Книга: Пулеметчик
Назад: Глава 14
Дальше: Глава 16

Глава 15

Лето 1904
Шишка получилась что надо, холодные примочки ее не брали, несмотря на все старания Наташи, так что видок был явно не для светского раута — ободранная ветками рожа, пара ожогов на руках и в довершение всего меня скрючило буквой зю от прострела. Спину я потянул, когда выкидывал Глафиру в окно, и это еще легко отделался, в городе было несколько десятков погибших и до трехсот пострадавших — смерч снес пару тысяч домов в восточных пригородах, а сорванные кровли даже не считали.
После оказания первой помощи, распределения оставшихся без крыши над головой дачников по уцелевшим строениям и приведения всего в относительный порядок, повезли меня в Марьину рощу, в руки Ян Цзюминя, после чего я начал передвигаться относительно ровно.
И надо сказать, в статусе больного женатого героя мне понравилось, все вокруг тебя бегают, норовят покормить с ложечки и всячески ублажают, кругом природа и благорастворение воздухов. Нет, идея с дачей была недурна, разве что надо подумать насчет безопасности домашних в мое отсутствие, а то вон, налетит опять шквал, да и на меня с ножом всего в полукилометре отсюда бросались.
Через несколько дней я пришел в норму, соседние участки более-менее восстановили и наши “постояльцы” нас покинули. Заодно мы лишились Марты, она предпочла взять расчет, не дожидаясь большого конфликта с молодой хозяйкой. Ну, вольному — воля, немалое выходное пособие и рекомендательное письмо (хотя она уверяла, что собирается уехать в Ригу и отойти от дел) позволило нам расстаться по семейному. Теперь я был уверен, что в доме посторонних глаз нет — Ираиду несколько раз негласно проверяли и ничего не обнаружили.
А раз посторонние нам не нужны, значит, надо пригласить кого-то из наших сторожей пожить лето на даче, с чем я и отписал Савинкову. И с конспиративными делами помощь будет, и с безопасностью.
На третий день после письма в калитку постучали, открыла Ираида и провела человека сразу к Наташе, я же сидел и ковырялся с очередными расчетами, пока меня не позвала жена.
— Пришел товарищ от Крамера, будет у нас жить под видом работника, — сообщила мне Наташа. — Сейчас на кухне сидит, сходи, познакомься.
Да не вопрос, но вообще Борис тот еще мастер подкузьмить — отправил человека с паролем не ко мне, а к Наташе, которая до сих пор не в курсе моей истинной роли в организации.
На кухне, спиной к двери, сидел “работник”, а вокруг хлопотала Ираида, подливая чай. Ручища, в которой потерялся стакан, была прямо как у Федорова.
Впрочем, все остальное тоже было как у Федорова.
— Ваня!
— Инженер!
— А вы разве знаете друг друга? — удивилась Наташа.
— Да уж лет шесть или семь, с забастовки на кирпичном, — сообщил слесарь.
— Ладно, пойдемте во двор, покажу что где, — позвал я их наружу.
Буря повалила десятки деревьев, листья на упавших дубах и березах за прошедшие дни подвялились и все вокруг пропиталось запахом банных веников, не будь богородские мужики заняты починкой и восстановлением после смерча, давно бы срезали все ветки и повесили сушиться на чердаки.
У дальнего сарая на участке я остановился и повернулся к шедшим за мной.
— Значит, так, товарищи. Никакой нелегальщины в доме не держать и не приносить. Здесь все должно быть чисто.
Иван согласно кивнул, а Наташа скептически подняла бровь, дескать, мы еще посмотрим, ишь, раскомандовался! Мда, надо будет как-то обозначить позиции.
* * *
Стачки последние полгода шли как по расписанию — то здесь, то там поднимались рабочие одного, двух, а то и пяти-семи заводов, несколько раз вставали целые города, как Баку или Лодзь. Вот и в Петербурге из-за увольнения нескольких членов зубатовского “профсоюза” забастовал путиловцы — солидно, обстоятельно, с комитетом, кассой взаимопомощи и всеми штучками, прижившимися с нашей легкой руки. Посланцы в дирекцию изложили просьбу восстановить уволенных на работе и получили от директора отлуп, после чего остановился весь завод. После второго отказа к забастовке присоединились два соседних завода, а в требованиях рабочих появились восьмичасовой рабочий день, отмена сверхурочных, установление нижней границы оплаты и создание согласительной комиссии. Хозяева и управляющие уперлись и через два дня бастовало уже пятнадцать заводов, а “Собрание русских фабрично-заводских рабочих” раскручивало ситуацию все больше и больше.
Наши из Питера сообщали, что все развивается в нужном русле, идет под контролем и я был спокоен, до тех пор, пока не появился Савинков.
Я вышел к калитке на окрик и поначалу его даже не узнал — он отрастил бороду, носил пиджак поверх косоворотки, сапоги и картуз и выглядел как строительный десятник, которых нынче в Сокольниках и Богородском было пруд пруди, работы после смерча хватит до осени точно.
— Что стряслось? — спросил я, как только мы отошли от участка подальше в рощу. Понятное дело, что явится вот так вот, без вызова на встречу, да еще не на явку, можно только в экстренном случае.
— В Питере плохо, “Собрание” получило третий отказ. Почуяли, что проигрывают экономическую забастовку, а с ней и влияние на рабочих и потому решили готовить политическую петицию и шествие к царю.
Бога душу мать, неужели Кровавое воскресенье? Я-то ожидал чего-то подобного, но в подсознании сидела дата “9 января”, а тут посреди лета… да и наше влияние на зубатовские общества было явно сильнее, чем в реале, вот и прощелкал… ммать!
— Кто во главе? — контрольный вопрос, вдруг все еще не так плохо.
— Священник, Георгий Гапон, — ответил Борис и отломал ветку отмахиваться от насекомых.
Приехали, оно.
Я присел на поваленный ствол и выслушал нервный рассказ Бориса. По всему выходило, что “освобожденцы” после парижской конференции решили “валить самодержавие”, но самим действовать было страшно и они настропалили Гапона немножко потаскать каштаны из огня. Первая встреча с попом прошла еще в апреле, были заместитель председателя “Союза освобождения” Анненский, экономист Прокопович и его жена Кускова, чье имя нельзя было упоминать при Плеханове, они-то и предложили Гапону устроить шествие с петицией. Не знаю, кто там из них такой умный, но на честолюбии и мессианстве Гапона они сыграли очень правильно. Сами-то на банкетах заявления принимают, в газетки пописывают, а под выстрелы пусть другие идут, очень в либеральном стиле, нечего сказать. Да и я тоже хорош, забросил все, кроме конференции и еще радовался, что в Питере при нашей помощи зубатовский профсоюз разрастается и выходит из-под контроля охранки.
— Текст петиции известен? — спросил я для порядка, слабо надеясь, что в нем только умеренные требования.
— Есть несколько вариантов, отличаются мало, в основе платформа Большева, с различными христианскими дополнениями, плюс идея единства царя с народом.
— Основные пункты?
— Выборная демократия, профсоюзы, — начал мрачно перечислять Савинков, — политические свободы, отмена выкупных платежей, отделение церкви от государства, замена всех косвенных налогов прямым подоходным налогом с прогрессивной шкалой…
Мать, мать, мать… В петиции практически все наши цели, но, блин, надо же понимать, где, когда и с кем! Одно только требование прогрессивного налога способно привести власть в исступление, а уж в комплекте со всем остальным… Идти с этой петицией к царю — все равно что уговаривать его вот прям щаз утопиться на глазах всего народа, а мы ему за это, так и быть, спасибо скажем.
Внезапно я поймал себя на мысли, что еще полгода назад я бы пришел в такой ситуации в ярость, а тут относительно спокоен…
— Мы через наших людей в Собрании можем как-то остановить или перенаправить это движение?
— Пробовали, почти вся организация держится на нескольких активистах, вроде семьи Карелиных, к ним подход есть, но рабочие слушают только Гапона, — отрицательно покачал головой Борис.
— Черт, мы же считали, что у нас полное влияние на зубатовские профсоюзы!
— Так и есть, но тут проблема в лидере, — Савинков сощурился на просвет среди деревьев, махая веткой и разгоняя комаров. — Исключительно сильная личность, хороший оратор, умеет зажигать толпу, даже манипулятор. И, похоже, сам верит в свою исключительность и заражает этой верой других.
— Есть возможность как-то повлиять на него? — вот кто, кто мне виноват, что я этот зубатовский контакт за целый год не реализовал?
— Ну поэтому я и здесь, — взглянул мне прямо в глаза Боря. — Он не желает ни с кем разговаривать, кроме Большева.
Оппаньки.
— Та-ак, и когда у нас встреча? — будь я проклят, если не использую хоть малейший шанс отговорить его.
— Через два дня, в Териоках. Обеспечивают финские товарищи и ребята Никитича.
— Хорошо, — я поднялся со ствола и повернул в сторону дачи. — Но за это вы мне кое-что должны.
— И что именно? — с удивлением спросил Савинков, раньше за мной такой меркантильности не водилось.
— Видите ли, Крамер, моя жена до сих пор не в курсе моего конспиративного альтер эго, она считает, что я просто ваш курьер.
— Смешно, право слово.
— Вот мне и нужно, чтобы вы представили меня, скажем, членом московского комитета.
— Ну, это самое простое, — усмехнулся визави и мы двинулись к даче.
* * *
Наташа выгнулась, сжала меня бедрами, с легким всхлипом покачнулась, опираясь на наши руки со сплетенными пальцами, и медленно опустилась мне на грудь. Я высвободился и гладил ее по распущенным волосам и спине, целуя в макушку и сам возвращаясь с седьмого неба.
Через несколько минут мы отдышались и Наташа, продолжая сидеть на мне верхом, снова поднялась и обличающе уставила на меня палец.
— Значит, Сосед? Член Московского комитета? — веселые бесенята прыгали в ее глазах.
— Он самый. А ты, значит, Зайчик? Ну что же, будем знакомы, товарищ Зайчик, — я попытался притянуть ее к себе и поцеловать, но Наташа уперлась.
— А еще какие тайны у тебя от меня есть, кроме конспиративных?
Я пожал плечами, насколько это было возможно в моем положении. Ага, так я все и выложил. Может быть, как-нибудь… потом… или вообще никогда.
— Послушай, есть вещи, которые я у тебя не спрашиваю. И есть вещи, которые я тебе не расскажу, пока не придет время. Вот что-нибудь другое — пожалуйста.
— Другое? Хм… Что такое зеленка?
— Какая еще зеленка? — вот умеют женщины делать внезапные повороты в разговоре!
— Которую ты требовал подготовить перед шквалом.
Вот же въедливая какая, пожалуй, на медицинские темы дома лучше не разговаривать, ляпну еще чего-нибудь — допросов не оберешься. Но про зеленку, конечно, надо рассказать, лучший же друг моего детства, наравне с мазью Вишневского, без нее покорение велосипеда, заборов и деревьев в округе могло иметь гораздо более печальные последствия.
— Раствор зеленого анилинового красителя в спирте, очень хороший антисептик.
— Какого именно красителя? — деловито спросил наш семейный медик, похоже, ее совершенно не смущало, что она сидит голышом на таком же раздетом муже.
— Он так и называется, бриллиантовый зеленый, точнее не знаю.
— И тебе про него рассказывал, разумеется, все тот же доктор Уайт в Калифорнии?
Никогда Штирлиц не был так близко к провалу.
— Нет, бомбейский брамин-йог Иоканаан Марусидзе, любимец Рабиндраната Тагора.
— Ах ты! — маленькие кулачки замолотили по моей груди.
Я перехватил ее тонкие запястья, повалил на себя и поцеловал в губы.
— Все-все-все, забьешь как мамонта! Давай спать, а то я уже еле языком ворочаю.
* * *
Деревянный вокзал Терийоки выглядел, как несколько составленных вместе светлых домиков и был, так сказать, транспортным хабом для поселка, раскинувшегося на восемь верст между железной дорогой и заливом. До Питера всего сорок километров, поезда идут каждые полчаса, действуют финские законы. Неудивительно, что тут, среди садов и сосен облюбовали дачи столичные интеллигенты и чиновники и что именно сюда, вплотную к главному городу империи, выдвинуло свои передовые базы подполье.
На вокзале меня встретил молчаливый молодой человек в летнем канотье с синей лентой и галстуком в мелкую голубую полоску — точно такими же, как и у меня, ответил на пароль и предложил доехать до места на извозчике.
— Далеко ехать?
— Километра три.
До назначенной встречи был еще почти час и я решил пройтись и не прогадал. Яблони уже отцвели, но каждая дача утопала в деревьях, кустах и цветах, словно соревнуясь, где сад пышнее. Деревянные строения были на любой вкус — от самых обычных домиков до роскошных вилл в несколько этажей, с флигелями и службами, однако все они неуловимо отличались от привычных мне дач в Сокольниках да и вообще под Москвой. Где-то дома были с претензией на архитектуру, где-то просто год от года пристраивали крылья, мансарды и веранды, превращая цельный дом в нагромождение кубиков. Так и шел сорок минут, разглядывая чудеса финского стиля и гадая, где тут живут Репин, Менделеев или Павлов.
В просветах было видно спокойное море, вода тут почти не соленая, чистая и свежая, волн нет, искупаться бы…
Явка была устроена в двухэтажном доме с широкими белыми наличниками, принадлежавшем местному финскому активисту Уотинену. Впрочем, кем, как не активистом быть в девятнадцать лет?
В холле с плетеных стульев встали и загородили дорогу еще два молодых человека и допустили нас к лестнице на второй этаж только после ритуала с паролем и отзывом.
Провожатый миновал беленую печь-голландку с чугунными дверцами, открыл дверь, и сказал:
— Вот, Георгий Аполлонович, это товарищ Большев.
Навстречу мне с кресла поднялся худощавый темноглазый брюнет со смуглой кожей, в черной рясе с крупным наперсным крестом. Было в нем что-то неуловимо итальянское, эдакий Гарибальди в молодости.
Он двинулся навстречу и, даже не подав руки, вперил в меня загоревшийся взгляд.
Ну, это даже не интересно, я не в гляделки играть ехал, но раз хозяин так хочет — нате, у нас в школе только ленивый не умел смотреть прямо в переносицу строгому завучу так, чтобы нельзя было поймать глаза.
Через полминуты, видя, что его прием не срабатывает, Гапон отвел свои буркалы и очень просто и душевно поздоровался.
— Очень рад вас видеть! — начал он с заметным украинским акцентом и наконец-то пожал мне руку.
— Добрый день! — кивнул я, высвобождая ладонь.
— Как вас по батюшке величать прикажете?
— Мирон Опанасович, — решил я выбиться из образа.
— Так вы теж з хохлив?
— Нет, это конспиративное имя.
— От шкода, люблю з землякамы поговорыты, сам я з пид Полтавы. Ничего, если я курить буду? — перешел он обратно на русский.
— Да пожалуйста, — курили нынче все поголовно, кроме меня. Курящие женщины считались “интересными”, в головах бродили идеи, что курение укрепляет дыхание и помогает бороться с туберкулезом.
Гапон жадно схватил коробочку с папиросами, вытащил одну, зажег спичку, глубоко затянулся и начал рассказывать, едва мы устроились за большим столом, накрытым цветной скатертью.
— Нас только за год стало восемь тысяч членов, а за последние дни люди идут и идут, каждый день по несколько сотен или даже по тысяче, не успеваем записывать! У всех на верхах от недоумения рты раскрылись, а через два-три года все двести тысяч петербургских рабочих будут членами Собрания! Мы разовьем деятельность во всей России, все промышленные центры, все даже отдаленные закоулки будут нами втянуты в “Собрание", мы всю Россию покроем нашей сетью, это будет организация, какой еще свет не видел… у нас будет такая сила, что все должно будет подчиняться рабочему и вообще трудовому люду, и тогда… А сейчас надо идти к царю!
— Может, заняться пока организацией, — перебил я его и попытался ввести разговор в конструктивное русло, — переписать членов, подготовить эмиссаров в провинцию? Мы поможем, изданием, людьми, связями, вот и будет крепкое дело.
— Нет, сейчас каждое сословие предъявляет свои требования, жалуется на свои нужды в петициях к царю, страна переживает серьезный кризис. И рабочие, жизнь которых очень тяжела, желают также изложить свои нужды царю.
— Но их можно изложить и без шествия, — вклинился я в этот поток еще раз. — Вы же понимаете, что власть встанет на дыбы.
— Пусть! События надвигаются и мы пойдем к царю соборно, все двадцать тысяч человек и сколько еще будет примкнувших! Мы заставим его принять наши требования! — горячо возразил Гапон.
— Одной только гвардии в Петербурге и вокруг восемь пехотных и четырнадцать кавалерийских полков, больше тридцати тысяч человек, — попытался я охладить его пыл. — Сейчас разумнее отступить и сохранить организацию, нежели вести ее на погибель.
— С нами пойдут все предместья! Мы заставим нас слушать! — он зажег следующую папиросу от первой и резким жестом выкинул окурок.
Черт, да он просто азартный игрок, он повышает ставки! Ведь проигрыш забастовки означает конец Собранию, все новые члены как записались на подъеме, так и схлынут при поражении, и ему просто ничего не остается, как обострять ситуацию и выдвигать политические требования, чтобы остаться на гребне волны.
— Вы хотите ограничить самодержавие, — я старался противопоставить его проповеди холодный и рассудительный разговор, — а самодержавие не хочет ограничений.
— Да, но это ограничение было бы на благо как для самого царя, так и его народа. Если не будет реформ свыше, то в России вспыхнет революция, борьба будет длиться годами и вызовет страшное кровопролитие. Мы не просим, чтобы все наши желания были немедленно удовлетворены, нам достаточно наиболее существенных.
— Но самодержавие будет отбиваться, в город уже стягивают войска, — тут я блефовал, поскольку не знал, так это или нет, но в реале-то войска из других городов вызывали.
— Если государь не захочет нас выслушать и встретит пулями, то у нас нет более царя! — воскликнул священник и продолжил, — Великий момент наступает для нас, не горе, если будут жертвы. Не на полях Маньчжурии, а здесь, на улицах Петербурга, пролитая кровь создаст обновление России.
Иезуит, как есть иезуит — цель оправдывает средства.
— Третьего дня, как вы знаете, в Царском селе умалишенный бросился с ножом на коляску, в которой ехал император, власти нервничают, генералы сами себя пугают и наверняка отдадут приказ действовать силой, — не оставлял я попытки достучаться до Гапона. — Сколько может погибнуть? В конце концов, могут убить и вас.
— А меня и так, и так убьют. Пока меня оставляют в покое, но ведь спустя некоторое время, когда все войдет в свою спокойную колею, меня непременно уберут… — неожиданно священник помрачнел. — Мой конец так или иначе неизбежен: в одном случае на баррикадах, в другом от ножа, яда, револьвера или в тюрьме…
Эк его шарахает… Но горяч, горяч, а тут, как говорил Феликс Эдмундович, надо бы иметь холодную голову.
— Да бросьте, давайте лучше вместе сделаем настоящие профсоюзы, сильные, по всей России как вы и хотите, а не будем подвергать уже сделанное такому риску. Вы же людей на убой ведете!
— Никто никогда меня не понимал, и вы не понимаете. Рабочие меня любят, но боятся, вы вот ненавидите и совершенно незаслуженно обвиняете меня в том, в чем я не могу быть виновен. Но никто не задумывается о том, что ведь и у меня обыкновенная человеческая душа, что ведь и я такой же человек, как и другие люди, что и у меня такие же слабости, как и у других.
— Да через ваши слабости будут сотни убитых, неужели не ясно?
Гапон молчал. Помолчал и я, поглядел в окно и пожалел, что я не террорист — убить упрямую тварь и сорвать шествие. Или встряхнуть над пропастью, как Ленина. И снова проскочила мысль, что раньше я бы уже взбесился, а сейчас спокоен.
— Хорошо. Мы оставляем за собой право бороться против организации шествия, вплоть до изоляции руководителей Собрания.
— Если это угроза, то предупреждаю, что буду действовать только согласно моим убеждениям, — зыркнул Гапон исподлобья.
На том разговор и окончили.
Назад: Глава 14
Дальше: Глава 16

DevinFlulk
The best adult Blowjob Deepporn videos