Ницшеанский герой Пол Атрейдес
Я знаю свою судьбу. Однажды мое имя будут ассоциировать с чем-то колоссальным – с величайшим кризисом на Земле, глубочайшим конфликтом сознания, с решением, принятым вопреки всему, во что прежде веровали, в чем нуждались, и что свято чтили… Я не претендую на звание святого; скорее уж шута. – Быть может, я и есть шут. – Несмотря на это или же, скорее, вопреки – ибо святых никто пока не превзошел по лживости – моими устами глаголет истина. – Но правда моя чудовищна; ибо до сих пор, правдой считали ложь…
А когда правда вступит в борьбу с тысячелетней ложью, наступит хаос, Землю сотрясут землетрясения, произойдет смещение гор и долин, такое, что нам и не снилось.
Понятие политики окончательно растворится в духовной войне; все властные структуры старого общества взлетят на воздух – все они основаны на лжи: будут войны, которых еще не видывала Земля. Лишь с меня начинается на Земле великая политика… Там, где вы видите идеалы, я вижу человеческое. И, к сожалению, слишком человеческое.
Фридрих Ницше, «Ecce Homo» (предисловие)
ИСТОЧНИК: АРХИВЫ БЕНЕ ГЕССЕРИТ
СОБРАНО ПРИНЦЕССОЙ ИРУЛАН
ДАТА: 10216 ДГ
Когда трилогия о Дюне достигает своего конца, «Лев Атрейдесов», живой мессия Лето II, бежит быстрее ветра, он словно «дымка поверх дюн.» Лето бежит не только физически, но и ментально, пытаясь убежать от своей человеческой сущности, «ведь память о человеческой жизни все еще сильна в нем». Быть человеком или в случае Лето «слишком человеком» – это одновременно и дар, и проклятье. В трилогии глубоко и комплексно изложено то, как мучительно порой быть человеком, и какими безжалостными люди могут быть по отношению друг к другу.
В сущности, это не безжалостность как таковая, а лишь человеческая природа, и в Лето это качество достигает своего пика.
Наиболее трагично оно выражается в жизни отца Лето, нашедшего в сыне свое продолжение, Пола Атрейдеса.
Великую трилогию Фрэнка Герберта можно читать на многих уровнях. Она, безусловно, подпадает под категорию фантастики, но речь здесь идет о существах, слишком похожих на нас, чтобы не вызывать понимания и сопереживания. Эти существа в целом очень подобны человеку: они страдают, они жаждут, они кровоточат, они умирают, у них есть амбиции, у них есть семьи, у них есть религия. Территориально действие происходит в различных местах, от дворцов и сиетчей, до целых планет, и в том числе в самой Империи, однако физическая география в контексте масштаба здесь не так актуальна, как воздействие определенной среды на сознание ее обитателей. Человек может править тысячами планет, но он лишь человек. Как Проповедник, который, в свое время и сам управлял этими планетами, сказал Принцу Фэрадэну в «Детях Дюны»:
«Взлеты и падения правительств могут случаться по причинам совершенно ничтожным, Принц. Такие мелкие события! Ссора двух женщин… направление ветра в определенный день… чих, покашливание, длина одежды или случайное попадание песчинки в глаз придворного. Далеко не всегда от величавых дел министров имперских зависит ход истории, и не обязательно священные проповеди движут руками Господа».
«Мелкие» события столь же важны, что и «большие», и как еще говорил Проповедник: «не существует непримиримых противоположностей, помимо человеческих убеждений и, порой, их грез».
Муад’Диб: ироничный, алогичный, мифологический
Величие – временный опыт. Оно не постоянно. Во многом оно зависит от способностей человечества создавать мифы. Тот, кто познает величие, должен сознавать, частью какого мифа он является.
Он должен соответствовать ожиданиям. Быть способным смеяться перед лицом смерти. Именно это освободит его от власти собственных претензий. Лишь так он сможет сохранить свою внутреннюю свободу. Без этой черты, даже временное величие способно сломить любого.
Из «Собрания изречений Муад’Диба» Принцессы Ирулан («Дюна»)
Пол Атрейдес, Муад’Диб – настоящий герой, Бог для миллиардов, но он видит «большое» и «малое» таким, как оно есть. Величайшие герои в человеческой истории способны потерять в величии себя; могут поверить в собственный вымысел, а это способно их уничтожить. Многим историческим личностям прошлого стоило принять во внимание психологическое наблюдение о ценности обладания сардонизмом, наличием склонности к самоиронии. Немецкий философ Фридрих Ницше (1844–1900) очень тонко подметил, что без чувства юмора и самоиронии невозможно быть великим и вместе с тем иметь устойчивую психику.
Его «пророк» Заратустра олицетворяет для Ницше то самое ироничное величие:
Этот венец смеющегося, этот венец из роз: я и сам ношу такой на голове, я и сам канонизировал свой смех. Достаточно сильного не встретил никого я нынче. Танцор Заратустра, легкий Заратустра, он машет своими крыльями, готовый лететь, он взывает к птицам, проворный и блаженно беззаботный: пророк Заратустра, смеющийся пророк Заратустра, человек не беспокойный и не бескомпромиссный, он любит приключения и авантюры; я и сам возложил себе венец такой! («Так говорил Заратустра: О Высшем Человеке»)
Не нужно воспринимать себя слишком серьезно, и Полу Атрейдесу это очень хорошо известно. В «Дюне» барон Харконнен заметил, что «Среди фрименов появился какой-то пророк или духовный лидер… Они зовут его Муад’Дибом. Что довольно смешно. Это значит "Мышь". Я сказал Раббану не трогать их религию. Она их отвлечет». Барон, как оказалось, ошибочно интерпретирует сардоническое, комическое как легкомысленное и презрительное, а следовательно, недооценивает силу религии. И пускай религия действительно способна их «отвлечь», Барон не осознает, чем именно они заняты. Барон ожидает коварства, холодной логики ментата Суфир Хавата, но религия не знает логики. «Глубоко в подсознании людей укоренилась потребность в логической Вселенной. На самом же деле, Вселенная – всегда на шаг опережает логику» («Дюна»). Как Ницше пишет в книге «По ту сторону добра и зла», «в основе логики, с ее несомненной ограниченностью, лежат оценочные суждения, или, прямо говоря, физиологическая потребность сохранять определенный образ жизни». Если что-то нелогично, это еще не значит, что оно незначительно и неважно. Логика, наука, «прогресс» могут дать лишь одно объяснение мира, и не обязательно «верное».
Для Ницше важно не то, насколько что-либо «истинно», а какие из поддерживаемых им ценностей обогащают жизнь и уместны в современном, все более секулярном мире. Понять значение истины для людей – значит принять гармонию между истиной и нашей сущностью; мы созданы для истины. Стремление к истине существует в философии и религии уже тысячи лет, однако Ницше поднимает вопрос: что если истина не просто недостижима, но и вредна? Ценности и убеждения, согласно которым живут фримены, не «истинны», они скорее являют собой «предсказания Бене Гессерит, что очень прочно вошли в их сознание» и служат определенной цели. «Истина», как таковая, бесполезна.
А вот власть – напротив: «Отец как-то сказал мне, что моральные принципы, в большинстве своем основаны на уважении к истине. "Ничто не возникает из ниоткуда", – говорил он. Глубокая мысль, если понимать, какой изменчивой бывает истина» («Дюна»).
Наблюдая за человечеством, Ницше видит его лишенным мифов. Мы утратили то сказочное ощущение, что ребенок испытывает в театре; мы стали слишком циничными, слишком рациональными. Изучая историю, мы делим ее на части и критикуем: лишь «истина» имеет значение, а не то, что «восхитительно». Мифы утратили ценность, ведь они не «истинны». Но, когда мы преподносим историю, как объективную, научную, «ментатную», мы убиваем мифы и религию, которая также «мифическая», обвиняя ее в фальшивости, примитивности, иррациональности и абсурдности. Есть место науке, но есть место и мифам. Бернард Найтингейл отлично подметил в «Аркадии» Тома Стоппарда:
«Почему научный прогресс важнее личности? <…> Только не путай прогресс и способность к совершенствованию. Великий поэт всегда актуален. Великий философ необходим. На Исаака Ньютона нет большого спроса. Нас вполне устраивал Аристотелев космос. Лично мне он куда больше нравился. Пятьдесят пять хрустальных сфер, вращающихся при помощи коленчатого вала Господа – такая Вселенная мне по душе. Не могу придумать ничего тривиальнее скорости света…»
Стагнация мифа
В истории есть, и необходимы, кумиры, вдохновляющие нас, подражая, стремиться к величию. Станет монументальным лишь тот, кто мифологизирован, а не проанализирован и индивидуализирован. Нам должно не доставать определенных подробностей о наших героях, образ должен быть несколько размытым, чтобы мы могли заполнить пробелы своей «романтической выдумкой». То есть, они должны быть достаточно универсальны, чтобы быть актуальными в наше время. Для Ницше здоровая, процветающая культура обладает «пластичной силой» для «внедрения… былого и чуждого», и «восстановления очертаний» прошлого современным языком («Несвоевременные размышления»). В некотором смысле мифологизированные персоны играют для общества роль неписаных законов. Как Сайтейл подметил в «Мессии Дюны», «некоторые считают… что люди остаются верными императорской власти лишь потому, что пространство бесконечно. Без объединяющего символа они чувствуют себя одиноко. Для одиноких людей Император – некая точка опоры. Они могут повернуться к нему и сказать: "Вот же Он. Тот, кто объединяет нас". Пожалуй, религия служит той же цели, милорд».
История может быть созидательной, а для достижения этого она должна быть готова к постоянному самопознанию, и, как Ницше писал в «Несвоевременных размышлениях», «человек должен обладать силой отделять и разрушать часть прошлого и, время от времени, использовать ее» (с. 75). Мы должны судить, основываясь на том, что делает нашу жизнь плодотворной, что заставляет нас расти. Став живым Богом, Муад’Диб осознает опасность религии, и ее творческого духа: «Я сыт по горло Богами и жрецами! Думаешь, я не узнаю собственную выдумку? Ошибаешься, Хейт. Обряды мои проникли в простейшие человеческие деяния. Люди едят во имя Муад’Диба! Они занимаются любовью во имя меня, рождаются во имя меня – переходят улицу во имя меня. Даже балку не заменят на крыше самой захудалой лачуги на далекой Гангишри, не взови они к благословению Муад’Диба!» («Мессия Дюны»).
Когда люди начинают идеализировать своих кумиров, они становятся инертными. Как Ницше пишет в предисловии к своей книге «Сумерки идолов», «сей очерк есть великое объявление войны; что же касается проверки идолов, теперь это не просто идолы века, это вечные идолы, к которым прикасаюсь я молотом, словно камертоном: не сыскать более ветхих, более уверенных, более надменных идолов». Муад’Диб боится, что станет «надменным», а его творение, его Вселенная, станет слабой и инертной: «И всегда боролся он с соблазном избрать понятный, безопасный курс, предостерегая „Путь этот ведет лишь к стагнации»» («Дюна»). Он уходит в пустыню и становится Проповедником, его второе послание из «нагорной проповеди» в «Детях Дюны» резюмирует его новый помысел: «Опаснейшим из творений есть жесткий моральный кодекс. Он обратится против тебя самого и отправит в изгнание».
Муад’Диб «встряхнул благополучную Вселенную и заменил безопасность джихадом» («Мессия Дюны»), но большой ценой для фрименов Арракиса. Под предводительством Муад’Диба, старые фримены вспоминают, как все было раньше. «Фримены тосковали по былым временам и старому укладу», заметил Сайтейл в «Мессии Дюны» размышляя о том, что подтолкнуло фримена Фарука к заговору против Махди. Также в «Детях Дюны» Стилгар сокрушался, что: «Дружественная пустыня, однажды простиравшаяся от полюса к полюсу, уменьшилась вдвое. Укрытый зеленью, искусственный рай наполнил его тревогой. Реальность не походила на мечту. Планета изменилась, а он вместе с ней». Изменения, привнесенные Муад’Дибом, лишь вызывали у него отвращение от всего, что тот сотворил, и непреодолимое желание разрушить «созданную вокруг него систему».
Религия и страдания
Должна существовать наука о недовольстве. Людям необходимо переживать трудные времена и угнетение, чтобы развить психические мышцы.
Из «Собрания изречений Муад’Диба» Принцессы Ирулан («Дюна»)
Ницше не только философ, но и величайший критик философии. Он предпочитает психологические открытия псевдовеликим и абстрактным философским. Но, опять же, истина заключается не в «малом» или «большом», а в людях. Внутри людей мятежный дух, побуждения их обрывочны, их желания сменяются одно за другим. В «Дюне», фримены, для которых важна религия и вера в Махди – Мессию – демонстрируют цельность, коей с огнем не сыщешь среди мелочности, разобщенности и упадничества воюющих Домов. В ницшеанском смысле, фримены оказались куда «разумнее» Атрейдесов или Харконненов, хоть Дома и считали их примитивными и маловажными. На самом деле фримены гораздо сложнее и сильнее, чем кажется.
Чего нельзя сказать о новом поколении фрименов, таких как Агарвес в «Детях Дюны», «представитель нового поколения, разжиревшего от избытка воды». Проповедник увидел, что сотворил: «На краю третьей площадки, Проповедник оглянулся, так, словно мог своими пустыми глазницами видеть разодетых жителей, и среди них фрименов, в одеждах, имитирующих дистикомбы, но по факту, сшитых из декоративных тканей».
Фримены стали «культурными», но утратили твердость и живучесть обитателей пустыни. Пол Атрейдес, Муад’Диб, отражает это раздвоение на дикое и цивилизованное. С одной стороны, видим сына Герцога, получившего образование в лучших школах, обученного религии, философии, управлению и наукам. С другой – Муад’Диба, жителя пустыни, приказывающего сделать барабаны из кожи врага. Грань между цивилизованностью и дикостью оказалась и впрямь очень тонкой. Страдание делает тебя жестким, но, благодаря ему, можно стать человечнее.
Неудивительно, что Фрэнк Герберт обращался за вдохновением к исламской культуре – яркому образцу мифотворчества, смешанному с принятием ужасов и страданий, которые способна преподнести жизнь. Пожалуй, во всей истории не сыскать лучшего примера. В Приложении Герберт пишет:
«Фримены – люди пустыни, и все их предки были привыкшими к неблагоприятным ландшафтам. Мистицизм дается легко, когда пытаешься пережить каждую секунду, преодолевая откровенную враждебность внешней среды… С таким устоем, страдание принимается как должное… изо дня в день, их существование требовало безжалостных решений (нередко, смертоносных), которые в более мягких условиях взвалили бы на человека невыносимое бремя вины».
Ницше также видел мусульман, арабских жителей пустыни, как особенный, величавый род:
«Христианство отняло у нас плоды культуры Древнего мира, а позже лишило нас и плодов исламской культуры. Удивительный, мавританский культурный мир Испании, более близкий нам по натуре, больше взывающий к нашим восприятию и вкусу, чем Греция и Рим, был растоптан (не стану говорить чьей ногой): Почему? Да потому что он был величественным, он возник благодаря сильным инстинктам, говорил жизни «Да», несмотря на изысканные и необыкновенные атрибуты мавританской жизни! <…> Позже, крестоносцы боролись против того, перед чем уж лучше б пали ниц – культурой, в сравнении с которой даже наш девятнадцатый век может показаться жалким и очень "запоздалым"». («Антихрист»)
Ницше раскритиковал собственный век за чрезмерную праздность. Общество, зовущее себя культурным, но на самом деле лишь «пестрая ярмарка», «хаотичное нагромождение» сумбурных и непохожих стилей. Вместо того чтобы принять участие, мы становимся зрителями собственной жизни. В «Несвоевременных размышлениях» Ницше писал: «Человечество должно непрерывно работать над созиданием отдельных великих людей – это, и ничто иное, есть его задача». Человечеству необходимо создать благоприятные условия для процветания великих персон, подобно растениям, буйно произрастающим в правильной почве.
Эдрик проницательно подметил в «Мессии Дюны», что стало с творением Муад’Диба: «Разве красота и радость вечны?»
«Мы уничтожим обоих Атрейдесов. Культура! Они насаждают свою культуру, чтобы было проще управлять. Красота! Они развивают порабощающую красоту. Создают грамотное невежество – так ведь проще. Ничего не оставляют воле случая. Оковы! Все, что они делают, создает оковы, порабощает. Но рабы всегда восстают».
Старые фримены больше не были свободными в этом новом мире, они чувствовали себя словно в ловушке, пока новое поколение легко поддавалось влиянию и не ощущало собственных оков. Когда Муад’Диб создавал рай на Арракисе, его озарило: он лишь воссоздает Каладан: «Мы прибыли с Каладана – райской планеты для нашей, человеческой формы жизни. На Каладане не было необходимости создавать рай для тела или духа – перед нами была райская действительность. Но за райскую жизнь мы уплатили сполна – мы стали слабыми, утратили хватку» («Дюна»). Муад’Дибу пришлось изгнать себя в пустыню и проповедовать против всего этого. Как когда он настоял: «Дитя наше будет рождено в сиетче», ведь там все еще можно отыскать священный старый уклад.
Муад’Диб создал упорядоченное общество, которое считало себя свободным, но как Пол сказал Чани в «Дюне»: «Избыток свободы порождает хаос. Разве можем мы себе это позволить? Как можно сделать деспотию привлекательной? <…> Что есть закон? Контроль? Закон просеивает хаос, и что остается? Спокойствие? Закон – наш высочайший идеал и основа нашей природы. Не рассматривай закон слишком пристально. Ибо обнаружишь рационализированные толкования, правовую игру слов, удобные прецеденты. Найдешь спокойствие, что, по сути, синоним смерти». На смену страсти, то есть любви, приходит смерть, то есть порядок и спокойствие. Люди думают, что живут в праведном обществе, но как возмущался Владимир Харконнен, «нет в мире равной для всех справедливости. Решения должны быть взвешены лишь исходя из их пользы в достижении упорядоченного общества. И не сосчитать, сколько цивилизаций прошлого потерпели крушение, разбившись о скалы равной справедливости. Подобная глупость разрушает естественную иерархию, которая куда важнее. Важность индивида определяется лишь его взаимосвязью с остальным обществом. Пока общество не разбито на четкие ступени, никто в нем не сыщет себе места – ни низшие, ни высшие. Давай же, давай, внученька! Ты должна стать суровой матерью для своего народа. Твой долг – хранить порядок» («Дети Дюны»).
Люди могут думать, что они свободны, защищены и равноправны, на самом же деле они закованы в цепи, и лишь обманываются, что равны. Истинная свобода принадлежала фрименам из сиетча, которые знали, что являются частью необходимой иерархии, небезопасной и неспокойной, с вечным состоянием тревоги и войны. Как карлик Биджаз сказал Хейту в «Мессии Дюны»:
«Война полезна, ведь ей можно найти столько применений. Она стимулирует метаболизм. Усиливает правительства. Повышает генетическое разнообразие. По живучести нет ей равных во вселенной. Лишь те, кто знает цену войне, и платит ее, обладают хоть какой-то степенью самоопределения».
Проповедник
Он был воином и мистиком, чудовищем и святым, хитрецом и невинным, благородным, безжалостным, меньшим чем Бог, большим, чем человек. Побуждения Муад’Диба не измерить общими критериями. В момент триумфа, он видел смерть, уготовленную ему, и все равно смиренно принял предательство. Можно ли сказать, что он сделал это из чувства справедливости? Чьей же? Помните, мы говорим о Муад’Дибе, приказавшем сделать барабаны из кожи врага, Муад’Дибе, который отвергал все, что давало ему герцогское прошлое, и, отмахиваясь, говорил: «Я – Квисатц Хадерах. Этого вполне достаточно».
из «Пробуждения Арракиса» Принцессы Ирулан («Дюна»)
Меня ни разу не спрашивали, а следовало, что значит имя Заратустры в моих устах, устах первого имморалиста… Заратустра первым заметил в борьбе добра и зла движущую силу вещей: смещение морали в область метафизики, в виде силы, причины, самоцели… Заратустра создал самую роковую из ошибок – мораль, следовательно, должен первым признать ее… Его учение, лишь его, отстаивает истинность, как высшую добродетель – иными словами, противоположность трусости «идеалиста», обращающегося в бегство всякий раз, сталкиваясь с реальностью; у Заратустры больше смелости, чем у других мыслителей вместе взятых.
«Ecce Homo: Почему я судьба»
«Религия объединяет наши силы. В ней тайна нашего мастерства» – говорил Пол Атрейдес. Муад’Диб создал объединяющую религию, затем стал Проповедником, чтобы разрушить свое же творение.
Ницше вспоминает Заратустру, ведь этот персидский пророк создал религию и теперь вернулся, чтобы уничтожить веру в «обреченную на ошибки» систему ценностей. Заратустра проповедует о пришествии нового Сверхчеловека. Упор на смелость, благородство и способность смотреть в лицо реальности считаются главными преимуществами великих людей взамен «трусости» псевдоидеализма:
«В первую очередь, я отвергаю тип человека, доселе считавшегося высшим, добрым, великодушным, благодетельным; во-вторых, я отвергаю ту мораль, что признана, и главенствует как таковая, – мораль декаданса, или, простыми словами, христианскую мораль». («Ecce Homo: Почему я судьба»)
Заратустра был первым пророком, заявившим, что спасение души можно обрести через нравственное поведение; следовательно, на передний план выходит личная ответственность: все судимы будут в Судный день.
Время воспринимается как линейное и движется, в сущности, к своему окончательному завершению в борьбе добра и зла. Ницше признает авраамическую традицию пророческих религий, взывающих к власти высшей, чем потомственная или мирская, но и настаивает, что зародилась она задолго до этого – в деяниях Заратустры. Как Ницше писал в «Ecce Homo»:
«Заратустра, первый психолог праведника и, следовательно, друг грешника. Когда упадочный человеческий род возводится в ранг высшего, это возможно лишь за счет контрастных его представителей, людей сильных и уверенных в жизни» («Почему я судьба»)
Такое описание Заратустры отлично характеризует и Муад’Диба, вынужденного убивать, чтобы управлять.
Ницше говорит о будущем человечества, совсем иного человечества. Человек – это канат, натянутый между животным и Сверхчеловеком: ему нужно преодолеть себя в противовес стремлению к самосохранению, характеризующему «Последнего человека». Человечество открыло для себя счастье и чувство удовлетворения, но в результате оно больше не готово рисковать, исследовать свой потенциал.
Это не истинное счастье, и старым фрименам это хорошо известно, тогда как новое поколение фрименов, разжиревших от избытка воды, не заморачивается.
Новый пророк Ницше слишком человечен. Заратустра отказывался верить в Богов и жизнь после смерти, вместо этого он заглядывал внутрь себя для самодисциплины и преодоления препятствий. Муад’Диб демонстрирует эту самодисциплину; и, хоть религия важна в качестве объединяющей силы – силы, признанной и Муад’Дибом, и Заратустрой, – не стоит полагаться на вмешательство высших сил для достижения собственных целей. Представляя Сверхчеловека Ницше, его нового пророка, мы видим того, кто в стремлении к величию готов пожертвовать собственным комфортом и безопасностью, выйти за рамки добра и зла, что для народных масс, все равно, что подвергнуть свою жизнь опасности.
Пророк Заратустра, и проповедник Муад’Диб оба являются людьми – «всего лишь людьми», которые, несмотря на сомнения на счет своего предназначения, отказались от достатка и семьи.
Они стали изгоями, терпели насмешки. Все признаки Сверхчеловека воспринимаются человеческим стадом, как признаки болезни или сумасшествия. «Все хотят одного и того же, все стали одинаковыми, а кто мыслит иначе, добровольно отправляется в лечебницу», – говорил Заратустра. Несмотря на его критику идолов, Ницше пленен своим собственным: Сверхчеловек дарит ему надежду на будущее; архетип, представляющий собой созерцательную силу, ведущую сквозь настоящее к будущему. Таковым был Муад’Диб Фрэнка Герберта и, безусловно, его воплощение в Лето II, ибо «что есть сын, если не продолжение отца?» («Дюна»).
АВТОР ЗАПИСИ:
РОЙ ДЖЕКСОН
