Глава 25
– Просыпайся, Ливи. Ливи, Ливи, Ливи, – голос Уинн. Пиканье мониторов и поскрипывание колес в коридоре. Я шевелюсь, пытаюсь открыть глаза: все очень яркое.
Короткое воспоминание о губах Штерна, скользящих по моим губам, холодном, темном Нигде, которое держало нас. « Он меня любит».
Я пытаюсь сесть, но даже попытка двинуться вызывает ощущение, будто меня пронзают ножами. Большая часть правого плеча онемела от боли. В груди все горит.
Голос отца, очень близкий:
– Хитер, позови медсестру. Она шевелится. Она просыпается.
Просыпаюсь… я проснулась. Я жива. «Нет». Я хотела остаться. Я хотела остаться с ним, в том завернутом в шелка месте навсегда. Почему он не захотел, чтобы я осталась?
Голос Хитер:
– Просто нажми ту кнопку у кровати, Дейв. Это кнопка вызова.
– Эта?
– Да, дорогой. Она самая. – Голоса тихие, нерешительные. Голос Уинн совсем другой.
– Я хочу нажать! – визжит она.
– Ш-ш-ш, – одергивает ее Хитер.
Легкие жжет, глаза болят: я пытаюсь открыть их, но все слишком яркое. Лицо Штерна разбивается об меня, как волна. Его голос поет, как и в тех случаях, когда он бежал по дюнам к «О, Сюзанне»: « Погода ясная была, а дождик лил и лил. Так солнце жгло, что я замёрз – мне белый свет не мил. О Ливер, не плачь ты обо мне».
Я жду. Я жду, что он придет, как и прежде. Это последнее место, которое он видел живым: «О, Сюзанну», мой дом. И каким-то образом дом звал его ко мне.
Всегда, но не сейчас.
И я начинаю понимать: он ушел от меня. Мой Штерн. Моя любовь. Сердце сжимается в груди, сворачивается клубком, словно раненый зверек.
Я чувствую, как маленькие пальчики сжимают мои.
– Уинни, – хриплю я.
Маленькие пальчики еще сильнее сжимают мою правую руку. Большие пальцы охватывают левую, другие, тоже большие, поглаживают висок, убирая волосы за ухо.
– Папа.
Я поворачиваю голову, открываю глаза чуть шире, вижу его улыбку, солнце за его головой, потолок, высокий и широкий, как небеса.
– Который час? Как долго я пробыла здесь?
– Лив. – Уголки его рта дрожат, когда он произносит мое имя. Он садится рядом со мной на кровать, целует мои щеки, лоб, нос. – Ты пролежала без сознания почти тридцать шесть часов. Мы не знали… очнешься ли ты. – Он качает головой, в глазах слезы. – Ливия, ты так нас напугала. Не знаю, что бы я делал, если бы потерял тебя. – Он вновь целует меня в лоб, и я чувствую влагу его лица. Уинн уже на руках Хитер, и та мягко покачивает ее с другой стороны кровати, чтобы успокоить. – Моя сладкая, маленькая девочка, – говорит папа, убирая прядь волос с моего лба. – Райна тоже прописалась здесь. Две ночи не отходила от тебя, держала за руку. Так устала, что час тому назад я попросил ее поехать домой и немного поспать.
Мысль о Райне на какие-то мгновения согревает меня, но тут же я холодею: я потеряла практически два дня. Два дня пролежала в коме. И теперь осталось два дня, а потом наступит Судный день.
– Мама знает? – шепчу я.
Прежде чем он успевает ответить, дверь распахивается. Входят несколько человек, в том числе и женщина в белом халате, ее темные волосы небрежно собраны в пучок.
– Она очнулась. – Женщина улыбается папе, подбадривая его. Трое людей – я догадываюсь, интерны – подходят к моей кровати, и папа отступает в сторону, чтобы они могли осмотреть меня.
– Привет, Оливия. Я доктор Кейри, – представляется мне невысокая женщина, берет за руку, считает пульс. – Я приглядывала за тобой после того, как тебя привезли сюда, и перевязывала твои ожоги. Ты помнишь, что произошло? – Молодой интерн – симпатичный парень, если бы не огромная черная родинка на левой щеке, – трет о мой лоб термометр-полоску.
– Пожар. Я находилась в кабинете папы… и Тед… – но тут я захожусь в кашле.
Она прикладывает руку к моей груди, сажает меня чуть повыше, выслушивает стетоскопом легкие.
– Ладно. Не торопись. Отдыхай. Твоим легким крепко досталось.
Другой интерн – высокая, худющая женщина – что-то делает с мешком с жидкостью на штативе, прежде чем закрепить на моем бицепсе манжету для измерения давления и накачать ее.
– Сто двадцать на восемьдесят, – докладывает она.
Доктор Кейри кивает:
– Хорошо. Идеально.
Приступ кашля затихает. Я пытаюсь вдохнуть.
– По шкале от одного до десяти как ты оцениваешь свое самочувствие?
Я задумываюсь. С давлением все в порядке, но тело…
– На четыре. Не очень. Грудь сильно болит и голова. И мое плечо. И выше колена. – Я смотрю на себя и вижу, что упомянутые мною места перевязаны. Наверное, ожоги, о которых она упоминала. И тут я думаю о моем времени в Нигде, со Штерном, как наши губы соприкасались в темноте, когда мы сливались воедино. Там я чувствовала себя хорошо. Лучше, чем хорошо: идеально.
Но я вернулась. « Ты должна жить», – сказал он, и я должна жить.
– Пока ты была без сознания, мы провели всестороннее обследование. Легкие у тебя восстановятся полностью, и с остальным все будет хорошо. Но ты надышалась окиси углерода и дыма. Несколько месяцев дышать будешь с бо́льшим трудом, чем всегда. Словно астматик. Просто удивительно, что ты до сих пор с нами. Наверное, оттуда кто-то приглядывает за тобой. – Она смотрит в потолок. Улыбается, около глаз собираются морщинки. Интерны тоже улыбаются. – Несколько дней ты будешь чувствовать себя не в своей тарелке, в некотором недоумении. Тебе надо побольше отдыхать. Если ничего экстраординарного не случится, завтра мы тебя выпишем.
– Завтра? – повторяю я слабым голосом. « Нет у меня так много времени». – А если я уже прекрасно себя чувствую? Могу я выписаться из больницы сегодня?
– Вероятно, нет, Оливия, но все возможно. Мы будет постоянно контролировать твое состояние и посмотрим, что можно сделать. – Доктор Кейри направляется к двери, интерны – за ней. – Я еще вернусь. Надо взять у тебя кровь на анализ. Позвони, если тебе что-нибудь понадобится. – Дверь за ними захлопывается.
Я поворачиваюсь к отцу и возвращаю разговор к тому месту, где нас прервали:
– Мама?
Он смотрит на Хитер. Вытирает каплю пота с верхней губы.
– Мы не стали ее тревожить. И доктор думает – слава Богу, – что все образуется.
Я сажусь повыше на больничной кровати, стараясь не смотреть на иглу, торчащую из моего предплечья, трубка от которой тянется к шта-тиву.
– Папа… – Я начинаю плакать, и он сжимает мою руку. Я почти умерла, могла остаться где-то между мирами и уже не вернуться сюда. Я моргаю от слишком яркого света в больничной палате и плачу сильнее, скорблю по Штерну, которого окончательно потеряла. – Тед… он был там… он… – Я вновь начинаю кашлять.
– Ш-ш-ш, дорогая, – говорит папа. Хитер – Уинн обезьянкой держится за ее шею – подходит к нему. – Мы все знаем про Теда.
От изумления кашель только усиливается. Когда приступ проходит, мне удается прохрипеть:
– Знаете?
– Он взял на себя всю ответственность.
– Правда?
Он вздыхает.
– Я сам не поверил, когда услышал. Он бы вышел сухим из воды, если бы копы не остановили его. За управление автомобилем в пьяном виде. – Папа кладет руку мне на лоб. – Нашли в багажнике зажигалки, спички. Он устроил пожар, чтобы получить страховку. Я ничего не знал о его планах. Но, Лив, он понятия не имел, что ты внутри. Абсолютно. Из-за этого не находит себе места. И поверь мне, я его не жалею. – Глубокий вздох. – Велики шансы, что он сядет в тюрьму, и на большой срок. Подождем и посмотрим. Для нас это шок.
Я борюсь с болью в легких.
– Папа… я о другом.
– Успокойся, Лив. Чем меньше ты говоришь, тем лучше.
– Нет… есть о чем поговорить. – Я сажусь еще выше, пристально смотрю на него. Глубоко вдыхаю. – Тед Оукли сжег Город призраков не ради страховки. Он пытался убить меня.
Папа вскидывает брови.
– С какой стати Теду Оукли пытаться убить тебя? – мягко спрашивает он. – Я думаю, у тебя просто путается в голове. Ты же слышала доктора Кейри? Она предупредила, что несколько дней так и будет.
– С головой у меня все в порядке, папа. Послушай меня. Он убил еще двоих. – У папы округляются глаза, он переглядывается с Хитер. – Он узнал, что мне это известно, и попытался убить меня. Запер меня в твоем кабинете и поджег его. Какая там страховка! Ты должен мне поверить… должен… – Я опять закашливаюсь, выхаркивая черноту из своих легких.
– Лив, – мягко говорит Хитер, опуская Уинн на пол. – Тебе нужно отдохнуть, понимаешь, дорогая? А потом мы обо всем этом поговорим, через несколько дней, когда тебе станет лучше.
– Все у меня отлично! – взвываю я, чувствуя себя совершенно беспомощной. Они все сгрудились у моей кровати, смотрят на меня как на инвалида с отключившимся мозгом. – Вас там не было! Я знаю, Тед-гребаный-Оукли, – Хитер закрывает уши Уинн, – убийца, а вы думаете, что я свихнулась, но это не так. Он подставил маму. А когда я догадалась об этом, заманил меня в ловушку. Взял мобильник Остина и…
– Оливия, пожалуйста… твоя мать призналась в убийстве. И хотя Тед сделал что-то ужасное, обвинять человека в том, что он сознательно пытался…
– Пусть она договорит, Дэвид, – вмешивается Хитер. И в эту секунду я люблю эту женщину.
Папа откидывается на спинку стула, трет лоб.
– Тед взял мобильник Остина. Узнал, что я попросила Остина оставить открытой дверь в Город призраков. Он знал, что я буду там одна. – Я перехожу к главному. – Перед тем, как Штерн умер, исчезла девушка, Таня Лайвин… вы можете это проверить. У Теда и Тани был роман. Он сам сказал мне об этом. Остин говорил мне, что Тед обманывает жену, но я не думаю, что он что-то знал наверняка. Думаю, Таня собиралась обо всем рассказать и разбить семью Теда, поэтому он ее убил. Он убил и Штерна, а вину возложил на маму.
Я жду каких-либо изменений в лицах папы и Хитер, осознания глубины падения Теда. Но они смотрят на меня, и в глазах читается жалость. Даже Уинн прониклась общим настроением – стоит рядом со мной и поглаживает руку, в которую воткнута игла. Словно жалеет больного котенка.
– Я не знаю, что ты слышала от Остина или какие отношения у Теда с Клер, но насчет мамы это чистая ерунда. Мы говорили об этом миллион раз.
– Ее подставили!
Папа смотрит на меня и вздыхает.
– Ты чертовски устала. – он наклоняется вперед, накрывает мою руку своей. – Ты в шоке. Но мы поставим тебя на ноги. – Он нажимает на кнопку вызова медсестры. – Пусть они сделают все необходимые анализы, чтобы мы могли как можно быстрее отвезти тебя домой, где ты действительно выспишься.
– Мы поставим тебя на ноги, – обезьянничает Уинн и улыбается, показывая дырки вместо зубов.
Но они не знают, откуда я только что вернулась. Они не знают, что я просто обязана довести дело до конца.
« Осталось два дня. У нас есть ответы, Штерн, – посылаю я ему свою мысль. Надеясь, что она достигнет адресата, где бы он сейчас ни находился. – Теперь нам нужны доказательства».
Остаток дня и вечер я провожу в палате, или смотрю отупляющий телевизор, или пытаюсь вновь заговорить с папой о Теде. Все мои попытки он пресекает. Чем более настойчивой я становлюсь, тем меньше внимания обращает он на мои слова, и в какой-то момент, думаю, просто перестает меня слушать. Воспринимая мои слова бредом. Вечером приходят медсестры, чтобы перевязать наиболее серьезные ожоги на груди, плече, бедре. Отмачивают повязки в холодной воде, насухо все промокают, накладывают стерильные салфетки, перевязывают, закрепляют бинты хирургической лентой.
Только наутро меня наконец-то выписывают. Один день. Один паршивый день. Папа и Хитер хлопочут надо мной, укладывают в постель. Приносят поднос с соками и супом, ставят мой компьютер на стул у моей кровати, на случай, если я захочу что-нибудь посмотреть на Нетфликс .
– Если тебе что-то понадобится – просто крикни, – говорит мне Хитер, когда она и папа уже у двери. – Мы будем внизу.
Я решаю, что нет смысла вновь заводить разговор о Теде. Пока нет доказательств, я ничего не добьюсь.
– Я не калека, – отвечаю я им. – Если мне что-нибудь понадобится, я спущусь вниз.
– Ты слишком уж гордая, Лив. – Папа пытается обратить все в шутку. – Если два с половиной человека согласились бы в мгновение ока выполнять любое мое желание, я бы непременно этим воспользовался.
Он закрывает дверь. Я лежу в постели с закрытыми глазами, потому что потолок над головой вращается. Есть еще один элемент пазла, который не занял положенного места в обще картине: тело Тани. Штерна, еще не мертвого, но потерявшего сознание и тяжело раненного, Тед сбросил с пирса. Это означало, что Штерн попытался убежать, добраться до «О, Сюзанны», где ему обязательно оказали бы помощь. Тед, вероятно, преследовал его по берегу.
Но тело Тани так и не нашли. Штерна вынесло на берег… и довольно быстро, потому что кровь еще не успела свернуться, продолжала течь из раны и попала на руки мамы, когда она нашла и скорбела о нем. Но не тело Тани. Его на берег не вынесло. Почему? Как могло тело исчезнуть? Что он с ним сделал?
Я перекатываюсь на бок, глубоко задумываюсь, но ничего в голову не приходит.
Я перекатываюсь на спину, дышу глубоко, думаю, стараюсь не плакать.
« Я могу это сделать».
Я вспоминаю все, что произошло после первого появления Штерна. Как он показал мне спрятанные карамельки. Как мы вместе играли на кабинетном рояле на складе. Спущенные колеса. Странные отношения между мной и Остином, которым я до сих пор не могу подобрать подходящего названия. Как мы отправились в гости к Мариэтте Джонс. И какой результат дала эта авантюра? Нулевой.
Что-то я упускаю. Мариэтта Джонс вновь вспомнилась мне: в связи с историей Аннабель об ингаляторе одноклассника, который Мариэтта спрятала в своем рояле. В том месте, куда могла приходить снова и снова.
В месте, находившемся рядом с ней… слишком очевидном. Чертовски очевидном.
Разумеется. Тед поступил точно так же: спрятал улики в самом близком к себе месте, на территории его любимого проекта, месте, которое он знал как свои пять пальцев, которое держал под полным контролем. В месте ее убийства.
– Срань господня, – шепчу я себе. – Город призраков. – Стройку тогда еще не закончили. Кондоминиум только возводили.
Тело он спрятал там. Я в этом уверена, уверена больше, чем в чем-либо еще. Но как мне это доказать?
Через несколько минут я встаю и осторожно иду в ванную. Груди и плечо красные, опухшие, а лицо в зеркале призрачное – того и гляди растает в воздухе. Может, я принесла частицу того места с собой… частицу Штерна, остающуюся во мне после того, как мы слились воедино вне времени, вне пространства, лишенные какой-то формы? « Я любил тебя с тех пор, как нам исполнилось четыре».
Думаю, я тоже любила его все это время: только до меня это дошло за неделю до смерти Штерна.
Но во всяком случае, я это поняла. Мы оба поняли. Сердце не меняется. Теперь я это знаю. А может, знала всегда.
Я найду способ все исправить.
Я выхожу в коридор, мягко закрываю за собой дверь комнаты. Хитер и папа о чем-то беседуют на кухне. Стоя в коридоре, я едва могу разобрать их приглушенные голоса, доносящиеся снизу. Затаив дыхание, я прислушиваюсь.
– …Да, я согласна, что она в шоке, Дэвид. Я пребывала в таком же состоянии, когда нашла Лиама. Какие только мысли не вертелись в голове… ничего не имело смысла. Но не думаю, что мой случай уникальный.
– Через несколько дней она придет в себя, поверь мне.
– Дорогой, я думаю, это не всё… я думаю, стрессовая ситуация, в которую она попала, да еще завтрашний приговор Мириам… Она выдумывает истории, чувствуя, что у нее нет другого выхода. Я хочу сказать, это слишком тяжелая ноша для шестнадцатилетней… для любого.
– И что я могу сделать? Что мне делать?
Короткая пауза, а потом:
– Убеди ее с кем-нибудь поговорить, Дэвид. С профессионалом, который знает, как действовать в подобных обстоятельствах. Мы с этим уже не справимся. Нам это не по плечу.
Еще пауза. Я задерживаю дыхание, дожидаясь его ответа:
– У нее… у нее был ужасный опыт психотерапии… давным-давно, Хитер. Доктор, которого мы нашли через школу. Меня это так огорчило… – Он замолкает.
– Дэвид… ты ей отец.
Папа вздыхает.
– Ты права, – говорит он устало, но решительно. – Она поднимет скандал, но я ей отец. Я заставлю ее пойти.
– Со временем она поймет, когда у нее самой будут дети. – Я слышу поцелуй. Содрогаюсь.
Я возвращаюсь в свою комнату, меня распирает от злости, я отбрасываю вещи, лежащие на полу, ранец для книг летит через комнату; я сворачиваю блузки и грязное нижнее белье в тугие комки и швыряю в стены. Это приятно. Кожа горит, и легкие горят, но я не обращаю внимания и бросаю, бросаю… Затем хватаю грязные коротенькие шорты, которые я носила чуть ли не каждый день – и в тот день, когда оказалась с Остином в Городе призраков, перед тем, как едва не сгорела заживо, – и бросаю их с особой яростью в потолочный вентилятор. Когда они ударяются об него, что-то вылетает из кармана и падает на ковер в паре футов от меня.
Я подхожу, сажусь на корточки. Монетка. Монетка, которую Медуза дала мне в парке в тот день, когда я отогнала от нее Карлоса и его дружков-недоумков. Я верчу ее в пальцах, начинаю отскребать прилипшую грязь. Обнаруживаю, что это совсем не монетка, а круглая серебряная подвеска, и на ней выгравированы три буквы: М.К.Т.
Инициалы моей мамы. Мириам Кэтлин Тайт.
Я видела ее раньше: помню, как она свисала с тоненькой серебряной цепочки. Ее мать подарила моей эту подвеску на шестнадцатый день рождения. Я даже не знала, что мама потеряла ее. Медуза, живущая на пляже, ее нашла. Это же обычное занятие Медузы – постоянно бродить и находить потерянное.
Постоянно бродить. У меня перехватывает дыхание. В ту ночь… она могла что-то увидеть в ту ночь.
Медуза. Я поднимаю с пола свои любимые коротенькие шорты, осторожно надеваю, не обращая внимание на головокружение, на резкие уколы боли в легких. Выскальзываю из комнаты, в самый последний момент вспомнив про сумочку, спускаюсь вниз. Папа и Хитер все еще на кухне, пьют чай из больших белых кружек. Я проскакиваю мимо двери, надеясь, что они меня не заметят. Увы.
– Оливия Джейн, – папа поднимается со стула, невероятно быстро, и выходит в прихожую до того, как я успеваю открыть входную дверь. – Пытаешь удрать?
– Нет, папа. – Я поправляю сумочку, заглядываю на кухню. – Привет, Хитер! – Голос мой очень, очень веселый.
Она тепло мне улыбается.
– Как самочувствие, Оливия?
– Гораздо лучше, – отвечаю я, – но у меня приступ клаустрофобии. Ничего, если я проедусь вдоль улицы?
– Если у тебя клаустрофобия, в твоем распоряжении весь дом, Лив, – заявляет отец, но я слышу в его голосе мягкость. – Плюс нам скоро менять твои повязки. Доктор Кейри сказала, каждый день, если ты хочешь, чтобы все зажило и не инфицировалось.
Я приближаюсь к двери, кладу руку на ручку.
– Смотри, – я достаю мобильник из сумочки, показываю отцу, потом снимаю ключи от его пикапа с гвоздика у двери, улыбаюсь во все тридцать два зуба, – если я тебе понадоблюсь, даже через десять минут, просто позвони. Я буду рядом и в полной безопасности, будь уверен. Обещаю вам, все будет хорошо. Со мной все будет хорошо. Я люблю вас обоих и вернусь, прежде чем вы заметите, что я уехала. Отлично! Скоро увидимся!
Папа стоит с круглыми глазами, впитывая в себя мой поток слов. Я открываю дверь, захлопываю за собой и запрыгиваю в его старый «шеви», прежде чем он успевает меня остановить.
Сжимаю старую мамину подвеску в руке, пока еду по Уэст-Гроув, мимо Бист-Бич и торгового центра «Смути-Кингед», где работала после первого года учебы в старшей школе, к той полоске берега, рядом с которой стоит «О, Сюзанна». Той полоске берега, где оборвалась жизнь Штерна, где его сбросили в океан под безмолвным оком луны. Я оставляю папин пикап на ближайшей стоянке и иду по траве к мягкому песку. Останавливаюсь через каждые несколько шагов, чтобы отдышаться. Легкие горят, словно их то и дело протыкают ножом. Состояние ужасное.
Старый дом высится неподалеку, и солнце слишком яркое. Я не вижу надписей на стенах и двери. Прокручиваю время назад. Мне восемь лет, и я бегу домой после того, как мы со Штерном лазали по деревьям. Окна моего прекрасного пурпурного дома сверкают золотом. Мамина музыка разносится по пляжу и зовет меня. « Обед, Ливи, – говорит музыка. – Папа готовит мясо по-техасски. Позже ты сможешь помочь мне с глазурью для торта. Цвет выберешь сама, милая». Музыка смеется, набирает силу, взрывается, захлестывает меня, растворяет в себе, я готова слушать и слушать ее. До конца вечности.
Но я не могу, поэтому прокручиваю время вперед, в настоящее: тот же берег, мой старый, разваливающийся дом детства, поиск Медузы. С океана дует ветер, злые волны с силой набрасываются на берег, разлетаются фонтанами брызг, утаскивают с собой песок. Впереди горит костер, от одного его вида и запаха легкие болят еще сильнее. Рядом с ним несколько человек. Они смеются. Кто-то играет на гитаре: мелодию я не узнаю.
Я осматриваю пирсы, пока не замечаю лачугу, построенную под одним из наиболее сгнивших. Я видела, как Медуза появлялась из нее, но никогда к ней не приближалась. Лачуга крошечная: из досок и кусков дерева, которые Медуза собрала на берегу. Вместо двери – парусиновое полотнище. Воняет гадостно.
Я заглядываю внутрь. Медуза свернулась в углу: похоже, спит; бок прикрыт полотенцем, спина прижата к деревянной стене, второе полотенце на ногах. Остальное пространство лачуги завалено мусором: кучи ракушек, коробок из-под пиццы, стеклянных бутылок, целая гора разнокалиберных шлепанцев и другой обуви.
– Медуза, – тихо зову я, чтобы не испугать.
Ее глаза открываются. Она медленно садится, спутанные седые волосы падают на лицо. Глаза красные, кожа под ними висит темными складками, словно ей не терпится сползти с мышц и костей и убежать. Полотенце с ног она подтягивает к груди: не могу сказать – то ли замерзла, то ли испугалась.
– Оливия, – говорит она, облизывая тонкие, растрескавшиеся губы.
– Мне надо поговорить с вами. – Она еще крепче прижимает полотенце к груди. – Окажите мне услугу, – добавляю я еще мягче.
Она всматривается в меня, молча, склонив голову, глаза поблескивают, язык то появляется, то исчезает, словно проверяет, какой сегодня воздух.
Не зная, как еще объяснить, что мне от нее нужно, я разжимаю кулак – на ладони лежит очищенная подвеска, которую протягиваю ей. На солнечном свете подвеска бы заблестела.
– Моя мама, – продолжаю я, волны наполовину глушат мой голос. – Вы нашли эту подвеску. Дали мне. Вы знали ее. Вы знали, кто она.
Она кивает. Медленно поднимается на четвереньки, ползет по мне. С согнутой спиной, на дрожащих руках и ногах. Приблизившись, поднимается, распрямляет, насколько возможно, спину и с грустью смотрит на меня.
– Si, да, tu madre . Ты видишь. Я это нашла. – Медуза указывает на подвеску. – Она потеряла ее.
Я облизываю губы.
– Давно… в прошлом году… она была здесь, и юноша, которого убили. Вы тоже здесь были? Вы видели?
Ее голова начинает трястись, все тело, губы изгибаются и распрямляются, всасываются в рот, прижимаясь к деснам, и отходят от них. Я вижу, что она уже теряет связь с реальностью, уходит в свой мир.
Наклоняюсь к ней, говорю тихо и спокойно:
– Медуза, мне ничего от вас не надо. Я только должна знать, что вы видели, если видели, ничего больше. Пожалуйста, – молю я. – Пожалуйста.
– Si. Lo vi, – внезапно говорит она. Несколько раз моргает, смотрит на волны. – Я это видела.
– Что вы видели? Вы видели его… юношу? Высокий… с черными волосами…
– Я его видела. Si. Sangre, cubriendo todo su cuerpo… – Она показывает на голову, потом вниз на грудь и руки.
– По его телу. – Я тяжело дышу. – Кровь?
– Si, по его телу. Кровь. Везде… – Ее руки сжимаются в кулаки, раскрываются. Она начинает рыть песок. – Мужчина преследует его, бьет по голове un ladrillo , и sangre, кровь, и юноша – se callo . – Она показывает, падает на песок, закрывает глаза, тело дрожит. – Я предупреждаю тебя, этот человек. Я вижу… этот темный человек… он бросает юношу в воду. Он убегает.
Темный человек. Тед. Я пытаюсь подавить дрожь, которая начинает меня бить.
– Этот темный человек видел вас?
Она качает головой.
– Я пряталась там. – Указывает на один из пирсов впереди.
– А моя мама? – настаиваю я. – Что случилось?
– Она приходит, mas tarde , и юноша уже вновь на песке, – шепчет Медуза, подносит пальцы ко рту. – Y, entonces, todavia estrava sangrando – кровь у него все идет, – и она видит его, и громко кричит, и бежит, и садится, и кладет голову на колени, и руками касается головы, крови, и она плачет, и она очень печальная…
– Она пыталась остановить кровотечение, – шепчу я. – В голове у нее помутилось, – говорю я. – Она каким-то образом поверила, что именно она причина кровотечения, именно она каким-то образом убила его. У нее просто помутилось в голове.
– Она целует его голову. Она говорит: «Мне так жаль. Мне так жаль». Она все время плачет.
Я это буквально вижу: моя мать на песке со Штерном, кровь течет ей на колени, он умирает у нее на руках. И все во мне взрывается: чернота в легких, каждый внутренний орган, каждая мозговая клеточка, и я плачу тяжелыми, горючими, солеными слезами.
– Потом за ней пришла la policia. Она говорила только: «Мне так жаль, мне так жаль», – и она огляделась и сказала: «Скажите Оливии, что мне так жаль. Скажите ей, что я люблю ее».
Перед тем, как ее увели, она обратилась ко мне. Я думаю над словами, которые она повторяла вечером, поглаживая мои волосы при свете лампы на прикроватном столике, когда ветер легонько надувал занавески: « Ты самое прекрасное, что я создала. Прекраснее музыки, больше, чем музыка».
« Она этого не сделала. Штерн был настоящим. Он настоящий. Я в своем уме».
– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, девочка, – шепчет Медуза, ее рука на моей голове, и я обнимаю ее ноги, и она продолжает повторять «ш-ш-ш», и я долго-долго остаюсь рядом с ней.
« Скажите ей, что я ее люблю». Никто мне не сказал. Да и зачем.
Я всегда это знала.
