9. Быть добрым, как Конфуций
Время: 17 часов 34 минуты. Где-то на Манхэттене. Поезд линии F нью-йоркского метро, следующий из ниоткуда в никуда.
Я уже давно катаюсь по линии F — дольше, чем рекомендовали бы другие пассажиры или психиатры. Я ездил им в Джамейку, Квинс, Кони-Айленд, Бруклин и еще много куда. Целую неделю поезд линии F был моим домом.
Поверьте, я не выжил из ума. У меня есть важная миссия: я разыскиваю доброту. Согласен, нью-йоркская подземка не лучшее местечко, чтобы ее искать. По мнению многих, это бессердечное царство теней. Но именно поэтому я здесь. Думаю, если мне удастся найти доброту в нью-йоркском метро, то уж точно не составит труда отыскать ее в любой точке земного шара.
Я изучаю окружающую реальность взглядом Торо и слухом Шопенгауэра, вылавливая малейшие намеки на добрую волю. В вагон заходят трое молодых людей. Явно работают вместе. До меня долетают обрывки их разговоров. «Ей надо самой уйти…» — «Нет, пускай ее увольняют…» Нет, здесь доброты не будет.
Вот мужчина-латиноамериканец в бейсболке «Нью-Йорк Янкиз» случайно задевает другого пассажира. «Прошу прощения», — говорит он. Смотрим еще. Вот женщина, прижимающая к груди маленькую белую собачку, спотыкается и врезается сразу в троих. «Извиняюсь», — говорит она. И тот и другая проявили вежливость, но доброту ли? Вежливость — это социальная смазка-лубрикант, доброта — социальный суперклей. Культура, где поощряется вежливость, не обязательно отличается добротой.
Рядом со мной сидит парень в худи и рваных джинсах. В уши плотно вставлены наушники, он подался вперед, спит. Или мне так кажется. Когда приближается мальчишка, продающий конфетки, чтобы собрать денег для своей школы, парень просыпается, выуживает из кармана долларовую купюру и отдает подростку. И тут же возвращается к музыке и сну. Еще раз напоминаю себе: всегда подвергай сомнению предположения.
* * *
Вместе со мной по линии F путешествует странная книга под названием «Беседы и суждения». По ней мы и знаем Конфуция. Сам он не писал ее. Это сделали его ученики, извлекая из мудрости Учителя самую ее суть и, возможно, добавляя по щепотке собственные мысли, — как когда-то Платон «дополнял» диалоги Сократа. «Беседы» — прекрасное чтение для подземки. Здесь собраны короткие диалоги и емкие афоризмы, их удобно усваивать по кусочкам, в перегонах между станциями. У этой книги такой же непредсказуемый ритм, как и у поезда метро. Вот Конфуций поясняет важность почитания родителей, а вот уже советует, одежду какого цвета лучше надеть.
Так и хочется заключить, что в книге нет единой связующей темы и каких-либо основательных идей. Но они есть. Пусть поезд метро перемещается кое-как, но все же он куда-то движется. То же самое и у Конфуция.
Мы прибываем на станцию «Восточный Бродвей» на Манхэттене, я выхожу из вагона, поднимаюсь по ступенькам — и меня заключает в объятия тот самый ужасный день, когда ранняя весна по ощущениям все равно что зима. Застегнув куртку и намотав шарф поплотнее, я направляюсь на запад — в поисках человека.
Через несколько кварталов сворачиваю за угол — и меня придавливает к земле зрелище торгово-жилого комплекса в каком-то обезличенном советском стиле. «Конфуций-плаза» своим сомнительным великолепием не уступает автобусной станции фирмы «Грейхаунд».
Я прохожу мимо социального детского садика «Конфуций», аптеки «Конфуций», сворачиваю направо у цветочной лавки «Конфуций», ну а там, прямо между оптикой «Конфуций» и магазином хирургических принадлежностей «Конфуций», скрывается… Конфуций.
Роста в нем под три метра, но почему-то я не чувствую себя рядом с ним маленьким. У него узнаваемая бородка, длинная и тонкая, одновременно аккуратная и непослушная. Руки сложены, глаза светятся мудростью. Взгляд этих мудрых глаз направлен в сторону Боуэри-стрит и явно видит все. Видит магазин лечебных трав «Лин Систер» и отделение банка «Абакус». Видит студию танцев («Научим бальным танцам и латине!») и пекарню «Голден Манна». Видит доброту — как стайку первоклашек ведет группа нянь, — а по «Конфуций-плаза» в это время проносится холодный ветер.
Я останавливаюсь у подножия статуи, на котором на китайском и английском написано: «Глава о Великой гармонии». В этой самой главе Конфуций рисует утопическую картину государства, где правители мудры, преступники устрашены и все живут словно одна семья. Довольно смелая картина мира, учитывая, что в V веке до нашей эры идея доброты была в новинку.
Довольно долго я стою там, забыв о холодной весне, воображая себе этот идеальный мир и неидеального человека, давным-давно его придумавшего.
* * *
Жизнь у Конфуция была тяжелой даже на фоне других философов. Родился он в довольно зажиточной семье, но, когда ему было всего три года, его отец-военный умер. Конфуция растила мать, вынужденная бороться за выживание. Мальчик помогал ей, берясь за любую черную работу. Одновременно он штудировал китайскую классику — «И цзин», или «Книгу перемен».
Оглядываясь вокруг, он замечал, что люди разбиваются на враждующие группы, а их правителям интересно не общественное благо, а личное обогащение. Это не только дурно, думал юноша, но и просто непрактично. Конфуций чувствовал, что есть путь получше, — так пишет в великолепной биографии философа журналист Майкл Шуман: «Мечом и щитом не завоюешь империю; бременем налогов и военной повинностью не обретешь верных подданных. Единственный надежный путь к силе и могуществу — это доброта». Мы отклонились от Пути, говорил Конфуций. И должны вновь вернуться на него.
Его слова прозвучали в гулкой тишине. Продажность и беспредел лишь множились. Последней каплей стали танцовщицы, сотни которых привезли из соседней страны. Местный правитель, явно увлекшись плясуньями, три дня не появлялся в императорском суде.
«Не встречал я еще человека, которому Добродетель была бы дороже разврата», — сокрушался Конфуций, отбывая в поездку, которая обернулась впоследствии тридцатилетней ссылкой. Он ездил из края в край, предлагая свои услуги мудрого советника любому правителю, согласному его слушать. Но никто не хотел.
Конфуций вернулся домой изнуренный, но не побежденный. Он решил стать учителем — и слава богам за это. Стань он императорским советником — возможно, мы ничего бы о нем сегодня не знали. Никому он не отказывал в обучении, невзирая на происхождение или состоятельность, а в качестве платы брал маленький моток шелка или кусок вяленого мяса.
В классе Конфуций производил устрашающее впечатление. Учитель, как его называли, казался чванливым ворчуном, спятившим на почве приличий. Он не садился на криво расстеленный коврик, всегда поддерживал идеальную осанку, даже находясь один. Видя юношу, сидящего «с широко расставленными ногами» (так зарождался менспрединг), Конфуций журил его, называл паразитом и хлестал по ногам своей тростью.
Но бывал Учитель и нежным, даже легкомысленным. Он любил петь и играть на лютне. Он смеялся и шутил с друзьями, находил удовольствие в повседневных мелочах — к примеру, ел рис, опираясь щекой на локоть, как на подушку.
Конфуция и Сократа разделяли тысячи километров, и все же у этих двух философов было много общего. Жили они примерно в одно и то же время. Сократ родился менее чем через десять лет после смерти Конфуция, в 479 году до нашей эры. Обоих считали людьми сомнительной репутации, обоими восхищались ученики, обоим не доверяли власти предержащие. Учили оба в неформальном, разговорном стиле. Оба подвергали сомнению общепринятые мнения. Оба высоко ценили знание и еще выше — незнание. Оба не увлекались метафизическими рассуждениями. (Когда ученик спросил Конфуция о жизни после смерти, Учитель ответил: «Если не понимаешь жизнь, как тебе понять смерть?») Оба придавали большое значение определениям. «Если неверны слова — неточны и суждения», — отмечал Конфуций.
Слова были для него важны, но важнее слов был жэнь. Это слово встречается в «Беседах» 105 раз, гораздо чаще всех прочих. Точного перевода у него нет (даже сам Конфуций ни разу не дал ему точного определения), но примерно жэнь определяют как сочувствие, альтруизм, любовь, щедрость, подлинную доброту, мастерство. Мне нравится переводить его по-английски human-heartedness — «человечность сердца».
Тот, кто обладает жэнь, постоянно практикует пять главных добродетелей: уважение, великодушие, искренность, вдумчивость и доброту. Конечно, придумал доброту не Конфуций, но он возвысил это понятие. Теперь оно не вызывает снисхождения, а выступает философским стержнем, основой мудрого правления. Первым из философов поместил он доброту и любовь на вершину пирамиды. «Не делай другому того, чего не хочешь сам», — говорил Конфуций, сформулировав библейское золотое правило примерно за 500 лет до Христа. Доброта для Конфуция — не признак слабости и ранимости. Доброта полезна. Будь добрым ко всем, сказал один из учеников философа, «и сможешь увидеть весь мир у себя на ладони».
* * *
Поезд линии F — больше чем просто поезд. Это целая культура, и, как в любой культуре, здесь есть свои правила. Есть писаные, есть и негласные. Оглядываясь вокруг, я вижу всевозможные писаные правила. Не обопрись на дверь свою и не придерживай двери своей. Не переходи между вагонами. Не принимай еды и питья. Да не будешь стоять вблизи закрывающихся дверей.
Такие правила написал бы Конфуций. Он очень высоко ценил ли — надлежащее исполнение всякого ритуала, описанное в классических древнекитайских текстах, таких как «Ли цзи», или «Книга обрядов». Вот небольшая выдержка, посвященная правильному поведению за едой.
Не скатывай рис в шарики; не ешь наспех из разных блюд; не хлебай суп с жадностью. Не ешь шумно; не разгрызай зубами кости; не клади обратно рыбу, которую начал есть; не бросай кости собакам; не хватай жадно куски, которых тебе хочется. Не размазывай по тарелке рис, чтобы он остыл; не ешь палочками просо.
Читаю и вздыхаю. Так я и представляю себе конфуцианство: философия сплошных правил, где положено чтить родителей, не оспаривать авторитеты, а также никогда, ни за что на свете не стоять вблизи закрывающихся дверей. Неудивительно, что сторонники нью-эйджа предпочитают Конфуцию Лао-цзы и его уютный, не столь четко сформулированный принцип у-вэй — «неделание». Лао-цзы — хипповый сёрфер китайской философии, Конфуций же — нудный учитель.
Признаюсь: меня слова «надлежащее исполнение ритуала» не привлекают. Абсолютно. С моей точки зрения, против ритуалов положено бунтовать, а не учиться соблюдать их. Слепое почитание традиций противоречит лозунгу всех философов, сформулированному Кантом: «Имей мужество использовать свой собственный разум». Но конфуцианство — нечто гораздо, гораздо большее, чем ли. Оно вовсе не призывает бездумно следовать ритуалам. Важна мотивация. «Ритуал, исполняемый без благоговения: вот что невыносимо моему взгляду!» — так говорил Конфуций.
Его педантизм оправдан, и оправдание связано напрямую с жэнь, с добротой. Доброта не может существовать в пустоте. Ей нужно вместилище. Для Конфуция таким вместилищем и стало ли — надлежащее исполнение ритуалов. Быть может, вам эти ритуалы кажутся бессмысленными. Ничего страшного, отвечает Конфуций. Поправь циновку, словно это для тебя важно; принимай пищу как положено, словно это имеет для тебя значение. Все это может казаться чем-то приземленным, но именно на таком прозаичном фундаменте и строится доброта.
Целью Конфуция было развитие характера — приобретение определенных моральных навыков. А самым важным из них он считал преданность родителям. На каждой странице «Бесед» словно оставлен след дрожащей руки старого родителя. Сын обязан чтить отца, даже если для этого придется покрывать его преступления. И эти обязательства не кончаются со смертью родителя. Послушный сын или дочь должны продолжать вести себя так, как хотели бы родители.
Конфуций призывает к преданности, но не к слепому поклонению. Если пожилой родитель сбился с пути, его, безусловно, следует поправить — но осторожно, с уважением. Почитание родителей — не цель, а средство. Подобно тому как мы ходим в спортзал не затем, чтобы попотеть, а для того, чтобы прийти в форму, мы почитаем родителей не (только) ради самого почитания, но чтобы тренировать наши мышцы доброты. Забота о пожилом родителе выполняет роль тяжелой атлетики. Конфуций навешивает несколько килограммов сверху, призывая заботиться с радостью, с искренней улыбкой.
Семья — наш зал для тренировок жэнь. Именно здесь мы учимся любить и быть любимыми. Близость важна. Начните с доброго отношения к самым близким — и двигайтесь дальше. Доброта, словно круги вокруг брошенного в пруд камня, расходится все шире и шире по мере того, как мы начинаем заботиться не только о себе самих, но и о своей семье, соседях, стране и, наконец, — всех разумных существах. Умея сочувствовать одному живому существу, мы можем сочувствовать всем.
Однако слишком часто нам не удается перенести доброту к близким на более широкий круг людей. Слишком часто семья становится «островком доброты в океане злобы» — так это формулируют два современных автора. А нам нужно убежать с этого острова, а еще лучше — расширить его и пригласить на него других.
* * *
«Просим не стоять вблизи закрывающихся дверей». Я отступаю назад, соблюдая ритуал. Женщина рядом со мной держит в руках огромный стакан из «Данкин Донатс», явно нарушая тем самым правило насчет еды и питья. Но ее переплюнул мужчина всего в полутора метрах от нее: он выуживает из рюкзака пиццу целиком и начинает жевать.
Я чуть вздрагиваю от прямоты голоса диктора: «Внимание, пассажиры! Не кладите кошелек или телефон в задний карман». Это напоминание о том, что другим нельзя доверять, что доброте в этом городе места нет. Хотите доброты — отправляйтесь в маленький город. То есть это мы так думаем. Поезд прибывает на станцию «53-я улица», двери открываются, и вагон наполняется пением — уличный музыкант поет «Imagine» Джона Леннона. Немного фальшивит, но все равно трогательно, а может быть, потому и трогательно.
До меня доходит, что эта песня — утопическая «Великая гармония» Конфуция, положенная на музыку. Нечуткость порождают не жестокие намерения, но нехватка воображения. Черствому человеку не под силу представить себе чужие страдания, представить себя на месте другого. «Но если попробовать — это легко», — говорит Джон Леннон, вторя Конфуцию. «Хочешь славы — помогай другим на пути к ней; хочешь успеха — помогай ближним его добиться».
Изменилось ли настроение в поезде после этого исполнения Джона Леннона? Стали ли мы более склонны к human-heartedness? Наверняка узнать, конечно, невозможно, но мне хотелось бы думать, что это так. Мне нравится мысль о том, что доброта порождает доброту.
Я выхожу на Канал-стрит и решаю перекусить в китайском ресторанчике. Здесь такая же толпа, как на линии F, но меньше трясет и приятнее пахнет.
— Сколько? — рявкает хозяин с таким видом, будто я отвлек его от важной встречи.
— Один, — отвечаю я, подняв указательный палец.
— Сядете с другими посетителями, окей?
Вообще-то не окей, но я молчу. Не хочу расстраивать человека, который рявкает. Он сажает меня вместе с группой немецких туристов.
Китайский ресторан в Нью-Йорке — место не более располагающее к доброте, чем поезд линии F. Обслуживание можно назвать в лучшем случае грубоватым. Официанты не только рявкают на вас, но и ожидают, что заказывать и есть вы будете побыстрее.
Но поток благодушия, который я ощутил в подземке, захватывает и это место, пропитывает собою димсамы и капусту бок-чой, наполняет металлические чайнички. Это доброта во имя общего блага. Если вы готовы сесть за общий столик — всем от этого лучше. Если поедите быстро — следующие ожидающие тоже успеют насладиться пельменями шао-май с креветками. Эти правила — неписаные. Из них складывается ли, надлежащее ритуальное поведение в китайском ресторане. Это вместилище для доброты.
Китайский ресторан почти что выполнил программу-минимум по конфуцианскому жэнь: уважение, великодушие, искренность, вдумчивость, доброта. Персонал ко мне уважителен — в известной степени — и уж точно искренен, чего не скажешь о более престижных заведениях. Они вдумчивы и по-своему добры. Великодушие? Ну, не особо. Но четыре из пяти — это тоже неплохо.
* * *
И вот я вновь на линии F, мы ползем по Квинсу, я разглядываю попутчиков и раздумываю: а хорошие ли это люди? Добрые ли? Всем ли нам присущ жэнь, человечность сердца, или это удел лишь немногих избранных, которых Конфуций звал цзюнь-цзы — «благородными мужами»?
Вопрос человеческой природы — один из сложнейших в философии. Некоторые философы, к примеру Томас Гоббс, полагали, что человек по природе своей эгоистичен, а общество эти порывы усмиряет. Такие мыслители, как Руссо, считали, что человек рождается добрым, а общество портит его. Были и другие, например французская экзистенциалистка Симона де Бовуар: они ставили под сомнение существование человеческой природы вообще, говоря, что наша природа в том, чтобы не иметь природы.
Конфуций склонялся к той позиции, что люди добры. Столетие спустя ту же мысль излагал другой философ — Мэн-цзы. «У всех есть сердце, которому не под силу выносить чужие страдания», — говорил он и предлагал мысленный эксперимент в пояснение своей мысли. Представьте, что вы идете по деревне по своим делам и вдруг видите ребенка на краю колодца — вот-вот упадет. Что вы будете делать?
Скорее всего, говорит Мэн-цзы, вы ощутите «тревогу и сочувствие». Инстинктивно вы захотите помочь — не для того, чтобы выслужиться перед его родителями, не ради похвалы соседей и друзей: просто потому, что вы человек, а «человеку свойственно чувство сострадания». Даже просто услышав эту историю, мы ощущаем «сердечное волнение», а если вы не ощутили, говорит философ, вы просто не вполне человек. (Причем Мэн-цзы нигде не говорит о том, что люди в самом деле бросятся на помощь ребенку. Между состраданием и действием лежит пропасть, в которую уже навеки упало немало добрых намерений.)
В каждом из нас есть скрытая доброта, добавляет Мэн-цзы. Так же как из каменистой почвы может появиться крошечный росток — даже в самом жестоком человеке дремлют семена доброты: «При правильном уходе все способно прорасти, а без ухода все погибнет».
Способность к доброте сродни способности к изучению языков. У всех нас при рождении уже есть способность говорить на каком-либо языке. Но ее нужно «активировать» — это сделают родители или компьютерная программа Rosetta Stone. Точно так же необходимо активировать и нашу внутреннюю доброту, а происходит это, по мнению Конфуция, через обучение. Первая же строка «Бесед» — это восхваление учения. «Не приятно ли учиться и постоянно упражняться?»
Под «учением» Конфуций понимал не механическую зубрежку и даже не учебу как таковую. Он имел в виду нечто более глубокое — нравственное саморазвитие. Чему нас учат — тому мы и учимся. Что сеем, то и жнем. Не бывает мелких добрых дел. Любое деяние, совершенное из сострадания, подобно поливу семени секвойи: поди знай, до каких высот вырастет это дерево.
* * *
У меня есть вопрос к Конфуцию: если природа человека добра, почему же мир выглядит столь жестоким? От Чингисхана и до Гитлера история человечества написана кровью. Включите телевизор, Учитель, или откройте ноутбук: вы убедитесь, что ничего не изменилось. Кругом плохие новости — теракты, природные катаклизмы, политическая неразбериха. Доброта отлынивает от своих обязанностей. Во всяком случае, так кажется.
Доброта всегда рядом, замечаем мы это или нет. Это явление гарвардский ученый-палеонтолог Стивен Джей Гулд назвал Великой асимметрией. «На каждое проявление зла, которое привлекает наше внимание, приходится десять тысяч добрых дел», — сказал он. Мы замечаем эти малые добрые дела каждый день — на улицах, у себя дома и даже, да-да, в нью-йоркском метро. Пожилая тетушка выходит из дома промозглым ноябрьским днем, чтобы покормить белок; опаздывающий на совещание бизнесмен останавливается помочь молодой маме донести покупки до машины; тинейджер со скейтом под мышкой замечает, что у кого-то кончился срок оплаты стоянки, и кидает в автомат монетку. И пусть эти мелкие добрые дела редко попадают в выпуски новостей — это не умаляет ни их реальности, ни их героизма.
Наш долг, почти святая наша обязанность, говорит Гулд, «запоминать и чтить эти бесчисленные и бесценные маленькие проявления доброты». Гулд, ученый-прагматик, нашел практический повод запоминать добрые дела. Замеченная доброта — умноженная доброта. Доброта «заразна». Наблюдая проявления нравственной доброты, поневоле запускаешь каскад физических и эмоциональных реакций. Человека и самого начинает тянуть вести себя добрее — это подтверждено результатами современных исследований.
Мне довелось испытать на себе силу «заражения» добротой. Неделя поездок по линии F и повышенное внимание к проявлениям доброты сделали меня добрее. Я придерживаю людям двери. Подбираю мусор. Говорю «спасибо» бариста и оставляю чаевые, когда она не смотрит. За все это меня, понятно, не наградят Нобелевской премией мира и не причислят к лику святых. Но с чего-то надо начинать. Это тоже несколько капель для полива семен секвойи.
* * *
Если достаточно долго кататься по линии F, начинаешь замечать определенные закономерности. У меня, по крайней мере, так получается. Добрые дела не случаются постоянно. Бывают долгие перерывы. Вне часа пик я вижу не так и много доброты. Но в час пик замечаю изрядно: вот крепкий молодой человек уступает место пожилой женщине; вот «простите», вот «позвольте». Конечно же, доброты в человеческих сердцах одинаково что в полдень, что в пять часов вечера. Просто иногда для ее проявления меньше возможностей. Доброта множится, если в ней есть потребность.
В часы пик эта потребность достигает космических размеров. По мере приближения к Бруклину в вагон набивается все больше и больше народу. К станции «Юнион-сквер» вагон полон. Кажется, что не влезет больше ни единого человека. Влезают.
Все начинает происходить быстрее: люди стремительнее кидаются к свободному месту, быстрее осматривают вагон. Даже объявления начинают звучать быстрее: «Поезд-на-Кони-Айленд-просим-не-стоять-вблизи-закрывающихся-дверей».
— Нью-йоркцы не грубы, — сказала моя приятельница Эбби, уроженка этого города, когда я рассказал о том, что собираюсь искать доброту на линии F. — Они просто спешат.
Пожалуй, в чем-то она права. Интересно, а можно ли делать добро на бегу — или для этого требуется неспешность? Медленно приготовленная еда вкуснее фастфуда; для хорошей философии, как мы уже убедились, тоже требуется время. Поезд проезжает по тоннелю под Ист-Ривер, а я раздумываю об отношениях между скоростью и добротой. Есть ли обратная зависимость между добротой и скоростью? Конфуций, кажется, считал именно так. Добрый человек, пишет он, отличается «простыми повадками и неспешной речью».
Я не был бы так уверен. Да, быстро перемещающиеся люди с меньшей вероятностью заметят, что кому-то нужна помощь, но иногда в поспешности больше доброты. Если бы горел ваш дом — предпочли бы вы неспешного пожарного или все же проворного? Если вы больны, вы вызовете скорую помощь. Соберись я прямо здесь, в поезде, отдать концы от излишней мыслительной деятельности, я бы предпочел, чтобы попутчики действовали быстро, а не задумчиво.
Недавно мой друг рассказал, как стал свидетелем подобного случая в нью-йоркской подземке. Какая-то женщина потеряла сознание и рухнула на пол в вагоне поезда, прибывающего на станцию. Попутчики инстинктивно бросились на помощь. Один придерживал дверь, чтобы поезд не ушел, другой сообщил машинисту, третий оказал первую помощь. Мэн-цзы оценил бы это проявление инстинктивного сострадания. Доброта естественна. Это жестокость приходит со временем.
Интересно, добр ли я? Да, в Индии я проявил конфуцианское жэнь, человечность, когда помог Кайлашу. Но я не искал его — он сам пришел ко мне. Он был тем самым ребенком на краю колодца. За свои инстинктивные действия я заслуживаю не больше благодарности, чем если бы я чихнул в пыльном помещении. Сегодня миру в особенности важна не просто рефлекторная доброта, но и более активный ее вариант.
* * *
Еще не увидев ее саму, я слышу ее голос. Жалобный, заунывный голосок, вонзающийся в меня словно ржавый нож. «Когда-то я была красивой…» — говорит она, обращаясь сразу ко всем нам и ни к кому в отдельности. «Что случилось? Я была красивой? Почему?»
Ее одежда выглядит чуть приличнее лохмотьев. Она слабо держится на ногах, ее крупное тело мотает из стороны в сторону, будто по вагону гуляет штормовой ветер.
Опустив взгляд, я понимаю, почему ей так тяжело стоять (по крайней мере, вижу одну из причин). Сначала я подумал, что у нее старая обувь, но это не так. Она босиком. Ступни ее неестественно раздуты, деформированы, непохожи на человеческие ноги.
Долго, долго стоит она на том же месте, продолжая раскачиваться туда-сюда. Она не просит ни денег, ни какой-либо помощи. Вот это хуже всего: неясность ситуации. Я чувствую тревогу и сострадание, но не знаю, что делать.
Доброта — это трудно. Даже желая помочь, мы не знаем как. Лучше уж не делать ничего, говорим мы себе. Мои попутчики тоже ощущают эту особую нью-йоркскую неловкость. Кто-то отодвигается, давая ей пройти. Другие продолжают смотреть перед собой с удвоенной бесстрастностью. Я прячу лицо в Конфуция. Женщина переходит в дальний конец вагона. Мне ее уже не видно, но все еще слышно: «Когда-то я была красивой…»
Потом она уходит. Все (или мне так кажется) выдыхают с облегчением. Оглядевшись, я размышляю над произошедшим. Что делать, столкнувшись с таким вот страданием? Да, я мог помочь этой женщине, но, как я уже сказал, — не знал, с чего начать. И никто не знал. Как же тогда может распространяться этот «вирус» доброты? Кто-то должен сделать первый шаг.
Доброта — это трудно. Для нее нужна эмпатия, но это еще не все. Нужен тот самый конфуцианский ритуал. Мы не просто так в самые важные моменты жизни — бракосочетание, выпускной, смерть — обращаемся к ритуалам. В такие моменты пробуждаются столь глубокие чувства, что того и гляди потеряешь сам себя. Ритуалы позволяют нам оставаться цельными. Ритуал становится вместилищем для чувств. Нам, пассажирам линии F, нужно было именно такое вместилище, когда в нашем вагоне появилась эта женщина. Но его не было — и, увы, мы ничего не сделали.
«Ноша тяжела, дорога длинна», — говорил Конфуций. Доброта — это трудно. Как и все, что хоть чего-то стоит.
