Божья Коровка

Нанао с огромным интересом слушает, что говорит Судзуки. Есть что-то воодушевляющее и освежающее в том, насколько бесстрастно учитель объясняет школьнику ответ на его вопрос.

— В некоторых отдаленных странах, возможно, считается, что убивать людей нормально. Я не могу сказать это с уверенностью, но не исключаю, что где-то в мире есть государство или община, в которой убийства разрешены. Запрет на убийство, в сущности, сводится лишь к государственному законодательству. Так что, если ты поедешь в подобную страну, тебе будет позволено убивать людей, а людям — разрешено убить тебя.

Это, конечно же, не первый раз, когда Нанао становится свидетелем подобных дискуссий и такого рода аргументации, и он не слышит в ней ничего особенно нового, но то, как Судзуки методично излагает свои мысли, облегчает их понимание и не вызывает у Нанао никакого внутреннего протеста. Он убивал в прошлом — гораздо больше, чем один раз, так что прослушивание пространной лекции о причинах законодательного запрета на убийства едва ли может сподвигнуть его на душевные поиски или подтолкнуть к изменению своего жизненного пути, но ему просто нравится, как говорит Судзуки, — одновременно вежливо, почти нежно, и вместе с тем уверенно.

— Если тебе интересны причины, по которым запрещено убийство, не относящиеся к сфере этики, то единственное возможное обоснование — юридическое. Попытка обойти законодательную аргументацию и найти другие возможные объяснения — это все равно что спрашивать: почему мы должны есть овощи, если исключить тот факт, что в них содержатся питательные вещества и витамины? Я бы сказал, что это разновидность интеллектуального жульничества. — Судзуки останавливается и вздыхает. — Но здесь я хотел бы повторить то, что сказал в самом начале: просто я думаю, что убивать людей неправильно. Для меня все это не имеет никакого отношения к государственным законам и правилам. Когда кто-то уходит из этого мира, когда его душа исчезает навеки — это ужасно и невыносимо трагично.

— Учитель, а когда ты говоришь это, — спрашивает пожилой мужчина, — ты имеешь в виду кого-то конкретного?

— Да, я подумала о том же, — соглашается женщина.

— Моя жена умерла, хотя это случилось уже довольно давно… — Судзуки отворачивается. Видимо, в этом и есть причина, по которой Нанао никак не мог разглядеть искры жизни в его глазах. — Она была убита.

— Ох, нет, — глаза женщины расширяются.

«Так вот оно что», — удивленно думает Нанао.

— Что случилось с тем, кто ее убил, кто бы это ни был? — интересуется мужчина с таким видом, будто он немедленно готов вмешаться и отомстить.

— Он мертв. Все они мертвы, все кончено, — так же спокойно говорит Судзуки. — Когда я думаю о том, почему это произошло, почему моя жена погибла, я до сих пор не могу этого понять. Хотя я был там и все видел, все это кажется мне лишь сном, призрачным видением. Сигнал светофора все никак не переключался, все не становился зеленым, да, об этом я думал, и когда я начал думать об этом, я обнаружил, что стою на платформе на станции.

— И что все это значит? — Мужчина криво улыбается. — Какая-то галлюцинация?

— Я всегда думал, что станция Токио конечная, не ожидал, что поезд проедет ее, не останавливаясь…

Голос Судзуки становится все мягче и тише, он продолжает говорить бессмыслицу, и в глазах его появляется выражение отчаяния, словно он медленно погружается в свой старый ночной кошмар, из которого не находит выхода. В какой-то момент учитель вдруг встряхивает головой и как будто возвращается в реальность.

— Каждый раз, когда я начинаю думать о моей жене, мне кажется, будто я упал в какую-то темную тесную яму в земле. Я представляю ее скитающейся без цели в абсолютно черной пустыне. Она там совсем одна, она не может позвать на помощь или ответить мне, когда я зову ее, — слепая, испуганная, обреченная на вечные блуждания в темноте, и я ничего не могу сделать, чтобы спасти ее. Я не могу ее отыскать, и иногда мне кажется, что я могу случайно отвлечься и забыть о ней совсем. И она останется совсем одна в этой ночи — у нее не будет ничего, кроме ее бездонной печали…

— Говоришь ты так мудрено, что тебя не всегда можно понять, но человек ты хороший, учитель, — говорит мужчина. — Решено, мы обязательно отправим Ватару учиться к тебе на курсы. — Если он и шутит, то лишь отчасти. — Дай мне свою визитку.

Судзуки тотчас услужливо тянется к карману своего пиджака, потом смущенно смеется:

— Ох, я ведь оставил все свои вещи на другом месте. И все конфеты, которые я купил! — Он вдруг кажется беззаботным студентом университета. — Нужно забрать их, пока мы не приехали в Мориока. — Он поднимается. — Я ведь еду навестить родителей моей жены впервые после ее смерти. Мне потребовалось так много времени, прежде чем я почувствовал себя готовым с ними увидеться…

— Э-э, понятное дело. Но хорошо, что ты все-таки собрался, — несмотря на то что Сигэру Кимура произносит это грубоватым тоном, он очевидно рад, что воссоединение семьи все же состоится.

Судзуки уходит в сторону задних вагонов синкансэна.

— Ну что, ты доволен? — обращается мужчина к школьнику. — Этот ответ был для тебя достаточно хорош? Как по мне, так каждый сам за себя решает, убивать ему или не убивать, так что я с мнением учителя не могу согласиться. Но все же говорил он, на мой взгляд, убедительно. Так что ты думаешь?

Какой-то яркий отсвет вспыхивает в глазах мальчика. Нанао пытается понять, что это может быть — он злится или просто впечатлен; но прежде, чем ему удается определиться, выражение лица ребенка возвращается к нормальному — все напряжение исчезает, как будто из воздушного шарика вышел весь воздух.

— Нет, этот ответ не показался мне особенно осмысленным. Я был им разочарован. — Его напряжение, может быть, и ушло, но в голосе определенно скрыты шипы.

— О, поглядите-ка на него, он расстроен… Так тебе и надо. Надоело уже это его отношение ко всему и всем, будто он все насквозь видит, — голос мужчины звучит громко и уверенно, и он снова достает свой пистолет. — Слушай сюда, школьник, я тоже тебя кое-чему научу.

— Да, и чему же?

— Этот вопрос, который ты задал. Когда мне было лет десять, я тоже спрашивал о подобных вещах.

Женщина рядом с ним сдержанно смеется, не размыкая губ.

— Ты-то думаешь, что очень умный, вот только все задают одни и те же вопросы, когда они молоды и глупы. «Почему нельзя убивать людей?» — дети спрашивают об этом лишь для того, чтобы поставить в тупик взрослых. Они спрашивают: «Если мы и так умрем, какой смысл в том, чтобы жить?» — и считают, что это так философски, как будто они — единственные, кому когда-либо приходила в голову эта мысль. Выглядит так, будто ты хвастаешься перед нами тем, что заболел корью. Да мы уже давным-давно ею переболели, когда были в твоем возрасте. Нашел тоже причину, чтобы нос задирать.

— Я согласна, — говорит женщина. — Мне не нравятся дети, которые хвастаются тем, что не плачут, когда смотрят грустные фильмы. Потому что никто не плачет над фильмами, когда он молод. А с возрастом все становятся сентиментальными, это естественно. Я никогда не плакала над фильмами в молодости. Так что, если кто-нибудь хочет похвастаться своей выдержкой, пусть делает это, перешагнув порог шестидесятилетия… Ох, простите, я не собиралась начинать проповедовать. — Она дотрагивается кончиками пальцев до угла рта, а затем с улыбкой делает вид, что застегивает рот на молнию.

Ее жест напоминает Нанао о молнии рюкзака. Он опускает на него глаза и обнаруживает, что рюкзак все еще открыт. В нем виднеется пистолет.

«Все же я должен им воспользоваться. Только нужно дождаться удобного момента». Он сосредотачивается.

Но в эту секунду Принц вдруг склоняет голову и говорит жалостным тоном:

— Дедуля, бабуля, пожалуйста, простите меня…