет через пять я вернусь в Англию, когда откроется вакансия, предпочтительно в Лондоне. Очевидно, Грейс издали следила за моим ростом. Прочла, наверное, в «Газетт» о моем назначении, взяла пригоршню своих грязных денег, села на корабль и приплыла в Нью-Йорк. Чтобы последние дни своей жизни делать то, что делала столько раз за свои двадцать пять лет… чтобы заставлять меня страдать.

Преподобный обернулся к Мэтью с горькой усмешкой:

— Да, я плакал. И много раз, и много лет. Кем бы ни стала Грейс, она осталась моей дочерью, и я полностью осознаю, спасибо за подсказку, свою ответственность. Но столько мне нужно сейчас обдумать… так много поставлено на карту. Мы с Хестер… наши мечты о том, чтобы своей жизнью дать блестящий пример служения Богу и церкви… всему этому конец, если я войду в тот дом. И я должен думать о Констанс. Она знает только, что ее сестра сбежала из пансиона и скрылась. И если узнает Джон Файв, что скажет он?

Мэтью вспомнил, как Джон Файв не хотел давать показания против Эбена Осли из страха, что скажет преподобный Уэйд.

— Я думаю, — возразил Мэтью, — Джон скажет, что любит Констанс, кем бы ни была ее сестра и как бы ни мучился своим решением ее отец, если он не сделает того, что сам считает правильным.

— Правильным, — повторил Уэйд, опустив голову. — Что в этой ситуации будет правильным?

— Мое мнение?

— Давай его услышим.

— Прежде всего нужно сказать Констанс. — Мэтью увидел, как вздрогнул преподобный при этих словах, но знал, что Уэйд уже сам до этого додумался, поскольку Констанс проследила за ним до заведения Блоссом. — Если она сообщит Джону, значит, так тому и быть. Как она отреагирует? Я думаю, это будет смесь горя и облегчения, причем облегчение будет преобладать. Теперь о самой Грейс: мне кажется, что у нее не было других причин для приезда сюда, кроме желания попрощаться. А может быть — испытать вас.

— Испытать меня? В чем?

— Узнать, осталась ли у вас еще любовь к ней. Осталось ли ее столько, чтобы заставить вас — служителя Божьего! — войти в дом разврата ради блудной дочери. Не уверен, что она собиралась здесь умереть, но вряд ли морское плавание пошло ей на пользу. Какие бы другие качества у нее ни были, но сила воли у нее потрясающая.

— Своеволия, — согласился преподобный.

— Я думаю — раз вы спрашиваете моего мнения, — что вашей старшей дочери не нужен ни священник, ни пастор, ни проповедник, а нужен ей просто ее отец. — Уэйд ничего не ответил. — Или хотя бы внимание ее отца на… скажем, десять-пятнадцать минут?

— И ты предлагаешь мне войти туда и растоптать наши с Хестер мечты? Ради пятнадцати минут с дочерью, которой я не видел одиннадцать лет?

— Я бы только отметил, сэр, что ваша жена давно пребывает в садах небесных и наверняка желает только всего лучшего и своему мужу, и обеим своим дочерям, которые вынуждены остаться на весьма несовершенной земле. И я предлагаю вам сделать то, что вы ощущаете как правильное.

Уэйд молчал, но хотя бы надел на себя смятую шляпу.

— Да. — Голос проповедника прозвучал как будто издали. — Я думал, что предложение будет именно таково.

Они посидели еще, ничего не говоря, потому что все уже было сказано. Потом Мэтью встал, Уэйд подобрал удилище, смотал леску, глядя, как течет река в сторону моря.

— Карпа этого, — сказал он, — карпа этого я добуду когда-нибудь.

— Удачи, — пожелал Мэтью и зашагал по камням, направляясь к дому.

— Мэтью! — окликнул его проповедник, и Мэтью обернулся. — Спасибо за твое мнение.

— Не за что, сэр.

Мэтью зашагал по Винд-Милл-лейн, перешел ее и направился на восток к тесному молочному сараю с земляным полом, который уже начинал воспринимать как свой дом.

Из трубы обиталища Григсби поднимался синий дымок. Мэтью зашел в молочную, намылил лицо и стал бриться при фонаре — утром не успел, торопясь на встречу с Джоном Файвом. Что будет делать преподобный Уэйд — он понятия не имел. Поступит правильно? А как же это на самом деле — правильно? Войти в дом разврата ради нескольких минут с умирающей девушкой, которую он может даже и не узнать, или держаться — как сказал сам Уэйд — своей мечты и планов Господа? А какой же у Господа план? Кто может знать его по сю сторону завесы? Мэтью казалось, что лишь донельзя самоуверенный человек может сказать, что этот план ему известен. Но Мэтью знал, что у преподобного Уэйда есть не только сердце, но и совесть, и если он войдет повидаться с Грейс, то не сможет скрыть этого от своей паствы, пусть даже никто не увидит его в доме с розовыми стенками. Рано или поздно он признается церковным старейшинам или же произнесет правду с кафедры, и что будет тогда? Выгонят шлюхиного папашу с позором или же восхвалят за христианскую заботу? Мэтью размышлял, заканчивая бритье, что эта ситуация может стать испытанием церкви Троицы на стойкость, как и преподобного Уэйда — на силу характера. Поступить правильно? Как правильно — знает только Бог, но выбирать придется проповеднику.

Мэтью умылся и вытерся рубашкой, заметив себе, что не худо было бы купить небольшое полотенце. Он решил сегодня навестить чету Стокли, посмотреть, как они. Мучительно было думать, что уничтожено дело всей их жизни, но Стокли — человек предприимчивый и трудолюбивый, бесполезной тоске предаваться не будет, а начнет отстраивать свой дом. Даст Бог, на сей раз достаточно крепкий, чтобы выдержать атаку бешеного быка — что для гончарной лавки, кажется, просто необходимо.

Он начал стаскивать парусину с мишени, собираясь вытащить блокнот Осли, но рука его отвлеклась почему-то. Взяв рапиру за рукоять, он поднял клинок. Та же длина и тот же вес, что у рапиры, с которой он тренировался у Хадсона Грейтхауза. Он хотел иметь собственное оружие для упражнений? Вот оно, к его услугам. Мэтью шагнул назад, встал так, как учил Грейтхауз: «Сделайся тонким. Показывай только правый бок. Ноги не слишком близко. Опускайся, будто садишься. Левую руку держишь сзади, как руль. Правой ногой вперед, левая рука, тело и клинок на одной линии. Выпадай!»

Нет, чего-то не хватает… а, вот оно: «Большой палец в замок!»

Он сделал выпад, вернулся в первую позицию, стал повторять это движение снова и снова, отрабатывая быстроту и экономию сил. Время от времени он варьировал движение, выпадая влево или вправо и тут же возвращаясь в центр, все под контролем, ровно и размеренно. И продолжая это упражнение, он размышлял над вопросом, возникшим из беседы с преподобным Уэйдом. «Где был Эндрю Кипперинг в ту ночь, когда Уэйд и Вандерброкен шли в дом Блоссом?» Мог, конечно, быть где угодно. У себя в пансионе, например, или в любой таверне. Даже мог работать у себя в конторе. Но Мэтью не мог избавиться от мысли: что, если Кипперинг не смог лично позвать преподобного Уэйда или доктора Вандерброкена при своей роли посредника, потому что был занят другим срочным делом. А именно убийством Пеннфорда Деверика.

Выпад влево, снова в середину. Выпад вправо, в середину. Чуть быстрее теперь, и не опускать острие.

«Он напивается до бесчувствия, бросает деньги на ветер в игре и чуть ли не выжег свое имя на двери у Полли Блоссом. Разве не похоже на человека, который притворяется, что веселится, а на самом деле очень торопится умереть?»

Следи за работой ног. Не слишком близко, иначе потеряешь равновесие. Выпад в середину, возврат в первую позицию. Еще раз, более плавно.

«Хотел знать, когда пришел Годвин, когда ушел и так далее».

Это Мисси Джонс.

А сам Кипперинг в ту ночь, когда убили Осли и на двери погреба нашли кровавое пятно: «По-моему, Маскер еще и игрок. А по-вашему?»

Выпад вправо, возврат в середину. Ровно держи оружие, не ослабляй! Выпад влево, возврат в середину. Корпус держи тонко, бледная немочь. И большой палец в замке!

Мэтью остановился. Плечо и предплечье гудели. Как вообще можно привыкнуть к тяжести этой штуки? Родиться надо фехтовальщиком, наверное. Это умение должно быть в костях.

Он ткнул острие рапиры в землю и оперся на клинок. Хотя в молочной было прохладно, на лице у Мэтью выступил пот.

Он думал, что Эндрю Кипперинг проявил к доктору Годвину большой интерес, может быть, ради выяснения расписания его визитов к Николь. Зачем? Выбрать удачное время, чтобы его зарезать?

«Как вы думаете, кого должен искать главный констебль?» — спросила Кэтрин Герральд.

И Мэтью ответил: палача-джентльмена.

Кого-то, кто подошел к Пеннфорду Деверику на улице, и Деверик протянул ему руку. Кого-то, кого Деверик знал. И кого-то, кто хотел, чтобы приговоренный видел его лицо.

А что же тогда Эбен Осли? Почему именно этим троим перерезано горло и нарисованы маски вокруг глаз?

«Я бы искал, — сказал Эштон Мак-Кеггерс, — человека с опытом работы на бойне».

И не Эндрю ли Кипперинг — этот человек? Палач-джентльмен? С опытом работы на бойне? И человек, который притворяется, будто наслаждается жизнью, а на самом деле изо всех сил торопится к смерти, этот человек — еще и игрок на чужие жизни? Маскер?

Но в чем причина? Если приговор — смертная казнь, то в чем было преступление? Что связывало Годвина, Деверика и Осли таким образом, что за это их следовало предать смерти?

Мэтью потер слоновую кость рукояти и снова подумал, что все дороги ведут к Королеве Бедлама, заточенной в самой середине тайны. Маски на стене. Картины с видами Италии. Мебель со срезанными клеймами, чтобы не узнали изготовителя. Деверик. Многие признаки богатой женщины. Загадочный клиент, прячущийся в тени за Икабодом Приммом. «Прибыл ли уже ответ короля?»

— Мэтью?

Он очнулся от задумчивости — кто-то стучал в дверь.

— Да?

— Это я, Берри. К тебе гости.

— Минутку. — Он поставил рапиру туда, где она была. Потом открыл дверь — и перед ним оказалась не только хорошенькая девушка, а хорошенькая девушка и очень красивая дама.

Берри надела наверх платья передник, волосы убрала с лица назад под красный шарф. Она раскраснелась, разрумянилась, и Мэтью подумал, что она помогала отцу на кухне готовить ленч. А леди у нее за спиной и чуть сбоку одета была как картинка из парижского модного журнала. Она была высокой и гибкой, с густыми светлыми локонами и глазами цвета горького шоколада с витрины булочной мадам Кеннеди. На ней было светло-голубое платье с мелкими белыми кружевами у рукавов и на горле, похожими на груду пены. На голове у дамы красовалась очень модная маленькая шляпка той же ткани и того же цвета, что и платье, украшенная белым пером. Мэтью не мог не заметить, что эта ошеломительная молодая дама примерно его ровесница, если он верно определил возраст. Светлая безупречная кожа, треугольное личико, идеальным луком амура сложенные губы и точеный нос с тонкой переносицей. Светлые брови приподнялись, когда она поймала его оценивающий взгляд. Мушка на левой щеке, зонтик в опущенной руке у бока.

— Здравствуйте, мастер Корбетт, — сказала она певучим голосом и шагнула вперед, протягивая руку в белой перчатке.

— Да. Здравствуйте. — Мэтью осторожно взял ее руку, но не знал, что с ней делать, и потому сразу же отпустил. Увидел, что Берри глядит на него искоса, а потом она старой тряпкой стерла со лба кухонный пот. — А… — гм… — Мэтью никак не мог собраться с мыслями. Глаза у молодой леди были прекрасны, но пронзительны, будто видели сквозь череп. — Чем могу быть вам полезен?

— Я мисс Чарити Ле-Клер, — объявила она так, будто имя должно было быть ему знакомым. — Можем мы поговорить конфиденциально?

Настала секунда неловкости, никто не шевельнулся. Потом Берри резко кашлянула и сказала:

— Мэтью, у деда кое-что для тебя есть. Он говорил, что вернется к одиннадцати. Ленч уже будет готов.

— Хорошо, спасибо.

Но Берри мешкала. Исподволь оглядывая Чарити Ле-Клер, она пыталась спрятать за спиной кухонную тряпку.

— Конфиденциально, если можно, — повторила леди, и ее музыкальный голос прозвучал на тон выше.

— А, да. Конечно. Конфиденциальность — вещь очень важная.

— И полезная, — прохладным голосом отозвалась мисс Ле-Клер.

— Если что-нибудь будет нужно, дай мне знать, — обратилась Берри к Мэтью. — Ну там, воды или еще что-нибудь.

— Спасибо, все есть.

— Ладно, пошла я тогда на кухню. Я говорила, что ленч будет…

— В одиннадцать, — перебила ее мисс Ле-Клер с легкой улыбкой. — Мы слышали.

«Мы?» — подумал Мэтью. Интересно, что это значит?

— Тогда всего доброго, — сказала Берри, и Мэтью удивился, какие у нее стали холодные глаза. Явно мисс Ле-Клер не стоит сегодня рассчитывать на приглашение к ленчу.

Берри повернулась, пошла в дом, и все это время спокойные глаза мисс Ле-Клер глядели на Мэтью оценивающе.

— Так чем я могу быть вам полезен? — спросил Мэтью, вспомнив про вежливость хозяина, потому что солнце начинало уже припекать. Но к сожалению, в качестве тени он мог предложить лишь свое скромное обиталище. — Окажете мне честь зайти?

— Нет, спасибо. — Взлетел белый зонтик, раскрывшись с легким хлопком. — Меня к вам направил мистер Садбери из таверны, где вы часто бываете. У меня сложилась ситуация, в которой необходима ваша помощь.

— Да? И что же это за ситуация?

— Дело в том, что я посетила мистера Мак-Кеггерса в его восхитительном царстве. И он мне сказал, что не я первая отметила пропажу одного предмета из имущества покойного Эбена Осли.

У Мэтью сердце дало перебой. Он ничего не сказал и постарался на лице тоже ничего не выразить.

— Мистер Осли, упокой Господь его душу, был моим дядей, — продолжала мисс Ле-Клер. — Я ищу некоторый блокнот, который почти наверняка был при нем в ночь его прискорбной кончины. Полагаю, что вы этот блокнот видели, поскольку спрашивали о нем мистера Мак-Кеггерса. — Она остановилась, и Мэтью понял, что она пытается прочесть его мысли по лицу. — Не знаете ли вы случайно, где этот блокнот может сейчас быть?

Но Мэтью еще не оправился от потрясения, что у такой мерзкой скотины, как Осли, в родне такая красавица. Он тяжело проглотил слюну, мозг его манипулировал вариантами, как шахматными фигурами. Если отдать блокнот, он никогда не узнает, что значила та непонятная шифрованная страница. А то, что эта леди вдруг появляется у него на пороге и спрашивает, нет ли у него… нет, странная получается картинка.

— Нет, к сожалению, — ответил он. — Я же как раз и заметил Мак-Кеггерсу, что блокнота нет.

— Ах, конечно же. — Она улыбнулась и кивнула, прикрываясь от солнца зонтиком. — Но почему вы его искали, сэр?

— А могу я задать вам тот же вопрос?

— Причины чисто деловые — коммерция.

— Я не знал, что мистер Осли занимается коммерцией.

— Занимался.

Мэтью молчал, женщина тоже. Молчание затягивалось. Потом мисс Ле-Клер приложила к нижней губе палец.

— У меня тут на улице карета. Я думаю, мой работодатель будет рад вас видеть, и я уполномочена предложить вам с ним встретиться. Ехать придется несколько часов, но я уверена, что вы не пожалеете.

— Ваш работодатель? А кто это, простите?

— Его зовут мистер Чепел, — ответила она.