* * *

У Димы начались трудовые будни. Мальчик очень много слушал музыки, часами изучая оперы в исполнении наших и зарубежных певцов. За короткий срок Дима пополнил нашу и без того весьма приличную фонотеку новыми пластинками с итальянскими и немецкими исполнителями. Более всего его увлекали итальянские певцы — сопрано, тенора. Особое место занимали итальянские баритоны. Пластинки он разыскивал постоянно и доставал всеми способами — покупал, выпрашивал… Я видела, как он слушал Титта Руффо, Тито Гобби, Баттистини, Бастианини. У него загорались глаза, по лицу разливалась блаженная улыбка. Итальянская манера пения завораживала его, была близка его характеру и голосу. Когда он слушал Шаляпина, выражение лица становилось другим, суровым и трагичным. Иногда Дима плакал.

Я осторожно наблюдала за ним и, скажу откровенно, порой пугалась! Дима напоминал мне оголенный нерв, на который можно было воздействовать добром и получить замечательный результат, а можно и наоборот. Меня всегда настораживала его открытая доверчивость и доброта. Одно успокаивало: музыка — это всегда добро, а наш Дима больше всего на свете любил музыку и пение. Может быть, была права его первая учительница, верившая в его особое место в жизни, где добро должно победить!

Надо отдать должное Диме — слушая пение Ланцо, Монако, Карузо, старые итальянские, неаполитанские песни, он учил их наизусть на итальянском языке, оттачивая произношение. Не думаю, что у него сразу получилось как надо, но этот язык соответствовал музыке. Позже Дима с большим интересом и любовью будет изучать итальянский у замечательного педагога Михельсона, который заложил ему основы языка на всю жизнь. Когда, уже после окончания консерватории, на международных конкурсах Дима пел итальянские произведения, многие думали, что он итальянец.

Раньше мы слушали итальянские песни на русском языке в исполнении наших советских певцов. Больше всего нам нравилось исполнение Павла Герасимовича Лисициана, который стал нашим кумиром. Его необыкновенное кантиленное пение навсегда стало эталоном вокала для папы, а позже и для Димы.

Как-то в разговоре Иофель сказала, что она учит немецкой школе пения. Папа про себя подумал тогда: «Трудно им будет. Одна любит немцев, другой — итальянцев. Как они поладят?»

Через некоторое время мы заметили, что с нашим сыном происходит что-то неладное. Дима приходил домой хмурый, подавленный, ложился на диван, молча смотрел в потолок. На мой вопрос в чем дело, отмахивался. Первым не выдержал папа и, как всегда, очень осторожно и деликатно выпытал — пока еще Дима не поссорился с педагогом, но все идет к этому.

— Почему?

— Мне неудобно становится петь у Иофель на уроках. Дома я пою все легко и свободно. У нее не могу петь, горло зажимается, устает. Что делать? Так я могу потерять голос!

— Говори, что ты болеешь, устал, только не отходи от своей манеры пения. Ты поешь правильно. Никому не давай трогать твой голосовой аппарат! Занимайся дома.

Итак, две школы — итальянская и немецкая — столкнулись. Папа всегда утверждал, что ставить голос Диме не надо. Он у него уже поставлен, а все эти «педагогические» приемы пения переходных нот ему не нужны и только портят голос.

Дима в эту пору, слушая великих итальянцев, старался подражать им — петь, «как Баттистини» или еще кто-нибудь. Папа и здесь старался осторожно вмешиваться:

— Ты хорошо подражаешь, здорово, но даже хорошее подражание кому-то является лишь копией былого. Ты должен петь как Дмитрий Хворостовский, со своей индивидуальностью, тембром, манерами. У тебя свой голос, береги его. Не давай никому его трогать. У тебя все на месте! Голосовой аппарат каждого певца уникален, его нельзя переделывать. Будь умницей, никого никогда туда не пускай!

На следующий день, сказавшись занятой, Иофель попросила своего мужа Якова Михайловича Рассина провести занятия с Димой. Рассин много лет был аккомпаниатором нашей знаменитой певицы Клавдии Ивановны Шульженко, сам занимался с певцами и вокал знал не понаслышке. Он очень бережно провел урок с Димой, много рассуждал, разговаривал с ним, дал возможность распеваться, как ему удобно. В конце концов Дима запел «как соловушка» — это слова самого Якова Михайловича. Оба были довольны, а Дима просто счастлив — оказывается, у него все не так плохо!

Так продолжалось некоторое время. Дима успокоился. Яков Михайлович сказал ему почти то же, что и папа, только немного по-другому:

— Не надо искать лучшее, если то, что есть, — хорошо. Лучше будет потом, когда ты окрепнешь и возмужаешь!

Дальше занятия продолжала вести Иофель. Они занимались накоплением репертуара, созданием художественных образов при пении произведений. У Димы начался третий период музыкального образования.