4. Видеть, как Торо
Время: 11 часов 12 минут. Поезд «Амтрак Асела» № 2158, следующий из Вашингтона в Бостон.
Сегодня я сижу в «тихом вагоне». С другими пассажирами «тихого» мы переглядываемся доброжелательно и, конечно же, молча. Мы — соратники в негласной войне, солдаты в траншее нашего личного Дюнкерка, под вражеским огнем. Положение наше не из лучших, но мы держим рубежи. «Тихий вагон» — воплощение всего цивилизованного, что есть в цивилизации, оплот противостояния варварской какофонии за его пределами.
Едва ли за нами уверенная победа, судя по робким попыткам кондуктора упрекнуть непокорных пассажиров, нарушающих заявленную «Амтраком» «библиотечную атмосферу». В сердце своем мы, Тихие Люди, уже знаем, что битва проиграна. Кроме того, источник здешней тишины находится вовне. В головах у нас децибелы превышают все допустимые уровни. Вот она, жизнь в тихом отчаянии. Мы молчим лишь снаружи.
Но все это уже неважно — теперь, когда у меня с собой есть небольшая библиотека, а также блокнот и ручка, надежные в своей аналоговости. Тут внезапно поезд кренится вбок, и моя ручка — воплощение японского совершенства из нержавеющей стали, идеальный союз эстетики и эргономики — выскальзывает из пальцев.
Ищу ее под сиденьем, вокруг, на самом сиденье. Встав на четвереньки, пытаюсь проникнуть в механизм наклона спинки — на удивление сложный. Эти манипуляции привлекают взгляды нескольких попутчиков, но упреков не слышно: я сделал все, чтобы действовать не превышая рекомендованного уровня громкости.
Ручки нет. Как ни странно, мне все равно. Ритмичное движение поезда, напоминающее скорее не о кресле-качалке, а о ржавых качелях, успокаивает мой разум, пока за окном проносятся пейзажи. По поздневесеннему небу разбросаны пушистые белые облака. Вот широкая река Саскуэханна. Дивные приморские городки Коннектикута и Род-Айленда. Я вижу все это, или, по крайней мере, мне так кажется. Если достаточно долго читать книги по философии — перестаешь быть в чем-либо уверен.
* * *
Можно родиться Генри Торо, можно стать им. Обычно же он снисходит на человека.
Я воспринял слово Генри Дэвида Торо против своей воли, в девятом классе. Я не стал его последователем и не стремился к этому. Я уже говорил, что не причисляю себя к любителям природы. Моя жизнь далеко не образец простоты. И хотя я склонен к анахоретству, но все-таки предпочитаю уединяться от мира в номере отеля, а не в крошечной хижине даже без удобств или приличного вайфая. «Уолдена» я быстренько сослал в Сибирь моего мозга, где его уже поджидали «Моби Дик», «Братья Карамазовы» и интегральное исчисление.
За несколько недель до поездки в Конкорд мне попалась статья о Торо в The New Yorker. Называлась она «Тина болотная» и, как вы догадываетесь, едва ли могла поднять конкордского затворника в моих глазах. Автор статьи Кэтрин Шульц начинает с описания Торо как черствого сумасброда-мизантропа, а потом и вовсе перестает церемониться.
Но вот мой пригородный поезд прибывает на станцию Конкорд — как бывало и во времена Торо, — и я решаю быть непредвзятым. Если меня чему и научили мои философские изыскания, так это тому, что первое впечатление часто оказывается неверным. Всегда следует сомневаться. Сомнение — тот транспорт, что везет нас от одного убеждения к другому. Медленно, со всеми остановками.
Я прибыл в Конкорд, имея план, согласно которому эту главу я назову «Жить в одиночестве, как Торо» или «Жить просто, как Торо», а может быть, приняв во внимание намеки на его лицемерие, которых полно в «Тине болотной», — «Как делать вид, будто живешь просто и в одиночестве, иногда бегая к маме за печеньками, как Торо». Его опыт жизни в изоляции не подразумевал особой уж изоляции.
Я вхожу в Публичную библиотеку Конкорда. Ее не назовешь обычной библиотекой провинциального городка. Ну да еще бы. Ведь и Конкорд — не обычный провинциальный городок. Романист Генри Джеймс называл его «самым крупным маленьким городком Америки»; это место сыграло ключевую роль в Войне за независимость США — первый выстрел, который услышали во всем мире, прозвучал именно здесь, — а затем и в развитии движения трансцендентализма, к которому принадлежал в том числе и Генри Дэвид Торо.
Он родился в Конкорде и прожил здесь всю жизнь, за исключением времени учебы в Гарварде, а также краткого (и несчастливого) пребывания в Нью-Йорке. Торо любил Конкорд. Друзья звали его в Париж, но он отказался. Даже отправляясь в поездки — в Мэн, в Канаду, — он брал Конкорд с собой: «Я несу землю Конкорда на башмаках и на шляпе — и не состою ли я сам из конкордской пыли?»
Как и в любой хорошей библиотеке, в конкордской много уютных уголков, где можно почитать. Я вхожу в так называемое Прибежище трансценденталиста. Молча взирают на меня мраморные статуи основателей этого движения. Эмерсон, Олкотт — и, конечно, Торо. Бюст изображает его в зрелом возрасте, с бородой, похожего на сову. Лицо у него доброе. Или это маска, слой тины, скрывающей глубины пруда?
Здесь представлены любимые книги Торо, и по ним можно кое-что понять. Подобно Марку, Торо также постоянно изыскивал крупицы мудрости. «Мне совершенно не важно, откуда я беру идеи и чем они навеяны», — писал он. Торо читал древних греков и римлян, но уважал и более экзотические источники — «Беседы и суждения» Конфуция, Бхагавадгиту. Будучи непревзойденным собирателем диковинок, он одним из первых западных философов добрался до индийских и китайских источников. Хорошая философия, словно хорошая лампочка, ярко освещает комнату. Где и как давно сделана эта лампочка, сколько она стоила, сколько в ней ватт, какие научные достижения позволили ее изготовить — все это неважно, пока она может освещать вашу комнату.
К восточной философии Торо обратился по весьма популярной причине — из-за экзистенциального кризиса. Стоял 1837 год. Его только что отстранили от преподавания в конкордской школе за то, что он отказался пороть учеников розгами, как тогда было принято. Он был сломлен, растерян. И тут ему попалась книга в тысячу страниц и с таким же длинным названием — «История и описание нравов Британской Индии». Торо прочел ее от корки до корки — и отыскал в ней немало сокровищ. Эти идеи, одновременно чуждые и знакомые, нашли путь к его уму. «В каком-то смысле время от времени я сам тоже йог», — писал он другу.
Мне кажется, Торо был не столько йогом, сколько санньяси. В индуистской традиции так называют человека, который отказался от бремени семьи, оставил все материальные блага и удалился в лес, чтобы вести чисто духовную жизнь.
Завернув за угол, я едва не сталкиваюсь с Лесли Уилсон — куратором специальных хранилищ музея. Высокая, элегантная, с внимательным, испытующим взглядом. Она мне нравится. Удивительно, как она, уже несколько десятков лет «прожив» с Торо, не устала от него и как ее восхищение этим человеком не превратилось в идолопоклонство.
Лесли рассказывает, что к ней регулярно обращаются бесчисленные паломники, фанаты и психи, ежедневно осаждающие Уолденский пруд; как нелепо выглядят их толпы в храме одиночества — им, похоже, невдомек.
«Так-то, — говорит она мне, — в Уолдене ничего особенного нет. Обычное комариное болото». Слово «болото» Лесли чуть растягивает — слово повисает у нее на языке, словно она смакует это сладостное кощунство: «Ничего волшебного здесь нет».
Считать иначе — значит не понимать Торо. Всю «особенность» любому месту придаем мы сами. «Не приезжайте вы в Уолден! — упрекнул бы сам Торо своих фанатов из ХХI века. — Ищите свой собственный Уолден. А еще лучше — создайте его».
Из ближайшего сейфа Лесли извлекает заламинированный документ. Это рукопись эссе Торо под названием «Прогулки». Почерк у него размашистый, в нем тоже есть некая дикость. Он любил само это слово. «В дикости — ключ к сохранению мира», — говорил он. В этой цитате часто вместо wildness (дикость) ошибочно подставляют wilderness (девственная, заповедная природа), но это не то, что он имел в виду. Заповедная природа находится вовне, дикость — внутри нас. Она сильна и своенравна.
Присмотревшись к рукописи, я замечаю правки. К примеру, Торо заменил слова «в начале дня» на «в начале летнего дня». Совсем небольшое изменение, но для Торо мелочей не было. Не потому, что он был щепетилен (хотя он был щепетилен!), а потому, что в деталях ему виделся если не Бог, то важнейший источник красоты.
Я обсуждаю с Лесли статью про «болотную тину», задействуя всю свою дипломатичность, которую обыкновенно приберегаю для бесед в налоговой службе и в кабинете уролога. Ну да, она читала. Весь Конкорд читал. «Статья, конечно, несправедлива, но не лишена точных наблюдений, — добавляет она. — Торо был не из тех миляг-парней, с которыми ничего не стоит подружиться» (типичное для жителя Новой Англии преуменьшение).
Генри Дэвид Торо, герой «Уолдена», легенда американской словесности, провозвестник экологизма, титан мысли, в жизни был тот еще типчик. Все его знакомые это подтверждали. По словам Натаниэля Готорна, «по характеру он был скрытным, как игрок в покер, а также достаточно твердолобым». Другие высказывались еще резче. «Торо был самым что ни на есть инфантильным, непробиваемым и бесстыдным эгоцентриком, которого мне доводилось встречать среди людей», — так говорил Генри Джеймс — старший, отец романиста Генри Джеймса и философа Уильяма Джеймса.
Особенно критикуют предполагаемую склонность Торо к лицемерию. Якобы он делал вид, будто живет в лесу в одиночестве, совершенно самодостаточный, но при этом тайком бегал к маменьке за домашними пирогами и чистым бельем.
Что есть, то есть. Торо не жил в Уолдене в полной изоляции, как полагают многие. Регулярно он на полчасика выбирался в город — не только за мамиными угощениями, но и, например, на почту или в кофейню. Что же, вся история, описанная в «Уолдене», — сплошное надувательство? И девятиклассников по всей Америке нагло обманывают?
Не думаю. Торо никогда и не утверждал, будто порвал все связи с обществом. Он не скрывал, что посещал городок, что принимал в своем домике гостей. (В «Уолдене» есть целая глава под названием «Посетители».) Как сказал мне один поклонник Торо, «Уолден» — это книга не о том, как человек живет в лесу. Это книга о том, как человек живет.
Что же до предполагаемых причуд Торо — их у него не отнять. Но это ничуть не обесценивает его мудрость. Если мыслителей со странностями не считать за философов, историю философии можно было бы уместить в небольшой брошюрке.
Я рассказываю Лесли о своем практическом взгляде на философию и интересуюсь, чему могла бы научить философия Торо. В ответ я ожидаю услышать обычное «как жить в одиночестве» или «как жить просто».
— Как видеть, — без колебаний отвечает она.
— Как видеть?
— Да, — говорит Лесли. — Все прочее — простая жизнь, уединение, тяга к природе — подчинено главной идее: умению видеть. Торо учит нас видеть.
Такого ответа я не ожидал. Я обещаю Лесли подумать над этим.
— Хорошо, — говорит она. — А вы читали Торо?
— О, конечно, — отвечаю я. — Само собой, и не только «Уолден», также его эссе и даже эту странную первую книгу — «Неделя на реках Конкорда и Мерримака».
— Неплохо, — отзывается Лесли таким тоном, будто хвалит трехлетку, посмотревшего передачу «Любопытный Джордж». — Но если хотите его понять, нужно читать дневники.
Я обещаю ей так и сделать. И лишь позже понимаю, во что ввязался.
* * *
Всякого, кто встречал Торо, не оставляла равнодушным его внешность. Одни замечали выдающийся римский нос, «эдакий знак вопроса в адрес вселенной», другие — «грубоватый» рот, третьи — «сильные, умелые» руки. Еще кто-то обращал внимание на то, что у него были пугающе сильно развиты органы чувств — например, он невероятно хорошо слышал («даже самые слабые, отдаленные звуки») и имел острейшее обоняние («лучше, чем у любой охотничьей собаки»).
Но самыми удивительными всем казались глаза Торо. У каждого оставалось о них свое впечатление. «Ясные, серьезные голубые глаза», — говорит один из жителей Конкорда. «Пронзительный взгляд, точно у совы», — вспоминает другой. «Его огромные глаза… поначалу меня ужасно напугали», — делится третий.
О глазомере Торо тоже ходили легенды. С одного взгляда он был способен оценить высоту дерева или вес теленка. Запустив руку в пучок карандашей, он вытаскивал ровно дюжину. У него был талант отыскивать спрятанные наконечники индейских стрел. «Да вот же», — приговаривал он, подкидывая наконечник носком башмака.
В отношении чувств философы философам рознь. Есть так называемые рационалисты, не доверяющие чувствам. По их мнению, лишь интеллект, а также врожденные идеи, которые он дает, способны вывести нас из пещер невежества к свету. Знаменитые слова Cogito ergo sum («Я мыслю, следовательно, существую») принадлежат рационалисту Декарту. Представители другой школы — эмпирики — считают, что чувствам доверять можно и именно через них мы познаем мир.
Торо не желал участвовать в подобных эпистемологических диспутах. Достойны ли чувства доверия или нет — так или иначе это все, что у нас есть, так почему бы не использовать их по максимуму? Такова позиция Торо. Его философия — философия «наизнанку».
Торо считается трансценденталистом — приверженцем философского течения, смысл которого сводится к трем словам: вера в невидимое. Впрочем, еще крепче Торо верил в видимое. Природа реальности его интересовала в меньшей степени, нежели реальность природы. Есть ли в мире что-то еще, кроме того, что видно глазу? Быть может. Но и то, что мы видим, таит в себе множество удивительного. Давайте же с этого и начнем. Способность видеть Торо ценил едва ли не больше, чем знание. Знание всегда приблизительно, несовершенно. Что сегодня непреложная истина — завтра окажется чепухой: «Кто может сказать, что есть? Он скажет лишь, как он это видит».
* * *
Как именно мы видим? Большинство из нас разделяют фотографический принцип видения. Нам кажется, что глаза запечатлевают изображения мира подобно камере, а затем передают их мозгу. То есть они как бы «фотографируют», к примеру, чашку кофе перед нами.
Симпатичный принцип, но неправильный. Видение в меньшей мере подобно фотографированию и в большей — языку. Мы не столько видим мир, сколько беседуем с ним. «Что это такое? Говорите, похоже на чашку кофе? Сейчас сверюсь с базой данных и дам ответ. Да, это чашка». Мы не видим чашку перед собой. Мы говорим себе, что она перед нами. Чашка с кофе посылает электромагнитные волны — и только — нашим глазам и мозгу. Из этих исходных данных мы формируем информацию, затем смысл — то есть в данном случае что объект перед нами называется «чашкой кофе».
Порой мы создаем смыслы слишком быстро. Предмет может быть похож на чашку кофе, но на деле это нечто совсем иное. Торопясь определять предметы и людей, мы рискуем упустить из виду их уникальность. Торо был против такого подхода. «Я не буду торопиться вывести всемирный закон, — говорит он себе. — Лучше я повнимательнее рассмотрю его частное проявление». Если не спешить определить то, что видишь, удастся увидеть больше.
Торо определяет со скоростью черепашки. Он увеличивает расстояние от гипотезы до вывода, от «вижу» до «увидел». Вновь и вновь напоминает себе: не спеши. «Нужно долго смотреть, прежде чем удастся увидеть», — говорит он.
Видение — это субъективно. Торо не пытается смотреть непредвзято, будто бы из ниоткуда. Чтобы по-настоящему увидеть что-то, смотреть должен конкретный человек из конкретной позиции. «Чтобы наблюдения были интересны, то есть имели значение, они должны быть субъективны», — писал он.
Красоту невозможно не воспринимать лично. Кроваво-красный закат. Чернильное ночное небо, испещренное мириадами звезд. Все это — примеры личного восприятия. Как сказал философ Роджер Скратон, «если в мире есть место для таких вещей, то найдется место и для вас».
Для Торо умение видеть и чувствовать тесно переплетены. Он не мог видеть, если не чувствовал. Способ его чувствования определял не только способ видения, но и само то, что он видел. Видение для него было не только пассивным созерцанием. Видя, скажем, розу, он в каком-то смысле вступал с ней в диалог, можно даже сказать — во взаимодействие. Понимаю, звучит странно, прямо скажем — диковато. Однако это ощущение описывают и многие художники: глядя на какой-то предмет, они чувствуют, что и он смотрит на них. Не все же они разом спятили.
* * *
«Нужно читать дневники». Эти слова Лесли Уилсон застряли в моем мозгу, словно приставучая попсовая песенка. Торо вел дневники на протяжении большей части взрослой жизни — и получилось порядка двух миллионов слов, четырнадцать томов.
Собравшись с духом и взявшись за первый том, я ощутил ужас, словно вернулся на урок английского в девятом классе. По мере чтения ужас только усиливался, затем на смену ему пришло облегчение и наконец — восторг. В дневниках Торо предстает перед читателем совсем не таким, как в «Уолдене»: честным человеком, не скрывающим свои слабости. «Я не встречал и никогда не встречу человека гаже, чем я сам», — пишет он в одном месте.
Мы привыкли считать Торо — как бы сказать повежливее? — слабаком. Но дневники изменили мое мнение. В них он предстает мужественным человеком. Философом-супергероем. Он бродил пешком, катался на коньках, плавал, ел подкисшие яблоки, рубил дрова, нырял в пруды, занимался маркшейдерскими работой, сплавлялся по рекам против течения, строил дома, играл на флейте, жонглировал, стрелял (и был настоящим снайпером) и по крайней мере единожды переиграл в «гляделки» сурка. Все это он делал для того, чтобы лучше видеть. «Чтобы глаза видели, руки должны делать», — говорил он.
Торо не боялся испачкать ни руки, ни другие части тела. В одном месте он описывает, как погрузился в болото по самый подбородок, ощущая холодную грязь на коже, как бы распахивая объятия трясине.
Углубляясь в его дневники, я слышу отголоски «Размышлений» Марка. Подобно Марку, Торо ведет разговор с самим собой. Мы, читатели, лишь подслушиваем. И Сократа я тоже слышу. Эти двое не то чтобы близнецы. Их разделяют века. Торо написал более двух миллионов слов, Сократ — ни единого. Но в философии они братья.
Подобно Сократу, Торо вел «изученную жизнь», занимаясь отчаянным самокопанием. Подобно Сократу, он то не мог усидеть на месте, то вдруг надолго замирал. Он проходил пешком по семь километров в день, но, как вспоминает один из его соседей, мог и «недвижно сидеть часами напролет, так что на него взбирались мыши и брали сыр из его руки».
Подобно Сократу, Торо задавал множество неудобных вопросов, раздражавших людей. Оба были занозой в заднице для своих современников, причем для их же пользы. И оба заплатили за это. Афины приговорили Сократа к смерти. В Конкорде поносили работы Торо.
Подобно Сократу, Торо считал, что начало любой философии — изумление. Эту идею он выражает по-разному и неоднократно, но больше всего мне нравится вот эта строчка из «Уолдена»: «Реальность потрясающа». Как же мне нравится, что он говорит не как философ, но как ошарашенный подросток. И пожалуй, не так уж сильно он от него отличается.
* * *
Пыль Конкорда, о которой Торо писал с такой любовью, к сегодняшнему дню начисто вымели. Конкорд XXI века — миленький, как с картинки, городок в Новой Англии, с изысканными винными магазинчиками, милейшими кафе, а в теплые весенние дни местные щеголи отправляются на велопрогулки. В таком городке потрепанная одежда и непокорная грива Торо определенно привлекли бы к себе заинтересованные, хотя и настороженные, взгляды.
Конкорд с тех пор остается верен себе. Все такое неброское, скромное. Типичная минималистичная Новая Англия. Даже аптеки «Райт Эйд» и кафе «Старбакс» оформлены с изящным вкусом и в духе времени.
Да, здесь отдают должное самому знаменитому сыну города. Здесь есть улица Торо, школа имени Торо, а также фитнес-центр под названием, да-да, «Торо-клуб». Не хватает только парка аттракционов и музея восковых фигур имени Торо.
20 июня — день летнего солнцестояния. По мне, отличный день для того, чтобы освоить искусство видеть. Если мы в самом деле дети света — сегодня у нас день рождения.
Я просыпаюсь пораньше, чтобы… что? Стать Торо? Нет уж. Это невозможно и совершенно излишне. Но мне представляется, что в какой-то момент в течение этого дня я, быть может, на мгновение увижу мир его глазами.
Торо, в отличие от Марка, был-таки «жаворонком». Он наслаждался первыми мгновениями пробуждения сознания, этой «зыбкой областью между снами и мыслями», и любил цитировать строку из древнего индийского памятника — Вед: «На утренней заре пробуждается всякий разум».
На рассвете Торо купался в пруду, а затем погружался в «утреннюю работу» — читал и писал. Скажем, вносил правки в дневниковые записи или редактировал главу книги. Физическое ощущение движения руки по бумаге было для Торо — йога-любителя — своего рода медитацией.
Вооружившись блокнотом и ручкой, я посвящаю свой утренний труд кое-каким вопросам о Торо, которые не дают мне покоя. Что он видел в видении? Как ему удавалось видеть так много? Я долго и пристально всматриваюсь в эти вопросы. Они молча смотрят на меня. Тупик. Тогда я делаю то же, что делал Торо, когда муза его оставляла: закрываю блокнот и надеваю ботинки.
Каждый день, обычно около полудня, Торо бродил по окрестностям Конкорда. Как и Руссо, он не мог ясно мыслить, если ноги его оставались в покое. Но Руссо предавался «мечтаниям» на ходу, Торо же именно «бродил» — он любил это слово. Он бродил, чтобы встряхнуться, прийти в себя.
Он не нуждался в месте назначения, но мне оно пригодится. В дерзком порыве гражданского неповиновения я решаю проигнорировать предупреждение Лесли Уилсон относительно посещения запруженного людьми болота, оно же Уолденский пруд. Я разворачиваю маленькую схему тропы, ведущую из Конкорда к пруду. Пути здесь чуть больше трех километров. Домик Торо «в лесу» скорее домик на окраине оживленного городка, но не стану придираться. Мало кого привлечет книга под названием «Уолден, или Жизнь в домике не особо далеко от цивилизации».
Я пакую рюкзак — изящную городскую модель, Торо никогда бы себе такой не завел, — и решаю сделать что-нибудь, что на меня непохоже. Я закидываю смартфон в ящик стола и ухожу без него.
Всего через несколько минут меня настигают признаки синдрома отмены: холодный пот, учащенное сердцебиение. И не то чтобы я чувствовал себя без телефона голым. Голый я бы справился. Мне кажется, будто я вышел на прогулку, оставив дома печень или какой-то еще жизненно важный орган. Но я держусь.
Мне становится понятно, почему Торо любил здесь гулять. Воздух мягок, прохладен, недвижен. Земля под ногами словно бархат. Я вспоминаю слова, сказанные о Торо его другом Джоном Уайссом: «Он ходил так, словно между ним и землей происходит некий разговор». Между землей и мной разговор происходит едва ли — максимум смол-ток, — но скоро я подбираю подходящий шаг. Мне хочется приобщиться к остроте взгляда Торо.
Сначала я вижу размытое пятно, неумолимо приближающееся. У пятна на голове джинсовая бандана, в ушах — белые наушники. Руки работают как поршни, сильные ноги уверенно отталкиваются от земли. Эта женщина просто воплощение мощи. Про нее не скажешь, что она «бродит».
Дойдя до водоема под названием «Пруд Волшебного царства», я усаживаюсь на ближайшую лавочку. Я смотрю, но не вижу. «Не подходи к предмету — пусть он сам подойдет к тебе», — советует Торо, как будто подспудно упрекая меня в чем-то. «Тина болотная», — бормочу я.
Нет, так не работает. Я ничего не вижу, но все слышу: ноющий звук пролетающего над головой винтового самолета, жужжание проезжающей по дороге машины — звуки XXI века. Острым слухом я обязан годам работы корреспондентом на радиостанции National Public Radio (NPR). Там я научился слышать то, что не всегда услышат другие. У всего есть звук. Даже если в комнате полная тишина — прислушайтесь хорошенько: инженеры-акустики называют это «звуковой фон». Вот интересно: можно ли восприимчивость к звукам конвертировать в другой вид восприятия? Поменять острый слух на острое зрение?
Вот уже исчезли фантомные вибрации в кармане, где обычно лежит телефон. Я начинаю ощущать спокойствие. Должно быть, то самое, что обычно называют «умиротворение».
А потом появляются комары. Одни ведут огонь из укрытия, другие, более агрессивные, переходят в пике. Они бесят. Снявшись с лагеря, я продолжаю обход территорий. Я пытаюсь постичь, как Торо удавалось ни на что не отвлекаться, и в этот момент спотыкаюсь о бревно и чуть не падаю. Ого, думаю, надо бы поосторожнее. Останавливаюсь, собираюсь с силами. Пытаюсь сконцентрироваться и узреть, четко и без прикрас, что готова предложить мне природа. К моему удивлению, на этот раз получается. Я замечаю малиновку на телефонных проводах. Ну то есть я думаю, что это малиновка, а может — иволга, овсянка или поди знай кто еще. Какая разница?
Не факт, что Торо согласился бы: в птицах он разбирался. Зная о том, что перед тобой, допустим, малиновка, можно получить больше радости от ее созерцания; но ведь можно и меньше. Орнитолог может знать биологическую причину яркой окраски павлиньего хвоста, но не ценить его красоты. «Я начинаю видеть предметы, лишь когда отбрасываю рациональное их понимание», — говорит Торо. Замыленный глаз видит мало.
Торо стремился к «невинности взгляда». Он никогда не переставал по-детски удивляться. Не мог пройти мимо ягоды, не подобрав ее. «Он — мальчишка. А потом станет постаревшим мальчишкой», — говорил о своем друге Ральф Уолдо Эмерсон. Подобно Сократу, Торо высоко ценил осознанное незнание и, лишь отчасти шутя, предлагал учредить Общество содействия полезному незнанию.
Люди создают прекрасное уже давно, а объяснять его стали совсем недавно. Гомер не был знаком с теорией литературы. Неизвестные художники, расписывавшие стены пещеры Ласко семнадцать столетий назад, провалились бы на экзамене по истории искусств. Чем толковать красоту — лучше видеть ее.
К счастью, комары улетели прочь, а сосредоточенная бегунья уже далеко. А вот птица все еще подпрыгивает на проводах и совершенно не выглядит усталой. Какая молодец, думаю я. Но меня ждет Уолденский пруд. Я решаю двигаться дальше.
Но после нескольких шагов я останавливаюсь. Зачем спешить? Заработал мой механизм зрительного восприятия. Мой мозг предполагает, что некое существо — вероятно, малиновка — прыгает по телефонному проводу. За долю секунды мой мозг принимает это предположение и формирует отчет: «Птица, вероятно малиновка, делает что-то такое птичье, милое. Ага, природа. Ты прямо Джон Мьюр. Можем идти дальше?»
Я медлю, как делал Торо: «Иногда следует идти совершенно свободным — от любопытства, от заинтересованности, — не стараясь что-то скорее увидеть». Торо мог запросто целый час наблюдать, как расписная черепаха откладывает яйца во влажный песок или как трепещет на ветру парус. Однажды он целый день смотрел, как мать-утка учила своих утят плавать по реке, а потом рассказывал детям смешные «утиные истории». Но что для детей удивительно — для взрослых часто лишь «занятно». Один фермер по фамилии Мюррей вспоминает такую картину: Торо стоит неподвижно, уставясь в пруд.
Я остановился, гляжу на него и говорю: «Дэвид Генри, а Дэвид Генри, а что это ты там делаешь-то?» А он не повернулся и даже на меня не взглянул. Так и смотрел туда в пруд и сказал, будто раздумывал о светилах небесных: «Я, мистер Мюррей, изучаю… повадки… лягушки-вола!» И так он там и стоял, этот дурень, весь день напролет, изучал — повадки — лягушки-вола!
Это непросто — видеть медленно, как Торо. Зрение — самое быстрое из наших чувств, гораздо быстрее, скажем, вкуса. Не существует зрительного аналога «смакования». (Можно сказать, что мы «задержали взгляд» на чем-либо, но этому выражению недостает чувственности «смакования».)
Я — ленивый наблюдатель. Я рассчитываю, что предмет рассмотрения все сделает за меня. Удиви меня, пейзаж. Ну же, давай, будь прекрасным! Когда же предмет — будь то Альпы или картина Моне — неизбежно не оправдывает моих раздутых ожиданий, я виню его, а не себя. Торо мыслил иначе. Если человек настроен видеть красоту, он увидит ее даже на мусорной свалке, тогда как «придира даже в раю найдет к чему придраться».
Я добрался до лесной прогалины. Здесь стояла уолденская хижина Торо. Теперь это место обозначено грудой камней и обнесено кованой изгородью. (Самого домика давно уже нет.) «Под этими камнями, — гласит выгравированная надпись, — находится фундамент дымовой трубы Хижины Торо, где он жил в 1845–1847 годах».
Место, где вершился величайший в истории эксперимент по добровольному уединению, естественно, забито народом: вот орет в мобильник женщина с огромным стаканом из «Старбакса»; вот группа китайских туристов наводит длинные объективы камер, словно артиллерийские стволы, на памятные камни. Они мешают моему одиночеству, моему моменту единения с Торо. Мне хочется, чтобы они ушли, но они не уходят.
Это, конечно, несправедливо с моей стороны. У них столько же прав здесь находиться, сколько и у меня. Это как в пробках на дорогах: застряв, мы ругаем «чертовы пробки», забывая о том, что сами же их и создаем. Мы — часть проблемы.
Вот пара средних лет разглядывает камни. Я замечаю, что мужчина особенно увлечен. Он вполголоса говорит что-то о том, как он восхищен Торо.
— Ну что, — поддразнивает его жена, — когда уходишь в лес?
Мужчина сникает и замолкает. Да не уйдет он жить в лес. Вы поедете на своем минивэне домой, он выгрузит багаж и продолжит влачить свою жизнь в тихом отчаянии.
В этом-то и проблема Торо. То, что делал он, нельзя повторить. Нельзя бросить все и поселиться в лесу, даже в непосредственной близости от маминой домашней выпечки. Нам надо платить по счетам, ходить на концерты, участвовать в конференц-звонках. Собственно, Торо никого и не призывал следовать своему примеру. «Уолден» по задумке должен встряхнуть читателя, а не давать руководство к действию.
Пройдя еще чуть дальше, я вижу следующую надпись. Это цитата из «Уолдена», самые, пожалуй, знаменитые слова Торо: «Я ушел в лес потому, что хотел жить осознанно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни и попробовать чему-то от нее научиться, чтобы не оказалось перед смертью, что я вовсе не жил».
Мне нравятся эти слова, но я внес бы маленькую коррективу. Вместо «жить осознанно» — «видеть осознанно». Не думаю, что Торо возражал бы. Именно возможность видеть и была смыслом его эксперимента. Все прочее — уединение, простота — было лишь средством на пути к этой цели.
* * *
Торо видел слишком много. И очень от этого уставал. «Я привык обращать внимание на множество лишних вещей, так что чувства мои не находят отдыха, страдая от постоянного напряжения», — пишет он в дневнике.
Мы считаем наши чувства антеннами, анализирующими окружающее пространство и улавливающими информацию. Но они скорее подобны фильтрам, отсеивающим из шума вокруг немногие важные сигналы, если только поток чувственно воспринимаемой информации не переполняет нас. Мы сделаны так, чтобы, по словам Торо, получить «свою долю бесконечности» — и ни каплей более.
Видение — акт добровольный. Это всегда наш выбор, даже если мы не осознаём этого. Чтобы правильно видеть, говорит Торо, требуется «особое намерение глаза». Весь вопрос в угле зрения. И никто не умел настраивать его лучше Торо. Измените угол зрения — и изменится не только то, как вы видите, но и то, что вы видите: «С правильной точки зрения каждая гроза и каждая капля дождя — это радуга».
Торо наблюдал Уолденский пруд со всех возможных точек: с вершины холма, с берега, из лодки на поверхности воды, из-под воды. Одну и ту же картину он изучал в дневном свете и при луне, зимой и летом.
Торо редко смотрел на что-то напрямую. Предпочитал искоса. В этом есть физиологический резон. В приглушенном свете предметы лучше всего видны, если смотреть со стороны. Торо мог это знать, а мог и не знать. Он до всего доходил опытным путем.
Не желая завязнуть в визуальной рутине, он менял угол зрения. Порой даже минимальный сдвиг перспективы, на волосок, может открыть новые миры. Холодным декабрьским днем 1855 года Торо заметил птичку щура, залетевшую «необычно далеко на юг», лишь благодаря тому, что прогуливался не по той же дороге, что всегда.
Иногда он действовал и более решительно: наклонялся и смотрел на перевернутый мир у себя за спиной. (Торо вообще любил все переворачивать, даже свое имя он изменил с «Дэвид Генри» на «Генри Дэвид».) Переверни мир с ног на голову — и увидишь его по-новому.
Я нахожу относительно уединенное местечко на берегу пруда и, убедившись, что никто меня не видит, проделываю этот трюк сам. Наклоняюсь и смотрю назад между ног. Небо и земля поменялись местами. К голове прилила кровь, она закружилась. Я встаю: небо и земля возвращаются на обычные места. Может, я что-то делаю не так?
Нет. Я упускаю смысл. Потрясающее умение Торо видеть не было результатом лишь технических ухищрений и оптических фокусов. Это была черта характера. Восприятие красоты он считал «критерием нравственности». Красота не в глазах смотрящего, она в его сердце. Нельзя научиться лучше видеть, не став лучше самому. И этот процесс работает в обе стороны. То, кто мы такие, определяет то, что мы видим; и то, что мы видим, определяет нас. Как сказано в Ведах, «что ты видишь — тем становишься».
* * *
Права была Лесли Уилсон. Пруд, конечно, очень красив, по берегам его растут деревья, вода искрится в сиянии летнего солнца. Но это просто пруд. Даже, может быть, не самый умиротворяющий в мире. Идя по берегу, я слышу шум проходящего поезда — как когда-то слышал и Торо. Период его жизни совпал со временем расцвета железнодорожной отрасли. Из своей хижины он слышал свисток паровоза, похожий на «крик ястреба, парящего над птичьим двором».
Относительно новых технологий Торо испытывал смешанные чувства. Его зачаровывала необузданная сила паровозов, но страшило то, что железная дорога нарушает привычные ритмы жизни. Раньше фермеры определяли время по солнцу — теперь они сверяли часы по двухчасовому поезду из Бостона. В уолденских лесах вырубали деревья на топливо для поездов. «Не мы едем по железной дороге, — заключал Торо, — а она — по нашим телам».
Добравшись до информационного центра для посетителей Уолденского пруда, я обнаруживаю уменьшенную копию домика Торо. Там приятнее, чем я думал. Хижина выполнена в форме аккуратного треугольника, здесь есть дровяная печь, письменный стол, крышка погреба, стулья (для гостей), небольшая, но удобная постель. Большое окно смотрит на юг. Не Версаль, но уж и не помойка.
Экскурсию ведет смотритель парка по имени Ник. Явно не впервые, и его рассказ был бы затасканной нудятиной, если бы не искреннее восхищение Торо. Я заметил такое отношение у последователей Торо. Что-то есть такое в Генри (последователи всегда зовут его просто Генри), к чему не липнет непроизвольный цинизм, обычно сопровождающий излишнюю фамильярность.
Ник заканчивает с подготовленным текстом и просит задавать вопросы. Вопросы не заставляют себя ждать.
— Во сколько ему обошлось строительство хижины?
— Двадцать восемь долларов двенадцать с половиной центов. Дороже всего оказались гвозди.
— Чем он занимался весь день?
— Читал и писал.
— А зачем вот это вот все? — спрашивает какой-то подросток таким потрясенным тоном, словно Торо растратил миллионы долларов или стал адептом опасной секты, а не просто прожил пару лет в лесу.
— Так сказать, эксперимент: каково это — жить просто, — отвечает Ник-смотритель. — Кроме того, ему уже исполнилось 28. Пора было отселяться от мамы с папой.
Подросток кивает — такой ответ его явно устраивает.
Торо и в самом деле жил просто, кое-что из своей пищи выращивая сам. Он вышел из системы задолго до появления системы. Но главное здесь — простота эта была ради самой простоты. Торо, изучавший восточную философию, решил очиститься. Протереть стекло, через которое воспринимал мир.
Французский философ Мишель Фуко писал о потребности стать «восприимчивым к познанию». В «Уолдене» Торо сделал себя восприимчивым к видению. Он знал, что лучше всего мы видим, когда ничем не обременены и ничто не загораживает нам свет. Он сравнивал себя с математиком, который, столкнувшись со сложной задачей, освобождает ее от всего внешнего и достигает самой сути уравнения.
* * *
Торо был поверхностным. В самом лучшем смысле. Поверхностность обычно ругают и используют как синоним внутренней пустоты, но здесь совсем другое дело. Ограниченность — в определенном смысле отсутствие глубины. Поверхностность — это рассеянная глубина. Наша доля бесконечности, размазанная очень тонким слоем, но по огромной поверхности.
«Почему мы отвергаем все внешнее? — удивлялся Торо. — Восприятие поверхностей производит чудесный эффект на здравый ум». Вот поэтому Торо не вглядывался. Он скользил взглядом. Его глаза останавливались то на одном, то на другом предмете, словно шмель в поисках пыльцы. «Прогулка взгляда» — так он это называл.
Люди смотрят подобно тому, как другие животные обнюхивают: цель и первых и вторых — оценить обстановку. Скользящий взгляд способен выхватить нечто чудесное.
Скольжение взгляда — наше естественное состояние. Человеческий взгляд редко совершенно неподвижен, даже когда мы думаем, что это так. Он делает быстрые подрагивающие движения — так называемые саккады, — между ними ненадолго останавливаясь. Обычно наши глаза двигаются не менее трех раз в секунду, то есть около 100 000 раз за день.
Подвижный взгляд помогает нам, например, приготовить обед из трех блюд или пилотировать самолет. Много лет назад я получил лицензию частного пилота. С тех пор я уже многое забыл, но одно врезалось в память: как следует наблюдать за приборами.
— Не таращись! — орал мне инструктор. — Смотри сразу на все!
Высотометр. Указатель воздушной скорости. Авиагоризонт. На каждом из приборов взгляд должен задерживаться не больше секунды-другой, затем двигаться дальше. Взгляд (и внимание) должен быть в постоянном движении. Стоит пилоту застрять на одном приборе, и начинаются проблемы. «Залипнешь» на высотомере — отклонишься от курса. Сосредоточишься на курсе — «поплывет» скорость. Видеть надо сразу все. Очень ценный урок. Блуждающий взгляд приносит больше информации, чем сосредоточенный.
И вот я продолжаю свою прогулку по песчаному берегу Уолденского пруда. Знаки предупреждают меня о подводных ямах и опасных местах для купания. Уолденский пруд не идеален, но, чтобы быть прекрасным, не нужно быть идеальным, и даже функциональным быть не обязательно. Торо всегда видел красоту в несовершенствах природы. Разглядывая пруд тихим сентябрьским днем, он заметил, что на идеальной глади воды все еще остаются мелкие брызги, пылинки. Кто-то увидит в этом «изъяны», но для Торо «и немногие пятнышки на ней тоже чисты и прекрасны, как бывают изъяны на стекле». Он рассказывает, как неподалеку от своего домика обнаружил гниющие останки лошади — и они показались ему не отвратительными, но на свой манер жизнеутверждающими. И даже красивыми. Мудрость природы в действии.
* * *
Я много думал о напутствии Торо найти собственный Уолден. Реальный Уолден мне понравился не слишком. Слишком много комарья и туристов. Неважно с кондиционерами, нет хорошего кофе. Итак, мой личный Уолден. Где же он?
На следующий день я задаю этот вопрос Джеффу Креймеру, куратору коллекций в проекте Walden Woods. Это подтянутый мужчина с гладко выбритой головой и аккуратно подстриженной бородкой. К Торо он пришел уже немолодым. Работал в Бостонской публичной библиотеке на непыльной работе и вдруг бросил все и перебрался в Конкорд.
Джефф заслужил свою репутацию последователя Торо. Я верю ему. И он мне симпатичен, особенно когда делится своей любимой цитатой из Торо (а он, надо понимать, был редактором сборника его афоризмов): «Если я — не я, то кто будет мной?»
Я хочу, безусловно хочу быть мной. Но лучшим, не таким меланхоличным мной. Мной — последователем Торо. Умеющим видеть, как Торо. Хочу научиться, как и где по-настоящему видеть. Я мыслю пространственно, и эти слова для меня неразделимы: «как» равно «где», «где» равно «как».
— Давай подумаем, — говорит Джефф. — Можешь перейти Северный мост, двинуться через лес, который будет слева, и…
— Лес? Типа деревья, жучки?
— Ну, типа да.
— А еще какие есть варианты?
— Можешь отправиться к Южному мосту через реку и взять напрокат байдарку.
— Байдарку типа лодку?
— Ага.
— А еще?
— Сонная лощина — очень приятное место.
— Это где кладбище?
— Ну да.
— Что еще предложишь?
— Так. Можешь пойти в «Старбакс».
— Так-так.
— Возьми с собой «Уолден» и, может быть, что-то из дневников и изучай.
— В «Старбаксе»? Серьезно?
— Ну да. Важнее всего слова Торо. Его вдохновляла земля вокруг нас. Благодаря ей он стал тем, кем стал. Но тебя тобой она не сделает.
Эта идея мне нравится. Во времена Торо в Конкорде тоже была кофейня, куда он регулярно захаживал. Кроме того, если мудрость Торо, как и любая подлинная мудрость, всегда с тобой, то она никуда не денется — попиваю ли я дорогущий кофе или продираюсь по лесу. Ну его, этот Уолден. Иду в «Старбакс».
* * *
Проснувшись пораньше, я собираю свой Торо-набор — «Уолден», эссе под названием «Ходьба», собрание писем к одному духовному искателю по имени Уильям Блейк, избранные дневники (я с ними почти закончил). И направляюсь в сторону единственного в Конкорде «Старбакса».
Он такой типично конкордский — свет чуть мягче, чем обычно, обстановка чуть поизящнее. Но это все равно «Старбакс», так же как Уолденский пруд — все равно пруд.
Я заказываю черный кофе, плюхаюсь в большое кожаное кресло и раскрываю книгу Генри. «Красота — там, где ее увидели», — говорит он мне. Что, даже здесь, в «Старбаксе»? Оглянувшись, я не обнаруживаю признаков красоты. Мысль по привычке винит в этом окружающий мир — мой Уолден.
Но я останавливаю себя. Не будь таким пассивным. Не видишь красоты — создай ее. Дай волю воображению. Доверься чувствам.
Это работает, но на первый план вылезает не то чувство, которое нужно: срабатывает мой острый слух. Я слышу красоту повсюду: вот легкое жужжание кондиционера, вот музыкальное позвякивание кубиков льда, вот пищит кассовый аппарат, пересмеиваются бариста, фраза «Большой зеленый чай со льдом!» звучит музыкой, а где-то вдалеке воют сирены.
По совету Торо — «оставь все чувства, кроме того, которое используешь», — я пытаюсь сосредоточиться только на зрении. Я, конечно, вижу. Вижу, как молодой отец в солнечных очках, поднятых на лоб, качает в сильных руках маленького сына. У стойки с молоком и сахаром двое танцуют: шаг вперед, шаг назад! «Ой, прости, ой, я на тебя наступила». — «Нет-нет, это я». Обращаю внимание на то, как люди ждут свои заказы: одни наседают на девушку-бариста, другие держат дистанцию. Одни стоят спокойно, другие переминаются на месте.
Скользи взглядом. Снова папаша с мускулистыми руками. Теперь он, усадив сына на столик, раскачивает его вперед-назад. Интересно, правильно ли он сделал. Скользи! Девчонки из команды по софтболу в сине-бело-оранжевой форме «дают пять» тренеру. Скользи! Мужчина рядом со мной читает Монтеня. Заметив, что я читаю Торо, он одобрительно кивает — разумеется, не слишком навязчиво. Конкорд — это «тихий вагон» Новой Англии.
Проходят минуты, потом часы. Папа с сыном ушли. Ушла софтбольная команда, ушел человек с Монтенем. А я все здесь — скольжу взглядом вокруг. Пускаю я в ход и другие приемы из арсенала Торо: меняю местоположение (постоял недолго у двери), прогуливаюсь до кофейной стойки, верчу головой по сторонам. Думаю, не просунуть ли опять голову между ногами, но решаю воздержаться. Даже здесь, в городе Торо, это слишком.
Несколько часов спустя возвращается тот, кто читал Монтеня. Видя меня в том же кресле с теми же книгами, он замечает:
— Вы здесь как-то уж очень долго.
— Ну вообще-то, — поднимаю я на него ясный взгляд, — не так уж и долго.
И я не лукавлю. Мне нужно еще время. Пусть здесь, в моем личном Уолдене, я и начал видеть яснее, мне все еще далеко до визуального озарения, «расширения сознания», какого достигал Торо. Я разочарован, но нахожу утешение в словах — кого бы вы думали — Генри Дэвида Торо. Чтобы видеть, нужно не только время, но и расстояние, говорит он мне. «Чтобы увидеть что-то — удались от него».
