Первая любовь

Как-то раз я встретила знакомых девочек из четырнадцатой школы, где в 1944 году начинала учиться. Они пригласили меня в их школу на вечер: «Повеселимся, потанцуем». Хорошо!

С моей двоюродной сестрой Галинкой, которая жила на ипподроме и училась в этой школе, мы пошли на вечер. Зашли в класс, где я училась в свои первых два школьных года, походили по коридорам. Наконец зазвучала музыка, мы вошли в зал. Почти сразу, с порога, я увидела высокого стройного юношу со светлыми, почти льняными, волосами и яркими голубыми глазами. Я стояла у входа, почти не дыша, смотрела на него и боялась, что он сейчас исчезнет, растворится в воздухе, как в сказке. Кто-то толкнул меня, а я все смотрела на юношу, не в силах оторвать взгляд. Время остановилось. Он стоял спокойно, не двигаясь, смотрел на меня смеющимися глазами. На ярких тонких губах — легкая улыбка. Галинка дернула меня за руку:

— Пошли! Чего стоишь?

Я отвела взгляд, а когда снова посмотрела туда, где стоял юноша, его не было. Видение исчезло. Где он? Или мне показалось? Меня затошнило, заныло в груди, застучало в висках. Не хватало воздуха. Видимо, я побледнела, потому что Галинка обеспокоенно спросила:

— Что с тобой? Ты заболела? У тебя температура?

— Нет, мне очень хорошо.

Я все искала взглядом этого высокого, элегантного юношу с голубыми глазами и не могла найти. Он растаял.

Мы еще какое-то время пробыли на вечере, потанцевали. Но теперь все потеряло для меня интерес. Вскоре мы ушли.

Я никому ничего не говорила. Это была моя тайна. Галинка ничего не заметила. Она всегда была немного отрешенной — как говорится, сама в себе.

В школе мне стало скучно. Все было безразлично, неинтересно. Вот теперь я понимала Машу Горячеву! Я влюбилась! Странно, но этот парень — блондин, а в моих мечтах мой любимый должен быть с черными кудрявыми или волнистыми волосами. Глаза у него должны быть черные, взгляд пронзительный и очень красивое лицо. Он должен быть широкоплечим и говорить красивым бархатным голосом… Я жила в ожидании чего-то необыкновенного, что должно произойти со мной.

Однажды после уроков ко мне подошла Валя Назарова, голубоглазая, пухлогубая девочка с красивыми пышными волосами:

— Люсь, ты чего какая-то не своя?

Я лениво ответила:

— Ничего. Все хорошо.

Ее пытливый взгляд уловил что-то.

— Ты влюбилась?

— Да ты что? Нет.

— Я же вижу! Ну да ладно.

Прошло еще несколько дней. Мы шли с Лидой Ошаровой из школы домой — нам с ней было по пути. И вдруг — словно удар! На противоположной стороне улицы я опять увидела этого юношу! Закружилась голова, кровь отхлынула к ногам. Они стали тяжелыми и не желали идти. Лида схватила меня под руку. Мы остановились и стояли, пока я не пришла в себя. Как сквозь сон услышала:

— Ты что, сознание потеряла? Я тебя зову, а ты не отвечаешь!

Я уже взяла себя в руки и ответила:

— Больно запнулась ногой, идти не могу.

Лида недоверчиво посмотрела на ногу, потом на меня. Зачем-то довела меня до нашей калитки и пошла домой. Назавтра в школе ко мне снова подошла Валя Назарова:

— Ну как ты?

— А что я?

— Да так, ничего. Пойдем сегодня после школы ко мне?

— Зачем?

— Хочу тебе показать кое-что.

Валя жила на углу улиц Сталина и Девятого января. Мы зашли к ней. Не успела она положить портфель, как кто-то постучал в дверь. Сверкнув на меня глазами, Валя произнесла:

— Войдите!

И… О ужас! Вошел тот юноша с голубыми глазами. Я стояла у стола. Хорошо, что рядом оказался стул — ноги у меня подкосились, и я шлепнулась на сиденье. Валя как ни в чем не бывало застрекотала:

— Геночка! Лапочка! Проходи! Как хорошо, что ты пришел! Мы тоже только что пришли из школы. Хочешь чаю с папиными пирожками, которые ты любишь? Проходи! Проходи! Я сейчас поставлю чайник на плитку.

Она убежала на общую кухню (это была коммунальная квартира) ставить чайник.

Я сидела, перепуганная «вусмерть», как говорила моя бабушка. Он стоял у двери, смотрел на меня своими улыбающимися глазами и молчал. Валя все не шла — мне казалось, уже целую вечность. За дверью было тихо. Мы молчали. Наконец, видимо, выждав нужную, по ее мнению, паузу, эта сводня вошла и заговорила:

— Ты, Геночка, почему не проходишь? Да, кстати, вы не знакомы? — Плутовка схватила Гену за руку и потащила ко мне: — Люсенька, ты уже слышала, это Геночка Зырянов. Летом футболист, зимой — хоккеист нашей сборной. Играет в одной команде с твоим соседом Юрой Свищевым. Прошу любить и жаловать! Сейчас попьем чайку, и он тебя проводит. Ведь так, Геночка? А ты знаешь, у него есть еще два брата, старше и младше его, и оба «столбисты» (то есть скалолазы-любители)…

Она говорила, говорила еще о чем-то и о ком-то, а мы сидели за столом, глядя друг на друга. Я не слышала, что там лепетала Валя. Ни я, ни Гена не произнесли еще ни звука, как немые. Потом, когда мы вспоминали наше знакомство, хохотали — на самом деле мы услышали голос друг друга лишь спустя двадцать или тридцать минут! Валя все решила за нас и все о нас рассказала. Нам только оставалось броситься друг к другу в объятия и поцеловаться! Но мы этого не сделали.

Зимой Гена уехал на соревнования с хоккейной командой в Минск. Он прислал мне из Минска открытку, а когда приехал, повел меня к себе домой, познакомил с мамой. Она работала фельдшером в больнице водников. Завел меня в большую комнату. Посредине комнаты стоял круглый стол, а на столе — высокие ботинки на меху и на микропористой подошве. Ботинки были отделаны белым кожаным кантом в белорусском стиле. Как сейчас бы сказали — «класс»! Я таких ботинок не то что не носила, но и не видела никогда. Гена смущенно улыбался, щеки пылали, как у девочки, глаза сияли. Поглядывая то на меня, то на свою маму, он сказал:

— Смотри, какие черевички я привез тебе из Минска!

Трудно передать словами, что тогда творилось в моей душе — радость и счастье на грани испуга. Мне никто, кроме мамы, никогда не дарил таких подарков. В горле стоял комок. Я не знала, как себя вести. Гена и его мама, счастливо улыбаясь, смотрели на меня, а я не шевелилась, молча стояла, пораженная всем этим. Первая не выдержала мама:

— Ну что же ты, милая, стоишь? Целуй его!

Он подошел ко мне, обнял, а я, с пылающими щеками, ткнулась губами ему в щеку. Мама опять разрядила обстановку:

— Ты разве не видишь, он волнуется? А вдруг не подойдут ботинки. Скорее меряй!

Я обулась:

— Так тепло, так мягко, как в домашних туфлях… Спасибо!!!

Теперь уже мама Гены поцеловала мою пылающую щеку:

— Носи на здоровье!

Быстро оделась и ушла, оставив нас вдвоем. Но мы так и не поцеловались по-настоящему.

У нас было много общих тем для разговора, нам никогда не было скучно. Он, наверное, был очень хороший человек — мягкий, интеллигентный. Высокий, красивый, спортивный, стройный… Говорят, талантливый хоккеист (он играл в русский хоккей). Гена был старше меня на два или три года, учился на первом курсе Лесотехнического института.

В один из весенних дней мы с Аллой проходили мимо волейбольной площадки этого института. Гена играл в волейбольной команде. Мы остановились поодаль, болели. Его команда выиграла. Все одобрительно зашумели. Вдруг я увидела, как какая-то красивая блондинка подбежала к нему, обняла и крепко поцеловала в губы. Мы сразу ушли. Я не плакала. Я просто была неживая.

Гена много раз после этого приходил ко мне — наверное, хотел объясниться. Но я наказала всем, что для него меня никогда нет дома. Эти визиты прекратились после того, как моя маленькая двоюродная сестра Лариса заявила ему, страшно картавя:

— Ну щщто ты ходищщ и ходищщ? Рлазве ты не видищщ, щщто она тебя брлосила?

А мне потом сказала:

— Приходил тут твой пиломатерлиял, а я ему сказала, что ты его брлосила!

Только спустя три или четыре года я вновь увидела ту красивую блондинку и узнала, что это двоюродная сестра Гены, много старше меня. В тот злополучный раз, после волейбольного выигрыша, я даже не заметила, что она была беременна! Но было уже поздно…

В первый и последний раз мы с Геной поцеловались через десять лет после знакомства. Я уже была замужем, Диме исполнилось два с половиной месяца. Перед самым Новым, 1963 годом мы встретились у дома, где жили родители мужа, и в присутствии мужа обнялись и поцеловались, пожелав счастья друг другу. Гена задал мне вопрос, который, вероятно, мучил его долго:

– Почему ты тогда ушла от меня навсегда?

Я ничего не ответила, только развела руками.

Остались лишь воспоминания об этой чистой, полудетской, красивой любви. Правильно говорят, что первая любовь — самая романтическая и нежная.