Соседи

Лето 1951 года в Киргизии было очень теплое, солнечное, экзотическое для меня. Не переставала удивлять жизнь окружающих меня людей, особенно живших по соседству, на нашей улице Охотничьей.

В детстве я много читала. Часто из-за этого дело доходило до ссор с мамой:

— Почему ты все время сидишь дома? Не гуляешь, не играешь с подругами?

Но мне совсем не было скучно одной. Я любила вышивать, шить, рисовать и, конечно же, читать. Помню, в Шушенской библиотеке неопытная молоденькая библиотекарь выдала мне совершенно уникальную книгу, которую я едва дотащила до дома. Это было полное собрание сочинений Пушкина. Я читала с огромным упоением, забывая есть и спать, благо дело было летом. Отчим Павел Платонович отстоял у мамы мое право на чтение, сказав:

— Отдохнуть она еще успеет, а такую книгу даже в руках подержать удается не каждому.

Мама оставила меня в покое. Когда я принесла книгу назад в библиотеку, там была заведующая. Надо было видеть ее лицо, когда она углядела в моих руках это сокровище! Бедной девочке-библиотекарю влетело так здорово, что она, наверное, запомнила этот разнос на всю жизнь. Меня она спросила:

— Ты прочитала все?

— Да. Я читала даже ночью.

— А «Гавриилиаду» читала?

— Да. Правда, не все понятно, а мама отказалась мне объяснить.

— Правильно поступила твоя мама. Когда вырастешь, перечитаешь еще раз и все поймешь, а сейчас тебе еще рано.

Мне показалось, что она успокоилась.

Мама любила читать Максима Горького, у нас было много его книг. В Токмаке я часто вспоминала Горького. Мне казалось, что, описывая своих героев, он видел людей, которые жили на нашей Охотничьей улице. Можно было просто сидеть у окна или на скамеечке возле дома и наблюдать жизнь, как на театральной сцене.

Слева от нашего дома был дом Жени Могилевского — Жека-Шалавы — с большим прекрасным садом. А в доме справа разворачивался целый театр одного актера — Егора Ткачева. Наши дома стояли рядом, заборов между ними не было, просто тропинки. Сады также не были отгорожены.

Егор Ткачев с семьей жил раньше на Дону, и, понятно, говор у них был весьма своеобразный, как и у всех донских казаков — с характерными речевыми оборотами и произношением «г» как «гх». Они жили так бедно, что сейчас это даже трудно представить. Современные бомжи выглядят состоятельными людьми по сравнению с тем, с какой нищетой многим пришлось столкнуться в первые годы после победоносной войны.

Однажды мне понадобилось зайти к Ткачевым домой. Вышла я в таком страшном потрясении, что бабушка долго не могла меня успокоить. В доме была одна, как мне показалось, большая комната с четырьмя окнами без штор и занавесок и полузакрытыми ставнями. Вдоль двух стен устроены лавки из неотесанных досок, лежащих на чурбаках. Днем на них сидели, ночью на них спали. Из таких же неотесанных досок сколочен стол со щелями в палец толщиной. Вместо ножек доски, сколоченные крест-накрест. Стульев и табуреток не было. В середине комнаты — русская печка с кирпичной лежанкой, вместо подушек какой-то валик. На лежанке драное солдатское одеяло, простыни не было. На печи большой чугунок, закрытый алюминиевой крышкой. На столе пять или шесть алюминиевых мисок и деревянные ложки. И… всё!!! Ни шкафчика для посуды, ни ящика для белья, ни вешалки для одежды! На полу доски тоже со щелями и зазубринами. Так жила семья из пяти человек — двое взрослых и три девочки.

Мать, Нюра (так сокращали имя Анна), — высокая, худая, черная женщина лет сорока, с бесконечно грустными, погасшими глазами, вечно голодная сама и не знающая, чем накормить семью. В бесформенном, болтающемся на тонкой, как палка, фигуре — платье с длинными рукавами и воротником, застегнутым на все пуговицы по самое горло. На ногах «опорки», когда-то бывшие тапочками. При взгляде на это жалкое создание сердце сжималось от боли и бесконечной безнадежности. Нюра где-то подрабатывала, выполняя самую грязную и малооплачиваемую работу.

Старшей дочери, тоже Нюре, было лет двенадцать-тринадцать. Как мама, чернявая, худая — а может, просто сухая, с неоформленной фигурой. Вечно босая, в выцветшем, когда-то не то красном, не то бордовом в полоску платье, таком старом и ветхом, что, казалось, тронь его — и оно расползется. Удивительно улыбчивая и жизнерадостная. Казалось, что все у нее хорошо и весело.

Средняя, Надя, — глухонемая, с тупым и безучастным лицом. Из одежды ей доставались уж вовсе какие-то лохмотья.

Зато младшая, Лида, — просто восторг! Беленькая, голубоглазая, подвижная, болтливая, остренькая, ладненькая — настоящий живчик, как будто из другой семьи.

И самая важная и замечательная фигура — хозяин этого экзотического «замка» Егор Ткачев, или Ягхоркя, как звала его Нюра (а он ее — Нюркя).

Хорошо помню один эпизод. Лето, жара. В доме, закрытом от солнца высоченными тополями и раскидистой грушей под окном, прохладно и хорошо. Я сидела у окна, не открывая его, чтобы сохранить прохладу, и читала книгу. Вдруг слышу какой-то грохот. Прислушалась. Машина, что ли, буксует? Улица наша была в таких ухабах и ямах, что машины здесь были большой редкостью.

Я приоткрыла окно и услышала радостный крик младшей Ткачевой, Лиды, которая бежала к дому, размахивая руками:

— Мама, Нюрка, Надька! Бежите сюда! Наш папашка на «Победе» приехали, арбуз привезли!

Действительно, к нашему дому пробиралась машина такси, но застряла в очередной яме и остановилась. Открылась дверь, и оттуда показалась фигура Егора Ткачева. Здоровенный мужик около ста девяноста сантиметров роста, с широченными плечами, в драной косоворотке навыпуск, в рваных, коротких, обтрепанных по низу штанах, с большим трудом выбирался из машины, которая для него была явно мала. В одной руке он держал арбуз, о котором шел крик, на другую опирался, пытаясь выбраться наружу. Было видно, что мужик счастлив и очень доволен собой, как младенец, получивший игрушку. Ослепительно-синие лучистые глаза, казалось, освещали все вокруг. Нестриженые, давно не знавшие расчески светло-русые кудрявые волосы обрамляли широкоскулое загорелое лицо. Мне Егор напоминал Сергея Есенина, только в два раза выше и шире. Не каждому доводилось увидеть наяву столь красочное зрелище!

Егор был добродушный, беспечный, не злой — и, замечу, не пьющий! — юморной человек. Как говаривала моя бабушка: «Лодырь царя небесного». Его все любили, у него было много друзей среди киргизов. Часто кто-нибудь на ишаке или на лошади приезжал за ним и увозил с собой в горы на две-три недели, а то и на все лето. Возвращался Егор с подарками и запасом продуктов, располневший, веселый, помолодевший. И сразу к нему нескончаемым потоком начинали тянуться «друзья» с нашей улицы — естественно, для того, чтобы как следует попировать на дармовщинку. Нюра печально смотрела на «гостей», но молчала, успевала лишь сунуть что-нибудь из еды девочкам. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь из них ругался, кричал или, боже упаси, дрался.

Егор любил играть в карты и почти всегда проигрывал молодому парню Сашке Рыжему — как я теперь думаю, плуту и мошеннику. Однажды Егору не на что было играть, и он заложил… лежанку. Сашка, проходимец, выиграл. Вечером пришел со своим одеялом и заявил Нюре:

— Я буду спать у вас, Егор мне проиграл лежанку!

Нюра вначале не поверила, но Рыжий улегся и накрылся одеялом. Нюра заплакала и вышла на улицу дожидаться Егора. Впервые мы видели его разгневанным! Вот это было зрелище!

— Ты, вон эн, Рыжий, уходи отсюда! А то я эта, вон эн, как дам, так ты улетишь вон за ту гору!

Шпане только это и нужно было! Прибежали дружки Рыжего и подняли Егора и Нюру на смех за то, что они поверили в шутку.

А мне было жалко Нюру. Как же все-таки была жестока с ней судьба — даже шутки и те злые. Парни смеялись, а Нюра плакала, стоя во дворе, до тех пор пока бабушка Лина не увела ее к нам и не напоила чаем.

Егор иногда предъявлял к моей бабушке территориальные претензии. Предметом их в разное время становился то кудук — ручей, то грушевое дерево. В середине нашего сада на границе с Егором росла большая и очень плодовитая груша. Одна ветка всегда склонялась к нему в сад. Однажды он заявил бабушке:

— Ты, вон эн, бабка, игхгрушину свою или убери, или эта половина игхгрушины моя!

— Егор, побойся бога! — воскликнула бабушка. — Груша вся на моей стороне стоит, эта ветка тоже на моей, только чуть-чуть на границе. Не по-соседски так! — Потом, подумав, добавила: — А, бог с тобой! Пусть эта ветка будет твоя. Хоть настоящих груш поедите!

Так конфликт был исчерпан. Надо сказать, что бабушка Лина всегда считала Егора лентяем и никудышным садоводом.

Между нашими домами протекал родник. Вода в нем была питьевая, чистая. Однажды Егор решил облагородить его. На большой камень, на который мы вставали, чтобы набирать воду, он положил найденную где-то доску. Мне, кстати, это не понравилось — стало неудобно ставить ведро, но я молчала — кто я такая, чтобы жаловаться? Однажды Егор пришел к бабушке. Мы как раз собирались поесть. Бабушка положила мне и себе кашки, кастрюльку поставила в таз для мытья. Егор увидел это и заявил:

— Ты, бабка, кастрюльку-то не мой, а вон эн, дай мне ее поскхрести, много добра выбрасываешь!

Постоял, подумал и добавил:

— Ты, вон эн, должна мне деньгхи за кудук. Я ведь его здорово оборудовал!

Бабушка возмутилась:

— Что ты такое сделал?

— Как же! На камень доску положил!

Бабушка хохотала до слез:

— С тобой, Егор, с тоски не пропадешь. Ладно, приходи утром. Каши тебе наложу — поешь!