Глава 5

– Они не настоящие. Я знаю, это факт, – говорит Райна, наклонившись ко мне, ее темные волосы, заплетенные в косу, спускаются по спине, большие глаза блестят в солнечном свете. – Кассиди закончила прошлый год президентом комитета мини-сисек, а теперь у нее прямо-таки буфера. Это так очевидно. Такое… – ее руки рисуют арки от ключиц до нижних ребер, – …за ночь не вырастет.

Райна продолжает разглядывать раздутый профиль Кассиди с расстояния в несколько сотен футов. Кассиди и еще несколько девушек, которых я знала в средней школе, сидят на расстеленном на траве одеяле, курят гвоздичные сигареты. До меня долетает горько-сладкий запах дыма. Мы с Райной дружили с Кассиди в шестом классе. Но потом она кинула нас ради более крутых подруг, которые принимали противозачаточные таблетки и выбривали виски. С тех пор Райна пытается во всем конкурировать с ней.

Иногда я думаю, что Райна конкурирует и со мной: кто из нас более клевая, забавная, уникальная. Я не знаю, зачем ей это нужно. Я ей не соперница. Райна, конечно же, на голову выше. Ее мать кубинка, отец из Миннесоты, и что она ни делает, куда ни идет, люди таращатся на нее. С ней трудно не соглашаться. Обычно как она скажет, так и будет.

Взрыв дикого смеха доносится от их ком-пании.

– Силикон, точно? – Когда я говорю, в голове пульсирует боль. Каждый звук – голос Райны, скрип качелей, жужжание насекомых – ножом режет затылок. Малейшие вибрации бьют меня как током.

Восемь дней до слушаний, на которых маме вынесут приговор. Восемь дней, и она сможет покинуть камеру, где ее держали десять месяцев, как какого-то рычащего зверя. Восемь дней до того, как она попросит судью признать ее умалишенной и ее отправят в другую клетку.

Я оглядываю парк в поисках тех, у кого может возникнуть желание бесплатно прокатиться на карусели, к которой я приставлена. Большинство подростков, которые болтаются вокруг, хоть раз да пытались: проскакивали мимо меня и запрыгивали на одну из древних фаянсовых лошадок, надеясь, что я не замечу, что едут они зайцами. Этим летом у меня только одна работа: собирать по два доллара и пятьдесят центов, отрывать билет и кричать на тех, кто нарушает правила департамента парков и развлекательных заведений Майами. Ну, а тех, кто берется за эту работу, на которую мне посоветовал устроиться папа, называют карусельными суками.

Я прижимаю колени к груди, обнимаю их руками. Бахрома обрезанных шортов прилипает к бедрам, футболка, выданная департаментом парков, душит: горло такое узкое и высокое. Я раздражена, мне дурно, я потная. Снимаю с руки резинку для волос, убираю их с шеи и завязываю узлом.

– Ты в порядке, крошка? – спрашивает Райна. – Что-то ты бледная. – Она, как и папа, ничего не знает про мои глаза. После того, как доктор Левин попытался отправить меня к психиатру, я не рискую сказать кому-нибудь еще. Собираюсь скрывать мою цветовую слепоту… и чем дольше, тем лучше.

Я не знаю, что и ответить. Могу думать только о прошлом вечере: одна на берегу, холод стекает с кончиков его пальцев и передается мне через песок. С кончиков пальцев Штерна. Почему он казался мне таким настоящим?

– Я просто…

Прежде чем я успеваю закончить предложение, два парня, которых я знаю по каким-то пляжным вечеринкам прошлого и позапрошлого лета – большие любители жечь костер, всегда воняющие водорослями, – прыгают на карусель, не заплатив ни цента, и начинают погонять лошадей, шлепая по бокам и издавая порнографические стоны. Отвратительно.

– О-ох! Прогони их, девочка! – Райна хлопает меня по спине.

Я встаю со скамьи. В голове все сильнее пульсирует боль.

– Сначала надо заплатить за билет! – кричу я. – Или вы выметаетесь с карусели. Правила устанавливаю не я. Каждый раз одно и то же.

Слава богу, они не возражают. Один – низкорослый, широкоплечий, с сальными волосами, в футболке с Бобом Марли, щурится на меня поверх солнцезащитных очков.

– Оливия, так? – спрашивает он, рукой вытирая пот со лба, потом руку – о мешковатые шорты. – Приходишь иногда на вечеринки на Бист-Бич, да?

Я киваю.

– Да. Приходила.

– Я думал, ты переехала или что-то такое. – Он замолкает. – Ты вернулась, потому что твою?..

Второй парень кашляет. Поклонник Боба Марли разом обрывает фразу. « Маму». Он знает. Они оба знают. И этим я обретаю над ними какое-то подобие власти: когда девушка, у которой мать – убийца, просит тебя что-то сделать, ты это делаешь. Не задавая вопросов.

– Мою что?

– Э… э. Я… я подумал о ком-то еще, извини… – отвечает он, его щеки темнеют. Наверное, он краснеет; как хорошо осознавать, что это я еще различаю.

– Наслаждайтесь сегодняшним визитом сюда. У нас прекрасный парк, – и я приклеиваю к лицу широкую, насквозь фальшивую улыбку.

Они смотрят на меня, и в их взглядах читаются зачарованность и страх, будто я могу внезапно прыгнуть на кого-то из них и вцепиться в горло. «Еще увидимся», – говорит второй, высокий, чуть сутуловатый, прыщавый, они поворачиваются и уходят.

В этом Мичиган отличался в лучшую сторону: там большинство ничего не знало о моей маме. Я рассказала только моим самым близким друзь-ям: Таю, Руби, Аманде, и то по минимуму. Мне пришлось объяснять, почему я пропустила две недели занятий: на похороны, на траур. И когда вернулась в школу полубезумной – внезапно начинала плакать, или часами сидела, уставившись в одну точку, или ударялась в пьяные загулы, – они старались не лезть в душу. Поощряли есть побольше шоколада и плакать в кровати под мыльные оперы.

Они сосредотачивались на собственной жизни, на домашних заданиях, которые я не выполняла, на классных занятиях, которые я не посещала. Руби за неделю нарисовал мой портрет маслом, о чем я понятия не имела. Потому что много спала.

Просыпалась рядом с парнями, которых видела в коридорах, но чьих имен не знала. Иногда не могла вспомнить, как они вообще оказались в моей комнате в общежитии или что мы делали. Как много я им позволяла, хотя не сомневалась, что дойти до конца не позволяла никому. Какая-то безумная моя часть приберегала это последнее, хотя кто знает почему. Я знала только одно: человек, которому я хотела отдать все, ушел навсегда.

Я просто не хотела думать. Не хотела освобождать место для мыслей. Если бы эта машина завелась, она бы уже не остановилась, раскручивалась бы и раскручивалась, пока не взорвалась бы у меня в черепе.

Я возвращаюсь к Райне, сажусь на скамью. Ноги подгибаются.

– Отличная работа, – она похлопывает меня по плечу. – Нелегкую ношу ты взвалила на себя, Оливия Джейн Тайт, и никто не справился бы с этим лучше, чем ты. – Она откидывается на спинку скамьи, допивает «Маунтин дью» и намеренно громко рыгает. Даже отрыжка у нее клевая. Это раздражает.

– Так ты развлеклась прошлым вечером? – спрашивает Райна. – Говорила с этим Брюсом, у которого вместо головы головка? – Тут она смотрит на меня, глаза становятся большими, как блюдца. – Подожди-подожди… ты с кем-то закрутила? Поэтому ты сегодня такая странная?

С моих губ срывается стон, я смотрю на свои серые руки, лежащие на серых коленях. Мозг продолжает биться о череп.

– Нет. Определенно нет. Там был Остин Морс, и мы вместе выпивали на берегу, но появились копы… Он убежал. Мне пришлось прятаться в одиночку… Как бы то ни было… Это… это не имеет значения.

– Он убежал без тебя?

У меня нет сил говорить Райне, что я попросила его. Она наклоняется ко мне, кладет руки мне на колени.

– Что ж, ты дала ему понять… дала понять всем этим тупорылым парням из частной школы… они не могут ухлестывать за тобой и выйти сухими из воды.

– Да ничего особенного. Правда. Если на то пошло, я сама сказала ему, чтобы он убегал. Но потом… – Я замолкаю. Сказать это вслух другому человеку равносильно признанию в безумии. Райна скажет папе, как только выйдет из парка. Папа позвонит в больницу. Я приду домой, чтобы найти там армию санитаров, поджидающих меня со смирительной рубашкой. Они загрузят меня в фургон, запрут в комнате с обитыми мягким материалом стенами в психиатрическом отделении. А потом выяснят, что мир для меня стал серым, и уже не выпустят меня оттуда. Никогда.

– Потом?.. – подталкивает она меня, щурясь на солнце.

Я глубоко вдыхаю, глядя на пустую карусель.

– Райн, ты веришь в призраков?

– Э… редко. – Она смеется, убивает комара, усевшегося ей на руку. – А они тут при чем?

– Не знаю… просто вчера мне приснился странный сон. – Я лгу. Скрестив руки на животе, проглатываю комок, возникший в горле. Ее пренебрежение к призракам меня обидело, даже кровь чуть закипела. Закружилась голова, мне пришлось глубоко вдохнуть, что перед глазами очистилось, и только потом я продолжила: – Этот странный сон не выходит у меня из головы. – От волнения я снимаю резинку, заново сворачиваю волосы в пучок, цепляю резинку, отдельные пряди падают мне на плечи, прилипают к потной шее.

– Знаешь, что тебе нужно? Эротический сон. Может, этой ночью тебе приснится, как я милуюсь с Джоуной Тристом в центральном круге футбольного поля. Тогда ты полностью позабудешь свой кошмар.

– Б-р-р. Это звучиткак кошмар, – пытаюсь я пошутить, но внутренности у меня скрутило узлом, и я чувствую, как с каждой секундой он затягивается все туже. – Плюс Джоуна Твист достиг потолка в седьмом классе. С тех пор скатывается все ниже. – Я вздыхаю. – Так грустно. Какой у него был потенциал.

– Каждому свое, – говорит Райна, пожимая плечами с пренебрежением, которое могут позволить себе только настоящие красавицы. Она вытягивается передо мной, и несколько парней, которых я не знаю, не могут оторвать от нее глаз. Отворачиваются, лишь когда она смотрит на них. – Памятник Штерну открывают на следующей неделе.

Желудок у меня уходит в пятки и тянет за собой сердце. «Точно», – бормочу я.

– Это какой-то еврейский ритуал, который проводят на кладбище. Все приходят, и говорят молитвы, и…

– Я знаю, что это, – излишне резко обрываю я ее.

Райна не реагирует.

– Так ты собираешься пойти? Я хочу сказать, я знаю, это странно, потому что… – Она замолкает.

– Можешь договаривать, Райн.

Райна вздыхает.

– Из-за твоей матери.

– Я думаю, мне пора работать. – Горло у меня сдавлено, слова еле прорываются наружу, словно им приходится пролезать сквозь узкую щель. После похорон я не видела родителей Штерна. Не хотела видеть, как они смотрят на меня, потому что я дочь моей матери. Они винят меня. Я знаю, что винят.

Райна кивает, но определенно сомневается, что я хочу прервать разговор по этой причине.

– Да, конечно. Работа… это важно.

Я проверяю время по мобильнику. 16:30. Короткий вздох облегчения.

– Разумеется, – говорю я. – Но она уже закончилась. Пора домой.

– Хочешь, пойдем ко мне и посмотрим кино? Или приготовим сандей? По старинному рецепту? – Она забрасывает большую холщовую сумку на плечо.

Я обнимаю ее, потому что она по-прежнему моя самая близкая (живая) подруга.

– Не могу. Пообещала отцу, что сделаю для него кое-какую работенку. Предстоит разгребать дерьмо в Городе призраков.

– Печально, – говорит она. Бросает последний злобный взгляд на Кассиди и ее окружение. – Хочешь, чтобы я пошла с тобой?

– Хочу, но тебе нельзя. – Я поднимаю с земли и закидываю на плечи ранец для книг. – Папа не разрешает никого приводить, когда его нет, и он еще злится на меня за то, что я рано ушла с вечеринки, никому ничего не сказав. – Я отвожу глаза, боясь, что она уличит меня во лжи. – Позвонить тебе позже?

– Конечно, – говорит она, и я иду к маленькой будке, чтобы закрыть карусель. Ряды белых ламп разом выключаются. Теперь лошади более темные, тусклые. Заперев денежный ящик (практически пустой) в будке, я предлагаю Райне следовать за мной. Мы идем вдоль забора вокруг карусели, запираем калитку, чтобы никто не мог проникнуть на территорию без бдительного ока билетерши. Этим завершается моя дневная ра-бота.

После того как калитка надежно заперта, мы с Райной идем на автомобильную стоянку, где мой велосипед с сиденьем цвета банана посажен на цепь у знака «Стоп».

– Черт, – говорит она, глядя на мобильник. – Я забыла, что родителей Паркера этим вечером в городе нет. У него могут быть гости. Так что потом скинь эсэмеску, хорошо? – Она крепко прижимается ко мне, прежде чем мы расходимся к нашим экипажам. – Уже скучаю по тебе!

– Ты тоже, – говорю я, наблюдая, как она поворачивает ключ в замке. Морщусь, когда вижу, как ее стройная фигура ныряет в жаркий автомобиль (темно-синий, я помню, но теперь для меня черный), длинная коса змеится по спине.

« Тук-тук-тук», – стучит в голове молоток.

Восемь дней. Сердце стучит, когда я еду по обсаженной лилиями подъездной дорожке к Городу призраков; мой ранец впитывает в себя маленькие озерца пота со спины, в тех местах, где касается ее. Я встаю на педали, когда склон прибавляет крутизны, пот течет по рукам, лбу, шее. Восемь дней. Я задаюсь вопросом, что она делает целый день в своей камере? Гадаю, злится ли она из-за того, что мы не нашли миллион долларов наличными, чтобы вызволить ее из тюрьмы, куда ей предстояло вернуться после вынесения приговора. С другой стороны, как она могла ожидать, что мы соберем миллион, если для залога у нас не нашлось бы и ста тысяч?

Я приковываю велосипед к фонарному столбу, достаю из ранца папку-гармошку, полную квитанций, контрактов, счетов – я перестала в них заглядывать, как только поняла, что каждый документ интересует меня не больше теоремы Пифагора, – прижимаю к груди и иду к сверкающему входу. Достаю ключи из бокового кармана моей плетеной сумочки, отпираю замок, открываю дверь, захожу.

– Папа? – зову я: рассчитывала увидеть его здесь, тоже с папками, помочь подготовить кабинет к совещанию, которое должно начаться через час, поставить стаканы, бутылки. Кондиционер работает, и моя кожа покрывается мурашками, пока я добираюсь до середины вестибюля. Пахнет только что законченным строительством. Такой запах надолго остается в подвалах, но вестибюль, конечно, выглядит лучше подвала, прежде всего благодаря этим огромным квадратным окнам, через которые вливается свет. Я прибавляю шагу, поворачиваю налево, в короткий коридор, который ведет к административной зоне кондоминиума, где находится и кабинет папы и Теда Оукли, гадаю, найду ли я там кого-то из них, погруженного в работу. Негромко стучу, а в ответ – тишина.

У меня нет ключа от кабинета, поэтому я кладу папку-гармошку на пол у двери.

Мобильник жужжит в кармане, эсэмэска от папы: « Все еще на совещании в кейтер-компании. Скоро подъеду, и займемся делом».

Само собой. Отец весь в приготовлениях к свадьбе на пару с будущей женой, а его плоть и кровь ждет в доме, который, как ему известно, ненавидит. Но на первом месте у него сейчас Хитер – не я.

Я возвращаюсь в вестибюль. Если уж приходится ждать, то здесь, по крайней мере, работает кондиционер. По мне, это единственное, ради чего стоит сюда приходить.

Я замечаю лежащий у двери сложенный лист. Поднимаю его – хрустящий, легкий – и разворачиваю, как только мой зад устраивается на холодном полу, а спина прижимается к стене слева от двери. Это компьютерная распечатка, какой-то архитектурный чертеж, выполненный системой автоматического проектирования. Я разглаживаю его ладонью, пробегаю пальцами по прямым линиям, углам, изгибам, понимаю, что из таких вот чертежей родилось это отвратительное сооружение из кирпича, бетона и стекла, в котором я сейчас нахожусь. Я вижу только пол, стены, потолок, а на чертеже еще и сложная система труб, которые пронизывают всю структуру, змеятся в стенах, тянутся над потолками, встречаются и разбегаются вновь.

Змеятся в стенах. Змеи в стенах.

Горло сжимает. Импульсивно я достаю карандаш и начинаю рисовать, стремясь превратить трубы во что-то еще. Окружаю их кольцами, вьюнами, цветами, крыльями птиц, заостренными перышками.

Мое тело исчезает. Боль в голове уходит вместе со всеми спутанными мыслями. Я снова дышу полной грудью. Моя рука порхает, мчится, танцует словно сама по себе.

Свобода. Один лишь миг, но все же. Я ощущаю мамину версию моря, чувствую призрачных богов, о которых она всегда рассказывала истории, спускающихся с небес и покачивающих меня на своих руках. И тут в мою голову откуда-то прокрадывается Штерн. Я вижу улыбку на его лице, океан за нашими спинами. Как мы плавали вместе поздними вечерами. Его тело рядом с моим. Как я всегда знала, что он идет, еще не увидев. «…Не плачь ты обо мне. Из Алабамы еду я, и банджо на спине».

– Как красиво! – Голос пугает меня, и мой желудок вновь завязывается узлом.

Я не успеваю повернуться и посмотреть, кто это, потому что в следующее мгновение, я еще и не моргнула, он уже сидит рядом со мной на мраморном полу.

Штерн.

Он вернулся.