Андрей

— Это еще ничего не значит, — упрямо сказал Андрей, рассматривая паспортные фотографии одалисок. — Я вообще не совсем понимаю, зачем ты это сделала! И заметь: такие пухленькие девицы пользовались спросом в 1848 году, но не в ХХI веке! Если б вдруг кто-то предложил их писать, они б сами прибежали, и похищать не нужно!

— Андрей! — насупилась Маша. — Я не знаю, что с тобой происходит, но, пожалуйста, вернись в нормальное состояние! Девушек похитили, и они служили убийце натурщицами! Я еще не знаю, почему он их убивает — возможно, избавляется от свидетелей, но сходство явное! Далее: у нас есть еще три одалиски и несколько сот пропавших за последние месяцы женщин. Если мы сравним фотографии «потеряшек» из базы данных…

— С лицами одалисок, обработанных тобой в «мордодельне», и найдем пары, то узнаем, кто будет следующей, — медленно закончил за нее Андрей.

— Именно! — облегченно выдохнула Маша.

— Тогда, вычислив из «потеряшек» нужных нам девушек, мы сможем поставить у них дома засаду, — быстро соображал Андрей. — Маньяк «возвращал» жертв в их квартиры примерно раз в месяц — три недели, значит…

— Пока это ничего не значит, — покачала головой Маша. — Их было слишком мало, чтобы рассчитать математическую функцию… И потом — этого недостаточно. Ждать, пока он их убьет, Андрей.

Он помрачнел:

— Ты лучше меня знаешь: иногда приходится ждать новых жертв, чтобы подобраться к маньяку.

— Верно, — кивнула она. — Но мы должны хотя бы попытаться подойти с другого бока. Чтобы успеть спасти оставшихся… — умоляюще посмотрела на него Маша.

— Идеи? — поднял бровь Андрей.

— Рисунки! Понимаешь, они не дают мне покоя! Если даже специалисты по Энгру не заметили подлога, значит…

— Значит?..

— Значит, они очень хорошего качества, Андрей. Положим, маньяк и человек, совершивший подлог в музее, — одно лицо (а это, согласись, очень вероятно), тогда выходит, что он прекрасный художник, так?

— Так, — Андрей смотрел на Машины сомкнутые брови, а она смотрела сквозь него, как всегда, когда прокручивала в голове цепочку рассуждений.

— Нам необходимо запросить у французов копии набросков, подложенных в хранилище музея. Если копии настолько хороши, то и художник должен быть известен хотя бы узкому кругу лиц, которые могли бы опознать его манеру письма. Мы должны обойти с ними всех, кто разбирается в рисунке середины ХIХ века: оценщиков для экспертизы на элитных аукционах типа Сотбис, коллекционеров, музейщиков…

— Хорошо, — перебил он ее. — Тогда я буду портить глаза в поиске подходящих нам «потеряшек», а ты иди, нарой своих экспертов и музейщиков.

— Я могу остаться с тобой, вдвоем проще будет заметить сходство, а потом уже пойти по антикварам…

— Нет, — снова опустил взгляд в бумаги Андрей. — У тебя глаз с раннего детства замылен этими «Турецкими банями». И с антикварами без моего молчаливого присутствия ты проще найдешь общий язык. Не говоря уже о комиссаре, у которого ты собираешься запрашивать копии.

— Хорошо, — Маша переступила с ноги на ногу, вопросительно посмотрела на Андрея.

— Да? — спросил тот еще более суровым тоном.

— А вчера я не позвонила, потому что убежала с концерта, чтобы убедиться в том, что мне не показалось — жертвы действительно…

— Ты ушла с концерта? — перебил он ее, преувеличенно удивляясь, а в душе зачиналось что-то вроде розовой зари, и впервые почти за сутки чуть-чуть отпустило.

— Ага, — Маша кивнула. — Я знаю, что безумная, все-таки Мацуев и «Аппассионата», но…

«Ничего-то ты не знаешь», — думал Андрей, и в душе параллельно с зарею запела, похоже, свирель.

— Ушла от Пети прямо посреди концерта? Публику перешугала? Ноги небось куче народу отдавила… — вкрадчиво начал он, и Маша болезненно поморщилась.

— Да, и с Петей неудобно получилось, надо будет ему позво… — Но Андрей вскочил, вытащил ее за руку в коридор, где, зайдя за угол, прижал к себе и прошептал в прохладный белый висок:

— Невежда, грубиянка ты, Мария Каравай! Петю бросила, Андрюше не позвонила, роковая ты женщина! Все мысли — о маньяках, а нам, простым смертным, не дотянуться, чего уж там…

Маша тихо что-то прошептала ему в плечо, и он поднял ее лицо за подбородок:

— Что?

Она улыбнулась смущенно:

— Соскучилась я по тебе, вот что!

Она его очень любила — это Перрен понял сразу, только склонившись над телом в ванной. Из кровавой воды выступало бледное величественное лицо с закрытыми веками. И в этом лице было страдание, торжественное и величавое, потому что погибшая Матильда предпочла смерть истеричному заламыванию рук и бабским слезам.

Эксперты проверяли комнату на отпечатки, но Перрен знал: здесь не убийство. И если бы ему было сентиментальные двадцать, а не побитые жизнью пятьдесят, он бы мог поспекулировать на эту тему в романтическом ключе: мол, убийство, но более изощренное. Нелюбовью.

Он попросил позволения у монтобанских коллег почитать дневник, который мадемуазель Матильда Турне вела, похоже, еще с отроческих лет. Потрясающая дисциплина для нашего века, полного новых технологий, позволяющих с много большей легкостью и простотой потратить свободное время. Впрочем, — Перрен огляделся — компьютера в квартире не наблюдалось. Комнат было две: одна — спальня, вся в мелкий цветочек, с аккуратно застеленной девичьей кроватью и томиком Толстого на тумбочке в изголовье. Вторая служила гостиной и столовой: синяя скатерть на большом столе, темного дерева массивные стулья: спинки и сиденья обиты темно-красной кожей. Тяжелый буфет — в нем китайские вазы, бело-синие, явный антиквариат. На стенах фотографии и пастель, изображающая задумчивую девочку лет четырнадцати с букетом полевых цветов на коленях. При известном допущении девочкой могла быть сама мадемуазель.

Перрен вздохнул. В этом возрасте Матильда была уверена, что жизнь откроет для нее свои объятия, и там будут любовь, и шумная веселая семья, и путешествия в дальние страны. Но жизнь обманула: ни семьи, ни мужа у мадемуазель не случилось. Путешествовала она в основном в своем воображении, схоронила родителей, получила небольшое наследство и тихо его проживала, не изменив своим привычкам: утром в музейный архив, вечером — из музейного архива.

Но любовь Матильду все-таки настигла, когда ни она, ни кто другой и предположить не могли этакого взрыва чувств. Мадемуазель скрывала свою позднюю страсть от всех, доверяя по юношеской привычке только дневнику.

Перрен, усевшись в углу на один из темно-красных стульев, неспешно перелистывал страницы толстой тетради. Буквы были круглыми, четкими — так писала шестидесятилетняя дама, чей почерк еще не испортила клавиатура.

Итак, Андре — молодой человек (для Матильды молодым человеком мог быть любой в возрасте до пятидесяти, отметил про себя Перрен), приехал аж из Владивостока, чтобы полюбоваться на шедевры Энгра. Что не могло не потрафить Матильде — в Монтобане редко встретишь русских, это вам не авеню Монтень в Париже. Андре со своей доской для рисования примостился на складном стульчике в одном из залов Энгра и копировал картины.

И вот однажды, заглянув через его плечо, Матильда замерла на месте: Андре был очень, очень талантлив. Более того, плюс к обаянию талантливой личности он был тонок (они беседовали через его русско-французский разговорник искусствоведа). Он — ей: «Какая линия!» Она — ему: «А вы заметили изящество растушевки?» В общем, родственные души сразу узнали друг друга, а Перрен со спокойной душой пропускал искусствоведческие пассажи.

Потом Андре пригласил ее в местный ресторан — к этому моменту Матильда и сама купила свой вариант разговорника — франко-русский, а к нему старое, почтенное издание Достоевского и Толстого в переводе Шарля Мориса и Ирины Паскевич соответственно. Два почтенных классика русской литературы уже означали начало женского интереса.

В ресторане Матильда учила Андре расправляться с фуа-гра (слегка поджаренный тост из деревенского хлеба, свежемолотый перец, а теперь попробуйте с фиговым конфитюром), они разговаривали об Энгре и не только — еще о Рембрандте, Делакруа и Коро. Андре уговаривал Матильду приехать в Петербург и посмотреть на эрмитажную коллекцию, которую мадемуазель всю жизнь мечтала увидеть, да так и не собралась. Они пили отличный сотерн и редкое бургундское, и Матильда боялась за содержание своего кошелька: такого уровня вино она не пробовала уже лет десять. Но Андре оказался настоящим джентльменом — все оплатил, да еще, оставляя щедрые чаевые, добавил (в качестве дополнительного десерта), что она — удивительная женщина и он счастлив, что с ней встретился.

Они были уже весьма подшофе, когда он предложил романтическую прогулку по ночному музею. И Матильда, неожиданно для себя самой — согласилась! Тем более — ресторан находился совсем рядом, охранником в этот вечер был Сильван — они с Матильдой знали друг друга уже лет двадцать! — и он пропустил мадемуазель и «директора Эрмитажа» (так она, хихикнув, представила Андре для солидности) внутрь. А дальше — еще волшебнее: ночь, гениальные рисунки Энгра, живые, у них в руках, шепот, шелест страниц франко-русского разговорника, тепло от вина, тепло от присутствующего рядом Андре. Самая волшебная ночь в ее жизни.

На рассвете он отвез ее на такси до дома, поцеловал руку, проводил долгим взглядом и… Пропал. Тщетно перечитывала Матильда «Войну и мир» в поисках разгадки русской души (Андрей Волконский был так похож на ее Андре!) и придумывала себе самые разные оправдания его, такого внезапного, отъезда. Он говорил ей, что вынужден заниматься во Владивостоке делами, совсем не связанными с искусством: он опутан повседневностью. Может быть, внезапно нарисовалась крупная сделка? Или — Матильда за иронией пыталась скрыть страстную надежду: возможно, он понял, что влюблен? И, скованный, кроме бизнес-пут, еще и иными, тоже банальными, путами супружеского долга, предпочел уехать, чтобы не поддаться…

Одним словом, Матильда еще пребывала в любовном томлении, ждала возможного появления Андре на своем пороге с фразой, которую она нашла в разговорнике и тихо произносила вечером, перед отходом ко сну: «Лублу, лублу вас!», когда вчера утром директор вызвал всех сотрудников к себе и сообщил пренеприятнейшее известие: в музее произошла крупная кража набросков Энгра. Каким-то образом последние были вывезены за территорию Франции.

— Куда? — едва слышно, с подкашивающимися коленями, спросила мадемуазель Турне.

— В Россию. В Москву, — ответил директор. И сердце Матильды, хрупкое сердце старой девы — разлетелось вдребезги.

С разбитым сердцем еще можно жить — история знает много подобных примеров, но что делать со стыдом, горячим и обжигающим, как любовный гон? И Матильда, прикупив в местном мужском салоне опасную бритву (в подарок! — пояснила она парикмахеру, и он обвязал коробочку элегантной черной атласной лентой), легла в горячую же ванну, сняла траурную ленточку, разорвала подарочную обертку и вынула оттуда лезвие ослепительно-холодной стали.

Перрен закрыл дневник и передал его местному следователю. Пора идти в музей! Он, честно говоря, очень надеялся на содействие Сильвана, который должен, просто обязан был запомнить «директора Эрмитажа»!