* * *

На следующий год на страну обрушилось новое горе — голод. Природа опять решила наказать наш многострадальный народ, послав засуху. На наших полях — неурожай. Был брошен клич: «Коммунисты! Все на борьбу за урожай!»

Однажды вечером, когда мы все сидели за столом и ужинали, Павел Платонович сказал, смущенно глядя на маму:

— Я написал заявление, чтобы меня послали в Шушенское. Там образовали новый район и нужны опытные специалисты. Опытнее меня никого не может быть! — смеясь, закончил он.

Павел Платонович занимал высокий пост в КрайЗО, но пришла беда, и он должен был ехать туда, где трудно, где он больше всего нужен. Мама, вспыхнув, выпалила:

— Да ты хоть знаешь, что это такое — начинать с нуля? Там же одни бабы! Голод! Ни семян, ни скота! Не справишься, тебя же расстреляют как врага народа! Господи! — нервничала она. — Когда же мы будем жить как люди? Пожалей же ты нас!

Павел Платонович тихо, но решительно ответил:

— Мое заявление уже подписано.

Вначале он уехал один, мама, бабушка и я остались в Красноярске.

В конце лета 1946 года мы с мамой приехали в Шушенское. Погода была ясная, тепло, даже жарко. Мы поселились на перекрестке, в отдельном доме — втором от реки Шушь (приток Енисея). Двор показался мне очень просторным и интересным. Он был покрыт зеленой травой, в которой весело цвели цветы — наверное, хозяева просто побросали семена в траву, а они взошли и расцвели. С одной стороны двора стоял большой сарай из двух помещений, на чердаке — хранилище для сена. С другой стороны — маленькая банька. Между сараем и домом — погреб, в нем было холодно даже в конце лета. Самым интересным были ворота с резьбой наверху и калитка с очень красивой кованой ручкой-щеколдой. Ворота изнутри запирались на щеколду, да еще на железные скобы накладывалась толстая жердь. Чтобы попасть во двор, нужно было железной ручкой громко постучать в дверь, и тогда кто-нибудь из хозяев подойдет и откроет калитку. Вот так сложно бывает ходить в гости! Дом был светлый и просторный. Впереди дома — довольно большие сени, или веранда, и летняя комната с одним окном.

За баней и сараем был разбит небольшой огород. Вот такое обширное хозяйство получила моя мама! Ей все нравилось — весело сияло солнце, сквозь зелень проглядывали цветы, двор был чистый. Павел Платонович весело шутил над мамой, называя ее помещицей. В Красноярске мы сдали нашу корову Гапку в совхоз, а здесь нам обещали дать во временное пользование колхозную корову. Когда у нее родится теленок, мы можем сдать его государству или вернуть корову. Мама, как всегда, мудро заметила: «Поживем — увидим».

Зима 1946–1947 года оказалась страшнее войны. Для многих она стала последней. Отчим всякий раз, возвращаясь из очередной командировки по району, бывал потрясен и раздавлен тем, с чем ему приходилось сталкиваться. Люди вымирали целыми семьями, особенно в отдаленных маленьких деревнях и поселках, куда было трудно добраться. Как всегда, голод сопровождался эпидемиями и обострением хронических болезней. Павел Платонович видел опухших от голода людей, обессиленных и неподвижных, а помочь не мог. Приезжая домой, он плакал, рассказывая эти страшные истории, и мы плакали вместе с ним.

Шушенский район только образовался, запасов не было, так что помочь людям продуктами у новой власти не было возможности. Был запас семенного зерна, но никто не имел права к нему прикасаться. Обращались за помощью в другие, более благополучные районы, но помощь была разовой, в очень небольших количествах — везде был неурожай. Павел Платонович мотался по району неделями, приезжал худой, изможденный, часто завшивленный. Он заранее звонил маме: «Приеду вечером, топи баню». Мама готовила баню — носила воду из реки, растапливала печь. Перед баней мама ставила большой бак для грязной одежды, которую потом дезинфицировала в хлорке, пропаривала, стирала, гладила раскаленным утюгом. Так она избавлялась от заразы и паразитов. Это проделывалось всякий раз после командировок отчима по району. После процедуры очищения он выходил из бани, блаженно улыбаясь:

— Какое счастье быть чистым!

Я бежала через мост в чайную с маленьким молочником. Там уже знали, что мне нужно, — наливали в молочник сто граммов водки, и я несла ее домой. Павел Платонович уже сидел за столом, мама ставила перед ним стопку, наливала туда из молочника «боевые сто граммов» и подавала еду. Он залпом выпивал, быстро съедал все, что было в тарелке, и, едва добравшись до кровати, засыпал. Правда, поспать ему удавалось редко. Почти сразу раздавался звонок телефона, и Павел Платонович снова заступал на свой пост.

Мне тогда казалось, что можно сойти с ума от этих бесконечных ночных звонков и криков отчима в трубку. Слышимость была плохая, да и темы разговоров далеко не лирические. Напряжение нарастало, особенно во время посевной или уборочной кампании. Слова «заготзерно», «Ямки», «Каптырево» звучали так часто, что каждый раз, слыша эти названия от других людей, я вздрагивала от неприятного ощущения.

Всегда чего-то не хватало. В посевную — семян, в уборочную — техники, машин, людей, горючего и еще бог знает чего. Осенью все зерно шло в закрома государства, хлеборобам доставались жалкие остатки. Еды редко хватало до следующего урожая. Отчим негодовал:

— Ну почему с крестьянами поступают так? Когда же они заживут нормально, не голодая?

Случилось так, что в тяжелые для страны дни я видела рядом с собой таких сильных, мужественных, красивых людей, как мой папа и мой отчим. Благодаря им у меня осталось мнение о коммунистах как о людях, преданных стране, делу, которому они служили добросовестно и честно. Я понимаю, почему мы победили фашизм в той страшной войне. Думаю, что и другие мои ровесники, рожденные до войны и рано повзрослевшие, помнят своих отцов и дедов, их повседневный подвиг и невероятную силу духа.