* * *

Зимой в Шушенском часто не было электричества. Дома у нас была керосиновая лампа, как и во всех семьях в селе. В школе почему-то таких ламп не было. Мы учились в две смены. Рано утром и поздно вечером в классе было темно, поэтому уроки, связанные с письмом, проводились в середине дня. Вечер был для нас самым интересным временем. Учителя зажигали самодельные светильники — брали большую картофелину, делали в ней углубление, наливали туда жидкое масло или жир, опускали фитиль, пропитанный маслом. Получался светильник. Пламя слабо освещало класс, дрожа и мерцая. На потолке и стенах двигались тени, загадочно шевелились, как живые.

Запомнились мне уроки истории. Они всегда проходили вечером при этом экзотическом освещении. Я всегда любила историю, особенно историю Древнего мира. Преподавал этот предмет муж Дины Михайловны, Александр Юрьевич. Мы его звали между собой Саша. Он был очень красивый — хорошо сложен, среднего роста, голубые глаза в пушистых черных ресницах, черные прямые волосы с небольшим чубчиком, спадавшим на лоб. Мы были буквально влюблены в него, но не из-за внешней красоты. Покорил он нас своими рассказами о Древней Греции и Риме.

Мама говорила, что, когда Александр Юрьевич с Диной Михайловной жили в Ленинграде, он работал по теме «История Афин». Об античной Греции Александр Юрьевич рассказывал так образно и ярко, как будто сам жил в то время и видел все своими глазами. Он описывал богов, их облик, одежду, странности, привычки так подробно, как будто только вчера с ними расстался. Отчетливо помню: таинственный полумрак и наш Саша, медленно проходящий между партами и повествующий о событиях прошлого. Силуэт учителя с забавно торчащим на затылке вихром движется по стенам и потолку, а наше воображение, подстегнутое рассказом, рисует живые картинки, как в кино. Выходящая из морской пены Афродита, женщина неземной красоты… Всемогущий, величаво восседающий на своем божественном троне Зевс… Стоящий на суде богов перед Зевсом младенец Гермес, завернутый в пеленку… Гермеса обвиняли в том, что на третий день после своего рождения он украл стадо овец у самого Зевса, и младенец, не сделав ни единого жеста, силой своего красноречия убедил бога всех богов в том, что не совершал ничего подобного… недаром Гермес считается богом торговли и плутовства!..

Иногда Саша приносил нам репродукции картин из Эрмитажа, Русского музея, Третьяковской галереи, и мы завороженно слушали его необыкновенно красивые рассказы, рассматривая не менее необыкновенные картины. Всякий раз, когда урок истории был последним, мы долго не хотели идти домой, находясь под впечатлением увиденного и услышанного. Наш Саша никогда не ставил двоек — ему просто было чрезвычайно неловко, если ученик не выучил урок и не смог ответить. Он сокрушенно наклонял голову над журналом:

— Очень, очень жаль! Я думаю, к следующему уроку ты постараешься все внимательно прочесть и расскажешь мне. Договорились?

Похоже, провинившемуся тоже было неловко, и он соглашался. Обычно мы не подводили Сашу, ведь обмануть его — значит совершить проступок. Да и как не выучить урок, если он так интересен!

Мы не были избалованы вниманием. Детских фильмов тогда было мало, а телевидения и вовсе не было. Были книги, радио. Самыми близкими для нас товарищами стали наши учителя, которые были настоящими пропагандистами культуры.

Русский язык нам вначале преподавала выпускница Ивановского пединститута Валерия Ивановна — очень милая молоденькая девушка с двумя длинными косами. Личико ее было покрыто веснушками, которые ей очень шли. Она была нашим классным руководителем, и это был ее первый учебный класс. Валерия Ивановна оказалась большой умницей, потому что повела себя с нами правильно. Школа была смешанная — мальчики и девочки учились вместе, и мы были очень разные. При первом знакомстве Валерия Ивановна сказала примерно так:

— Вы у меня первые ученики. От вас зависит мое будущее — стану я учителем или нет. Ваш класс в течение учебного года будет принимать у меня экзамен на звание учителя. Прошу вас отнестись ответственно к моей судьбе. Обещаю вам, что приложу все силы, чтобы вы хорошо знали русский язык и полюбили нашу литературу. Обещаю быть справедливой и строгой не только к вам, но и к себе.

Когда я рассказала об этом Павлу Платоновичу, он был поражен:

— Какая мудрая эта молоденькая девочка! Вы должны помогать ей. И ты особенно.

Помогать не пришлось — у Валерии Ивановны и так все получалось. У нее был сильный характер. Потом она вышла замуж, вскоре должен был родиться ребеночек. К нам пришла новая «русыня».

После войны в Шушенское стали приезжать разные люди. Много было приезжих из Москвы, Ленинграда — правда, говорили, что многие переселялись не по своей воле. Ну что ж, ведь и Владимира Ильича Ленина сослали в Шушенское! Были они зачастую образованными, интеллигентными людьми и устраивались работать в школу. Математику в нашем классе стал преподавать Дмитрий Константинович, бывший фронтовик, русский язык и литературу — его жена Екатерина Ивановна. Приезжих учителей потихоньку начали называть «профессорами». Говорили, что некоторые из них там, на «западе», и правда имели ученые степени, но мы не знали точно — нас это никак не касалось.

Видимо, мне и моим товарищам очень повезло в жизни с учителями. Я потом училась еще в двух школах, но таких личностей, как в Шушенском, больше не встречала. Конечно, мы, дети войны, отличались от послевоенных детей. Мы рано повзрослели, ко всему относились серьезно, особенно к учителям — бывшим фронтовикам. У некоторых были увечья, ранения, болезни, но я никогда не замечала, чтобы эти люди делали себе поблажки. У нашего физика не было ноги, он ходил на очень плохо сделанном протезе, с тростью. Правая половина лица — лоб, щека и подбородок — пересечена страшным шрамом, а глаз был искусственным (протез глаза тоже был сделан плохо). Но это не мешало ему всегда быть приветливым. Он входил в класс, улыбаясь, со словами:

— День добрый, милые физики!

Левая половина лица у него была очень симпатичная, с матово-белой кожей, а волосы темные и густые. Нам он казался красивым. Институт он закончил после войны, так как на фронт ушел с третьего курса. Люди, прошедшие войну, возвращаясь домой, не любили вспоминать то время. Мне кажется, они хотели поскорее забыть весь пережитый ужас и наслаждаться мирной жизнью. Они были счастливы, что остались живы, пусть и не совсем здоровы. Наша ретивая старшая пионервожатая несколько раз пыталась заставить учителей-фронтовиков выступить на общешкольных собраниях с рассказами о войне. У нее это ни разу не получилось. Возможно, им было тяжело все вспоминать, возвращаться в прошлое, и они проигнорировали ее затею.

С непререкаемым уважением мы относились к нашему математику Дмитрию Константиновичу. Высокий, прямой, с высоко поднятой головой. Жесткие густые черные волосы зачесаны назад, образуя высокую прическу. Правильные черты лица почти не выражали чувств. Я никогда не видела его смеющимся, серые небольшие глаза были добрыми и какими-то печальными. Он ходил в коричневой гимнастерке с всегда белоснежным подворотничком, подпоясанный широким военным ремнем, в темно-коричневых брюках-галифе, в сапогах. В класс влетал стремительно, держа в руке портфель и классный журнал. Отрывисто и громко говорил:

— Здравствуйте! Садитесь! Алгебра!

Мы садились, начинали хлопать крышками парт, затем слышался легкий шорох — это мы доставали тетрадки и учебники, — снова шум закрываемых крышек парт и… наступала тишина. Мы были готовы. Наши взоры устремлялись на кумира.

Мы никогда не знали заранее, какой раздел математики будем изучать сегодня, и всегда брали с собой все учебники и тетради по этому предмету.

Дмитрий Константинович не любил тратить время попусту! Мы это поняли сразу, с первого знакомства. И нам это нравилось, хотелось подражать учителю.

У него были свои методы изучения математики. Он хотел донести до нас эту науку так, чтобы мы не только знали, но и полюбили ее. Сам он относился к математике чрезвычайно трепетно, говоря, что этот предмет требует абсолютного понимания, его нельзя зубрить. Дмитрий Константинович считал, что математика — основа всех точных наук вообще, что во вселенной действуют законы не только физики и химии, но прежде всего — законы математики. Что-то подобное, но гораздо шире, я услышала много лет спустя из уст нашего знаменитого ученого Сергея Петровича Капицы.

— Вам на уроке дают новый материал, — наставлял нас Дмитрий Константинович. — Не оставляйте непонятой даже маленькой детали. В математике должно быть все точно. Не понял — спрашивай до тех пор, пока не поймешь. Я помогу. Задание делай сразу, в этот же день. Не понял — завтра же найди меня, спроси. Только так можно подружиться с этой наукой.

Вначале было трудно, непривычно, потом — легко и интересно. Если у кого-то не получалось, математик нас не наказывал, не ставил бесконечных двоек, не повышал голос. Терпеливо объяснял непонятные моменты каждому, кто обращался к нему. Мне всегда казалось, что на фронте он был разведчиком. Мы его не боялись, но уважали и не хотели огорчать. К нашему Дмитрию Константиновичу все относились с почтением, даже начальство.

Жена Дмитрия Константиновича Екатерина Ивановна — наша «русыня» — была во всех отношениях совершенно противоположна своему мужу. Эмоциональная, даже восторженная, поэтичная, прекрасно владеющая русской речью и в то же время очень ироничная и остроумная. Не дай вам бог как-то невпопад пошутить над ней — отпарирует так элегантно, что повторять подобные шутки не захочется никогда. Это случалось, конечно, со взрослыми, а не с нами, детьми. Но мы жили в селе, а там все и обо всех знают.

Екатерина Ивановна была высокая блондинка с голубыми глазами, глядевшими прямо и пронзительно, с прямым, тонким и длинноватым носом на худощавом бледном лице. Белесые ресницы и брови она никогда не подкрашивала, тонкие губы красила ярко-красной помадой. С первого взгляда она казалась некрасивой. Когда она впервые вошла в наш класс, мы притихли и не могли пошевелиться от страха. Она показалась нам какой-то Бабой-Ягой. Я даже подумала, что она очень довольна произведенным эффектом, потому что хитро щурила глаза, а ее красные тонкие губы растягивались в ехидной улыбке. После урока мы, огорченные, собрались в кучку, а Володя Дмитряков сказал:

— Пропали мы! Это же Баба-Яга! После нашей милашки Валерии — такая «русыня»!

На следующий день был урок литературы. Прав Дмитряков: что она может после нашей Валеры, эта Баба-Яга?

Открылась дверь. Вошло это белесое, бледное, с красным ртом, ехидное создание. Высокая, слегка сутулая, в черном кашемировом платье, на плечах ажурный оренбургский платок. Туфли на высоком каблуке. На голове шестимесячная завивка, которая вовсе ее не украшала.

— Здравствуйте. Садитесь.

Потерла слегка руки с тонкими костлявыми пальцами, подошла к окну, посмотрела во двор школы. Резко повернулась к классу. Как-то по-кошачьи сверкнула голубыми глазами, потом на мгновение прикрыла их белыми ресницами. Промяукала:

— Тема! Александр Сергеевич Пушкин в лицее. Первые стихи лицеиста Пушкина!

Снова хитро прищурилась, разжала тонкие красные губы и… полился поток прекрасных звуков. Ее голос вдруг оказался совершенно другим, он завораживал и журчал, как нежный ручей, а то вдруг накатывал как вал или волна, увлекая весь класс чарующими звуками, не отпуская нас ни на секунду. Она говорила о Пушкине, читала его стихи — еще совсем юного, но уже гениального. Мы поняли — она его не просто любила. Она боготворила его гений! Я больше никогда не слышала, чтобы так читали стихи Пушкина.

Прозвенел звонок. Мы сидели как завороженные, боясь пошевелиться, боясь спугнуть чары нашей новой «русыни». Проснувшись, как от сладкого сна, мы увидели перед собой молодую прекрасную женщину с блестящими голубыми глазами, источающими вдохновение и любовь. На лице, залитом нежным румянцем, блуждала загадочная улыбка… У нас на глазах за сорок пять минут Баба-Яга превратилась в Елену Прекрасную!

С каждым новым уроком эта женщина все больше и больше покоряла нас. Мальчики уже говорили, что Катя — красавица. И как это Дмитряков назвал ее Бабой-Ягой?!

Тогда я впервые поняла, что внутренняя красота потрясает сильнее, чем внешняя, бездушная. Наша «русыня», как я теперь понимаю, была наделена божьим даром, искрой, которая так ярко озарила детские сердца в далекой сибирской деревне.

Я благодарна судьбе за то, что встретила на своем пути этих замечательных, навеки милых моему сердцу людей, открывших мне очень многое — о чем, возможно, без них я никогда бы не узнала.