Глава 23
Оправляя манжеты, мисс Бауэрз вышла из каюты доктора Бесснера.
Жаклин тут же покинула Корнелию и заговорила с сиделкой.
— Как он? — спросила она.
Подоспевший Пуаро услышал ответ. Выглядела мисс Бауэрз встревоженно.
— Не то чтобы очень плохо, — сказала она.
— Ему хуже, значит? — воскликнула Жаклин.
— Что говорить, скорее бы добраться до места, сделать рентген и с обезболиванием почистить рану. Когда, вы думаете, мы будем в Шелале, месье Пуаро?
— Завтра утром.
Поджав губы, мисс Бауэрз покачала головой:
— Как нескладно получается! Мы делаем все, что в наших силах, но опасность сепсиса остается.
Жаклин вцепилась в ее руку:
— Он умрет? Умрет?
— Что вы, мисс де Бельфор! Надеюсь — уверена, что нет. Сама по себе рана неопасна, но, конечно, надо поскорее сделать рентген. И, конечно, мистеру Дойлу нужен сегодня абсолютный покой. Он переволновался, перевозбудился. Ничего странного, что подскочила температура. Перенести смерть жены, да еще эти треволнения...
Жаклин отпустила ее руку и отвернулась. Привалившись к бортику, она стояла спиной к ним.
— Нужно всегда надеяться на лучшее, — продолжала мисс Бауэрз. — У мистера Дойла сильный организм, это видно, он, может, слова такого не знает: болеть. Так что это в его пользу. Но и закрывать глаза на такой скверный признак, как поднявшаяся температура...
Она затрясла головой, снова оправила манжеты и быстро ушла.
От слез ничего не видя перед собой, Жаклин побрела к своей каюте. Ее поддержала и повела ухватившая за локоть рука. Она подняла глаза: это был Пуаро. Приникнув к нему, она дала увести себя в каюту.
Там она опустилась на койку и, не сдерживаясь, бурно зарыдала:
— Он умрет! Умрет! Попомните меня: умрет... И умрет от моей руки. Да-да, от моей руки...
Пуаро пожал плечами. Потом скорбно уронил голову.
— Что сделано, то сделано, мадемуазель. Сделанного не вернуть. Поздно теперь убиваться.
Она отчаянно выкрикнула:
— Он умрет от моей руки! А я так его люблю... Так люблю!
Пуаро вздохнул:
— Даже слишком.
Давно уже, с того вечера в ресторане месье Блондена, он жил с этой мыслью.
Сейчас, запинаясь, он говорил:
— Ни в коем случае не поддавайтесь тому, что говорит мисс Бауэрз. Сиделки — я их знаю, — они всегда такие мрачные! Ночная сиделка — обязательно! — удивится, что больной дожил до вечера; дневная — обязательно! — удивится, что он протянул до утра. Понимаете, они многое видели и всего опасаются. Когда человек ведет автомобиль, у него в голове могут мелькать такие мысли: «Если на тот перекресток вывернется из-за угла автомобиль... если у встречной машины отвалится колесо... если из кустов мне на руки прыгнет собака — eh bien, я, скорее всего, погибну!» Но человек внушает себе — и правильно делает, — что ничего подобного не случится и он благополучно доберется до нужного места. Вот если он побывал в аварии или ему приходилось видеть, как в нее попадали другие, он, конечно, будет держаться противоположной точки зрения.
Пытаясь улыбнуться сквозь слезы, Жаклин спросила:
— Вы стараетесь успокоить меня, месье Пуаро?
— Bon Dieu знает, что я стараюсь сделать! Не надо было вам ехать в это путешествие.
— Я сама жалею, что поехала. Все было так страшно. Но... скоро все кончится.
— Mais oui — mais oui.
— Саймона положат в больницу, наладят за ним уход — и все будет замечательно.
— Вы рассуждаете как ребенок: «И стали они жить-поживать...»
Она густо покраснела.
— Поверьте, месье Пуаро, я не имела в виду...
— «Об этом не время думать». А вы не слышите лицемерия в этих словах? Ведь в вас частица романской крови, мадемуазель. Вы примете действительность и без прикрас. Le roi est mort — vive le roi! Солнце зашло — и вышла луна. Ведь так?
— Вы заблуждаетесь. Просто он жалеет меня, страшно жалеет, потому что знает, каково мне жить с мыслью, что я причинила ему столько зла.
Он взглянул на нее насмешливо — и с каким-то еще чувством.
Чуть слышно он бормотал себе под нос:
La vie est vaine.
Un peu d’amour,
Un peu de haine,
Et puis bonjour.
La vie est breve.
Un peu d’espoir,
Un peu de reve,
Et puis bonsoir.
Он вернулся на палубу. Там уже вышагивал полковник Рейс, сразу его окликнувший:
— Пуаро! Отлично. Вы-то мне и нужны. У меня появилась одна мысль.
Взяв Пуаро под руку, он увлек его за собой.
— Дойл обронил слова, на которые я тогда не обратил внимания, — что-то насчет телеграммы.
—Tiens, c'est vrai.
— Может, там пусто, но не бросать же на полпути. Ведь два убийства, дружище, а мы все еще бродим впотьмах.
Пуаро замотал головой:
—Не впотьмах. Уже светло.
Рейс заинтересованно взглянул на него:
— Есть какое-нибудь соображение?
—Уже не соображение: уверенность.
—С какого же времени?
—Со смерти горничной, Луизы Бурже.
— Ни черта не понимаю!
— Между тем все ясно, мой друг, совершенно ясно. Но какие трудности, шероховатости, осложнения! Над такими людьми, как Линит Дойл, со всех сторон схлестываются ненависть и зависть, злоба и алчность. Словно туча мух — и гудят, гудят...
— Но вы думаете, что знаете! — Собеседник смотрел на него с любопытством. — Без уверенности вы не скажете. А я, честно говоря, ничего впереди не вижу. Какие-то подозрения, конечно, есть...
Пуаро встал и выразительно сжал руку Рейса.
— Вы великий человек, mon colonel... Вы не говорите мне: «Скажите, о чем вы сейчас думаете?» Вы знаете, что, если бы я мог сказать, я бы сказал это. Но еще многое надо прояснить. Поразмыслите, однако, в направлении, которое я укажу. Там кое-что есть... Есть заявление мадемуазель де Бельфор о том, что кто-то подслушивал наш с ней ночной разговор в Асуане. Есть заявление месье Тима Аллертона относительно того, что он слышал и что делал в злосчастную ночь. Есть знаменательные ответы Луизы Бурже на наши вопросы сегодня утром. Есть то обстоятельство, что мадам Аплертон пьет воду, ее сын — виски с содовой, а я — вино. Прибавьте к этому два пузырька с лаком для ногтей и пословицу, которую я тогда вспомнил. Теперь мы подходим к самому загадочному в этой истории — к тому, что револьвер завернули в простой носовой платок, потом в бархатную накидку и выбросили за борт...
С минуту помолчав, Рейс покачал головой.
— Нет, — сказал он, — не улавливаю. Смутно понимаю, к чему вы меня подталкиваете, но ухватить не могу.
— Ну да, да. Вы видите лишь половину истины. И запомните: мы должны все начать сначала, поскольку наше первое представление было ошибочным.
Рейс скривился:
— Дело привычное. Работа детектива, думаю я частенько, в том и состоит, что бракуешь начатое — и начинаешь сначала.
— Верно, верно. А некоторые не понимают этого. Придумывают теорию — и к ней все подстраивают. Если какой-нибудь незначительный факт не подходит, они его отбрасывают. При этом важны как раз неподходящие факты. Мне все время казалось важным то обстоятельство, что с места преступления пропал револьвер. Я понимал, что это не случайно, но вполне осознал это лишь полчаса назад.
— А я до сих пор не понимаю.
— Поймете! Вы, главное, думайте в том направлении, что я подсказал. А теперь давайте разбираться с телеграммой. Если, конечно, не будет возражать герр доктор.
Доктор Бесснер еще не остыл. Открыв на стук, он нахмурился:
— В чем дело? Вы опять хотите видеть моего пациента? Это неразумно, говорю вам. У него жар. Он возбудился сегодня более чем достаточно.
— Мы зададим только один вопрос, — сказал Рейс, — только один, обещаю вам.
С недовольным ворчанием доктор отступил, и они вошли, сам же он, брюзжа под нос, протиснулся в дверь.
— Я вернусь через три минуты, — сказал он, — и тогда вы уйдете — категорически!
И его тяжелая поступь стихла на палубе. Саймон Дойл переводил вопросительный взгляд с одного на другого.
— Что-нибудь случилось? — спросил он.
— Ничего особенного, — ответил Рейс. — Когда стюарды представляли мне отчет, они обмолвились, что громче всех скандалил синьор Рикетти. Вы же сказали, что вас это не удивляет, поскольку вы знаете, какой у него скверный характер: в связи с какой-то телеграммой он нахамил вашей жене. Вы не могли бы сейчас рассказать об этом случае?
— Охотно. Это было в Вади-Хальфе. Мы вернулись со Второго порога. Линит показалось, что в почте на борту она увидела телеграмму на свое имя. Она, понимаете, совсем забыла, что ее фамилия больше не Риджуэй, а Рикетти и Риджуэй, если их написать куриной лапой, довольно похожи между собой. Она надорвала телеграмму, таращится в нее, ничего не понимая, и тут налетает этот Рикетти, буквально вырывает телеграмму и бешено орет. Она пошла за ним извиняться, а он ей нахамил.
Рейс глубоко вздохнул.
— А что было в телеграмме, мистер Дойл, не знаете?
— Знаю, Линит кое-что успела прочесть вслух. Там...
Он смолк. Снаружи донесся шум. К каюте приближался пронзительно кричавший голос:
— Где месье Пуаро и полковник Рейс? Мне нужно немедленно видеть их! Это чрезвычайно важно. У меня для них ценная информация. Я... Они у мистера Дойла?
Бесснер не прикрыл за собой дверь, портьера преграждала доступ в каюту. Миссис Оттерборн откинула ее в сторону и влетела, как смерч. Она разрумянилась, не очень твердо держалась на ногах и плохо ворочала языком.
— Мистер Дойл, — сказала она сценическим голосом, — я знаю, кто убил вашу жену!
Саймон смотрел на нее во все глаза — как и оба его посетителя.
Миссис Оттерборн обвела всю троицу победным взглядом. Она была счастлива — безгранично счастлива.
— Да, — сказала она, — мои теории полностью подтвердились. Пусть говорят: немыслимо, фантастично, но глубинные, первобытные импульсы — это реальность.
Рейс оборвал ее:
— Нужно ли понимать, что вы располагаете доказательствами, которые уличают убийцу миссис Дойл?
Миссис Оттерборн уселась в кресло и, подавшись вперед, решительно затрясла головой:
— Да, располагаю. Вы же не станете отрицать, что убийца Луизы Бурже убил также Линит Дойл? Что оба преступления совершил один человек?
— Конечно, — заторопил ее Саймон, — это резонно. Продолжайте.
— Тогда мое утверждение остается в силе, я знаю, кто убил Луизу Бурже, — значит, я знаю, кто убил Линит Дойл.
Что?!
— То есть вы теоретически знаете, кто убил Луизу Бурже, — недоверчиво заключил Рейс.
Миссис Оттерборн взвилась:
— Я точно знаю! Своими глазами видела!
Саймон возбужденно закричал:
— Ради бога, рассказывайте по порядку! Вы, говорите, видели, кто убил Луизу Бурже?
Миссис Оттерборн кивнула:
— Я расскажу, как все это было.
Она буквально светилась от счастья. То была минута ее торжества. Пусть ее книги плохо расходятся, пусть жадно поглощавшая их публика предпочла ей новых любимцев — Саломея Оттерборн снова будет в центре внимания. Ее имя попадет во все газеты. Она будет главной свидетельницей на судебном процессе.
Она набрала воздуху в легкие и отверзла уста:
— Это случилось, когда я шла на ленч. Мне совсем не хотелось есть — после всех ужасов, — впрочем, не вам объяснять. На полпути я вспомнила, что... м-м... забыла кое-что в каюте. Я велела Розали идти пока одной.
Миссис Оттерборн смолкла.
Портьера на двери шевельнулась, словно от сквозняка, но слушавшие этого не заметили.
— У меня... — Миссис Оттерборн замялась. Обозначились подводные камни, которые надо было миновать. — У меня была договоренность... с одним членом экипажа. Он должен был передать мне... одну вещь, но я не хотела, чтобы дочь знала об этом. Она не переносит... некоторые вещи...
Не очень гладкая история, но до суда есть время придумать что-нибудь получше.
Рейс перевел взгляд на Пуаро и вопросительно поднял брови. Тот чуть заметно кивнул и беззвучно, одними губами, сказал: виски.
Снова шевельнулась портьера. В щели между ней и косяком что-то тускло, матово отливало.
Миссис Оттерборн продолжала:
— С тем человеком мы договорились встретиться на средней палубе, на корме. Я шла по нашей палубе, когда в одной каюте открылась дверь и выглянула эта самая девушка — Луиза Бурже, вы говорите, ее звали? Видимо, она кого-то ждала. Увидев меня, она скроила разочарованную гримасу и быстро захлопнула дверь. Но я тогда об этом не задумалась. Я пришла в назначенное место, взяла... что принес тот человек, расплатилась, обменялась с ним парой слов. И пошла к себе. На нашей палубе я выхожу с кормы и вижу, как в дверь этой горничной стучит и входит...
— Кто? — сказал Рейс.
Бах!
Грохот выстрела наполнил каюту. Едко запахло пороховой гарью. Миссис Оттерборн медленно, как на обследовании, повернулась боком, грузно подалась вперед и свалилась на пол. Из дырочки за ухом струилась кровь.
На минуту все оторопели. Потом оба дееспособных мужчины вскочили на ноги. Тело загораживало им проход. Рейс склонился над ним, а Пуаро, как кошка, прыгнул к двери и выбежал на палубу.
Никого. На полу, у порожка, лежал большой «кольт».
Пуаро глянул в обе стороны. Никого! Он побежал к корме. Он уже сворачивал, когда, спеша с того борта, на него налетел Тим Аллертон.
— Что, к черту, случилось? — выдохнул Тим.
— Вам никто не встретился? — резко выкрикнул Пуаро.
— Мне? Никто.
— Тогда идемте со мной. — Он взял молодого человека под руку и зашагал обратно. Там уже собрались люди. Из своих кают прибежали Розали, Жаклин и Корнелия. Со стороны салона шли Фергюсон, Джим Фанторп и миссис Аллертон.
Над «кольтом» стоял Рейс. Повернувшись к Тиму Аллертону, Пуаро резко спросил:
— У вас есть перчатки?
Тот порылся в карманах:
— Есть.
Пуаро выхватил их, надел и нагнулся к «кольту». Рядом опустился на корточки Рейс. Публика затаила дыхание.
— В ту сторону он не уходил, — сказал Рейс. — Фанторп и Фергюсон сидели в гостиной — они бы видели.
— А мистер Аллертон встретил бы его, если бы он побежал на корму, — ответил Пуаро.
Указывая на «кольт», Рейс сказал:
— Занятно, что совсем недавно мы его видели. Впрочем, это надо проверить.
Он постучал в каюту Пеннингтона. Оттуда не ответили. В каюте никого не было. Рейс прошел к комоду и открыл правый ящик. Пусто.
— Ясно, — сказал Рейс. — Где же сам Пеннингтон?
Снова они вышли на палубу. Увидев в группе толпившихся миссис Аллертон, Пуаро сразу направился к ней.
— Мадам, заберите к себе мисс Оттерборн, приглядите за ней. Ее мать, — он взглядом спросил Рейса, тот кивнул, — убили.
К ним спешно шел доктор Бесснер.
— Gott in Himmel! Что тут теперь?
Его пропустили. Рейс показал на дверь. Бесснер вошел.
— Ищем Пеннингтона, — сказал Рейс. — Отпечатки есть на «кольте»?
— Нет, — сказал Пуаро.
Они нашли Пеннингтона на средней палубе. Тот уединился в маленькой гостиной — писал письма. Навстречу вошедшим он обернул красивое, чисто выбритое лицо.
— Что-нибудь стряслось? — спросил он.
— Вы не слышали выстрела?
— Погодите... теперь я вспоминаю, что вроде бы слышал какой-то грохот. Но мне в голову не пришло... Кого теперь?..
— Миссис Оттерборн.
— Миссис Оттерборн? — В его голосе прозвучало неприкрытое удивление. — Вы меня поражаете. Миссис Оттерборн! — Он покрутил головой. — Отказываюсь понимать. — Он понизил голос: — Сдается мне, джентльмены, что на судне находится маньяк-убийца. Надо придумать, как защищаться.
— Мистер Пеннингтон, — сказал Рейс, — сколько времени вы в этой комнате?
— Дайте подумать. — Он потер подбородок. — Минут двадцать, наверное.
— Вы никуда не выходили?
— Нет, никуда.
Он вопросительно смотрел на них.
— Видите ли, мистер Пеннингтон, — сказал Рейс, — миссис Оттерборн застрелили из вашего пистолета.
Глава 24
Мистер Пеннингтон был потрясен. Мистер Пеннингтон был не в силах этому поверить.
— Позвольте, джентльмены, — сказал он, — это очень серьезное дело. Очень серьезное.
— Чрезвычайно серьезное для вас, мистер Пеннингтон.
— Для меня? — У него встревоженно полезли вверх брови. — Но, уважаемый сэр, когда там стреляли, я тут спокойно писал свои письма.
— У вас и свидетель есть?
Пеннингтон помотал головой:
— Откуда? Наверное, нет. Но ведь это невозможная вещь, чтобы я поднялся на палубу, застрелил эту бедную женщину (непонятно зачем) и спустился вниз, никем не замеченный. В это время множество людей отдыхают в шезлонгах.
— А как вы объясните, что стреляли из вашего пистолета?
— Вот тут, боюсь, я заслуживаю порицания. Как-то в первые дни, в салоне, помнится, зашел разговор об оружии, и я ляпнул, что всегда путешествую с пистолетом.
— Кто был тогда в салоне?
— Сейчас точно не вспомню. Много народу было. Чуть ли не все. — Он грустно покачал головой. — Да, — сказал он, — тут я определенно дал маху. — Он продолжал: — Сначала Линит, потом горничная Линит, теперь миссис Оттерборн — и без всякой причины.
— Причина была, — сказал Рейс.
— Правда?
— Конечно. Миссис Оттерборн собиралась рассказать, как видела кого-то входящим в каюту Луизы. Ей оставалось назвать только имя, и тут ее пристрелили.
Эндрю Пеннингтон промокнул шелковым платком лоб.
— Какой ужас, — обронил он.
— Месье Пеннингтон, — сказал Пуаро, — в связи с этим делом я хотел бы кое-что обсудить с вами. Вас не затруднит подойти ко мне через полчаса?
— С большим удовольствием.
Ни голосом, ни видом он, впрочем, не выразил никакого удовольствия. Рейс и Пуаро переглянулись и быстро вышли.
— Хитрый черт, — сказал Рейс. — А ведь испугался!
Пуаро кивнул:
— Да, у него нерадостно на душе, у нашего месье Пеннингтона.
Когда они поднялись на верхнюю палубу, из своей каюты вышла миссис Аллертон и кивком головы позвала Пуаро.
— Мадам?
— Бедное дитя! Скажите, месье Пуаро, здесь нет двойной каюты, чтобы я была при ней? Ей не надо возвращаться к себе, где она была с матерью, а у меня только одна койка.
— Это можно устроить, мадам. Вы очень добры.
— Да ничего особенного, тем более я к ней так привязалась. Она мне всегда нравилась.
— Она очень расстроена?
— Ужасно. Похоже, она всей душой была предана этой малоприятной женщине. Об этом нельзя думать без слез. Тим считает, что она пила. Это правда?
Пуаро кивнул.
— Бедняга. Не нам ее судить, но жизнь у девочки, наверное, была несладкая.
— Несладкая, мадам. Она — гордый и очень верный человек.
— Вот это я ценю — верность. Сегодня она не в чести. Трудный характер у девочки. Гордая, замкнутая, упрямая — и вместе с тем такая отзывчивая, по-моему.
— Я вижу, что передал ее в хорошие руки, мадам.
— Да, не тревожьтесь. Я за ней пригляжу. Она так трогательно тянется ко мне.
Миссис Аллертон вернулась к себе в каюту.
Пуаро отправился на место трагедии.
Таращившая глаза Корнелия еще была там. Она сказала:
— Месье Пуаро, каким образом никто из нас не видел сбегавшего убийцу?
— В самом деле, — подхватила Жаклин.
— Ах, — сказал Пуаро, — это совсем не фокус с исчезновением, как вам представляется, мадемуазель. Убийца имел три возможности уйти.
— Три? — удивилась Жаклин.
— Он мог уйти либо в правую сторону, либо в левую, а третьего пути я не вижу, — терялась Корнелия.
И Жаклин нахмурила брови. Потом ее лицо прояснилось.
— Ну конечно, — сказала она, — он мог уйти в обе стороны по горизонтали, но ведь есть еще вертикаль. Если вверх уйти трудно, то вниз — пожалуйста.
Пуаро улыбнулся:
— Вы умница, мадемуазель.
— Я, конечно, полная тупица и ничего не понимаю, — сказала Корнелия.
Жаклин пояснила:
— Дорогая, месье Пуаро считает, что он мог перемахнуть через поручень и спрыгнуть на среднюю палубу.
— Господи! — задохнулась Корнелия. — Мне это в голову не пришло. Но какое же нужно проворство для этого! Видимо, он так и сделал?
— Вполне мог, — сказал Тим Аллертон. — В такие минуты, не забывайте, люди переживают потрясение, стресс. После выстрела на них находит столбняк.
— С вами именно так и было, месье Аллертон?
— Именно так. Я встал как вкопанный, потом уже побежал к корме.
Из каюты Бесснера вышел Рейс и начальственным голосом сказал:
— Соблаговолите разойтись, нам надо вынести тело.
Все тут же разошлись. Пуаро тоже отошел в сторону. Корнелия с грустной убежденностью сказала ему:
— Я до конца дней буду помнить это путешествие. Три смерти!.. Как в кошмарном сне.
Ее услышал Фергюсон.
— Это вас культура заела, — резко бросил он. — Учитесь у Востока принимать смерть: эпизод, не заслуживающий внимания.
— Пусть себе, — сказала Корнелия. — Они непросвещенные. Их жаль.
— И хорошо, что непросвещенные. Просвещение обескровило белую расу. Посмотрите на Америку — они же свихнулись на культуре. Гадость какая.
— По-моему, вы говорите чушь, — залилась краской Корнелия. — Я каждую зиму хожу на лекции по греческому искусству, Ренессансу и про знаменитых исторических деятельниц слушала цикл.
Мистер Фергюсон яростно застонал:
— Греческое искусство! Ренессанс! Исторические деятельницы! Тошно слушать! Только будущее, девушка, имеет значение, не прошлое. Три покойницы на борту — ну и что? Велика потеря! Линит Дойл с ее деньгами, тунеядка горничная, бессмысленная дурища миссис Оттерборн. Неужели вы думаете, что кому-то интересно, живы они или нет? Мне — неинтересно. Я считаю: и слава богу!
— И неправильно считаете, — вскипела Корнелия. — Противно слушать, как вы говорите, говорите — и все о себе, о себе. Я недолюбливала миссис Оттерборн, но ее дочь обожала ее, смерть матери сломила несчастную. Я ничего не знаю про горничную-француженку, но кто-то ее, наверное, тоже любил. А что касается Линит Дойл, то, не говоря о всем прочем, она была прекрасна. Она была такая красивая, что, когда входила в комнату, дыхание перехватывало. Я дурнушка и тем более ценю красоту. Она была такая красивая — чисто по-женски, — что только в греческом искусстве найдется с чем ее сравнить. Когда погибает красота, это потеря для всех. Вот так.
Мистер Фергюсон отпрянул назад. Он вцепился себе в волосы и яростно рванул их.
— Все, сдаюсь, — сказал он. — Вы невозможны. Вы даже не можете по-женски затаить обиду. — Он повернулся к Пуаро: — Известно ли вам, сэр, что родитель Линит Риджуэй фактически погубил отца Корнелии? И что же, она скрипит зубами, видя, как наследница в жемчугах и парижских туалетах плывет по Нилу? Как бы не так! Подобно сказочной овечке, она блаженно блеет:
«Какая красивая!» Не думаю, чтобы она хоть чуть сердилась на нее.
Корнелия покраснела.
— Да нет, сердилась немного. Папа умер, потому что разуверился во всем — у него ничего не получалось.
— Изволите видеть: немного сердилась.
— А не вы ли сейчас твердили, что будущее важнее прошлого? — вскипела Корнелия. — То было в прошлом, с ним покончено.
— Опять сдаюсь, — сказал Фергюсон. — Корнелия Робсон, я впервые встречаю такую замечательную женщину. Вы не пойдете за меня замуж?
— Не говорите чушь.
— Хотя при сем присутствует почтенный сыщик, предложение мое — искреннее. Кстати, будьте свидетелем, месье Пуаро. Я ответственно предлагаю этой женщине замужество, поступаясь, прошу заметить, своими принципами, поскольку ни во что не ставлю брачные узы; другого рода договоренностей она не примет, поэтому пусть будет замужество. Прошу вас, Корнелия, скажите «да».
— Не выставляйте себя на посмешище, — краснея, сказала Корнелия.
— Да почему же вы не хотите за меня замуж?
— Потому что несерьезно.
— Что несерьезно? Мое предложение или я сам?
— И то и другое, хотя больше вы сами. Для вас нет ничего святого. Вы смеетесь над просвещением, над культурой — даже над смертью. На вас нельзя будет положиться.
Она оборвала себя, снова покраснела и убежала к себе в каюту.
Фергюсон проводил ее взглядом.
— Ну и девица! Главное, она говорит правду. Ей нужен положительный человек. На которого можно положиться — мой бог! —
Помолчав, он заинтересованно спросил: — Что с вами, месье Пуаро? Вы о чем-то глубоко задумались.
Пуаро тряхнул головой:
— Я думаю — только и всего.
— «Мысли о Смерти». «Смерть, или Дурная бесконечность». Сочинение Эркюля Пуаро. Нашумевшая монография.
— Месье Фергюсон, — продолжал Пуаро, — вы очень нахальный юноша.
— Будьте снисходительны. Я люблю нападать на признанные институты.
— А я, по-вашему, признанный институт?
— Безусловно. Как вы находите эту девушку?
— Мисс Робсон?
— Да.
— Я думаю, она девушка с характером.
— Совершенно верно. Решительная девушка. На вид кроткая овечка, а на поверку — кремень. Она... Черт! Я хочу эту девушку. Нелишне, по-моему, подразнить старуху. Если по-серьезному настроить ее против себя, Корнелии это может понравиться.
Он развернулся и пошел в салон. В углу, на своем обычном месте, сидела мисс Ван Шуйлер. Высокомерия в ней сегодня было больше обычного. Она вязала. Фергюсон решительным шагом направился в ее угол. За ним, не привлекая внимания, вошел Эркюль Пуаро и сел в благоразумной отдаленности, уткнувшись в журнал.
— Добрый день, мисс Ван Шуйлер.
Мисс Ван Шуйлер подняла глаза, немедленно их опустила и холодно обронила:
— М-м-м... Добрый день.
— Послушайте, мисс Ван Шуйлер, мне надо переговорить с вами на крайне важную тему. Дело, собственно, вот в чем. Я хочу жениться на вашей кузине.
Мисс Ван Шуйлер уронила моток, и тот укатился к стене.
Она язвительно процедила:
— Вы не в своем уме, молодой человек.
— Отнюдь нет. Я решительно настроен жениться на ней. Я сделал ей предложение.
Мисс Ван Шуйлер оглядела его с холодным интересом, какого заслуживает диковинный жук.
— В самом деле? Я полагаю, она дала вам от ворот поворот.
— Она отказала мне.
— Естественно.
— Ничуть не «естественно». Я буду просить ее руки до тех пор, пока она не согласится.
— Уверяю вас, сэр, что смогу оградить мою юную кузину от приставаний этого рода, — отрезала мисс Ван Шуйлер.
— А что вы имеете против меня? — наседал мистер Фергюсон.
В ответ мисс Ван Шуйлер чуть подняла брови и затеребила нитку, намереваясь подтянуть к себе клубок и прекратить разговор.
— Нет, правда, — настаивал Фергюсон, — что вы имеете против меня?
— Я полагаю, ответ ясен, мистер... извините...
— Фергюсон.
— ...мистер Фергюсон. — Мисс Ван Шуйлер с отчетливым неудовольствием произнесла его имя. — Выбросьте эти мысли из головы.
— Иначе говоря, я ей не подхожу?
— Вы сами должны это понимать.
— А в каком смысле я ей не подхожу?
Снова мисс Ван Шуйлер не удостоила его ответом.
— У меня две руки, две ноги, хорошее здоровье и вполне нормальные мозги. В чем, собственно, дело?
— Есть еще такая вещь, как положение в обществе, мистер Фергюсон.
— Чихать на положение в обществе.
Распахнулась дверь, и вошла Корнелия. При виде грозной кузины Мари, беседующей с ее нежданным поклонником, она застыла на пороге.
Разошедшийся Фергюсон обернулся и с широкой улыбкой позвал ее:
— Подходите, Корнелия. Я тут самым светским образом прошу вашей руки.
— Корнелия, — страшным голосом проскрежетала мисс Ван Шуйлер, — ты поощряла этого молодого человека?
— Нет, конечно... во всяком случае... не то чтобы... то есть...
— Что «то есть»?
— Она меня не поощряла, — пришел на помощь Фергюсон. — Я сам решился. Только по доброте сердечной она не съездила мне по физиономии... Корнелия, ваша кузина говорит, что я вам не подхожу. Это, разумеется, так, но не в том смысле, какой она вкладывает в это. В нравственном отношении мне далеко до вас, но она-то считает, что и в социальном плане я вам не пара.
— Точно так же думает и Корнелия, я полагаю, — сказала мисс Ван Шуйлер.
— Это правда? — Мистер Фергюсон испытующе посмотрел на Корнелию. — Вы из-за этого не хотите выходить за меня?
— Нет, не из-за этого. — Корнелия покраснела. — Если бы вы мне нравились, я бы пошла за вас.
— Я вам не нравлюсь?
— Вы... жестокий. Вы такое говорите... и так беспардонно... Я впервые встречаю такого человека.
На глазах у нее вскипели слезы. Она выбежала на палубу.
— Вообще говоря, — заключил мистер Фергюсон, — для начала неплохо. — Он откинулся на спинку стула, оглядел потолок, посвистел, скрестил ноги в немыслимых брюках и сообщил: — Теперь я буду звать вас кузиной.
Мисс Ван Шуйлер трясло от ярости.
— Извольте выйти отсюда, сэр, иначе я позвоню стюарду.
— Я оплатил свой проезд. Не представляю, как меня можно выставить из места общего пользования. Но я уступаю вам. — Напевая под нос «Йо-хо-хо и бутылка рому», он встал, развинченной походкой прошел к двери и вышел.
Задыхаясь от гнева, мисс Ван Шуйлер выбиралась из кресла. Осторожно отложив ненужный больше журнал, Пуаро вскочил и принес ей клубок шерсти.
— Благодарю вас, месье Пуаро. Не откажите в любезности послать ко мне мисс Бауэрз — я в совершенном расстройстве. Этот наглый молодой человек...
— Да, весьма эксцентричен, — согласился Пуаро. — У них вся семья такая. Избалован, конечно, любит помахать кулаками. — И как бы между прочим добавил: — Вы, конечно, его узнали?
— Кого узнала?
— Из-за своих прогрессивных взглядов он пренебрегает титулом и называет себя Фергюсоном.
— Титулом? — пронзительно вскрикнула мисс Ван Шуйлер.
— Да, это же молодой лорд Долиш. Денежный мешок, но в Оксфорде успел заделаться коммунистом.
Выражая лицом полную сумятицу чувств, мисс Ван Шуйлер спросила:
— Вы давно это знаете, месье Пуаро?
Пуаро пожал плечами:
— Видел на днях фотографию в газете, очень похож на себя. Во время обыска обнаружил печатку с гербом. Нет, тут нет сомнений, уверяю вас.
Ему доставило большое удовольствие наблюдать смену выражений на лице мисс Ван Шуйлер. Наконец она милостиво кивнула ему и произнесла:
— Весьма признательна вам, месье Пуаро.
Пуаро, улыбаясь, проводил ее взглядом. Когда она вышла из салона, он опустился в кресло и лицо его снова омрачилось. Он сидел, перебирая мысли, и время от времени кивал.
— Mais oui, — сказал он наконец. — Все сходится.
Гпава 25
В салоне его и нашел Рейс.
— Что будем делать, Пуаро? Через десять минут явится Пеннингтон. Поручаю его вашим заботам.
Пуаро быстро поднялся.
— Сначала доставьте мне Фанторпа.
— Фанторпа? — У Рейса был удивленный вид.
— Да, приведите его ко мне.
Рейс кивнул и вышел. Пуаро прошел в свою каюту, куда вскоре подошли Рейс и Фанторп.
Пуаро указал на стул, предложил сигарету.
— Итак, мистер Фанторп, — сказал он, — к делу. Вы, я вижу, носите такой же галстук, как и мой друг Гастингс.
Джим Фанторп озадаченно скосил глаза на галстук.
— Это галстук выпускника Итона, — сказал он.
— Вот именно. Примите к сведению, что я отчасти знаю английские порядки, хотя я и иностранец. Я знаю, например, что существуют такие вещи: «что следует делать» и «чего не следует делать».
Здесь Джим Фанторп усмехнулся:
— Теперь нечасто услышишь подобные слова, сэр.
— Возможно, однако сама заповедь остается в силе. Выпускник старой школы — это выпускник старой школы, и я по собственному опыту знаю, что он отлично помнит, «чего не следует делать». Не следует, например, без спросу встревать в разговор, который ведут незнакомые ему люди.
Фанторп озадаченно смотрел на него. Пуаро продолжал:
— А на днях, месье Фанторп, вы именно это сделали. Группа лиц вполголоса обсуждала свои дела в салоне. Вы слонялись неподалеку с очевидным намерением подслушать, о чем они говорят. А потом вы просто повернулись к ним и отвесили даме комплимент — это была мадам Саймон Дойл — по поводу ее благоразумного отношения к делам.
Джим Фанторп густо покраснел. Не оставляя ему времени возразить, Пуаро повел речь дальше:
— Согласитесь, Фанторп: так не поведет себя человек с галстуком, какой на моем друге Гастингсе. Гастингс — сама деликатность, он скорее умрет от стыда, чем сделает такое. Я связываю ваш поступок с тем, что вы слишком молоды для дорогостоящего путешествия, что вы работаете в сельской юридической конторе и вряд ли крепко стоите на ногах и что, наконец, вы не выказываете признаков заболевания, из-за которого было бы необходимо столь продолжительное зарубежное путешествие, — я связываю все это воедино и не могу не задаться вопросом, а теперь задаю его вам: по какой, собственно говоря, причине вы находитесь на борту этого судна?
Джим Фанторп резко вскинул голову:
— Я отказываюсь сообщать вам что бы то ни было, месье Пуаро. Я считаю, что вы просто сошли с ума.
— Нет, я не сошел с ума. Я в полном здравии рассудка. Где находится ваша контора — в Нортгемптоне? Это не очень далеко от Вуд-Холла Какой разговор вы хотели подслушать? Разговор шел о юридических документах. С какой целью вы сделали ваше сумбурное и лихорадочное заявление? Вашей целью было помешать мадам Дойл подписывать документы, не читая.
Он помолчал.
— На этом пароходе произошло убийство. За ним очень скоро последовали еще два. Если я добавлю к этому, что миссис Оттерборн была застрелена из пистолета месье Эндрю Пеннингтона, вы, может быть, поймете, что ваш прямой долг — сказать нам все, что вам есть сказать.
Несколько минут Джим Фанторп хранил молчание Потом он заговорил:
— Вы ходите вокруг да около, месье Пуаро. Но я проникся серьезностью ваших замечаний. Беда в том, что я не могу сообщить вам ничего конкретного.
— Иначе говоря, у вас есть только подозрения.
— Да.
— И делиться ими, вы считаете, неразумно? По букве закона, может, так оно и есть, но мы не в судебном заседании. Мы с полковником Рейсом пытаемся выйти на убийцу. Тут ценно все, что может помочь нам.
Джим Фанторп снова задумался, потом сказал:
— Ладно. Что вас интересует?
— Зачем вы отправились в эту поездку?
— Меня послал дядюшка, мистер Кармайкл, он английский стряпчий миссис Дойл. Через его руки прошло множество ее дел. В этом качестве он регулярно переписывался с мистером Эндрю Пеннингтоном, американским опекуном миссис Дойл. Некоторые обстоятельства — я не стану их перечислять — насторожили дядю.
— Попросту говоря, ваш дядя заподозрил Пеннингтона в мошенничестве?
Сдержанно улыбнувшись, Джим Фанторп кивнул:
— Вы чуть огрубили мою мысль, но в целом — да. Многочисленные разъяснения Пеннингтона, благовидные предлоги для перемещения денежных средств — все это вызывало у дяди недоверие. Узнав о скоропалительном замужестве мисс Риджуэй и медовом месяце в Египте, дядя наконец свободно вздохнул. Он понимал, что, когда она вернется в Англию, наследство обревизуют, чтобы перевести на нее.
Тут она шлет ему письмо из Каира и между прочим сообщает, что неожиданно встретила Эндрю Пеннингтона. Дядины подозрения укрепились. Он подумал- если Пеннингтон загнал себя в угол, то он постарается получить от нее подписи и скрыть растрату.
Не располагая определенными доказательствами, дядя попал в трудное положение. Единственное, что он мог придумать, — это послать меня сюда самолетом — посмотреть, что вообще происходит. Я должен был смотреть во все глаза и в случае необходимости незамедлительно действовать — крайне неприятная миссия, смею вас уверить. В том случае, что вы упомянули, я хамски повел себя. Очень неприятно, но в целом я доволен результатом.
— Вы хотите сказать, что предостерегли мадам Дойл? — спросил Рейс.
— Вряд ли предостерег, но точно нагнал страху на Пеннингтона. Я был уверен, что он на время прекратит свои фокусы, а я между тем сойдусь ближе с супругами Дойл и как-нибудь смогу их остеречь. Вообще говоря, я рассчитывал на мистера Дойла. Миссис Дойл так привязана к Пеннингтону, что вбивать клин между ними было бы не совсем правильно. Проще действовать через мужа.
Рейс кивнул.
Пуаро сказал:
— Не откажите в откровенности по одному вопросу, месье Фанторп. Если бы вам пришлось обманывать, кого вы избрали бы своей жертвой — мадам Дойл или месье Дойла?
Фанторп бегло улыбнулся:
— Какой может быть разговор? Мистера Дойла. Линит Дойл отлично разбиралась в делах. А ее муж представляется мне доверчивым парнем, который ничего не смыслит в делах и легко подмахнет там, где оставлен прочерк, — это его собственные слова.
— Я согласен с вами, — сказал Пуаро. Он поднял глаза на Рейса: — Вот вам и мотив.
— Но все это только домыслы. Это же не доказательства, — сказал Джим Фанторп.
— Ах, у нас будут доказательства, — отмахнулся Пуаро.
— Откуда?
— Возможно, от самого мистера Пеннингтона.
Фанторп скроил недоверчивую мину:
— Сомневаюсь. Очень сомневаюсь.
Рейс взглянул на часы:
— Пора бы ему подойти.
Джим Фанторп понял намек и оставил их.
Через пару минут явился Эндрю Пеннингтон — предупредительный, светский. Только поджатая линия рта и настороженный взгляд свидетельствовали о том, что старый боец готов к схватке.
Он сел и вопросительно взглянул на них.
— Мы просили прийти вас, месье Пеннингтон, — начал Пуаро, — поскольку очевидно, что это дело касается вас близко и совершенно особенным образом.
Пеннингтон чуть поднял брови:
— Вы так ставите вопрос?
— Ну конечно, — продолжал Пуаро ровным голосом. — Вы знали Линит Риджуэй, как я понимаю, еще ребенком.
— A-а, это... — Тревога слетела с его лица. — Прошу прощения, я не сразу понял. Да, я говорил вам утром, что знал Линит совсем малявкой в слюнявчике.
— У вас были близкие отношения с ее отцом?
— Именно так. С Мелишем Риджуэем мы были в самых близких отношениях.
— Настолько близких, что по завещанию он приставил вас к делам своей дочери и назначил опекуном весьма обширного состояния.
— В общих чертах — да. — Он снова насторожился. Стал сдержаннее в словах. — Я был не единственным опекуном, естественно. Были и другие.
— Кто-нибудь из них уже умер?
— Двое. Третий, мистер Стерндейл Рокфорд, здравствует.
— Это ваш компаньон?
— Да.
— Как я понимаю, к моменту замужества мадемуазель Риджуэй не достигла совершеннолетия.
— В июле ей бы исполнился двадцать один год.
— Ив этом случае она естественным образом вступила бы во владение наследством?
— Да.
— А женитьба поторопила эти обстоятельства, да?
У Пеннингтона напрягся рот. Он воинственно вскинул подбородок.
— Извините, джентльмены, но какое дело вам до всего этого?
— Если вам не хочется отвечать на вопрос...
— Да пожалуйста, я не возражаю — спрашивайте. Только я не вижу смысла во всем этом.
— Ну как же, месье Пеннингтон... — Пуаро наклонился вперед и сверкнул своими зелеными кошачьими глазами. — Встает вопрос о мотивах убийства. В этом случае всегда принимаются в расчет финансовые аспекты.
Пеннингтон нехотя сказал:
— По завещанию Риджуэя Линит получала право распоряжаться своим капиталом по достижении двадцати одного года или выйдя замуж.
— Без каких-либо оговорок?
— Без оговорок.
— А речь идет, меня заверяют, о миллионах?
— Да, о миллионах.
— Большая ответственность лежала на вас и вашем компаньоне, мистер Пеннингтон, — сказал негромко Пуаро.
— Нам не привыкать к ответственности, — огрызнулся тот. — Она нас не страшит.
— Интересно.
Что-то в тоне Пуаро задело собеседника.
— Что, к черту, вы имеете в виду? — вскинулся он.
С подкупающей прямотой Пуаро ответил:
— Интересно знать, мистер Пеннингтон: неожиданное замужество Линит Риджуэй — оно не внесло... м-м... переполоха в ваши дела?
— Переполоха?
— Я именно так сказал.
— Чего вы добиваетесь, черт возьми?
— Узнать одну простую вещь. Находятся ли дела Линит Дойл в том превосходном порядке, в котором им надлежит быть.
Пеннингтон встал.
— Довольно. Мне надоело. — Он направился к двери.
— Но вы все-таки ответите на мой вопрос?
— Ее дела находятся в превосходном порядке, — выпалил Пеннингтон.
— То есть замужество Линит Риджуэй не встревожило вас до такой степени, чтобы кинуться в Европу на первом же пароходе и потом инсценировать неожиданную встречу в Египте?
Пеннингтон вернулся к столу. Он снова взял себя в руки.
— Вы говорите совершенный вздор. До встречи в Каире я даже не знал, что Линит вышла замуж. Я был безмерно удивлен. Должно быть, я на день разминулся с ее письмом. Его потом отправили из Нью-Йорка за мной следом, я получил его неделей позже.
— Вы плыли, говорите, на «Карманике»?
— Совершенно верно.
— И письмо пришло в Нью-Йорк, когда «Карманик» уже отплыл?
— Сколько раз это можно повторять?
— Странно, — сказал Пуаро.
— Что тут странного?
— Странно, что на вашем багаже нет наклеек «Карманика». Последним из трансатлантических лайнеров у вас отметилась «Нормандия», а «Нормандия», сколько я помню, отплыла двумя днями позже «Карманика».
Собеседник растерялся. У него забегали глаза.
Со своей стороны добавил полковник Рейс.
— Полно, мистер Пеннингтон, — вступил он. — У нас есть все основания полагать, что вы плыли на «Нормандии», а не на
«Карманике», как вы говорите. В этом случае вы получили письмо миссис Дойл еще в Нью-Йорке. Не запирайтесь, ведь это самое простое дело — справиться в пароходных компаниях.
Пеннингтон невидяще нащупал стул и сел. Его лицо стало безжизненной маской, но живой ум лихорадочно искал выхода.
— Ваша взяла, джентльмены, — сказал он. — Не мне тягаться с вами. У меня были причины вести себя подобным образом.
— Не сомневаемся, — вставил Рейс.
— Я открою их при условии, что это останется между нами.
— Можете не сомневаться, что мы поведем себя должным образом. Но заведомо я ничего не могу обещать.
— Ладно, — вздохнул Пеннингтон. — Скажу начистоту. В Англии затеялись скверные дела. Я забеспокоился. От переписки какой толк? Выход один: ехать и смотреть самому.
— Что вы называете скверными делами?
— У меня появились основания думать, что Линит обманывают.
— Кто же?
— Ее английский адвокат. Такими обвинениями так просто не бросаются. Я решил поехать туда и самолично во всем разобраться.
— Это заслуживает всяческих похвал, но к чему этот маленький обман с письмом, которое вы будто бы не получали?
— А что было делать? — Пеннингтон развел руками. — Как свалиться молодоженам на голову и не открыть своих карт? Я подумал, что лучше будет разыграть случайную встречу. Потом, я ничего не знал про ее мужа. Он вполне мог участвовать в этом мошенничестве.
— Ваши действия, таким образом, были продиктованы самыми бескорыстными побуждениями, — сухо сказал полковник Рейс.
— Правильно, полковник.
Помолчали. Рейс бросил взгляд на Пуаро. Тот подался вперед.
— Месье Пеннингтон, — сказал он, — мы не верим ни единому вашему слову.
— И черт с вами. Чему вы, интересно, поверите?
— Мы поверим тому, что замужество Линит поставило вас в затруднительное финансовое положение; что вы самым срочным образом стали искать способ выбраться из своих неприятностей — выиграть время, другими словами; что с этой целью вы старались заполучить от мадам Дойл подпись на неких документах — и потерпели неудачу; что, прогуливаясь по вершине утеса в Абу-Симбеле, вы раскачали и столкнули вниз валун, который чудом не прихлопнул кого надо.
— Вы сошли с ума.
— Мы поверим тому, что на обратном пути сложились сходные обстоятельства, — другими словами, представилась возможность устранить мадам Дойл в такой момент, что ее смерть наверняка припишут кое-кому другому. И мы уже не просто уверены — мы знаем, что из вашего револьвера была убита женщина, готовая назвать имя человека, которого она обоснованно считала убийцей и Линит Дойл, и горничной Луизы.
— Дьявольщина! — Зычный выкрик Пеннингтона прервал поток красноречия Пуаро. — Чего вы добиваетесь? Вы совсем сошли с ума? Какие у меня могут быть мотивы? Ведь я не получу денег Линит, они отойдут ее мужу. Почему вы к нему не вяжетесь? Он от этого выигрывает, не я.
Рейс холодно ответил:
— В тот вечер Дойл безвыходно сидел в салоне, пока ему самому не прострелили ногу. То, что после этого он не мог сделать и шагу, подтверждают доктор и сиделка — свидетели незаинтересованные и заслуживающие доверия. Саймон Дойл не мог убить свою жену. Он не мог убить Луизу Бурже, и ясно как божий день, что он не убивал миссис Оттерборн. Вы знаете это не хуже нас.
— Я знаю, что он не убивал Линит. — Пеннингтон держался уже спокойнее. — Я только спрашиваю, зачем вязаться ко мне, когда я ничего не выигрываю от ее смерти.
— С этим, любезнейший, — мурлычущим голосом завел Пуаро, — можно поспорить. Линит была проницательнейшей деловой дамой. Она досконально знала свое хозяйство и быстро находила любой непорядок. Получив доступ к своей собственности, для чего ей всего-навсего надо было вернуться в Англию, она бы сразу заподозрила неладное. Но тут она умирает, ее состояние, как вы только что заметили, наследует ее муж — и это существенно меняет картину. Сверх того, что его жена была богатой женщиной, Саймон Дойл не имеет никакого представления о ее делах. У него простой, доверчивый характер. Легче легкого подсунуть ему запутанные отчеты, скрыть реальный итог в столбцах цифр и отсрочить имущественные распоряжения, сославшись на юридические формальности и недавний кризис. Я думаю, что для вас имеет громадное значение, с кем иметь дело — с мужем или женой.
Пеннингтон пожал плечами:
— Ваши мысли бредовые.
— Время покажет.
— Что вы сказали?
— Я сказал: время покажет. Речь идет о трех смертях. О трех убийствах! Закон потребует тщательнейшим образом вникнуть в состояние дел мадам Дойл.
Он увидел, как у его vis-a-vis опали плечи, и понял, что победил. Подозрения Джима Фанторпа были выстроены не на песке.
Пуаро продолжал:
— Игра проиграна. Блефовать бесполезно.
— Вам не понять, — пробормотал Пеннингтон. — Никакой аферы тут нет. Это кризис виноват, на Уолл-стрит совсем ума решились. Но я подстраховался. В июне, даст бог, все будет о’кей.
Трясущимися пальцами он взял сигарету, но так и не раскурил ее.
— Вероятно, — в задумчивости протянул Пуаро, — камень просто ввел вас в искушение. Вы полагали, что вас никто не видит.
— Случайность! — вскричал Пеннингтон. — Уверяю вас, это была случайность! — Он тянул к ним подергивающееся лицо со стылыми от ужаса глазами. — Я споткнулся и упал на него. Говорю вам, это была случайность.
Те двое не отвечали.
И снова Пеннингтон взял себя в руки. Сломленный человек, он не желал складывать оружие. Поднявшись, он направился к двери.
— Вы не пришьете мне этого, джентльмены. Это была случайность. И не я стрелял в нее, слышите? Этого вы тоже мне не пришьете.
Он вышел.
Глава 26
Когда за Пеннингтоном закрылась дверь, Рейс глубоко вздохнул:
— Мы продвинулись дальше, чем я рассчитывал. Признание в мошенничестве, признание в покушении на жизнь. На большее и надеяться не приходится. Если в покушении человек как-то сознается, то мокрое дело он никогда на себя не возьмет.
— Бывает, что возьмет, — сказал Пуаро. Его глаза, как у кошки, подернулись дымкой.
Рейс с любопытством взглянул на него:
— У вас есть план?
Пуаро кивнул. Он зажимал пальцы:
— Парк в Асуане. Заявление мистера Аплертона. Два флакона с лаком для ногтей. Моя бутылка вина. Бархатная накидка. Носовой платок в пятнах. Револьвер, оставленный на месте преступления. Смерть Луизы. Смерть мадам Оттерборн... Да, одно к одному. Пеннингтон никого не убивал, Рейс.
— Как! — поразился Рейс.
— Не убивал. Да, у него были мотивы. Да, у него было желание. Он даже предпринял попытку. Mais c’est tout. Для этого преступления требовалось нечто такое, чего у Пеннингтона нет. Для такого преступления нужны дерзость, безошибочное и быстрое исполнение, храбрость, безразличие к опасности и при всем том находчивый и сметливый ум. Всех этих качеств Пеннингтон лишен. Он пойдет на преступление, если будет знать, что ничем не рискует. А наш преступник очень и очень рисковал. Он ходил по краю пропасти. Тут нужно быть смелым человеком. Пеннингтон не смелый, а просто хитрец.
Рейс смотрел на него с профессиональным уважением.
— Вы отлично разложили все по полочкам, — сказал он.
— Пожалуй, да. Кое-что нужно еще добрать. Например, телеграмма, которую читала Линит Дойл. Хотелось бы это прояснить.
— Господи, мы же забыли спросить Дойла! Он заговорил о ней, когда прибежала эта несчастная мамаша Оттерборн. Надо опять спросить.
— Это потом. Прежде мне хочется поговорить кое с кем.
— С кем же?
— С Тимом Аплертоном.
Рейс поднял брови:
— Хорошо, давайте вызовем его сюда.
Он нажал звонок и отдал распоряжение стюарду.
С вопросительным видом вошел Тим Аллертон.
— Стюард говорит, вы хотели меня видеть?
— Именно так, месье. Садитесь.
Тим сел. Его скучающее лицо выразило внимание.
— От меня что-нибудь требуется? — У него вежливый, прохладный голос.
— В известном смысле. Мне нужно, чтобы вы меня выслушали.
У Тима удивленно поползли вверх брови.
— Извольте. Другого такого благодарного слушателя нет на всем белом свете. Будьте уверены, что в нужный момент я буду говорить «Ух ты!».
— Совсем хорошо. «Ух ты!» нам очень подойдет. Eh bien. Приступим. Когда я встретил вас с матушкой в Асуане, месье Аллертон, меня чрезвычайно привлекло ваше общество. Прежде всего, я не встречал человека очаровательнее вашей матушки.
Скучающее лицо дрогнуло, осветилось теплым чувством.
— Она — особенная, — сказал Тим.
— И еще одно обстоятельство потянуло меня к вам: вы упомянули некую даму.
— В самом деле?
— Да. Вы упомянули мадемуазель Джоанну Саутвуд. Не так давно я слышал это имя, — продолжал он. — Уже три года Скотленд-Ярд изрядно беспокоят особого рода кражи драгоценностей. Их можно назвать «салонными кражами». Способ всегда один: оригинал заменяют подделкой. Главный инспектор Джепп — он мой приятель — пришел к заключению, что эти кражи совершает не одиночка, а превосходно сработавшаяся пара. На основании множества косвенных данных он уверился в том, что эта пара принадлежит к хорошему обществу. В конечном счете его внимание сосредоточилось на мадемуазель Джоанне Саутвуд.
Всякий раз жертва доводилась ей подругой или хорошей знакомой. Всякий раз искомую драгоценность она хоть однажды держала в руках или ей давали ее поносить. К тому же ее образ жизни значительно превосходил ее доходы. Однако всякий раз было ясно, что сама кража, точнее сказать — подмена, не была делом ее рук. Ее попросту не оказывалось в Англии, когда драгоценность заменяли подделкой.
Постепенно в голове главного инспектора Джеппа сложилась примерно такая картина. В свое время мадемуазель Саутвуд была связана с Гильдией современных ювелиров. Получая на руки драгоценности, она тщательно зарисовывала их, и какой-нибудь потерявший совесть ювелир делал по ее рисункам копии, которыми на третьем этапе, по догадке Джеппа, ее напарник по «салонным кражам» заменял подлинные образцы. Он никогда прежде не брал в руки драгоценности, что всегда можно было доказать, как и то, что он никогда не имел отношения к фальшивкам и подделкам драгоценных камней. Личность этого напарника Джеппу не удалось установить.
В вашем разговоре меня заинтересовали некоторые обмолвки. Пропавшее при вас кольцо на Майорке; ваше присутствие на приеме, где обнаружилось, что подлинные драгоценности заменены на поддельные; ваша близкая дружба с мадемуазель Саутвуд. Имело значение и то, что вам явно было не по душе мое присутствие и вы всячески старались настроить против меня вашу матушку. Это, конечно, можно было объяснить простой неприязнью, но я отвел эту мысль. Уж очень старательно вы прятали эту неприязнь под маской радушия.
Eh bien. Убивают Линит Дойл, и обнаруживается, что пропал ее жемчуг. Как вы понимаете, я сразу думаю на вас, но уверенности у меня нет. Ведь если вы, как я полагаю, работаете с мадемуазель Саутвуд, близкой подругой мадам Дойл, то должна иметь место подмена, а не наглая кража. Вдруг жемчуг возвращают — и что же я вижу? Что он не настоящий, это подделка.
И тогда я понимаю, кто тут истинный вор. Украли и вернули поддельную нитку, которой вы еще раньше заменили настоящее ожерелье.
Пуаро взглянул на сидящего против него молодого человека. Загар не мог скрыть, как он побледнел. Боец он был неважный, не то что цепкий Пеннингтон. Выдерживая роль пересмешника, Тим сказал:
— В самом деле? Куда же я его дел в таком случае?
— Это я тоже знаю.
У Тима сразу опало, увяло лицо. Пуаро размеренно продолжал:
— Ожерелье может находиться только в одном месте. Я долго размышлял, и мой рассудок ручается в правоте. Жемчужины, месье Аллертон, спрятаны в четках, что висят у вас в каюте. Их бусины очень искусно вырезаны — я думаю, их делали по вашему заказу. Бусины разымаются на половинки — по их виду не догадаешься, — и внутри каждой в клею лежит жемчужина. При обыске полиция обычно уважительно относится к религиозным символам, если не усмотрит в них ничего подозрительного. И вы это учли. Я пытался выяснить, каким образом мадемуазель Саут-вуд переслала вам поддельное ожерелье. Она непременно должна была это сделать, поскольку вы приехали сюда с Майорки, услышав, что здесь будет проводить свой медовый месяц мадам Дойл. Я мыслю так: ожерелье прислали в книге, в страницах вырезав квадратную нишу. Обрезы книги видны, а под обложку на почте никто не заглянет.
Настало долгое молчание. Потом Тим ровным голосом сказал:
— Вы победили. Покуролесил — и хватит. Пора расхлебывать эту кашу.
Пуаро чуть заметно кивнул:
— А вы знаете, что вас видели в ту ночь?
— Меня видели? — вздрогнул Тим.
— Да, в ту ночь, когда погибла Линит Дойл, один человек видел, как вы уходили от нее после часа ночи.
Тим сказал:
— Слушайте, вы же не думаете... Это не я ее убил, клянусь вам! Я места себе не нахожу. Надо же было выбрать именно ту ночь! Это просто ужас какой-то.
— Да, — сказал Пуаро, — вам пришлось понервничать. Зато теперь, когда правда вышла наружу, вы можете нам помочь. Когда вы брали ее жемчуг, мадам Дойл была жива или мертва?
— Не знаю, — хрипло выдавил Тим. — Ей-богу, не знаю, месье Пуаро. Я заранее выяснил, куда она кладет его на ночь, — на столик у изголовья. Я прокрался в каюту, ощупал столик, забрал жемчуг, положил поддельный и выскользнул наружу. Естественно, я думал, что она спит.
— Вы слышали ее дыхание? Вы же наверняка прислушивались.
Тим добросовестно задумался.
— Было очень тихо — действительно, очень тихо, но чтобы слышать ее дыхание... нет, не помню.
— Не пахло гарью, как после недавнего выстрела из пистолета?
— Не думаю. Не помню.
Пуаро вздохнул:
— Значит, мы не продвинулись.
Тим заинтересованно спросил:
— А кто меня видел?
— Розали Оттерборн. Она шла с другого борта и видела, как вы вышли из каюты Линит Дойл и прошли к себе.
— Так это она вам сказала.
Пуаро тихо возразил:
— Извините. Она мне ничего не говорила.
— Тогда как же вы узнали?
— Не зря же я Эркюль Пуаро! Я не нуждаюсь в том, чтобы мне рассказывали. Когда я оказал на нее давление, знаете, что она сказала? Она сказала: «Я никого не видела». Она солгала мне.
— Почему же она не призналась?
Пуаро бесстрастным голосом сказал:
— Возможно, потому, что считала убийцей того, кого она увидела тогда. Согласитесь, это было похоже на правду.
— Тем больше, по-моему, оснований рассказать вам.
Пуаро пожал плечами:
— Значит, она думала иначе.
Дрогнувшим голосом Тим сказал:
— Удивительная девушка. Много, наверное, натерпелась она от своей матери.
— Да, жизнь была неласкова к ней.
— Бедная, — обронил Тим и поднял глаза на Рейса. — Что будем делать, сэр? Я признаюсь в том, что забрал из каюты Линит нитку жемчуга, вы найдете ее там, где было сказано. Я виновен в полной мере. Что же касается мисс Саутвуд, то тут я ничего не признаю. Против нее нет никаких доказательств. Это мое личное дело, где я раздобыл фальшивое ожерелье.
— Очень правильная позиция, — пробормотал Пуаро.
Тим, кривляясь, сказал:
— Джентльмен есть джентльмен! Теперь вообразите мои муки, когда матушка начала обхаживать вас. Не настолько же я закоренелый злодей, чтобы накануне весьма рискованного предприятия безмятежно сидеть бок о бок с удачливым детективом! Кому-то, может, это по вкусу, но мне — нет. Честно говоря, я сидел и обливался холодным потом.
— Однако это не удержало вас.
Тим пожал плечами:
— До такой степени я не дал себе распуститься. Когда-то надо было подменить ожерелье, а на пароходе представилась редкая возможность: ее каюта третья от меня, и сама Линит настолько погружена в собственные заботы, что вряд ли заметит подмену.
— Сомневаюсь, что все так и было.
Тим внимательно взглянул на него:
— Что вы хотите сказать?
Пуаро нажал кнопку звонка.
— Я бы хотел пригласить сюда мисс Оттерборн.
Тим нахмурился и ничего не сказал. Пришел стюард, выслушал распоряжение и удалился.
Через несколько минут явилась Розали. При виде Тима ее покрасневшие от недавних слез глаза округлились; в ней не было и следа былого недовольства, колючести. Она села и с новооб-ретенной кротостью перевела взгляд с Рейса на Пуаро.
— Извините, что пришлось вас потревожить, мисс Оттерборн, — негромко сказал Рейс. Он был не очень доволен настойчивостью Пуаро.
— Ничего, — в тон ему сказала девушка.
— Нужно прояснить немногие моменты, — сказал Пуаро. — Когда я спросил вас, не видели ли вы кого-нибудь на палубе с правого борта в десять минут второго, вы ответили, что никого не видели. К счастью, я дознался до правды без вашей помощи. Месье Аллертон признался, что ночью был в каюте Линит Дойл.
Она бросила взгляд на убитое, каменное лицо Тима; тот коротко кивнул.
— Я правильно назвал время, месье Аллертон?
— Совершенно правильно, — ответил Аллертон.
Розали не сводила с него глаз. У нее дрожали помертвелые губы.
— Но вы не...
Он ответил сразу:
— Нет-нет, я не убивал. Я вор, а не убийца. Все равно об этом скоро все узнают. Я охотился за ее жемчугом.
— По словам мистера Аллертона, прошлой ночью он вошел в ее каюту и подменил жемчужное ожерелье подделкой, — вмешался Пуаро.
— Правда? — спросила Розали. Ее грустные, младенчески беззащитные глаза вопрошающе смотрели на него.
— Да, — сказал Тим.
Все молчали. Полковник Рейс смущенно ерзнул на стуле.
Пуаро продолжал фальшивым голосом:
— Это, повторяю, версия самого месье Аллертона, которую частично подтверждает ваше свидетельство. Иначе говоря, доказано, что прошлой ночью он был в каюте Линит Дойл, но нет никаких доказательств того, что он там делал.
Тим изумленно выкатил на него глаза:
— Но вы же знаете!
— Что я знаю?
— Что я взял жемчуг.
— Mais oui — mais oui. Я знаю, что жемчуг у вас, но я не знаю, когда вы его взяли. Может статься, что вы его взяли не прошлой ночью, а раньше. Вы сказали, что Линит Дойл вряд ли бы заметила подмену. Я отнюдь не уверен в этом. Допустим, она ее заметила. Допустим далее, что она знала, кто подменил жемчуг. Допустим, что вчера вечером она грозила разоблачением, и вы поняли, что она не преминет это сделать. Допустим также, что вы слышали с палубы ссору между Жаклин де Бельфор и Саймоном Дойлом и, когда салон опустел, вошли и забрали пистолет, а час спустя, когда пароход утих, пробрались в каюту Линит Дойл и сделали так, чтобы никакое разоблачение вам более не грозило.
— Боже мой! — сказал Тим. На его пепельном лице в немом ужасе стыли глаза, уставленные на Эркюля Пуаро.
Тот продолжал:
— Но один человек видел вас — горничная Луиза. Утром она явилась к вам и стала шантажировать. Она назначила большую цену за свое молчание. Вы поняли, что если поддаться шантажу, то это будет началом конца. Вы притворно согласились, обещали перед ленчем прийти к ней в каюту с деньгами. И когда она считала банкноты, вы ее закололи.
Но опять удача изменила вам. Когда вы шли к горничной, вас видели, — Пуаро повернулся к Розали, — ваша матушка его видела. Снова вам приходится действовать очертя голову — выбора у вас нет. Раньше вы слышали, как Пеннингтон рассказывал о своем пистолете. Вы бросаетесь в его каюту, берете из стола пистолет, подслушиваете у каюты доктора Бесснера, и когда мадам Оттерборн готова произнести ваше имя, вы стреляете в нее.
— Нет! — вскричала Розали. — Это не он!
— После этого вы сделали единственное, что могли сделать: побежали на корму. Когда я бросился за вами, вы уже развернулись и сделали вид, что идете с противоположной стороны. Пистолет вы брали перчатками: они были у вас в кармане, когда я спросил их...
— Клянусь богом, это неправда, — сказал Тим. — В этом нет ни слова правды. — Его подавленный голос звучал неубедительно.
Тут всех удивила Розали Оттерборн.
— Конечно, неправда! Месье Пуаро прекрасно это знает! Он говорит так с какой-то целью.
Пуаро поднял на нее глаза. Слабая улыбка тронула его губы. Признавая свое поражение, он поднял руки:
— Вы умница, мадемуазель. Но, согласитесь, улики — одна к одной!
— Какого дьявола... — начал закипать Тим, но Пуаро остановил его движением руки:
— Против вас очень сильные улики, месье Аллертон. Я хочу, чтобы вы осознали это. Теперь я вам скажу кое-что более приятное. Я ведь еще не обследовал ваши четки. Может так случиться, что, разобрав их, я ничего в них не найду. Поскольку мадемуазель Оттерборн стоит на том, что прошлой ночью никого не видела на палубе, eh bien, против вас нет никаких свидетельств. Жемчужное ожерелье взяла и уже вернула клептоманка, оно в той коробочке на столе, у двери, вы можете посмотреть, если интересно.
Тим встал. С минуту он безмолвствовал. Последовавшие слова могли показаться странными, но, может, они удовлетворили его собеседников.
— Спасибо, — сказал он. — Вы не раскаетесь.
Он придержал дверь, пока выходила девушка, и, прихватив картонную коробочку, тоже вышел. Они шли рядом. Тим открыл коробку, достал нитку фальшивого жемчуга и, размахнувшись, далеко швырнул ее в нильские воды.
— Вот так, — сказал он. — Кончено. Когда я верну коробочку Пуаро, в ней будет настоящий жемчуг. Каким же дураком я был!
Розали тихо спросила:
— Как случилось, что вы это сделали?
— Как я этим занялся, вы хотите сказать? Ну, не знаю. От скуки, от лени, ради интереса. Интереснее же так зарабатывать, чем таскаться на службу. Вы, конечно, содрогаетесь от омерзения, но тут есть своя прелесть — риск хотя бы.
— Это я понимаю.
— Да, но сами-то вы так никогда не сделаете.
С минуту Розали раздумывала, склонив невеселую голову.
— Да, я бы так не сделала.
Он сказал:
— Ах, моя дорогая... такая славная. Почему вы не сказали, что видели меня той ночью?
— Я подумала: они будут вас подозревать, — сказала Розали.
— А вы меня подозревали?
— Нет, я и вообразить не могла, что вы можете кого-то убить.
— Да, для убийцы я жидковат. Я просто жалкий воришка.
Она робко коснулась его руки:
— Не говорите так.
Он сжал ее руку:
— Розали, вы не согласитесь... или вы всю жизнь будете помнить и презирать меня?
Она слабо улыбнулась:
— Вы мне тоже можете кое-что припомнить.
— Дорогая...
Она еще не выговорилась.
— А как же... ваша Джоанна...
Тим издал отчаянный вопль:
— Джоанна?! Вы прямо вторая матушка! Плевать мне на Джоанну с ее лошадиной челюстью и вороватым глазом. Жуткая женщина.
Через некоторое время Розали сказала:
— Вашей маме не надо знать.
— Не уверен, — протянул Тим, — наверное, я скажу ей. Мама у меня не робкого десятка. Она перенесет. Да, лучше я развею ее родительские иллюзии. Она с таким облегчением узнает, что мои отношения с Джоанной были чисто деловыми, что простит все остальное.
Они подошли к каюте миссис Аллертон, и Тим постучал. Дверь открылась, на пороге стояла миссис Аллертон.
— Мы с Розали, — начал Тим — и смолк.
— Дорогие вы мои, — сказала миссис Аллертон, принимая Розали в объятия. — Милое дитя... Я не теряла надежды... С Тимом так трудно, да еще он притворялся, что вы ему не нравитесь. Но меня не проведешь!
Розали сказала дрогнувшим голосом:
— Вы были так добры ко мне. Мне так хотелось, чтобы...
И она счастливо зарыдала на плече у миссис Аллертон.
Глава 27
Когда за Тимом и Розали закрылась дверь, Пуаро бросил на полковника виноватый взгляд. Тот хмурился.
— Вы не возражаете, как я все устроил? — просящим тоном обратился к нему Пуаро. — Это непорядок, я знаю, но я высоко ставлю человеческое счастье.
— Мои чувства вы ни во что не ставите, — сказал Рейс.
— Эта jeune fille — я питаю к ней нежность. А как она любит своего молодого человека. Это будет замечательная пара. В ней есть твердость, которой ему недостает; его матушка ее любит. Все очень хорошо подобралось.
— Об этом браке, можно сказать, позаботились небеса и Эркюль Пуаро. Мне остается только отказаться от возбуждения уголовного дела.
— Но, mon ami, я же сказал, что это были только мои предположения.
Рейс расцвел улыбкой.
— Я не в претензии, — сказал он. — Не полицейский же я, прости господи! Этот юный балбес, надеюсь, уже не собьется с пути. Девушка ему досталась правильная. А не нравится мне, как вы обращаетесь со мной. Я терпеливый человек, но всему есть предел. Знаете вы, кто совершил эти три убийства на пароходе? Или не знаете?
— Знаю.
— Зачем тогда ходить вокруг да около?
— Вы думаете, мне нравится размениваться на мелочи? Это вас беспокоит? Но это все не мелочи. Однажды я работал в археологической экспедиции — и вот чему я там выучился. Во время раскопок, когда из грунта извлекают какой-то предмет, его тщательно расчищают, удаляют землю, тут и там подскабливают ножом, чтобы находка предстала в своем истинном виде и ее можно было зарисовать и сфотографировать без привходящих обстоятельств. Именно этим я и занимался — удалял привходящие обстоятельства, дабы мы могли увидеть истину — нагую, неотразимую истину.
— Прекрасно, — сказал Рейс. — Представьте же нам эту нагую, неотразимую истину. Пеннингтон не убивал. Молодой Аллертон тоже. Вероятно, не убивал и Флитвуд. Скажите ради интереса, кто это сделал.
— Мой друг, я как раз собираюсь сказать.
В дверь постучали. Рейс глухо чертыхнулся. Вошли доктор Бесснер и Корнелия. У девушки был расстроенный вид.
— Ах, полковник Рейс! — воскликнула она. — Мисс Бауэрз только что рассказала мне о кузине Мари. Для меня это такой удар! Она сказала, что не может больше нести ответственность одна и что я — как член семьи — тоже должна знать. Сначала я не могла этому поверить, но доктор Бесснер такой замечательный умница...
— Ну-ну, — заскромничап доктор.
— Он так хорошо все объяснил, что эти несчастные не могут удержаться. У него в клинике были клептоманы. Он говорит, что часто это происходит из-за глубоко укоренившегося невроза. — Корнелия с благоговением выговаривала эти слова. — Болезнь коренится глубоко в подсознании; иногда это сущая мелочь, случившаяся в раннем детстве. Он вылечивал их тем, что заставлял вспоминать и припоминать, какая это была мелочь. — Корнелия перевела дух и погнала дальше: — Меня страшно беспокоит, что это все может выйти наружу. Ужасно подумать, если это дойдет до Нью-Йорка. Это же попадет во все газеты, мы же все сгорим от стыда: кузина Мари, мама.
Рейс вздохнул.
— Не тревожьтесь, — сказал он. — На этом будет гриф «Совершенно секретно».
— Простите, полковник Рейс?
— Я хочу сказать, что только убийству будет дана огласка.
— Ой, — Корнелия всплеснула руками, — как хорошо! Я совершенно извелась.
— У вас слишком доброе сердце, — сказал Бесснер и покровительственно похлопал ее по плечу. Рейсу и Пуаро он объяснил: — У нее очень впечатлительная и гармоничная природа.
— Ой, что вы! Вы очень добры.
— Не видели больше мистера Фергюсона? — тихо спросил Пуаро.
Корнелия залилась краской.
— Нет, зато кузина Мари говорит о нем постоянно.
— Похоже, молодой человек благородного происхождения, — сказал доктор Бесснер. — По его внешности, признаюсь, этого нельзя сказать. Он ужасно одет и совсем не похож на воспитанного человека.
— А вы что скажете, мадемуазель?
— По-моему, он просто сумасшедший, — сказала Корнелия.
Пуаро повернулся к доктору:
— Как ваш пациент?
— Ach, он замечательно держится. Я только что успокоил эту крошку, фройляйн де Бельфор. Поверите ли, она была в отчаянии только из-за того, что у человека подскочила днем температура! Но это же естественно! Поразительно, что у него нет жара. Он похож на наших крестьян. У него великолепный организм — воловье здоровье. Вол легко переносит глубокую рану — я сам видел. Таков же мистер Дойл. У него ровный пульс, температура чуть выше нормальной. Я сумел развеять страхи этой малышки. Все-таки забавно, nicht wahr? Сейчас она стреляет, а через минуту бьется в истерике оттого, что ему нездоровится.
— Она его страшно любит, — сказала Корнелия.
— Ach! Но где тут здравый смысл? Если бы вы любили человека, стали бы вы в него стрелять? Не стали бы, вы здравомыслящая девушка.
— Я вообще не люблю, когда стреляют, — сказала Корнелия.
— Естественно, не любите. В вас очень сильно женское начало.
Рейс прекратил это беззастенчивое славословие.
— Раз он в форме, я, пожалуй, пойду к нему и продолжу давешний разговор. Он начал рассказывать про телеграмму.
Доктор Бесснер заколыхался от смеха.
— Да, это очень смешно. Он рассказывал мне. Вся телеграмма была про овощи: картофель, артишоки, лук... Что с вами?
Поперхнувшись сдавленным криком, Рейс дернулся со стула.
— Боже мой! — сказал он. — Вот вам: Рикетти!
Все трое глядели на него непонимающими глазами.
— Это новый шифр. Его испробовали в Южной Африке, когда там были беспорядки. Картофель — это пулеметы, артишоки — взрывчатка и так далее. Рикетти такой же археолог, как я. Это очень опасный террорист. За ним тянется кровавый след, и, разрази меня гром, у нас он тоже отметился. Миссис Дойл по ошибке распечатала его телеграмму. Скажи она при мне, что ей удалось там прочесть, его песенка была бы спета. И он это понимал. — Он повернулся к Пуаро. — Я прав? — спросил он. — Ведь это — Рикетти?
— Да, это ваш герой, — сказал Пуаро. — Что-то меня постоянно коробило в нем. Уж очень назубок барабанил он свою роль. С ног до головы археолог, а человека и не видно. — Помолчав, он продолжал: — Но Линит Дойл убил не Рикетти. Уже некоторое время я знаю, так сказать, «первую половину» убийцы. Теперь я знаю и «вторую». Все встало на свои места. Вы убедитесь, однако, что, зная, как должно было все случиться, я не имею никаких доказательств тому, что все случилось именно так. Логически дело не оставляет сомнений. Фактически же оно все сомнительно. Вся надежда на то, что убийца сознается.
Доктор Бесснер скептически пожал плечами:
— Ach! Это значит надеяться на чудо.
— Не думаю. Не те обстоятельства.
Корнелия не выдержала:
— Вы не скажете нам?
Пуаро обвел взглядом всех троих: язвительно улыбается Рейс, скептически хмурится Бесснер, приоткрыв рот, таращит глаза Корнелия.
— Mais oui, — сказал он, — признаться, я люблю публику. Тщеславный человек! Я лопаюсь от самомнения. Мне хочется сказать: «Смотрите, какой он умница, Эркюль Пуаро!»
Рейс ерзнул на стуле.
— Отлично, — молвил он, — чем же он умница, этот Эркюль Пуаро?
Сокрушенно покачивая головой, Пуаро сказал:
— Поначалу я был глуп — немыслимо глуп. Камнем преткновения для меня стал этот револьвер Жаклин де Бельфор. Почему его не оставили на месте преступления? Совершенно ясно, что убийца хотел свалить преступление на Жаклин де Бельфор. Зачем тогда он забрал пистолет? Чего я только не нафантазировал по глупости! А причина была очень простая. Он потому его забрал, что не мог не забрать. Ничего другого ему не оставалось.
Глава 28
— Мой друг! — обратился Пуаро к Рейсу. — Мы начали наше расследование с предвзятой мыслью, а именно: мы думали, что преступление было совершено внезапно, без предварительного плана. Кому-то надо было устранить Линит Дойл, и он воспользовался удобным случаем, когда преступление почти наверняка спишут на Жаклин де Бельфор. Отсюда следовало, что человек, о котором идет речь, подслушал ссору между Жаклин и Саймоном Дойлом и, когда все ушли из салона, завладел револьвером.
Но, друзья мои, если эта предвзятая идея неверна, тогда все случившееся предстанет в другом свете. И она неверна! Преступление не было совершено по наитию. Оно было тщательно спланировано и искусно приурочено к определенному времени, причем заранее были приняты все необходимые меры, вплоть до того, что в вино Эркюля Пуаро в злополучную ночь подсыпали снотворное.
Да-да, так оно и было! Чтобы наверняка устранить меня из событий той ночи, меня усыпили. Я допустил такую возможность. Я пью вино, мои соседи по столу — соответственно виски и минеральную воду. Проще простого подсыпать неопасное снотворное в мою бутылку — весь день бутылки стоят на столе. Но я отбросил эту мысль. День был жаркий, я невероятно устал — что странного, если вместо легкого сна я проваливаюсь в тяжелое забытье?
Видите? Я все еще был в плену предубеждения. Если мне дали снотворное, значит, убийство было преднамеренным и к половине восьмого, когда мы обедаем, оно было решенным делом, а это с точки зрения моей предубежденности — абсурд. Когда из Нила выудили револьвер, мое предвзятое отношение впервые поколебалось. Ведь если наши предположения были верны, то револьвер никоим образом нельзя было выбрасывать за борт. И если бы только это!.. — Он повернулся к доктору Бесснеру: — Вы обследовали тело Линит Дойл. Вспомните: кожа вокруг ранки обгорела — иными словами, стреляя, револьвер приставили почти вплотную к голове.
Бесснер кивнул:
— Да, совершенно точно.
— Но пистолет нашли обернутым в бархатную накидку, и следы на накидке свидетельствовали о том, что стреляли сквозь нее, видимо рассчитывая приглушить звук. Если стрелять сквозь бархатную ткань, на коже не должно оставаться никаких следов ожога. Следовательно, выстрел сквозь эту ткань не был тем выстрелом, который покончил с Линит Дойл. Так, может, это был первый выстрел, которым Жаклин де Бельфор ранила Саймона Дойла? Опять нет, поскольку имеются два свидетеля того выстрела, и мы знаем, как это произошло. Получается, что должен быть еще один выстрел, третий, о котором мы ничего не знаем. Но стреляли из этого пистолета только дважды, и никакому третьему выстрелу неоткуда взяться.
И тут мы столкнулись с очень любопытным, необъяснимым обстоятельством. В каюте Линит Дойл мне подвернулась интереснейшая деталь: два флакона с цветным лаком для ногтей. Вообще дамы часто меняют цвет лака, Линит же Дойл хранила верность «Кардиналу» — ярко-пунцовому лаку. На другом флакончике значилось: «Роза». Это бледно-розовый состав, однако остатки на дне флакона были ярко-красного цвета. Я заинтересовался и, вынув пробку, понюхал. Пахло не грушей, как полагается, а уксусом. Иными словами, на дне была капля-другая красной туши. Ничто не мешало мадам Дойл иметь пузырек красной туши, но тогда правильнее держать эту тушь в своем пузырьке, а не в склянке от лака. Тут потянулась ниточка к запятнанному носовому платку, в который был обернут револьвер. Красная тушь легко смывается, но она обязательно оставит бледно-розовое пятно.
Даже с этой слабой подсказки я мог подойти к истине. Новое событие развеяло последние сомнения. В обстоятельствах, обличающих в ней шантажистку, была убита Луиза Бурже. В дополнение к зажатому в руке обрывку тысячефранковой банкноты я вспомнил очень красноречивые слова, сказанные ею нынче утром.
Слушайте внимательно, поскольку тут-то и зарыта собака. Когда я спросил, не видела ли она кого накануне ночью на палубе, она дала вот такой любопытный ответ: «Конечно, если бы мне не спалось, если бы я поднялась на палубу, тогда, возможно, я могла бы увидеть убийцу, который входил в каюту мадам или выходил из нее». Что говорят нам эти слова?
Морща нос от умственного напряжения, Бесснер сразу сказал:
— Они говорят, что она поднялась на палубу.
— Нет-нет, вы не поняли. Зачем она говорила это нам?
— Чтобы намекнуть.
— Но зачем намекать нам? Если она знает убийцу, у нее два варианта: либо сказать правду, либо потребовать денег с заинтересованного лица. Она не делает ни того ни другого. Она не объявляет: «Я никого не видела. Я спала». И она не говорит: «Я видела того-то. Это было таким-то образом». Зачем она со значением несет маловразумительный вздор? Parbleu, здесь могла быть только одна причина: ее намеки предназначались убийце. Следовательно, убийца находился среди нас. Но, кроме меня и полковника Рейса, там были еще только двое — Саймон Дойл и доктор Бесснер.
С диким ревом воспрянул доктор Бесснер:
— Ach! Что вы такое говорите! Вы обвиняете меня? Опять? Это смешно и не стоит даже презрения.
Пуаро одернул его:
— Помолчите! Я говорю, что думал в то время. Будем объективны.
— Он не говорит, что сейчас думает на вас, — примирительно сказала Корнелия.
Пуаро без паузы продолжал:
— Так что выбирать приходилось между Саймоном Дойлом и доктором Бесснером. Но какой смысл доктору Бесснеру убивать Линит Дойл? Никакого, насколько я знаю. Значит — Саймон Дойл? А это невозможно. Множество свидетелей клятвенно подтвердят, что до ссоры Саймон Дойл не покидал салона. Во время же ссоры он был ранен и просто физически не мог выйти. Располагал я убедительными свидетельствами на этот счет? Да, по первому пункту у меня были показания мадемуазель Робсон, Фанторпа и Жаклин де Бельфор, а по второму представили квалифицированные свидетельства доктор Бесснер и мадемуазель Бауэрз. Сомнениям просто не оставалось места.
Виноватым, таким образом, должен быть доктор Бесснер. В пользу этого говорит и то, что горничная была заколота скальпелем. Правда, внимание к этому обстоятельству привлек сам Бесснер.
Вот тут, друзья мои, мне вдруг уяснилась одна совершенно бесспорная вещь. Намеки Луизы Бурже не предназначались доктору Бесснеру, поскольку она превосходно могла переговорить с ним наедине в любое время. Ей нужно было, чтобы из всех нас ее понял только один человек: Саймон Дойл! Саймон Дойл ранен, его постоянно опекает доктор, он лежит в его каюте. Именно ему она спешила высказать свои темные намеки, поскольку другого случая могло и не представиться. Я вспомнил, как она к нему взывала: «Месье, умоляю, — вы видите, что происходит? Что мне сказать?» А он ответил: «Дорогая моя, не будьте дурой. Никто и не думает, что вы что-то там видели или слышали. Все будет хорошо, я прослежу. Никто вас ни в чем не обвиняет». Ей нужны были эти гарантии — и она их получила.
Оглушительно фыркнул Бесснер:
— Ach, это глупость! Неужели вы думаете, что с переломанной костью и в лубке можно расхаживать по пароходу и закалывать людей? Говорю вам: Саймон Дойл не мог покинуть каюту.
Пуаро негромко сказал:
— Вы правы: не мог. И тем не менее я тоже прав! Ни в какую другую сторону нельзя истолковать слова Луизы Бурже.
И тогда я вернулся к началу и в новом свете рассмотрел преступление. Может быть, Саймон Дойл выходил из салона до ссоры, а другие не заметили этого или просто забыли потом? Нет, едва ли. Тогда, может быть, неосновательны свидетельства доктора Бесснера и мадемуазель Бауэрз? И этого я не смог допустить. И тут я вспомнил, что между этими двумя пунктами есть маленький интервал. В течение пяти минут Саймон Дойл оставался в салоне один, и лишь к последующему времени относится квалифицированное свидетельство доктора Бесснера. Что касается предыдущей сцены, мы располагали только зрительными впечатлениями, и хотя они казались вполне надежными, полагаться на них уже было нельзя. В самом деле, оставляя в стороне всяческие предположения, что видели люди?
Мадемуазель Робсон видела, как мадемуазель де Бельфор выстрелила из револьвера, видела, как Саймон Дойл упал на стул, видела, как он прижал платок к ноге и тот постепенно превратился в красный комок. Что видел месье Фанторп? Он услышал звук выстрела и застал Дойла с перепачканным платком, прижатым к ноге. Что происходит потом? Дойл настоятельно требует, чтобы мадемуазель де Бельфор увели из салона и не оставляли одну. В последнюю очередь он просит Фанторпа привести врача.
Cоответственно, мадемуазель Робсон и месье Фанторп уводят мадемуазель де Бельфор на палубу по правому борту и в ближайшие пять минут им ни до чего. Каюты мадемуазель Бауэрз, доктора Бесснера и Жаклин де Бельфор — все по правому борту. Саймону Дойлу вполне достаточно двух минут. Он достает из-под диванчика револьвер, снимает туфли, бежит на левый борт, входит в каюту своей жены, прокрадывается к спящей, стреляет ей в голову, ставит на рукомойник пузырек из-под красной туши (чтобы его потом не нашли при нем), бежит обратно в салон, берет заблаговременно припрятанную накидку мадемуазель Ван Шуйлер, заворачивает в нее револьвер и стреляет себе в ногу. Стул, на который он теперь падает от настоящей боли, стоит у окна. Он поднимает раму и бросает револьвер, завернутый в уличающий его носовой платок и бархатную накидку.
— Невозможно, — сказал Рейс.
— Нет-нет, мой друг, не так уж невозможно. Помните свидетельство Тима Аллертона? Он услышал хлопок и следом за ним всплеск. Он еще кое-что слышал: пробегавшего мимо его двери человека. Бегать по правому борту было некому! Это он услышал, как мимо его каюты в одних носках пробежал Саймон Дойл.
— И все-таки я повторяю: это невозможно, — сказал Рейс. — Не в силах человек провернуть все это в один момент, особенно такой тугодум, как Дойл.
— Физически он очень ловок и подвижен.
— Это — да, но рассчитать все он не способен.
— А он сам и не рассчитывал, мой друг. Вот где мы все ошибались. Нам казалось, что преступление совершено под влиянием минуты, а оно не было совершено под влиянием минуты. Это, повторяю, была искусно спланированная и хорошо продуманная операция. Далеко не случайность, что у Саймона Дойла в кармане был пузырек с красной тушью. Так было задумано. Далеко не случайность, что у него был чистый, без метки, носовой платок. Далеко не случайность, что мадемуазель де Бельфор ногой зашвырнула револьвер под диванчик, где он никому не будет мозолить глаза и о нем вспомнят много позже.
— Жаклин, вы сказали?
— Ну конечно. Вот они, две половины убийцы. Чем докажет Саймон свое алиби? Тем, что в него стреляла Жаклин. Чем Жаклин докажет свое алиби? Тем, что, по настоянию Саймона, с ней всю ночь оставалась сиделка. Вдвоем они имеют все необходимые качества: холодный, все рассчитывающий наперед интеллект Жаклин де Бельфор — и человек действия с немыслимой быстротой и точностью реакции.
Взгляните на дело с правильной точки — и сами собой отпадут все вопросы. Саймон Дойл и Жаклин были любовниками. Допустите, что они по-прежнему любят друг друга, и все становится ясно. Саймон избавляется от богатой жены, наследует ее деньги и в положенный срок женится на старой подруге. И как все искусно разыграно! Жаклин преследует мадам Дойл, Саймон исходит притворным гневом — все было расписано как по нотам... Но были и промахи. Саймон как-то разглагольствовал передо мной о женщинах с собственническим инстинктом — и говорил с такой горечью! Конечно, я должен был догадаться, что он имеет в виду не Жаклин, а свою жену. Или его обращение с женой на людях. Средний английский мямля, каковым является Саймон Дойл, всегда очень сдержан в проявлении чувств. Он переигрывал с обожанием. Нет, хорошим актером Саймон не был. Или взять мой разговор с Жаклин, когда она притворилась, что кто-то нас подслушивал. Я никого не видел. Да никого там и не было! Зато после это мне путало карты. Как-то ночью из своей каюты я услышал Саймона и Линит. Он говорил: «Мы должны пройти через это». Говорил-то Дойл, но была с ним Жаклин.
Заключительный акт драмы был превосходно задуман и рассчитан по минутам. Мне подсыпали снотворное, чтобы я ненароком не вмешался; выбрали свидетельницу — мадемуазель Робсон; разыграли сцену; мадемуазель де Бельфор ударилась в раскаяние и закатила истерику. Она изрядно пошумела, привлекая внимание к выстрелу. En verite, все было умнейшим образом продумано. Жаклин признается, что стреляла в Дойла; это же говорит мадемуазель Робсон; это же говорит Фанторп; и когда Саймон предъявляет ногу — она таки прострелена! Какие тут могут быть вопросы?! У обоих несокрушимое алиби. Для этого, правда, Саймону Дойлу пришлось рискнуть здоровьем и помучиться, зато ранение надежно уложило его в постель.
И вдруг операция дает сбой. Луизе Бурже в ту ночь не спалось. Она поднялась на палубу и увидела, как Саймон Дойл забежал в каюту своей жены и выбежал потом. Наутро она без труда связала концы с концами и потребовала платы за свое молчание, чем и подписала себе смертный приговор.
— Ее-то как мог убить мистер Дойл! — возразила Корнелия.
— Убила напарница. Саймон Дойл при первой возможности попросил привести к нему Жаклин. Даже попросил меня оставить их наедине. Он сказал ей, откуда им грозит новая опасность. Надо было незамедлительно действовать. Он знает, где Бесснер держит свои скальпели. После преступления скальпель вымыли и положили на место. И, чуть опоздав и немного запыхавшись, Жаклин де Бельфор прибежала на ленч.
И опять неладно: теперь мадам Оггерборн видела, как Жаклин вошла в каюту Луизы Бурже. Она со всех ног спешит сказать Саймону: Жаклин — убийца. Вы помните, как Саймон стал кричать на несчастную. Мы думали: нервы. Нет, дверь на палубу была открыта, и он хотел докричаться до сообщницы о новой опасности. Она услышала и стала действовать — молниеносно. Она вспомнила, как Пеннингтон говорил о пистолете, достала его у него из стола, подкралась к двери, прислушалась и в решающий момент выстрелила. Она как-то хвасталась, что была неплохим стрелком. Ее похвальба не была пустой.
После этого третьего убийства я сказал, что у преступника было три пути отхода. Что я имел в виду? Он мог уйти на корму (в этом случае преступником оказывается Тим Аллертон), мог через перила спрыгнуть на среднюю палубу (весьма маловероятно), и, наконец, он просто мог укрыться в каюте. Каюта Жаклин через одну от каюты Бесснера. Долго ли бросить пистолет, юркнуть к себе в каюту, взъерошить волосы и повалиться на койку! Она рисковала, но другого выхода у нее не было.
Последовало молчание, потом Рейс спросил:
— А куда девалась первая пуля, которой она стреляла в Дойла?
— Я думаю, она угодила в стол. Сейчас там свежая дырка. Думаю, Дойл выковырнул ее ножиком и выбросил в окно. У него, конечно, была запасная, он вложил ее в барабан, чтобы казалось, что сделано всего два выстрела.
Корнелия вздохнула.
— Они все учли, — сказала она. — Какой ужас!
Пуаро промолчал — не из скромности, конечно. Его глаза кричали: «Неправда! Они не учли Эркюля Пуаро».
Вслух же он сказал:
— А теперь, доктор, пойдемте и переговорим с вашим пациентом.
Глава 29
Уже поздно вечером Эркюль Пуаро постучал в дверь каюты. Оттуда сказали: «Войдите» — и он вошел.
Жаклин де Бельфор сидела на стуле, на другом стуле, у стены, расположилась крупная горничная. Задумчиво окинув Пуаро взглядом, Жаклин указала на горничную:
— Можно она уйдет?
Пуаро утвердительно кивнул, и женщина вышла. Пуаро подтянул к себе стул и сел поближе к Жаклин. Оба молчали. У Пуаро был убитый вид.
Первой заговорила девушка.
— Вот все и кончено, — сказала она. — Куда нам против вас, месье Пуаро.
Пуаро вздохнул. Он потерянно развел руками. Какая-то немота нашла на него.
— Вообще говоря, — задумчиво глядя на него, сказала Жаклин, — я не вижу, чтобы у вас было много доказательств. Вы, безусловно, правы, но если бы мы стали упираться...
— Только так и не иначе могло все это произойти, мадемуазель.
— Логически это все доказательно, но я не думаю, чтобы это убедило присяжных. Ну, что теперь говорить! Вы так навалились на Саймона, что он упал, как сноп. Бедняга совсем потерял голову и во всем признался. — Жаклин покачала головой. — Он не умеет проигрывать.
— Зато вы, мадемуазель, умеете.
Она вдруг залилась отчаянным, дерзким смехом.
— О да, я хорошо умею проигрывать. — Она подняла на него глаза и порывисто сказала: — Не расстраивайтесь из-за меня, месье Пуаро. Ведь вы расстроены?
— Да, мадемуазель.
— А вам не хотелось меня простить?
Эркюль Пуаро тихо сказал:
— Нет.
Она согласно кивнула головой:
— Да, нельзя поддаваться чувству. Я снова могу это сделать. Я теперь опасный человек и сама это чувствую. — Она продолжала: — Это страшно легко — убить. Перестаешь придавать этому значение... Думаешь только о себе. А это опасно. — Помолчав, она усмехнулась. — Вы так старались помочь мне. В тот вечер в Асуане вы сказали мне, чтобы я не располагала сердце ко злу. Вы догадывались, что было у меня на уме?
Он покачал головой:
— Я только сознавал, что говорю вам правильные вещи.
— Конечно, правильные. Ведь я могла остановиться тогда, вы знаете. И я почти остановилась... Я могла сказать Саймону, что не в силах это продолжать, но... тогда... — Она оборвала себя, потом сказала: — Хотите узнать все с самого начала?
— Если вам самой хочется рассказать, мадемуазель.
— По-моему, хочется. На самом деле все очень просто. Мы с Саймоном любили друг друга...
За обыденностью высказывания, за легкостью ее тона он услышал эхо далеких голосов и продолжил:
— Только вам хватало этой любви, а ему — нет.
— Можно и так сказать. Хотя вы не совсем понимаете Саймона. Знаете, ему всегда хотелось денег. Он любит все, что доступно за деньги, — лошадей, яхты, спорт. Все это превосходные вещи, мужчины сходят по ним с ума, и ничего этого у него никогда не было. Он страшно простой, Саймон. Если он чего-то хочет, ему вынь да положь, как маленькому.
При этом ему и в голову не приходило жениться на богатой уродине. Он не такой. И когда мы встретились, все вроде бы пришло в порядок. Единственно, мы не представляли, когда сможем пожениться. У него была вполне приличная работа, но он ее потерял. В общем-то, по собственной вине: как-то он там попробовал схитрить и сразу попался. Не думаю, что он сознательно пошел на преступление. Просто он считал, что в Сити все так поступают.
У слушателя дрогнуло лицо, но прерывать ее он не стал.
— Что-то надо было делать, и тут я вспомнила о Линит с ее новой усадьбой — и кинулась к ней. Я любила Линит, месье Пуаро. Правда любила. Она была моей лучшей подругой. У меня мысли такой не было, что мы можем не поделить чего-нибудь. Тогда я думала: «Как удачно, что она богатая». Наши дела с Саймоном могли сильно поправиться, если она даст ему работу. И она так хорошо отнеслась к этому, велела привезти и показать Саймона. Примерно тогда вы видели нас вечером в ресторане «У тетушки». Мы устроили гулянку, хотя нам было это не по карману.
Помолчав, она вздохнула и продолжала:
— Я сейчас хочу вам сказать чистую правду, месье Пуаро. То, что Линит умерла, ничего не меняет. Даже сейчас мне ее не жалко. Она чего только не делала, отрывая от меня Саймона. Правда-правда! Она ни минуты не задумывалась над тем, что она делает. Ведь она была моей подругой, и это ее не остановило. Ей нужен был Саймон, и она шла напролом...
А Саймону она была совсем не нужна! Я много толковала вам о чарах, но все это, конечно, неправда. Ему не нужна была Линит. Он признавал: красивая, а вообще — мужик в юбке. Он таких не переносит. Он чувствовал себя жутко неудобно в этой ситуации. Хотя ему нравилось думать о ее деньгах.
Я, конечно, все понимала... и в конце концов я сказала, что, может, будет правильнее оставить меня и жениться на Линит. Он забраковал эту идею. Он говорил: «Жениться на ней — это никаких денег не захочешь». Ему нужны были деньги в чистом виде, а не в виде богатой жены, дающей ему на расходы. Он так и сказал:
«На черта мне роль принца-консорта! Кроме тебя, — сказал, — мне никто не нужен...»
Мне кажется, я знаю, когда к нему впервые пришла эта злосчастная мысль. Он сказал как-то: «Как бы так устроить, чтобы жениться на ней, а через год она умирает и оставляет мне всю кубышку». И глаза у него сделались такие странные, испуганные. Вот когда впервые пришла эта мысль...
Он на все лады склонял ее — и так и эдак: как было бы хорошо, если бы Линит умерла. Я сказала — ужасно так думать, и он замолчал. А еще раз застаю его — он читает о мышьяке. Я его пристыдила, он засмеялся: «Не рискуя, не добудешь. Раз в жизни подвернулся случай, когда в руки плывут большие деньги».
Спустя немного времени я поняла, что у него созрело решение И меня охватил ужас! Я сознавала, что он не справится с этим делом. Соображение у него как у младенца. Ни хитрости у него, ни капли воображения. С него могло статься накормить ее мышьяком и понадеяться на то, что доктор установит смерть от гастрита. Он считал, что как-нибудь все обойдется. И чтобы контролировать его, я подключилась к его планам.
Просто — и с какой верой сказано. Пуаро не сомневался, что именно по этой причине она решилась на соучастие. Ей не нужны были деньги Линит Риджуэй, но она любила Саймона Дойла. Любила, презрев рассудок, мораль и сострадание.
— Я извелась; обдумывая разные варианты. Я решила, что все должно быть построено на двойном алиби. То есть мы с Саймоном тем или иным способом свидетельствуем друг против друга, однако эти свидетельства полностью оправдывают нас. Нетрудно было притвориться, что я ненавижу Саймона. В наших обстоятельствах это было вполне правдоподобно. Поэтому, если Линит убьют, меня, скорее всего, заподозрят. И лучше всего, чтобы меня заподозрили сразу. Постепенно мы отработали все детали.
Я старалась, чтобы в случае неудачи взяли меня, а не Саймона, а Саймон тревожился за меня.
Во всем этом хорошо было то, что не мне предстояло ее убить. Я бы не смогла это сделать. Хладнокровно войти и убить ее спящую? Нет. Понимаете, я ее не простила, и, случись нам сойтись лицом к лицу, я бы ее убила — открыто, не исподтишка.
Мы все продумали и предусмотрели, а Саймон взял и написал кровью букву Ж. Глупо и мелодраматично. Представляете, что у него в голове? Но все сошло удачно
Пуаро кивнул:
— Не ваша вина, что Луизе Бурже в ту ночь не спалось... Потом, мадемуазель?..
Она выдержала его взгляд.
— Да, — сказала она, — это ужасно, правда? Не могу поверить, что сделала это я. Теперь мне понятно, что вы имели в виду, не велев допускать в сердце зла... Вы сами знаете, как все произошло. Луиза прозрачно намекнула Саймону, что ей все известно. Саймон попросил вас привести меня к нему. Как только мы остались одни, он мне все рассказал и объяснил, что нужно сделать. А я даже не ужаснулась — так я была напугана... смертельно напугана. Вот как убийство коверкает человека. Мы с Саймоном были в полной безопасности, если бы не эта жалкая шантажистка. Я отнесла ей все деньги, какие у нас были. Я делала вид, что подлизываюсь к ней, и, когда она стала пересчитывать деньги, я убила ее. Оказалось — так просто! В этом весь ужас. Это страшно просто.
И опять мы не были в безопасности. Меня видела миссис Оттерборн. Она победно неслась по палубе доложить вам и полковнику Рейсу. У меня не было времени раздумывать. Я действовала как заведенная. Даже интересно было: ведь все повисло на волоске! И вроде еще можно было поправить...
Снова она помолчала
— Помните, как вы зашли тогда ко мне в каюту? Вы еще сказали, что не совсем понимаете, зачем пришли. Я была такая жалкая, насмерть перепуганная. Я думала, что Саймон умрет...
— А я надеялся на это, — сказал Пуаро.
Жаклин кивнула:
— Да, так для него было бы лучше.
— Я не об этом тревожился.
Жаклин взглянула на его ставшее строгим лицо. Она тихо сказала:
— Не переживайте из-за меня так, месье Пуаро. В конце концов, мне всегда жилось трудно. Выгори у нас это дело, и я была бы совершенно счастлива, всему бы радовалась и, может, никогда ни о чем не пожалела. А так — ладно, пройдем и через это. Горничную мне, наверное, подсадили, чтобы я не повесилась и не глотнула синильной кислоты, как это делают в книгах. Не беспокойтесь, я не сделаю этого. Саймону будет легче, если я буду рядом.
Пуаро встал, встала и Жаклин. Она улыбнулась и сказала:
— Вы помните, я говорила, что последую за своей звездой? Вы сказали, что она может оказаться ложной, а я сказала: «Очень плохая звезда, вот она закатилась».
Под ее звонкий смех он вышел на палубу.
Глава 30
Рассветало, когда они вошли в Шелал. К самой кромке воды сумрачно подсунулись скалы. Пуаро пробормотал:
—Quel pays sauvage!
Рядом стоял Рейс.
—Ну что же, — сказал он, — мы свое дело сделали. Я распорядился, чтобы Рикетти первым свели на берег. Рад, что мы его взяли. Редкий негодяй! Сколько раз он уходил от нас. Надо приготовить носилки для Дойла, — продолжал он. — Поразительно, как быстро он распался на куски.
— Нисколько. Преступники с подростковой психологией слишком много мнят о себе. Ткните пальцем в мыльный пузырь их самомнения — и все, конец. Они распадаются на куски.
— Заслуживает веревки, — сказал Рейс. — Бесчувственный негодяй. Мне жалко девушку, но ей уже ничем не помочь.
Пуаро покачал головой:
— Говорят, любовь оправдывает все... Это враки! Женщины опасны, когда они любят так, как Жаклин любит Саймона Дойла. Я сказал это себе, когда впервые увидел ее: «Она слишком любит его, эта малышка». И это так.
К ним подошла Корнелия Робсон.
— Сейчас пристанем. — Минуту помолчав, она сказала: — Я была у нее.
— У мадемуазель де Бельфор?
— Да. Ужасно, что ей навязали эту горничную. Кузина Мари, боюсь, на меня очень рассердилась.
Мисс Ван Шуйлер как раз тащилась в их сторону. Глазки у нее были злые.
— Корнелия, — заскрипела она, — ты безобразно себя ведешь. Я немедленно отошлю тебя домой.
Корнелия глубоко вздохнула:
— Простите, кузина Мари, но домой я не поеду. Я выхожу замуж.
— Поумнела наконец, — молвила старуха.
Из-за угла вывернулся Фергюсон.
— Что я слышу, Корнелия? — сказал он. — Это неправда.
— Это правда. Я выхожу замуж за доктора Бесснера. Он просил моей руки вчера.
— Знаете, почему вы идете за него? — вскипел Фергюсон. — Потому что он богатый.
— Совсем не поэтому, — возмутилась Корнелия. — Он мне нравится, он добрый и все на свете знает. Меня всегда тянули к себе больные люди, клиники. У нас будет замечательная жизнь.
— Вы хотите сказать, — неверяще спросил Фергюсон, — что предпочтете этого противного старика мне?
— Конечно, предпочту. Вы неосновательный человек. Не представляю, как с вами можно было бы ужиться. И потом, он не старый, ему еще нет пятидесяти.
— У него большой живот, — вклеил Фергюсон.
— А у меня круглые плечи, — парировала Корнелия. — Внешность не имеет никакого значения. Он говорит, что я буду хорошей помощницей, обещает обучить меня лечить неврозы.
Она ушла.
— Вы думаете, она — серьезно? — спросил Фергюсон Пуаро.
— Конечно.
— Этого напыщенного зануду она предпочитает мне?
— Несомненно.
— Девушка не в своем уме, — заключил Фергюсон.
В глазах у Пуаро вспыхнул огонек.
— Оригинальная девушка, — сказал он. — Возможно, вы такую впервые встречаете.
Пароход швартовался к пристани. На борт поднялись полицейские, пассажиров попросили не спешить с высадкой. В сопровождении двух механиков к сходням угрюмо прошел Рикетти.
После задержки не сразу появились носилки. Потом на них вынесли Саймона Дойла и направились к сходням.
Это был уже другой человек — с заискивающим, перепуганным взглядом, без следа мальчишеского наплевательства.
За носилками шла Жаклин де Бельфор, бок о бок с горничной. Если бы не бледность, она выглядела как обычно. Она подошла к носилкам.
— Привет, Саймон, — сказала она.
Он поднял на нее взгляд, и на мгновение на его лице появилось прежнее мальчишеское выражение.
— Я все напортил, — сказал он. — Потерял голову и во всем признался. Прости, Джеки, я тебя подвел.
— Не переживай, Саймон, — улыбнулась она. — Мы сваляли дурака и поплатились за это. Только и всего.
Она отступила, санитары подняли носилки. Жаклин нагнулась подтянуть шнурок на ботинке, поправила резинку чулка и выпрямилась.
Резко хлопнул выстрел. Саймон Дойл дернулся и затих.
Жаклин де Бельфор кивнула, в руке у нее был револьвер. Она послала Пуаро мимолетную улыбку.
К ней рванулся Рейс, но она уже наставила свою красивую игрушку против сердца и спустила курок.
Она мягко осела и свернулась на палубе калачиком.
— Кто, к черту, дал ей этот револьвер?! — кричал Рейс.
Пуаро почувствовал, как его трогают за локоть. Миссис Аллертон тихо сказала:
— Вы — знали?
Он кивнул:
— У нее было два таких револьвера. Я это понял, когда узнал, что при обыске в сумочке Розали Оттерборн нашли револьвер. Жаклин сидела за одним столиком с ними. Поняв, что будет обыск, она подложила револьвер в сумочку Розали. Позже она отправилась к ней в каюту и забрала его, разыграв соревнование на лучшую помаду. Поскольку и сама она, и ее каюта вчера обыскивались, повторять эту процедуру не было необходимости.
— Вы хотели, чтобы она ушла таким образом? — спросила миссис Аллертон.
— Да. Но одна она не уйдет. Поэтому Саймон Дойл умер незаслуженно легкой смертью.
Миссис Аллертон передернула плечами:
— Какой страшной бывает любовь.
— Поэтому в большинстве своем великие любовные истории суть трагедии.
Миссис Аллертон перевела взгляд на облитых солнцем Тима и Розали и с неожиданным чувством сказала:
— Слава богу, что на свете еще бывает счастье!
— Ваша правда, мадам: слава богу.
Скоро пассажиры сошли на берег.
После них с борта «Карнака» вынесли тела Луизы Бурже и миссис Оттерборн.
Последним на берег доставили тело Линит Дойл, и по всему миру загудели провода, извещая о том, что Линит Дойл, некогда Линит Риджуэй, знаменитая, прекрасная богачка Линит Дойл умерла...
Об этом прочтут в своем лондонском клубе сэр Джордж Вуд, в Нью-Йорке — Стерндейл Рокфорд, в Швейцарии — Джоанна Са-утвуд; об этом посудачат в «Трех коронах» в Молтон-андер-Вуде.
А тощий приятель мистера Барнэби скажет:
— Несправедливо, что у нее одной было все.
А мистер Барнэби одернет его:
— Не очень ей это пошло на пользу, сердечной.
Немного еще поговорив о ней, они заспорят о победителе уже близких национальных скачек. Ибо прав был мистер Фергюсон, в эту самую минуту говоривший в Луксоре, что важно не прошлое, а будущее.
