Реакция Вулфа была вполне естественной. Да, совершенно верно, он только что услышал прекрасную новость, но одновременно с этим понял, что если бы остался дома, то с тем же успехом узнал бы обо всем завтра утром, получив почту. Понятно, что после такого удара ему захотелось сесть. Вулф просто ненавидит выходить из дому и потому крайне редко показывает нос на улицу. Он предпочел бы оказаться в одной комнате с тремя-четырьмя врагами, нежели целый час трястись в автомобиле по ухабам.

Увы, в данном случае у него не осталось иного выхода. Обстоятельства, как говорится, приперли его к стенке. Дело в том, что в старом особняке из бурого песчаника на Западной Тридцать пятой улице живут четыре человека. Во-первых, сам Вулф. Во-вторых – я, Арчи Гудвин. Мне приходится помогать Вулфу не только в детективных расследованиях, но и буквально во всем, вплоть до того, что иной раз я исполняю обязанности привратника. В-третьих, Фриц Бреннер, наш повар и домоправитель. И наконец, Теодор Хорстман – хранитель и защитник десяти тысяч орхидей, что произрастают в расположенной на крыше оранжерее. Именно у этого четвертого обитателя дома и случилась неприятность, в результате чего теперь нас осталось только трое. Из Иллинойса пришло известие, что мать Теодора тяжело больна, так что он должен немедленно приехать. Теодор укатил на первом же поезде. И если раньше, до отъезда Хорстмана, Вулф проводил в оранжерее по четыре часа в день, наслаждаясь отдыхом, но при этом делая вид, что работает там не покладая рук, то теперь ему и впрямь приходилось пахать там до седьмого пота. Мы с Фрицем помогали чем могли, но какие из нас садоводы? Поняв, что толку от нас мало, Вулф немедленно принялся подыскивать Теодору замену, рассылая повсюду объявления об открывшейся вакансии. Особенно бурную деятельность он развил после того, как получил от Теодора весточку. Тот извещал, что не знает, когда вернется: может быть, через шесть дней, а может – через шесть месяцев. Объявления Вулфа не остались без ответа, но все соискатели вызывали у него серьезные сомнения. Он никак не мог решиться доверить им редчайшие экземпляры орхидей, среди которых было немало гибридов. При этом Вулфу уже доводилось слышать об Энди Красицки, которому удалось скрестить Odontoglossum cirrhosum с O. nobile veitchianum. Когда же Вулф узнал от Льюиса Хьюитта, что Красицки проработал у того три года и прекрасно себя зарекомендовал, то принял решение. Задавшись целью во что бы то ни стало заполучить замечательного садовника, Вулф сперва написал ему, но не получил ответа. Попытался дозвониться – опять неудача. Затем он предпринял еще одну попытку связаться с Красицки по телефону, но результат оказался аналогичным. Оставался, как вы понимаете, один-единственный выход. Вот почему тем промозглым декабрьским утром Вулф, дойдя до отчаяния, раздраженным тоном приказал мне идти в гараж и готовить машину. Когда я подкатил к крыльцу дома, он, преисполненный мрачной решимости, уже стоял на тротуаре в шляпе, пальто и с тростью. Умри, но своего добейся! Генри Стэнли, отправившийся в африканские джунгли на поиски Ливингстона, и в подметки не годился Вулфу, принявшему решение поехать в Уэстчестер за Красицки.

И вот те на! Красицки заявляет, что уже написал ответ с обещанием приехать! Его слова оказались для бедняги страшным разочарованием.

– Я хочу сесть, – твердым голосом повторил Вулф.

Однако сесть ему так и не пришлось. Разумеется, Красицки ответил, пожалуйста, мол, заходите и чувствуйте себя как дома, но упомянул при этом, что ему придется нас ненадолго оставить, поскольку он как раз сейчас собирался идти в оранжерею. Услышав это, я предложил Вулфу вернуться домой и заняться делом. У нас ведь как-никак своя оранжерея имеется. Тут Вулф вспомнил о моем существовании, представил меня Красицки, и мы обменялись рукопожатиями. После чего наш новый знакомый сказал, что у него зацвел Phalaenopsis Aphrodite, и поинтересовался, не хотим ли мы на него взглянуть.

– Какой вид? – ревниво спросил Вулф. – У меня их восемь.

– Очень редкий! – В голосе Красицки слышались нотки снобизма; я и не думал, что он присущ садовникам. – Phalaenopsis Sanderiana. Целых девятнадцать побегов.

– Святые небеса! – с завистью произнес Вулф. – Я желаю на них взглянуть.

Таким образом, мы так и не сели отдохнуть. В машину мы тоже не вернулись. Впрочем, какая разница – в любом случае Красицки с нами прямо сейчас не поехал бы. Садовник повел нас по уже знакомой дорожке в обратном направлении. Приблизившись к особняку и пристройкам, мы свернули влево, на тропинку, огибавшую кусты и живые бордюры из многолетних растений. Они стояли абсолютно нагие, без листвы, но при этом все равно были аккуратно подстрижены. По пути мы встретили какого-то парня в радужной рубашке, который подкладывал торф под кустарник.

– С тебя десять центов, Энди! – крикнул он. – Как видишь, снега пока нет!

– Обратись к моему адвокату, Гас, – осклабился Красицки.

При подъезде к имению мы не видели оранжерею, поскольку, как оказалось, она располагалась на южной стороне дома. Даже в промозглый декабрьский день оранжерея производила сильное впечатление: особняк на ее фоне выглядел несколько бледно. Мощный каменный фундамент, как и у дома, куполообразная стеклянная крыша – оранжерея была высокой, просторной и красивой. С одной стороны к ней примыкал крытый шифером одноэтажный домик. Как раз к нему и шла тропинка, по которой нас вел Красицки. Всю стену дома опутывал плющ, а дубовая дверь была отделана железом. На ней красовалась здоровенная табличка. Заключенная в рамочку надпись была выполнена красной краской, буквами такими большими, что можно было прочесть и за двадцать шагов:

– Не слишком-то любезное приветствие, – пробормотал я себе под нос.

А Вулф, склонив голову, посмотрел на табличку и спросил:

– Цианистый газ?

Красицки, сняв табличку, вставил ключ в замочную скважину и покачал головой:

– Цифоген. Ничего страшного, все в порядке, мы проветривали несколько часов. Надпись на табличке излишне образна, даже поэтична, но она уже была, когда я устроился на работу. Насколько я понимаю, ее сделала сама миссис Питкэрн.

Оказавшись внутри оранжереи, я первым делом тщательно принюхался. Цифоген – средство для окуривания, которое использовал в своей оранжерее и Вулф, поэтому я знал, сколь смертельно опасен данный препарат. Однако я ощутил лишь едва заметный запах этого фумиганта и потому с чистым сердцем продолжил дышать и дальше. Внутри домика располагались кладовка и подсобка. Вулф тут же принялся осматриваться.

– Вы уж простите, – вежливо, но при этом торопливо произнес Энди, – но после окуривания я по утрам всегда запаздываю…

Вулф, сама любезность, проследовал за садовником в оранжерею. Я поплелся за ними.

– Здесь располагается холодный отсек, – пояснил Красицки, – потом идет теплый, а за ним – третий, умеренный. Он примыкает к оранжерее. Мне надо перекрыть вентиляцию и включить кое-какую автоматику.

Владения садовника впечатляли, однако мне, человеку, привыкшему к образу жизни Вулфа, который возводил порядок в абсолют, показалось, что как раз порядка здесь и не хватает. Затем мы проследовали в теплый отсек, и там я всласть насладился радующим душу зрелищем: выражением лица Вулфа, когда он разглядывал Phalaenopsis Sanderiana с девятнадцатью побегами. Я редко видел, чтобы глаза его так горели от восхищения и зависти. Не буду отрицать, цветы и впрямь оказались хоть куда. Ни на что не похожие, совершенно особенные: ярко-розовые лепестки с коричнево-фиолетово-желтыми разводами.

– Это ваши орхидеи? – жадно поинтересовался Вулф.

– Они принадлежат мистеру Питкэрну, – пожал плечами Энди.

– Меня не волнует, кому они принадлежат. Кто их вырастил?

– Я. Из семян.

– Мистер Красицки, позвольте пожать вам руку, – пророкотал Вулф.

Энди милостиво разрешил это сделать, после чего отправился в соседнее помещение, видимо, для того, чтобы отключить остальные вентиляторы. Вулф задержался в теплом отсеке еще на несколько минут. Вдоволь наглядевшись на Phalaenopsis Sanderiana, он двинулся в следующее помещение. Там были собраны самые разные растения, начиная от фиолетовой герани и заканчивая растущим в кадке неизвестным деревцем, усыпанным невероятным количеством крохотных беленьких цветочков. Если верить табличке, это чудо называлось Serissa foetida, или серисса вонючая. Я понюхал ее, но ничего не почувствовал. Тогда я растер один из цветков пальцами, поднес их к носу и втянул воздух. Больше вопросов насчет названия у меня не возникало. Как назло, сок впитался в кожу, поэтому пришлось вернуться в подсобку, где была раковина, и вымыть руки с мылом.

Когда я вернулся обратно, Энди как раз собирался продемонстрировать Вулфу еще одно свое достижение:

– Вам, конечно, доводилось слышать о Tibouchina semidecandra? Иногда ее еще называют Pleroma mecanthrum или Pleroma grandiflora…

– Разумеется, – заверил садовника Вулф.

Бьюсь об заклад, он слышал эту тарабарщину впервые в жизни.

– Так вот, – продолжил Энди, – у меня имеется двухлетний экземпляр. А вырастил я его из побега. Сейчас цветок всего два фута высотой, а уже пошли ветки. Листочки не овальные, а круглые, такие необычные… Погодите, я вам сейчас покажу, я убрал растение подальше от света…

Он подошел к зеленой занавеске, прикрывавшей до самого пола длинный выступ, располагавшийся вдоль стены на уровне пояса. Приподняв занавеску за край, садовник присел на корточки и залез в нишу под выступом, так что голова и плечи скрылись из виду. Вдруг он замер. Прошла секунда, другая, а Энди по-прежнему оставался неподвижным. Наконец он выбрался, стукнувшись головой о бетонный выступ, выпрямился и застыл, словно сам был из бетона. Лицо садовника покрывала мертвенная бледность, а глаза были закрыты.

Тут мы зашевелились, и он поднял веки. Увидев, что я потянулся к занавеске, Красицки прошептал:

– Не смотрите, не надо. Хотя нет, смотрите. Пожалуй, вам лучше это увидеть.

Я приподнял занавеску, заглянул в нишу и… застыл, точь-в-точь как перед этим Энди. Наконец я пришел в себя, выбрался обратно, в отличие от садовника избежав столкновения с выступом, и, повернувшись к Вулфу, сообщил:

– Там труп. Труп женщины.

– Мне кажется, она умерла, – прошептал Энди.

– Ну да, я же и говорю: труп, – согласился я. – Мало того, тело успело окоченеть.

– Проклятье! – прорычал Вулф.