Заключение
Отто–Эрнст Ремер сидел на испанском Коста–дель–Соль, потягивая шнапс, в большом уютном кресле на вилле с прекрасным видом на Средиземное море. За последние годы он пережил два инфаркта, так что нацистский ветеран был не в очень добром здравии. Но, по крайней мере, он оставался на свободе.
Бежав из Германии, Ремер вместе со своей женой Аннелизе направился в Марбелью. Обживаясь на новом месте, он встретился с рядом нацистских эмигрантов, живших в Испании, в том числе с бригадефюрером SS Леоном Дегрелем. Нацистский военный преступник скончался 31 марта 1994 года, всего через несколько дней после встречи с Ремером. На похоронах Дегреля Ремер предстал прежним борцом, отрицая Холокост. В ходе продолжительного интервью испанскому телевидению он вновь убеждённо подтвердил, что в годы войны евреев не убивали в газовых камерах.
Вскоре после своего выступления по телевидению Ремер был задержан полицией в аэропорту Малаги. Он направлялся в Мадрид, чтобы обсудить в Министерстве внутренних дел Испании вопрос о предоставлении политического убежища. Германское правительство потребовало его экстрадиции, однако адвокаты Ремера заявили, что в Испании отрицание Холокоста не является противозаконным, и, соответственно, Ремера не за что депортировать. (По испанским законам экстрадиция возможна только в случае, если преступление признается таковым в обеих странах.) Вместо того чтобы направить Ремера в Германию, судья поместил его под домашний арест. Однако перед воротами дома в Марбелье не был выставлен полицейский пост, который следил бы за выполнением решения суда, а Ремера в кресле–каталке, сопровождаемого друзьями, можно было часто встретить в центре города.
Невзирая на плохое самочувствие, Ремер продолжал следить за событиями на родине. В честь ухода английских, французских и американских войск 18 июня 1994 года германская армия провела перед Бранденбургскими воротами парад в прусском стиле, с зажжёнными факелами. Бросалось в глаза отсутствие русских — их не пригласили участвовать в этой церемонии про- щания. Однако не все радовались выводу войск. Сотрудник Госдепартамента США Дуглас Джонс заметил: «Уход союзных войск из Берлина наполнил страхом руководителей этнических сообществ, поскольку они привыкли воспринимать союзников как защиту, но не от русских, а от самих немцев».
Памятные мероприятия, связанные с различными эпизодами войны, проходили чуть ли не каждую неделю. 20 июля 1994 года официальные лица Германии отмечали годовщину антигитлеровского заговора, едва не закончившегося полвека тому назад гибелью фюрера. К недовольству Ремера, канцлер Коль высоко отозвался о героизме тех, кто потерял свои жизни в результате неудачного покушения. В торжественных и лицемерных заявлениях было проигнорировано несколько важных фактов: германскому правительству ещё только предстояло реабилитировать тех, кто был наказан за отказ служить в армии Гитлера, и тех 30 тысяч, кто дезертировал; большинство участников Сопротивления по–прежнему являлись предателями с юридической точки зрения; германские суды продолжали считать законной экспроприацию большинства еврейских предприятий, совершенную во времена Третьего рейха под предлогом «арианизации» экономики.
То, что Ремер встретил полувековую годовщину путча именно в Испании, было не случайно. Ведь именно здесь после войны поселился его товарищ по 20 июля — Отто Скорцени. CEDADE, местная неонацистская группа, к созданию которой в середине 1960-х годов приложил руку сам Скорцени, занималась делами Ремера во время его ссылки.
Когда верная ищейка нацистов Кейт Томпсон узнал, что его старый друг бежал в Испанию, он вновь предложил свою помощь. После того как Томпсон послал Ремеру и его жене небольшую сумму денег, они написали ему ответное письмо, в котором поблагодарили за многолетнюю верность и «чрезвычайные усилия». Годы сказались также и на Томпсоне — на исходе седьмого десятка лет он был не в лучшей форме. Однако его верность делу нацизма осталась непоколебимой. Размышляя над крахом Советского Союза, он понимал, что время доказало правоту Фрэнсиса Паркера Йоки, считавшего, что США представляют для Европы большую опасность, чем Россия. «Во многих отношениях скверно, что на месте СССР остался ещё один сателлит США и Израиля, экономически зависимый от американских налогоплательщиков, к тому же управляемый пьяницей, — жаловался Томпсон. — Мне во многом нравится Жириновский, он совершенно очевидно лучше Ельцина».
Томпсон с унынием наблюдал за ожесточённым юридическим спором, разгоравшимся между основателем «Свободного лобби» Уиллисом Карто и сотрудниками Института пересмотра истории. В то время как его кол- леги–негационисты грызлись между собой, Томпсон продолжал следовать той же стратегии, что и несколько ведущих представителей правых расистов, — он развивал связи с Республиканской партией США. Финансово состоятельный Томпсон не скупясь поддерживал участие в президентской гонке некоторых кандидатов–республиканцев, включая сенатора Джесси Хелмса, Дэвида Дюка и Патрика Бьюкенена, а также выдвигавшего свою кандидатуру на пост сенатора скандально известного полковника Оливера Норта. Благодаря своей щедрости Томпсон стал официальным кавалером президентской награды за заслуги от Республиканской партии, а также получил многочисленные благодарственные письма от Национального комитета республиканцев и его различных филиалов.
Однако подлинной страстью Томпсона продолжала оставаться нацистская Германия. «Я посвятил всю свою жизнь Третьему рейху», — с гордостью заявлял он. После тайной службы на Германию в годы Второй мировой войны он стал в Северной Америке основным контактным лицом для уцелевших ветеранов SS и нацистов всего мира. Работая в контакте с Эрнстом Ремером, Отто Скорцени и другими занимавшими стратегически важные позиции сотрудниками ODESSA, Томпсон оказал большую поддержку многим убеждённым нацистам, очутившимся в трудном положении после краха Третьего рейха. Руководствуясь зачастую инстинктом, а не планами заговора, они стремительно лавировали между сверхдержавами, настраивая их друг против друга в первые годы «холодной войны». Используя стратегию качелей, многие фашисты смогли остаться на плаву и даже до некоторой степени восстановить своё влияние.
С годами становилось яснее, что сотрудничество с разведывательными службами, обеспечивая неприкосновенность многим позорным личностям, не способствовало продвижению идей неонацизма в массы. Сулившая поначалу надежды на спасение, «холодная война» затем обернулась трясиной, выбраться из которой у фашистов не было возможности. В течение нескольких десятилетий они прозябали на обочине истории, мечтая о том времени, когда им удастся вернуться к власти. В попытках победить политическую изоляцию использовались самые причудливые схемы. Однако гегемония западного капиталистического порядка представлялась непреодолимой. Ведущий испанский неофашист Эрнесто Мила Родригес так охарактеризовал сложившуюся ситуацию: «Западное общество похоже на бриллиант. Он очень твёрд, и его практически невозможно расколоть. Однако если нажать на него точно в нужном месте, он треснет».
Шакалам ультраправых показалось, что они нашли эту критическую точку, — основным пунктом своих программ они сделали иммиграцию. В то время как сеть ультраправых организаций продолжала действовать в качестве авангарда ксенофобского насилия, отдельные представители европейского неофашистского подполья откололись от них с целью сформировать массовые политические партии. Одним из успешных результатов этого двунаправленного усилия стало то, что последовательные активисты, пройдя определённую «пластическую операцию» и смягчив свои высказывания до приемлемого для избирателей уровня, смогли принять участие в выборах.
К середине 1980-х годов в демократическом обществе свил себе гнёзда целый выводок ультраправых партий. Первые успехи «Национального фронта» во Франции и его клонов в других странах показали уязвимость больших сегментов западноевропейского общества перед лозунгами на- ционал–популистов и сохранявшимися тоталитарными соблазнами. Силы национал–популистов окрепли в момент падения Берлинской стены и распада Советского Союза. Некоторые западные аналитики быстро затрубили в фанфары, возвестив «конец истории», как будто либеральная демократия одержала несомненную победу. Однако вместо того чтобы принять новый мировой порядок, полный звенящих кассовых аппаратов и заполненных кабин для голосования, внезапные перемены вызвали головокружение, негативно повлиявшее как на Восток, так и на Запад. Лишившись биполярной уверенности ушедшей эпохи, многие почувствовали, что их срывает с якоря. Вслед за приходом свободы последовали социальный хаос, политическая нестабильность, бешеный национализм и болезненные вспышки этнической ненависти.
Крах коммунизма не только не устранил одну из главных причин правого экстремизма, а, напротив, способствовал его возрождению во всем Северном полушарии. Со времён Третьего рейха присутствие правых, нёсших с собой злобу и опасность, не ощущалось в таком большом масштабе. Проследив путь Гитлера к власти, Джордж Моссе отметил, что «одной из принципиально важных побед, одержанных нацистами ещё до того, как они возглавили страну», было принуждение левых и центристов «вести споры на территории, уже захваченной правыми расистами». На подобную победу спустя полвека после Второй мировой войны могут претендовать и европейские, и американские правые популисты. Даже проигрывая выборы и не входя официально в правительство, ультраправые оказывали значительное влияние на политику. Их рассуждения, направленные на поиски «козлов отпущения», во многом сформировали ключевые вопросы для дискуссий и определили политическую повестку дня в годы после «холодной войны».
Фашизм снова на марше. Однако у нас нет простой формулы, способной предсказать, какую силу наберут современные фашистские движения или их функциональные аналоги. Полная энергии демократическая культура не способствует росту фашизма. Однако бесконтрольная мощь межнациональных корпораций в значительной степени свела на нет демократический процесс, и эта болезнь послужила питательной средой для фашистских группировок в Европе и Соединённых Штатах. Английский учёный Роджер Гриффин (Roger Griffin) уподобил фашизм «супервирусу, который в условиях изменения окружающей его среды постоянно развивается и производит большое количество новых штаммов, невосприимчивых к традиционной профилактике».
Если проводить параллели с межвоенными годами, сегодняшние неофашистские движения возникли ввиду уникального стечения обстоятельств. Их успех во многом определялся их способностью дистанцироваться от исторического образа фашизма. В то время как неонацисты ностальгического толка продолжали думать о свастике, более проницательные теоретики европейских новых правых поняли, что усилия по оправданию Гитлера и фашистских режимов прошлого тщетны и наивны. Большая часть переработанной идеологии новых правых была подхвачена замаскированными неофашистскими организациями, включившимися в борьбу за власть. Позиционируя себя в первую очередь защитниками культурной идентичности и экономического процветания Западной Европы, правые экстремисты смогли проложить себе путь в большую политику.
«Фашизм 1990-х годов, под новым именем и возглавляемый “ответственными” лидерами, станет респектабельным. Это всего лишь вопрос времени», — предсказывал историк Пол Джонсон (Paul Johnson). Однако этих современных фашистов будет не так легко распознать. Некоторые из них будут выступать даже в образе антифашистов. Так, например, в мае 1995 года в Москве группа видных ультранационалистов заявила о создании «Антифашистского патриотического центра». Одним из ключевых персонажей, сделавших этот шаг, был Борис Миронов, уволенный с поста министра печати при Ельцине после заявления: «Если русский национализм — это фашизм, тогда я — фашист». Миронов подал иск о диффамации в отношении газеты «Московские новости», после того как это издание назвало его фашистом, однако проиграл дело. Очевидно, суд решил, что такое наименование было точным.
Точно так же проникали в антифашистское движение и американские боевики, заявлявшие, что Гитлер выступал за контроль за оборотом оружия. Некоторые ополченческие группы даже приглашали в свои ряды евреев и цветных. Однако целью этого было показать, что открытый белый расизм и неонацистские взгляды уже не являются лакмусовой бумажкой для определения угрозы ополченцев. Параноидальный стиль уже давно являлся в США элементом политической культуры, вместе с правыми военизированными группами, такими как Ку–клукс–клан, минитмены, Posse Comitatus. Однако в годы после «холодной войны» военизированному движению удалось повторно изобрести фашизм, на этот раз американский. Он сочетал в себе туманные доводы в пользу конституционализма, ограничивавшего «большое правительство» и традиционные призывы к изоляционизму, реакционные конспирологические теории, а также мифы про освоение «дикого Запада» (в духе Рэнди Вивёра), обещавшие национальное возрождение через насилие.
Несмотря на доказанную «склонность» ополченцев к насилию и кровопролитию, у них был целый ряд сторонников — как в Республиканской партии, так и на Капитолийском холме. Официальные представители республиканцев часто выступали на местных встречах ополченцев, множество претендентов на пост президента искали благословения от Пэта Робертсона, чей конспирологический взгляд на мир лишь немногим отличался от антисемитизма, которым оперировали многие неонацисты. После взрыва в Оклахома–Сити спикер Палаты представителей Ньют Гингрич блокировал проведение уже давно необходимого парламентского расследования военизированной деятельности американских правых. Вместо этого подконтрольный республиканцам Конгресс провёл подробнейшие слушания по неправомерным действиям правительства в Уэйко, штат Техас, а также в Руби–Ридж, штат Айдахо.
В разгар этих слушаний американцам была предложена новая книга, соавтором которой выступил Гингрич. Этот фантастический роман был озаглавлен «1945», а главным злодеем выставлен не кто иной, как Отто Скорцени. Сюжет вращался вокруг достаточно традиционного замысла: «что было бы, если бы войну выиграла Германия». Согласно фабуле сочинения, Германия, захватив Европу и Советский Союз, вступила в состязание с американцами, чтобы опередить их в создании атомной бомбы. Скорцени был направлен Гитлером в США для уничтожения секретного ядерного исследовательского центра в Теннесси. Однако ему помешала группа местных шерифов, ветеранов войны и гражданских ополченцев со своими верными винтовками.
В реальной жизни Скорцени после войны наряду с тысячами других нацистов и фашистов был взят на службу американской разведкой. По иронии судьбы часть этих людей, и среди них Скорцени, позже стали работать с ультраправыми организациями, питавшими особую ненависть к правительству США. Эти неофашистские группы, в свою очередь, стали симптомом более широкого заболевания — авторитаризма. Об этом ещё в середине ХХ века предупреждал Теодор Адорно, и правоту его слов подтверждает ситуация, свидетелями которой мы являемся в конце 1990-х годов. Адорно считал: «Нынешнее существование национал–социализма в рамках демократии представляет большую опасность, чем существование фашистских тенденций, противостоящих демократии». Его исследования показали наличие потенциала для развития фашизма в самой культуре общества массового потребления, порождающей слабых личностей, сильно зависящих от своих потребностей. В результате ими легко манипулируют как рекламные агентства, так и политические демагоги. Рассматриваемый в подобной перспективе, фашизм сохраняет потенциал для своего продвижения во всех развитых промышленных обществах, включая и Германию после «холодной войны».
В то же время, через 50 лет после окончания Второй мировой войны, риск возникновения в Германии ещё одной фашистской диктатуры представлялся весьма отдалённым. Многие лидеры неонацистского движения находились за решёткой, а само движение, как казалось, слабело. Канцлер Коль смог обезвредить ультраправых соперников, взяв на вооружение многие элементы их программы. Однако точно рассчитанная попытка остаться у власти, успешная в краткосрочной перспективе, породила проблемы, которые в будущем способны привести к возникновению ещё более изощрённого варианта национализма.
Ограничение иммиграции не ослабило глубоко укоренившуюся в германском обществе ксенофобию, служившую источником насилия на расовой почве. Не прекратились нападения скинхедов, а немецкая полиция все так же жестоко избивала тех, кто приехал в страну в поисках убежища. Ксенофобия не убывала, она была словно поселившаяся в сердце привычка, словно вкус на языке. Дуглас Джонс, один из высокопоставленных сотрудников американского посольства в Берлине, так говорил об этом явлении незадолго до своей отставки в июне 1994 года: «Я не знаю ни одного иностранца, включая и меня, у которого по крайней мере хотя бы раз не сложилось бы впечатления — в результате какого–нибудь происшествия или замечания со стороны немца, — что ему не рады в этой стране, он чужак, что его “инаковость” вызывает неприятное внимание».
Тот, кто не вполне понимает, кто он на самом деле, часто определяет себя от противного. Первопричина ксенофобии немцев и других европейцев в большей степени была связана с их внутренним смущением и неуверенностью, чем с присутствием среди них иностранцев. Уменьшение числа политических беженцев не могло разрешить немецкого кризиса идентичности, выражавшегося как в ненависти к другим, так и в подчёркивании собственной исключительности. (Проведённый после окончания «холодной войны» опрос общественного мнения показал, что большинство немцев воспринимают себя «чище и умнее» представителей других национальностей.)
В то время как беспокойные 1990-е годы в Германии заметно отличались от 1930-х, в стране сохранялось ощущение, что что–то идёт не так. «Я замечаю в нашей стране тоску по авторитарным решениям, — заметил психолог Хорст–Эберхард Рихтер (Horst–Eberhard Richter). — Многие люди считают, что сложные проблемы могут быть решены только авторитарными методами, словно открытое общество не способно справиться с капитализмом, и что эффективными могут быть только твёрдая рука и стальная метла».
Озабоченная стагнирующей экономикой, исчезающими рабочими местами, напряжёнными отношениями между жителями востока и запада, взрывоопасной этнической политикой, а также неудовлетворённым стремлением к «нормальной» идентичности, Германия, чтобы пробудить веру в себя, нуждалась во внутреннем враге. Вместо того чтобы рассказать правду об иммиграции, немецкие политические руководители предпочитали играть в прятки с реальностью. В Германии (в основном на западе) проживало семь миллионов иностранцев, что составляло приблизительно 9% от общего населения страны. В то же время высокопоставленные руководители продолжали настаивать, что их страна не должна стать «страной иммигрантов» — чем она, по существу, уже являлась. Не обладая гражданским мужеством честно говорить о проблемах Германии и пытаясь отвлечь внимание от своих собственных политических неудач, влиятельные политики продолжали ворошить ксенофобские страхи и ненависть.
Поскольку между процветающей Западной Европой и слабыми экономиками Восточной Европы и третьего мира продолжало сохраняться вопиющее неравенство, Германии суждено было оставаться зоной иммиграции. Изменения в конституции и усиление пограничных патрулей создавали дополнительные препятствия для беженцев, но не останавливали их. Они пробирались через границу небольшими группами, проползая через кустарники или преодолевая болотистую реку Одер, отделяющую Польшу от Германии. Несколько десятков беженцев утонули, пытаясь пересечь проходящую по реке границу ночью. Однако в Германии никто так и не взял на себя ответственность за то, чтобы похоронить их, так как цена этого была слишком высока. В результате раздувшиеся трупы были унесены течением.
