В комнату тихо вошел Нидербергер. Очень спокойный и мрачный, он выглядел настоящим вестником несчастья. Граф и Одемар обменялись понимающими взглядами, а лейтенант, откашлявшись, заговорил:

– Господин Одемар. Не знаю, сочтете вы это дурной новостью или нет… Возможно, господин Граф уже догадался, как разворачивались события, и подготовил вас…

Одемар заговорил с холодной учтивостью, причем так, словно был ошеломлен или бредил:

– Моя невестка мертва?

– Да. Я только успел сказать этому парню, что мы нашли письмо на картинке, а он уже распахнул дверь своей комнаты и заорал, что все кончено. Наверное, она постоянно носила в кармане платья второй маленький пистолет. Она лежала поверх постели. Она не позволила сиделке ни раздеть ее, ни дать снотворное: она хотела убедиться, что все в порядке… Услышав крик, она вытащила пистолет и застрелилась.

Через мгновение Одемар громко спросил:

– А где Беата?

– Все в порядке: она наверху вместе с Хильдой Гаст. Мы не разрешаем им спуститься вниз. Пришел Карсон, судя по всему, бежал полпути и в спешке даже перепрыгнул через перила. Но встал как вкопанный, когда увидел этого парня-обманщика. Ну, я вам скажу! Настоящее потрясение для него. Но Карсону есть о ком заботиться. Эта барышня, Хльда Гаст. Он теперь с нею. Очень приятная маленькая леди, – повеселевший Нидербергер делился впечатлениями, глядя в каменное лицо Одемара. – Приятная пара. Карсон говорит, что теперь они будут вместе, даже если им суждено умереть от голода. Правда, я думаю, до этого не дойдет. Он пойдет воевать, как все. Юная госпожа тоже во всем с ним согласна.

После этих слов Одемар, казалось, несколько ожил и слегка потряс головой.

– Умереть с голода? Карсон бредит. Не умрут они от голода. Я возьму Хильду под свою опеку, пока он не в состоянии заботиться о ней.

Нидербергер, обрадованный собственной тактикой, продолжил:

– Рад, что мы не делились с барышней своими нелестными соображениями о ее тете – она-де шантажистка, сумасшедшая и бог весть еще что. Рискованно, не так ли? Вы знаете, когда я увидел эти буквы на картинке и прочитал письмо, у меня в голове все сдвинулось, как в той штуке, которой мы забавлялись детьми… в калейдоскопе! Так одно за другими и перемещалось. И поверьте на слово, господин Одемар: для вашей семьи все обернулось гораздо лучше, чем вам сейчас кажется. Конечно, все это ужасно, но, по крайней мере, вам не придется видеть в суде жену своего брата, обвиняемую в мошенничестве, сокрытии и пособничестве убийству. Ну а этот парень, Леон, возьмет все на себя – станет клясться, что это были его затеи, и он принудил ее угрозами.

Граф повел плечом:

– Она не позволила бы ему признаться во всем.

– Как ни странно, – лейтенант игнорировал реплику Графа, – Леон готов рассказать все. Он хочет поговорить с вами, господин Одемар.

Одемар удивился и помрачнел:

– Что, сейчас?

– Я очень хорошо вас понимаю, после всего пережитого вы меньше всего хотите видеть этого человека. Наверное, вы с удовольствием забыли бы о его существовании. Но вы уже подготовлены, и, сказать по правде, вы бы оказали нам большую услугу. В дальнейшем он может отказаться давать показания. Похоже, он привык руководствоваться только своими желаниями, но сейчас это нам на руку. Его рассказ будет добровольным, вы и господин Граф станете свидетелями, к тому же я взял с собой стенографа, ну а с другой стороны, вы сможете прояснить целый ряд неясных обстоятельств.

Воцарилось долгое молчание. Затем Одемар откинулся на спинку кресла и, глядя куда-то в сторону, тихо сказал:

– Я согласен увидеться с ним.

– Большое спасибо. На таких людей, как вы, можно положиться.

Нидербергер повернулся к двери и подал знак. Полицейский в форме на мгновение исчез, затем снова появился.

Вскоре в библиотеку вошли двое, они шагали рядом, почти вплотную друг к другу. Граф готов был поклясться, что никогда прежде не видел этих людей, но мгновение спустя он понял свою ошибку: посторонним оказался только один – полицейский в штатском; второй – высокий, широкоплечий, приятного вида молодой парень с умным, настороженным лицом – был старшим сыном Анны Одемар, только без маски.

– Весьма благодарен вам за согласие увидеться со мной, – заговорил он отрывистым деловым тоном; голос этот казался совершенно чужим. – Я могу представить, каких усилий это вам стоит, но полагаю, что вы одобрите мою позицию. Я просто хочу справедливости для своей матери.

Одемар медленно повернулся в кресле и уставился на того, кто два года подряд изображал умственно неполноценного Леона. В его глазах отражались изумление и испуг, словно в комнате материализовалось сказочное чудовище. Граф, рассматривая светловолосого гиганта, с удивлением отметил, что, став самим собой, обманщик утратил половину изысканных манер. Раньше он был куда больше похож на Одемаров. Теперь, отбросив маскировку, парень превратился в типичного завсегдатая казино и ипподромов – циничного, нахального и всезнающего.

Парень перевел взгляд с печального лица Одемара на безучастное Графа – и удостоил последнего слабой улыбкой.

– Как она передала вам сигнал бедствия? – с живым интересом спросил он.

Человек в штатском слегка дернул кистью – тускло блеснула сталь наручников, соединявших мошенника и его конвоира в неделимое целое. Парень коротко взглянул на свое охваченное стальным браслетом запястье и сунул руку в карман.

– Ладно, – сказал он. – Наверняка мне не разрешается даже спросить, где была эта проклятая картинка.

Граф повернул голову направо: остальные повторили его движение.

– Была приклеена под ларцом.

– Что ж, я… я искал ее каждую ночь, всю неделю с прошлого четверга. Она – эта ведьма – пришла и сказала нам… Впрочем, не имеет значения. Теперь-то вы понимаете, как много зависело от этой бумажки. – Он сделал паузу, принял серьезный вид и снова посмотрел на Фридриха Одемара. – Вначале я хочу сказать, – быстро продолжил он, – что вас не должно коробить мое поведение – оно вовсе не фривольно. Моя мать приучила меня смотреть на жизнь, как на игру, и я прекрасно знал, что она собиралась сделать в случае проигрыша. Я был готов к этому и, пожалуй, даже рад, что она ушла. Подумайте сами, единственная причина нашего провала – война. Из-за обстрела мать пострадала на этом проклятом поезде, и ей потребовался уход, а мне пришлось изображать Леона Одемара прямо тут, в вашем доме, иначе я бы предстал перед призывной комиссией… Играть роль другого человека, да еще и недоумка, совсем не сложно – легче, чем вы можете предположить. Я был приучен к этому с юности. Мы объехали все большие институты в Европе – там мать задавала массу вопросов. Затем мы попрактиковались в пансионах и отелях. В итоге я научился имитировать идиота достовернее любого профессионала. Ведь я изображал дружелюбного дурачка со второго завтрака до ужина, а остальное время тратил на развлечения и полноценный отдых.

Граф, тяжело опираясь о камин, поднял глаза от еще более усталой фигуры хозяина и прервал рассказчика:

– Ваш своеобразный образ жизни поставил вас перед досадной необходимостью убить собаку Беаты.

– Мне очень неприятен ваш вопрос. Я жалел пса, но мне пришлось выбирать. Это было еще и опасно.

– Матиас Одемар думал, что это сделал Карсон.

– В голову господина Матиаса Одемара частенько забредали светлые мысли. Так или иначе, я умудрился организовать себе почти такую же приятную жизнь, как мы с матерью вели в Бельгии и во Франции. Мы путешествовали и развлекались, но каждый по-своему, не мешая друг другу. Какой резвой она была! Здесь же ей приходилось трудно. Ведь она постоянно сидела взаперти, но тем активнее поощряла мои прогулки, хотя и беспокоилась обо мне. Она не решалась, конечно, уехать из этого дома, боялась, что я попадусь при проверке умственного развития. Мы не представляли себе, какие научные методы применяются здесь, впрочем, и о психиатрии вообще мы знали лишь понаслышке и, естественно, ни с кем не консультировались… У нас все получалось, правда, Беата и Матиас ненавидели нас, а старина Матиас еще и приглядывался ко мне. А тут эта проклятая книга – Эмма Гаст, словно размахивая петардой, накинулась на нас в четверг: дескать, на странице – на гравюре старого Витчерхиира – остался отпечаток письма с подписью от Клауса Одемара к матери, что доказывает, что я – не Леон. Эта мегера сказала, что Одемары ограблены на половину состояния, а если мать не признается в подлоге, то она выдаст нас. Шум на пустом месте. Какой вред мы нанесли? Одемары не предъявляли претензий и не нуждались в этих деньгах, а дядюшка Клаус – Клаус Одемар – хотел, чтобы я их получил. Я нравился ему. Он собирался усыновить меня. Но эта курица никогда не понимала жизни и не видела дальше собственного носа. Мы не смогли убедить ее. Она все время сидела в своей комнате, и я считал, что она именно там прячет картинку, и надеялся при случае тщательно осмотреть пол. Выходит, я зря терял время, поднимая ковры на лестницах…

Одемар открыл глаза и сказал бесцветным голосом:

– Анна должна была знать, что я не стал бы обращаться в суд.

– Мой дорогой, добрый человек, не в этом дело. Моя мать беспокоилась обо мне… о моем состоянии. Хильда Гаст не понимала, против чего выступила, и обрекла себя на поражение. Правда, после смерти Матиаса она, наконец, сообразила, к чему приведет ее дурацкое нежелание оставить нас в покое, а вот мы вовремя не догадались, почему она так упорна. Да, Матиас… Мне жаль, что так вышло, господин Одемар.

– Дело в том, что я подслушал доверительную беседу старика Матиаса и господина Графа – они договаривались о совместных поисках. Но мы не хотели, чтобы Граф искал гравюру. Он мог натолкнуться на нее совершенно случайно! Я принял решение немедленно избавиться от Матиаса, который становился все опаснее и опаснее. Но моя импульсивность сослужила нам дурную службу. Мертвый старик оказался гораздо опаснее, чем живой. – Взгляд юноши вновь остановился на Графе. – Вы поняли, почему, не так ли?

Граф кивнул, и рассказчик заговорил вновь – тише и печальней, словно испытывал некоторое смущение:

– Я сотворил ужасную глупость. Хильду и Утзингеров могли позвать на похороны Матиаса, а Эмма Гаст, узнав о том, что они выехали из Витчерхиира, тут же кинулась бы к вам и поведала всю историю. Вы знаете о ловушке. Я устроил ее в ту самую ночь четверга. Не представляете себе, какое это было адски холодное путешествие! Нам понадобилась эта штука, чтобы Хильда Гаст вела себя тихо, и еще… как свидетельство против нее, если придется-таки разыграть комедию, которую вы видели нынче днем. Вы что-то знаете, Граф? Кажется, мы все-таки убедили эту курицу, что Хильду в Витчерхиире подстерегает беда. Может, Эмма Гаст и сомневалась, но после того, как я описал ей ловушку, она не сводила глаз с телефона и больше не грозилась выложить все Одемару. Правда, она все-таки обвела нас вокруг пальца. Может, расскажете, как ей удалось передать вам сообщение.

Граф мрачно буркнул:

– Надеюсь, вы об этом никогда не узнаете.

– Вы расстроились, что в конце концов потеряли свою клиентку? Ну, с телефоном-то у нее ничего бы не вышло. Я не подпустил бы ее к аппарату, и она это прекрасно знала. Я мог бы справиться с целой толпой таких сумасшедших баб, да и с Карсоном заодно.

В голосе парня слышалось удовлетворение. Граф тихо пробормотал:

– Мания величия.

И тут же получил ответ:

– Нет, вовсе нет! С моими мозгами все в порядке.

Граф выразительно покачал головой.

– Такая жизнь способна искалечить любую человеческую душу.

– Чушь! Это была чудесная жизнь.

– Я просто пытаюсь как-то объяснить ваш поступки, – заметил Граф, продолжая смотреть на лже-Леона, как на диковинку.

– Слушайте, и все поймете… И обо мне, и о моей матери. На чем я остановился? Да… На потрясении, которое мы испытали в тот день, когда поняли, что Эмма Гаст собирается нажаловаться Олдемару. Почему? Мы терялись в догадках. Мне и в голову не могло прийти, что Хильда покинула Витчерхиир. Вы начали действовать! Ну, а нам оставалось лишь защищаться. Мы приступили к осуществлению своего сценария, приготовленного на крайний случай. И если впоследствии мать была не в себе, вы не сможете осуждать ее. Не шуточное дело получить пулю в руку, даже если и ожидаешь этого. Ну а потом, нас тревожила ваша возня у входа в гостиную. Мы-то рассчитали, что, пока господин Одемар поднимается по лестнице, я успею без труда захлопнуть дверь и закрыть ее на ключ. Но все же я опередил вас, господин Граф, и все получилось прекрасно. Наша стратегия отступления сработала блестяще. Одним словом: я очень доволен, и об этом достаточно. – Он снова повернулся к Фридриху Олдемару. – Вас может заинтересовать, сэр, как и когда произошла подмена… Это очень короткая история. Моя мать и Леон жили на вилле в Каннах, при них находилась нянька-крестьянка и пара слуг, которые не ночевали в доме. Клаус Одемар уехал сюда. Леону становилось все хуже, и в умственном, и в физическом смысле. Мать пригласила парижского специалиста. Кстати сказать, вскоре он уехал в Швецию и там умер… Этот доктор приговорил Леона: опухоль мозга, неоперабельная, вопрос нескольких недель. В сущности, все к этому и шло – опухоль была частью первоначального диагноза болезни Леона. Мать ни слова не сказала слугам – она не нуждалась в их сочувствии, – но это обернулось большой удачей, потому что вскоре пришло сообщение о болезни Клауса. На карту оказалось поставленым все. Если бы Леон умер первым, а Клаус последовал за ним, то деньги Одемара вернулись бы в семью. Мать осталась бы ни с чем.

Приглушенный голос Одемара прервал его:

– Я бы позаботился о ней.

– Но моя мать не позарилась бы на крошки от пирога, господин Одемар. Ваше пособие позволяло бы ей выжить, но она хотела получить гораздо больше. Вот если бы Леон умер после смерти своего отца… Я-то был всегда поблизости. В то время я жил в соседней деревне. Мама меня регулярно навещала, под вымышленным именем. И, позвольте заметить, ваш брат временами наведывался туда!.. Потом моя мать сказала няньке, что Леона необходимо увезти в Бельгию, а там ему потребуется квалифицированный уход, предписанный специалистом. Когда Леон умер, слуги не узнали об этом. Во время войны легко скрыть чью-то смерть… Моя мать похоронила Леона сама – просто в землю, в прекрасном месте, под большими деревьями. Той же ночью она оставила денег слугам и письмо и деньги агенту. И еще адрес до востребования в Брюсселе. Она объяснила в записке, что увезла Леона в Бельгию по указанию доктора, а виллу нужно закрыть. Затем она просто сложила все вещи в машину и приехала ко мне. Мы поселились в небольшом местечке неподалеку от Брюсселя, и она каждый день ездила на почту… Когда пришло письмо с сообщением о смерти Клауса, мы отправились в Австрию. Вы, господин Одемар, и Беата встретились со мной впервые в Париже, когда мне было пятнадцать. Наверное, вы нашли, что я чуточку перерос для своих лет, но они даже не заподозрили, что я здоров и физически, и умственно.

Граф мягко спросил:

– Неужели у вашей матери не возникало с вами проблем?

– Все, что требовалось от меня, – держать язык за зубами! Я очень быстро понял разницу между малыми и большими доходами. И, скажу, дети – самые большие снобы в мире – после собак.

– Если их так обучили.

– Это очень несложно, мой дорогой Граф. А теперь я и в самом деле думаю, что это все.

Сын Анны Одемар собрался закруглиться. Но Граф, сунув руки в карманы и вглядываясь в него в странном удивлении, сказал:

– Пожалуй, нет. Не все. Мы даже и теперь не знаем, кто вы.

– Кто я?

– Ну да. Или вы затрудняетесь сказать?

– Иронизируете? Мой отец был славным малым. Я получился в результате авантюрных наклонностей обеих сторон моей семьи. Он был очаровательным человеком, щеголем и умницей – единственным человеческим существом, кроме меня, конечно, к которому мать прикипела всей душой. Его имя было Алессандро Фиджини, я ношу такое же. Они познакомились в Лозанне, в гостинице. Его мать противилась их связи, поэтому они сбежали в Испанию. В то время у него водились деньжата, а потом удача оставила его, и он исчез. Моя мать так и не узнала, что с ним случилось. Потом сумасбродная мамаша – моя бабка – отправила ее в Европу и познакомила с хорошим парнем, Клаусом Одемаром. Тот вел себя как джентльмен. Он им, в сущности, и являлся. Похоже, что такова вся эта семья. Конечно, он все знал обо мне, помогал матери деньгами и визами. Естественно, в подобной ситуации госпожа Гри с удовольствием дала согласие на брак. Она готова была выдать мою мать за первого встречного!

Граф спросил:

– Ну а если бы Клаус Одемар не умер?

– Не умер?

– Что бы произошло, если бы он справился с болезнью и, вернувшись во Францию, обнаружил бы, что его ребенок умер и похоронен незаконно?

– Вообще-то, чудес не бывает. Пневмония – серьезная штука. Но он ничего бы не сделал. Вы не представляете силу и глубину его чувств – возможно, господин Фридрих Одемар расскажет эту историю. Естественно, Клаус не разрешил бы ей выдать меня за Леона, но помог бы скрыть обстоятельства его смерти. Мать сказала бы, что почти обезумела от горя и тревоги, но, конечно, и не упоминала бы о деньгах Одемаров. Он привез бы ее сюда и рассказал бы всем, что Леон умер во Франции и похоронен там на каком-нибудь кладбище. И люди не задавали бы лишних вопросов. Потом Клаус усыновил бы меня, и я стал бы полноправным членом семьи. Пожалуйста, попытайтесь запомнить, что все, сделанное моей матерью, попадает под судебную юрисдикцию лишь формально. Что же касается смерти Матиаса, то я искренне сожалею об этом. Правда, он был старым и бесполезным человеком, дополнительной обузой для вашей семьи.

Одемар вздрогнул.

– Вы не можете судить о ценности, которую представлял для меня кузен. Подобные оценки не в вашей компетентности. Я не могу воспринять вас по обычной шкале человеческих ценностей. Единственное, что мне хотелось бы знать, если вы в состоянии, по крайней мере, понять этот вопрос: какие преимущества вы видели в пожизненном пребывании в каком-либо частном лечебном заведении? Вас ожидала бы именно такая судьба, если бы господин Граф не нашел картинку Витчерхиира.

– У меня не осталось выбора. С той минуты, когда Эмма Гаст решила выдать нашу тайну, я уже был приговорен к такому заведению или к тому, что ждет меня теперь. Но, конечно, мы обдумали и такое будущее. Я не собирался ждать обследования – консилиума психиатров! Я бы сбежал ночью. Мне удалось бы это без труда. Карсон и Терли убедили полицию, что я – большой дружелюбный ребенок, меня нужно жалеть и обращаться со мной очень деликатно. Я заранее подготовил себе уютное местечко и совсем не опасался встретить знакомых. Вы бы смогли узнать меня?

Не получив ответа, Фиджини продолжил:

– Ну а мать, поправившись, должна была последовать за мною; она поселилась бы неподалеку. Она располагала деньгами, которые откладывала на черный день, и рассчитывала получить какую-то сумму от вас. Хоть мелочь, но лучше, чем ничего. В соответствующее время я пошел бы в армию, но с этим все в порядке, у меня есть необходимые бумаги, я раздобыл их здесь, в Берне. Мы превратились бы в обычных обывателей.

Он сделал паузу, взглянул в глаза Графа – и злобная усмешка исказила черты Фиджини.

– Вас тоже следовало убрать, но я подумал, что после смерти Матиаса вы посоветуетесь с господином Олдемаром, а он покажет вам на дверь. К сожалению, я не знал о существовании другой… клиентки. Но вчера вечером, встретив вас наверху, я понял – шестым чувством, наверное, – что вы занялись мною. И не ошибся.

Граф удовлетворенно кивнул.

– Я хотел бы задать вам еще один вопрос, господин Фиджини.

– Сколько хотите.

– Только один: зачем вы нас посвятили во все эти подробности вместо того, чтобы начать отбиваться?

Фиджини казался крайне удивленным.

– Начать отбиваться? Каким образом? Если вы имеете в виду смерть Матиаса Одемара, так какая для меня разница в приговоре – один или двое. Вы все хором подтвердите, что это я убил Хильду Гаст, так ведь? Тем более, что теперь никто не усомнится в моей вменяемости. Доказательство на найденной вами картинке… А следовательно, я отвечаю за свои поступки полностью. И как бы я мог ссылаться на смягчающие обстоятельства или отсутствие недобрых намерений, когда вы получили письмо от Хильды Гаст и смогли найти ловушку в Витчерхиире? Она не сказала бы вам, где спрятана гравюра. Мы хорошо знали, что скандал в семье готовится ею только для одного господина Одемара, но она сообщила вам, что ее жизнь в опасности, а в доме зреет заговор. Вы и пришли-то сюда по ее зову, хотя как, во имя всех чудес, ей удалось написать и отправить записку…

И Граф с удовольствием ответил:

– Ни в одном сообщении, которые я получал от Эммы Гаст, не содержалось ничего, что могло быть использовано против вас в суде.

Фиджини мгновение смотрел на него, не в состоянии продолжать от охватившей его ярости. Затем он овладел собой.

– Это уже не имеет значения. Мне грозит приговор на длительный срок в тюрьме, а я этого не хочу. Я предпочитаю уйти, как это уже сделала моя мать, или, по крайней мере, когда смогу.

Он рванулся, забыв о стали, охватывавшей его запястье. Она не дала ему двинуться, и он остановился, гневно сверкнув глазами, а человек в штатском тем временем обменялся несколькими словами с Нидербергером. Граф подумал, что эти несколько минут были едва ли не самыми горькими в жизни господина Фиджини, поскольку сейчас он не мог даже претендовать на исполнение своего желания.

Наконец, беседа закончилась, и старший сын Анны Одемар вместе со своим стражем покинул комнату. За ними последовал стенограф. Фридрих Одемар проводил их грустным взглядом и некоторое время смотрел в открытую дверь, затем опустил голову на руки.

– Такой молодой парень, – простонал он, – и обречен на погибель собственной матерью!

– Из того, что я понял, – ответил Граф, – эту жизнь он сам себе выбрал.

– Я еще… – Одемар поднял расстроенное лицо. – Я еще не поблагодарил вас.

На это Граф мог ответить только кивком головы. Он вышел в вестибюль, надел пальто и шляпу и открыл наружную дверь. Ему совсем не хотелось выходить на улицу – там бурлила возбужденная толпа: особняк принадлежал теперь публике. Граф вяло подумал, что теперь этот дом будет передан ей, поскольку Одемары больше не смогут здесь жить.