Кортеж наследницы

147. Проходя однажды по улице Мира к Вандомской площади, я был остановлен кортежем богатейшей парижской наследницы, в то время еще девицы на выданье, которая возвращалась из Булонского леса.

Вот в каком порядке он следовал.

Сама красавица, предмет стольких вожделений, верхом на прекрасном гнедом коне, которым она ловко управляла; на ней была голубая амазонка с длинным шлейфом и черная шляпа с белыми перьями.

Ее опекун, ехавший рядом с серьезной физиономией и внушительной повадкой, соответствующей его положению.

Группа из двенадцати-пятнадцати воздыхателей, старавшихся выделиться – кто своей предупредительностью, кто ловкостью наездника, кто меланхолией.

Великолепно запряженный экипаж «на всякий случай» – либо дождя, либо усталости; дородный кучер и форейтор размером не больше кулака.

Конные слуги в разнообразных ливреях, в большом количестве и вперемешку.

Они проехали… а я остался со своими размышлениями.

Размышление XXX

Апофеоз

Гастрономическая мифология

148. Имя десятой музы – Гастерея: она ведает всем, что радует вкус.

Эта богиня могла бы притязать и на вселенское господство, поскольку вселенная – ничто без жизни, а все, что живет, – питается.

Ей особенно нравится на склонах холмов, где цветет лоза, где благоухает апельсиновое дерево, в рощицах, где произрастает трюфель, в краях, изобилующих дичью и плодами земли.

Когда же она соизволяет явить себя людям, то принимает обличье юной девы: ее пояс – цвета огня, у нее черные волосы, небесно-голубые глаза, ее формы исполнены грации, а черты – несравненной прелести; она прекрасна, как Венера.

Она редко предстает перед смертными, но, несмотря на незримость богини, они утешаются видом ее статуи. Лишь один-единственный скульптор был допущен лицезреть столь дивную красоту, и таков был успех этого художника, любимца богов, что, кто бы ни увидел его произведение, всем кажется, будто они узнали черты женщины, которую более всего любили в жизни.

Из всех мест, где у Гастереи имеются алтари, она всем прочим предпочитает именно этот город, царственную столицу всего света, заключившую Сену в мрамор своих дворцов.

Ее храм построен на знаменитой горе, коей даровал свое имя Марс, и возвышается он на огромном беломраморном основании, куда со всех сторон ведут сотни ступеней.

Именно в этой благоговейно чтимой громаде пробиты таинственные подземелья, где искусство вопрошает природу и подчиняет ее своим законам.

Именно там воздух, вода, железо и огонь под действием ловких рук разделяются, вновь соединяются, растираются, сплавляются воедино и производят то, коего причины заурядный ум постичь не в силах.

Наконец, именно отсюда в определенные эпохи исходят чудесные рецепты, их создатели предпочитают оставаться в безвестности, ибо их счастье – в чистоте собственных помыслов, а награда – в осознании того, что они раздвинули пределы границы познания и сумели добыть для людей новые наслаждения.

Храм, единственный в своем роде монумент простой и величественной архитектуры, поддерживается сотней колонн из восточной яшмы и освещается через купол, имитирующий небесный свод.

Мы не будем вдаваться в подробности чудес, которые заключает в себе это величавое здание, довольно сказать, что скульптуры, украшающие его фронтоны, равно как и барельефы на внешних стенах, посвящены памяти людей, которые заметно выделились из множества себе подобных своими полезными идеями, такими как применение огня для жизненных надобностей, изобретение плуга и прочими, тому подобными.

На некотором отдалении от купола, в самом святилище возвышается статуя богини: левой рукой она опирается на печь, а в правой держит творения, наиболее ценимые теми, кто ей поклоняется.

Осеняющий ее хрустальный балдахин опирается на восемь хрустальных же колонн, и эти колонны, постоянно залитые электрическим пламенем, распространяют в этом священном месте свет, в котором ощущается что-то божественное.

Культ богини прост: каждый день на рассвете жрецы снимают венок из цветов, украшающий ее статую, и возлагают на ее голову новый, после чего поют хором один из многочисленных гимнов, посредством которых поэзия возносит бессмертной хвалу за блага, коими она щедро одаривает род людской.

Адриан Колларт. Аллегория Природы. Гравюра. Конец XVI – начало XVII в.

Дюжину жрецов возглавляет старейший из них, выбраны они из числа наиболее ученых, но при прочих равных предпочтение получают самые благообразные. Они в зрелых летах, но хоть и на пороге старости, но отнюдь не дряхлы, ибо сам воздух, коим они дышат в храме, уберегает их от этого.

Празднеств у богини столько, сколько дней в году, ибо она никогда не прекращает изливать свои благодеяния; однако среди этих дней есть один, особо ей посвященный: это двадцать первое сентября, названное великим гастрономическим галелем.

В этот торжественный день столица-владычица с утра окутана облаком благовоний; увенчанный цветами народ проходит по улицам, распевая хвалы богине; граждане обращаются друг к другу, словно к близким родственникам, все сердца переполнены нежными чувствами; в воздухе витает симпатия, и со всех сторон накатывают волны любви и дружбы.

Часть дня проходит в излияниях этих чувств, но в назначенный час толпа устремляется к храму, где должен торжественно совершиться священный пир.

В святилище у подножия статуи приготовлен стол для коллегии жрецов. Другой стол, на тысячу двести персон, накрыт под куполом для гостей обоего пола. Все искусства способствовали украшению этих праздничных столов – ничего столь же изысканного никогда не видывали даже в королевских дворцах.

Появляются жрецы, их поступь торжественна, вид сосредоточенный; они облачены в белые туники из кашемировой шерсти, с алой вышивкой по краям, которые собраны в складки поясами того же цвета; лица жрецов свидетельствуют о здоровье и благожелательности; после взаимного обмена приветствиями они садятся.

Служители, облаченные в тонкий лен, уже поставили перед ними яства: это вовсе не заурядные кушанья, состряпанные для утоления вульгарных потребностей; на этом высокоторжественном столе нет ничего, что не было бы сочтено достойным и не происходило бы из трансцендентных сфер – как по выбору субстанций, так и по глубине их обработки.

Достопочтенные сотрапезники держатся на уровне своих сановных обязанностей: их спокойная и содержательная беседа касается чудес мироздания и могущества искусства; едят они неспешно и вдумчиво смакуют; в движении их челюстей чувствуется какая-то нежность; можно подумать, что каждое прикосновение их зубов имеет особую тональность, а если им случается провести языком по своим лоснящимся губам, этот жест удостаивает бессмертной славы того, кто приготовил поданные им яства.

Напитки, сменяющие друг друга через равные промежутки времени, вполне достойны этого пира; их разливает дюжина юных дев, нарочно отобранных только для этого дня комитетом художников и скульпторов; одеты они на афинский лад – удачный выбор одежд лишь подчеркивает красоту, не тревожа целомудрия.

Жрецы вовсе не притворяются, будто отводят глаза, когда прелестные руки наливают им дивные напитки, услады Старого и Нового Света; но, хоть они и не перестают любоваться прекраснейшим творением Создателя, сдержанность не покидает их чела, а благодарность, с какой они пьют, как раз и выражает это двойное чувство.

Можно видеть, как к этому таинственному столу приближаются короли, князья и знаменитые чужестранцы, нарочно прибывшие со всех частей света; они двигаются молча и внимательно наблюдают, ибо оказались здесь ради того, чтобы набраться знаний в великом искусстве гурманства – искусстве трудном и еще совершенно неведомом целым народам.

Пока все это происходит в святилище, гостей, рассевшихся за столом под куполом, обуревает всеобщее искрометное веселье.

Это веселое оживление вызвано в первую очередь тем, что никто из сотрапезников не сидит рядом с женой, которой ему уже нечего сказать.

Так пожелала богиня.

За этим огромным столом оказались избранные ученые обоего пола, обогатившие искусство своими открытиями, хозяева домов, которые с таким изыском исполняют обязанности французского гостеприимства, сведущие космополиты, которым общество обязано полезными и приятными привозными товарами, и те милосердные люди, которые кормят бедняка щедрой благостыней от своих излишков.

В самом центре оставлено большое пространство, занятое толпой стольников и разносчиков, которые предлагают и доставляют на самые удаленные концы стола все, что только могут пожелать гости.

Здесь же удобно выставлено для обозрения все, что щедрая природа создала для пропитания человека. И сокровища эти стократно умножены не только благодаря их сочетанию, но и благодаря метаморфозам, которым подвергло их искусство – этот чародей, объединивший Старый и Новый Свет, перемешавший царства и сокративший расстояния. Ароматы, которые источают эти мудреные кушанья, наполняют воздух благоуханием и насыщают его возбуждающими газами.

Внешнюю окружность стола обходят пригожие и хорошо одетые юноши, беспрестанно наполняя кубки гостей чудеснейшими винами, отливающими то рубином, то более скромным оттенком топаза.

Время от времени искусные музыканты, размещенные на галереях купола, будят в храме эхо своими мелодичными звуками: их гармония столь же проста, сколь и затейлива.

Тогда, привлеченные этими короткими интерлюдиями, сотрапезники поднимают головы, и все разговоры затихают, но потом возобновляются с гораздо большим оживлением, и кажется, что этот новый дар богов сообщил воображению еще больше свежести, а всем сердцам – еще больше непринужденности.

Когда застольные удовольствия заполнят собой все отведенное им время, коллегия жрецов встает и двигается по краю храмового пространства: они идут принять участие в апофеозе празднества, чтобы, смешавшись с остальными сотрапезниками, выпить с ними кофе мокко, который законодатель Востока позволяет своим последователям. Благоуханная влага дымится в сосудах с золотой насечкой, и миловидные прислужницы святилища обходят застолье, разнося сахар, смягчающий горечь. Они прелестны, но таково влияние воздуха, которым дышат в этом храме Гастереи, что ни одно женское сердце не откроется для ревности.

Наконец старейшина жрецов запевает благодарственный гимн, к нему присоединяются все остальные голоса, а также музыкальные инструменты: это возносится к небесам исторгнутая из сердец дань признательности. Служба завершена.

Только тогда начинается народный пир, ибо не бывает настоящих празднеств, если в них не участвует народ.

Столы, концы которых теряются из виду, тянутся по всем улицам, через все площади, перед всеми дворцами. Кто где оказался, тот там и садится; случай сближает разные слои общества, возрасты, кварталы; все обмениваются сердечными рукопожатиями, кругом только довольные лица.

Хотя город и велик, он превращается всего-навсего в огромную столовую, где щедрость частных лиц обеспечивает изобилие, а правительство по-отечески заботливо следит за поддержанием порядка и за тем, чтобы никто не преступал крайние пределы трезвости.

Вскоре слышится оживленная, бодрая музыка: это приглашение к танцам, любимому занятию молодежи.

Огромные залы, разборные подмостки, разнообразные прохладительные напитки – недостатка не будет ни в чем.

Все бегут туда взапуски, толпой, одни – чтобы действовать, другие – чтобы подбадривать, третьи – как простые зрители.

Кое-кто посмеивается, видя, как отдельные старики, воспламенившись быстро затухающим огнем, воздают эфемерную дань красоте; но культ богини и праздничная атмосфера дня извиняют все.

Это удовольствие длится долго: кругом всеобщее ликование, всеобщее движение, так что звон последнего часа, призывающий к отдыху, слышен с трудом. Тем не менее никто не противится этому зову; все происходит благопристойно, каждый удаляется, довольный прожитым днем, и ложится спать, преисполненный надежд на счастливые события в году, который начался при столь благоприятных обстоятельствах.

Если меня дочитали до этого места с тем вниманием, которое я пытался пробудить и поддерживать, то должны были заметить, что, взявшись за перо, я поставил перед собой двоякую цель и никогда не упускал ее из виду: во-первых – утвердить теоретические основы гастрономии, дабы она могла занять место среди наук, которое по праву должно принадлежать ей; а во-вторых – точно определить, что именно следует понимать под гурманством, и окончательно отделить это вполне приемлемое в обществе качество от обжорства и чревоугодия, с которыми его так некстати путают.

Эту двусмысленность породили нетерпимые моралисты: обманувшись из-за своего чрезмерного рвения, они захотели увидеть излишество там, где было только вполне объяснимое удовольствие, – ведь сокровища мироздания созданы вовсе не для того, чтобы попирать их ногами. А затем это заблуждение разнесли повсюду нелюдимые грамматисты, которые мало того что бездумно дали определение гурманству, так еще и клялись при этом in verba magistri.

Пора покончить с этой ошибкой, ведь сейчас уже все всё поняли и нет никого, кто не признался бы в легкой склонности к гурманству и не бахвалился бы этим; однако любого оскорбит обвинение в обжорстве, чревоугодии или прожорливости.

По поводу этих двух главных пунктов мне кажется, что написанное мною до настоящего времени равно доказательству и его должно быть достаточно, чтобы убедить всех тех, кого возможно убедить. Так что я мог бы отложить перо и счесть задачу, которую я перед собой поставил, выполненной; однако, пока я всесторонне развивал свои сюжеты, мне вспоминалось многое из того, что было бы неплохо записать: мало кому известные анекдоты, рожденные при мне остроты, некоторые превосходные рецепты и прочие вставные эпизоды, которые сошли бы за добавочные блюда.

Николя Арно. Вкус. Гравюра. Конец XVII в.

Если бы я разбросал их по теоретической части, они нарушили бы целостность изложения, но, если собрать их отдельно, надеюсь, что они будут прочитаны с удовольствием, ибо читатель, развлекаясь, сможет найти там и кое-какие добытые опытным путем истины, а также их полезное развитие.

Кроме того, мне понадобится, как я уже предупреждал, рассказать немного о самом себе, приведя кое-какие биографические подробности, которые не оставят места ни для споров, ни для комментариев. Эта часть моей работы стала для меня желанной наградой, ибо тут я снова встречаюсь со своими друзьями. Когда жизнь готова упорхнуть, наше собственное «я» становится нам особенно дорого, а ведь друзья неизбежно являются его составной частью.

И все же не скрою, перечитывая места, которые касаются меня лично, я испытал некоторое беспокойство.

Вызвано оно последним, пожалуй, даже самым последним из того, что я читал, в особенности злобными комментариями к мемуарам, которые сейчас в руках у всего света.

Так что опасаюсь, как бы какой-нибудь злопыхатель, дурно выспавшийся из-за несварения, не заявил вдруг: «Ну уж этот-то Профессор о себе дурного слова не скажет! Уж этот-то Профессор себя постоянно расхваливает! Уж этот-то Профессор… Уж этот-то Профессор!..»

На что я, будучи настороже, заранее отвечаю: тот, кто ни о ком не говорит плохого, имеет полное право и к себе относиться снисходительно; и я не понимаю, по какой причине мне должно быть отказано в благожелательном отношении к самому себе – мне, который всегда был чужд ненависти к другим.

После такого ответа, всецело основанного на действительных фактах, мне кажется, что я могу быть спокоен, надежно укрывшись под мантией философа, а тех, кто не унимается, объявляю отлученцами.

Отлученцы! Совершенно свежее ругательство, и я хочу взять патент на его изобретение, ибо я первый обнаружил, что оно заключает в себе настоящее предание анафеме.