Зима 1634/35 года была последней передышкой перед открытым конфликтом между Бурбонами и Габсбургами, последней минутой, когда империя еще имела шанс, по крайней мере в теории, установить мир. Именно тогда Иоганн-Георг, таща за собой курфюрста Бранденбурга, встал стеной и добился мирного договора; однако условия его, целью коих было обеспечить мир, превратились в новый союз для продолжения войны.

Переговоры, которые привели, с одной стороны, к заключению Пражского мира и к объявлению Францией войны Испании – с другой, стали знаком новой эпохи. Сложившаяся в империи ситуация породила новую проблему, и подоплека конфликта, неприметно менявшаяся в течение 17 лет, довершила метаморфозу. Стареющий император, курфюрсты Саксонии, Бранденбурга и Баварии, канцлер Швеции и Ришелье пока еще не отступали от прежнего курса, но вокруг них возникло новое поколение военных и государственных деятелей. Взращенные войной, они несли на себе печать становления в виде чуждого их отцам осторожного, циничного и презрительного отношения к духовным идеалам.

Когда похоть и корысть овладевают распадающимся обществом, даже самый праведный Крестовый поход утрачивает свой возвышенный характер, но тот слабый религиозный смысл, который имела Тридцатилетняя война, она потеряла совсем по иным причинам. «Великое духовное противостояние, – говорит Ранке, – перестало влиять на умы людей». За причиной не надо далеко ходить. В то время, когда растущее увлечение естественными науками открыло просвещенному миру новое мировоззрение, трагические плоды труда прикладной религии дискредитировали церковь в роли главы государств. Дело не в том, что в массах ослабела вера; она еще упорно цеплялась за свое место даже среди образованных и мыслящих людей, но приобрела более личный характер, по сути дела превратившись в вопрос отношений человека с Создателем.

Фридрих Богемский (Чешский) лишился короны, потому что оскорбил своих подданных из послушания своему кальвинисту-капеллану; его сын, принц Руперт, кальвинист по вероисповеданию и морали, воевал в Англии за англикан и католиков против пресвитериан и индепендентов, потому что для него, как и для большинства его ровесников, религия была исключительно личным делом.

Духовность неизбежно исчезала из общественной жизни, религия начала вырождаться на фоне частных домыслов, а священники и пасторы, постепенно лишенные государственной поддержки, вели безнадежную битву с философией и наукой. Пока Германия страдала в своем бесплодии, над Европой занималась новая заря, забрезжив в Италии и освещая Францию, Англию и северные страны. Декарт и Гоббс уже писали свои трактаты, открытия Галилея, Кеплера и Гарвея заняли свои места в сокровищнице общечеловеческого знания. Разговоры о рассудке повсюду сменяли собою слепые импульсы духа.

По существу это и были одни разговоры. Небольшая группа образованных людей, которые были в состоянии оценить важность нового знания, могла поделиться разве что слабой тенью своей учености. Нужно было еще найти новую эмоциональную потребность, которая бы заняла место, оставленное религиозными убеждениями; и этот пробел заполнило взбурлившее национальное чувство.

Принципы абсолютизма и представительства теряли поддержку религии; зато они получили поддержку национализма. В этом и лежит ключ к пониманию характера войны в ее последний период. Понятия «протестант» и «католик» постепенно утратили свою силу, вместо них все более грозными становились такие, как «немец», «француз» или «швед». Борьба династии Габсбургов с ее врагами переродилась из конфликта между двумя религиями в борьбу наций за политическое равновесие. Новые стандарты хорошего и плохого вошли в мир политики. Прежняя мораль рухнула, когда римский папа выступил против Крестового похода Габсбургов и когда католическая Франция, руководимая своим великим кардиналом, решила субсидировать протестантскую Швецию. После этого незаметно и быстро крест сменился флагом, а клич Белой горы «За Святую Марию» – кличем Нёрдлингена «Да здравствует Испания».

Чтобы стать хозяином положения, Фердинанду Венгерскому, который быстро входил в отцовскую роль главы государства, нужно было сделать один важный выбор: кем быть – германским или австрийским сюзереном. Он выбрал Австрию. И это решение было давно предопределено. Династия по темпераменту и характеру принадлежала югу; король Швеции отразил бросок Фердинанда II на север, и он сам пожертвовал империей Валленштейна на Эльбе ради Испании. Религия – его орудие объединения Германии, когда-то столь могущественное в Штирии, когда его мир еще был молод, разрушилось в его же руке; все, чего он добился всей своей жизнью, – это конфедерация государств Австрии, Чехии, Венгрии, Силезии, Штирии, Каринтии, Карниолы (Крайны) и Тироля, примерный набросок будущей Австро-Венгерской империи.

Короля Венгрии нельзя назвать недалеким или недальновидным, но его способности были обусловлены его воспитанием и образованием, а действия – непосредственным опытом. Его отец родился и вырос еще в то время, когда в династии сквозила тень средневековой империи. Местом его рождения был провинциальный двор штирийского эрцгерцога, но столицей его мира стал Франкфурт-на-Майне, где проводились выборы императора, духовный центр Священной Римской империи. Для молодого Фердинанда II Франкфурт-на-Майне уже долго был враждебным городом, оставшимся далеко за линиями иноземных армий, главным центром шведской интервенции. Родившийся в 1608 году, он почти не помнил времени, когда бы германские государства жили в мире с соседями в открытой конфедерации. Империя была для него не более чем географическим термином для обозначения враждующих фрагментов. И его неизбежно привлекла более явная солидарность Вены, Праги и Прессбурга (Братиславы), на которой он и построил свой мир.

Так изменилась подоплека. Но война выявила и другую проблему. Вопрос наемных армий с самого начала их существования оставался непростым; а военные действия, ведшиеся в течение жизни почти поколения, чрезвычайно его усугубили, так что из побочной проблема превратилась в главную. Армия как единое целое требовала особо продуманного и осторожного обращения, как с любым политическим союзником. Имперцы убедились в этом во время заговора венского правительства против Валленштейна, а протестанты – на переговорах, которые подавили мятеж 1633 года.

Рост национальных чувств затронул армии в последнюю очередь. Шведскую армию вдохновлял особый патриотизм, когда она высаживалась на германской земле вместе со своим королем, но с тех пор ее разбавило такое количество немецких и иностранных рекрутов, что былое чувство сошло на нет. Некоторые местные полки в испанской армии остро ощущали чувство национальной чести, позднее во французской армии оно стало еще сильнее, но большинство солдат, сражавшихся в 1634 году, считали себя просто солдатами. С обеих сторон воевали представители самых разных народов. Среди подписавших Пильзенский (Пльзеньский) манифест были шотландцы, чехи, немцы, итальянцы, фламандцы и французы, а также поляк, хорват и румын. Шведскими командующими (кроме самих шведов) в то или иное время побывали Фалькенберг из Гессена, чех Тури, поляк Шаффлицкий, шотландцы Рутвен и Рамсей, нидерландец Мортень, француз Дюваль. Командирами рангом пониже служили ирландцы, англичане, немцы, чехи, поляки, французы и порой даже итальянцы. В баварских полках попадались турки и греки, а также поляки, итальянцы и лотарингцы. В протестантских армиях встречались католики, в католических – протестанты; имперский полк как-то раз поднял бунт, протестуя против проведения мессы.

От этих людей, которые зарабатывали себе на жизнь военным трудом, напрасно было ждать верности, когда они сидели без денег и без еды. Из 2 тысяч вюртембержцев, набранных Горном в 1632 году, как минимум половина дезертировала меньше чем за месяц, а смешанный гарнизон Филипсбурга вместе со своим испанским командованием сдал город шведам, попросту перейдя на их сторону; в Силезии, когда Валленштейн взял Штайнау (Сьцинава), недовольная «шведская» армия под командованием Турна и Дюваля с соседних аванпостов без колебаний перебежала к победителям. Пример Арнима, успевшего побыть главнокомандующим на обеих сторонах, имел и другие прецеденты, хотя и менее достоверные. Верт по личной инициативе предложил уйти от баварцев к французам, Крац перешел с ответственного поста при Валленштейне на ответственный пост у шведов, Гец начинал у Мансфельда, а закончил у Максимилиана Баварского, Франц-Альбрехт Саксен-Лауэнбургский сражался за имперцев, потом за шведов, а потом вновь за имперцев. Даже Альдрингера перед смертью подозревали в желании переметнуться на другую сторону. Но были и другие любопытные случаи. Конрад Видерхольд, начальник крепости Хоэнтвиль, близ Боденского озера, негодуя из-за того, что его наниматель, регент Вюртемберга, велел ему оставить ее имперцам, поставил свою несгибаемую преданность протестантской вере выше слабости герцога и продолжал удерживать замок – для Бернгарда Веймарского.

К тому времени радикально изменилось и соотношение войск и гражданского населения. На землях, по которым проходили армии, постоянно проводилась вербовка рекрутов, и по мере того, как жизнь крестьян и ремесленников становилась все тяжелее, солдатский удел казался им все более заманчивым. Честолюбивых юношей влекли рассказы о тех немногих счастливчиках, очень-очень немногих, которым удалось подняться из рядовых до высочайших вершин; их имена манили новобранцев, как талисман, приносящий удачу, – Верт, Штальханс, Сент-Андре. Других волновало только жалованье и нажива, как бы вволю пограбить самому и не быть ограбленным. С ростом армий разбухал и огромный конгломерат маркитантов и прочего народа, таскавшегося за обозом; их масса росла быстрее армии, так что прежний расчет, предполагавший по одному мужчине и мальчику на побегушках на солдата, уже никуда не годился, и теперь за войсками тянулся хвост из женщин, детей, слуг и разного отребья, которых было больше, чем солдат, раза в три или четыре, а позднее даже и в пять. Разумеется, эта громадная толпа имела собственные интересы, должна была думать о своем будущем, женах и детях, проявляла зачатки классового самосознания и боролась за свою выгоду. Арним, к примеру, одно время опасался бунта в собственных войсках, если бы те узнали о его мирных переговорах. «Это огромное государство», – назвал маршал Банер свою армию, а Оксеншерна, погасив мятеж 1633 года, заметил, что армия превратилась в политическое сословие; в этом он не ошибся, ведь по численности она не уступала ни одному сословию в Швеции.

Эти события, изменение фоновых условий и независимость армий и определили особый характер завершающего этапа войны, и в частности переговоров вокруг Пражского мира.