«Он думает, что корабль, на котором он плывет, не может утонуть», – как-то сказал Томас Роу, и в тот последний победоносный год вся Европа была с ним согласна. И друзья, и враги не могли представить себе, что шведский король мертв. Первые известия от протестантов из Лютцена скрыли этот сокрушительный факт, и Бернгард Саксен-Веймарский намеренно сообщил только о ранении короля. Лишь 21 ноября Оксеншерна узнал правду и впервые в жизни провел бессонную ночь, пытаясь совладать с горем. Королева получила страшную весть на пути в Швецию и погрузилась в пучину скорби. В Вене Фердинанд II встретил новость со слезами облегчения, смешанного с печалью, ибо шведским королем невозможно было не восхищаться; он сделал для протестантов многое из того, что Фердинанд II пытался и не смог сделать для католиков. В Страсбурге и мужчины, и женщины, никогда не видевшие живого короля в лицо, громко рыдали на заупокойной службе. Его тело донесли до Вайсенфельса, и король, как при жизни, так и в смерти, был окружен своей армией, пехотой и конницей.

Что бы ни думали о мотивах короля, никто не мог отрицать и не отрицал его величия. Однако после первого шока его гибель стала для большинства его союзников облегчением, а не потерей. Ходили даже слухи, что его застрелил кто-то из своих или же по приказу Ришелье. До сей поры ему везло настолько, что многие не в состоянии были поверить в то, что он мог погибнуть обычной смертью солдата на поле боя. Другие же видели в этом прямое вмешательство свыше и говорили, что Божий перст указал на него в тот самый миг, когда он перестал быть освободителем Германии и превратился в ее завоевателя.

Быть может, его германские союзники спрашивали себя, а не правда ли это. В конце концов, разве он не был всегда именно завоевателем? Он остановил волну наступления Фердинанда II, когда никто иной не сумел, но за это он запросил слишком высокую цену. Избегая риска, ценя пусть даже ненадежный мир на своей земле выше свободы вероисповедания, немцы в большинстве своем подчинялись тирании императора без протестов и сопротивления. Это была слабость, трусость, неконструктивность, но немцы сделали выбор из двух зол, и, как бы отважный швед ни презирал тех, кто не смел отстаивать свою веру, по крайней мере, он признавал, что у них больше прав делать выбор за себя, чем у него. Он создал невольных героев и невольных жертв – курфюрстов Бранденбурга и Саксонии, 30 тысяч жителей Магдебурга. Он оставил протестантскому делу наследие, за которое можно сражаться; он заставил колокола греметь от края до края Германии, переполнил людские сердца благодарностью, а глаза – слезами. Но когда смолкли колокола и Золотой Король покинул земную юдоль, не завершив пути, много ли осталось поводов для радости?

Саксонцы заплатили за кампанию в Брейтенфельде потерей почти миллиона жизней от чумы и голода. В Магдебурге Паппенгейм сжег то, что еще оставалось от города, уходя из него весной 1632 года, и шведским войскам, которые пришли позже, пришлось разделить участь немногих выживших, которые ютились в подвалах и землянках, вырытых среди руин. Жители эльзасского города Хагенау (Агно), трижды оккупированного за 18 месяцев, сетовали: «Сначала пришли синие мундиры, потом красные, а теперь еще и желтые. Господи, смилуйся над нами». Во Франкфурте-на-Одере из-за разлагающихся трупов среди уцелевших начался мор. Шведы оставили чуму в Штеттине и Шпандау, в городах Дурлах и Лорх, в Вюрцбурге и во всей провинции Вюртемберг; в Бамберге мертвые тела лежали прямо на улицах, оба берега Рейна голодали, так что крестьяне со всех концов шли в Майнц, чтобы работать хоть за кусок хлеба на строительстве укреплений. Урожай 1632 года обещал быть хорошим, но в Баварии и Швабии его вытоптали проходящие войска; в Баварии не осталось ни зерна для помола, ни семян для сева на следующий год; чума и голод выкашивали целые деревни, бешеные собаки напали на своих хозяев, и власти посылали вооруженные отряды отстреливать обезумевших жертв, пока те не навредили остальным; голодные волки выходили из лесов и рыскали по обезлюдевшим деревням, пожирая мертвых и умирающих. В Нюрнберге, зажатом между Валленштейном и шведами, переполненном беженцами, каждый день хоронили по сотне человек.

Дисциплина у шведов падала по мере того, как разрасталась королевская армия и соразмерно уменьшалось крепкое ядро отборных солдат; но, помимо бесчинства войск, шведский король разорял страну, как никто другой в этой войне, ибо он разорял ее систематически, чтобы уничтожить ресурсы неприятеля. «Ваша светлость не узнали бы нашу несчастную Баварию», – писал Максимилиан брату. Деревни и монастыри сгорели дотла, священники, монахи и бюргеры замучены и убиты в Фюрстенфельде, Диссене, Бенедиктбойрене.

Помимо того, побежденные имперские солдаты находили выход своей злобе во все новых зверствах; безжалостный приказ Максимилиана не щадить ни отставших от шведской армии, ни раненых был истолкован так, будто он распространялся на всех, кто оказывал сопротивление. Когда имперцы взяли Кемптен, они застрелили бургомистра, подожгли семьдесят домов, загнали часть жителей в реку и перебили всех мужчин, женщин и детей, которые попались им по пути, так что город стал южным Магдебургом. В Хагенау (Агно) чума и нужда вынуждали солдат нападать даже друг на друга, и здоровые грабили своих больных товарищей и голыми бросали их умирать на улицах.

Какими бы малодушными ни казались Густаву II Адольфу германские князья, они жаловались не без причин. «Как тяжело, – писала супруга Георга Гессен-Дармштадтского, – отдавать иноземному королю наши лучшие и самые ценные владения ради столь недавней дружбы, приносить в жертву всю нашу беззащитную страну, делать врагами соседей, с которыми мы сызвеку жили в мире, вызывать на себя гнев и суровую кару императора, помогать другим, совершенно уничтожая себя». Это было и в самом деле тяжело, но таковы были требования короля Швеции.

«Если война продлится, – писал Арним, – империя будет окончательно погублена. У человека с чистой, честной душой не может не болеть сердце; при виде мучений империи он не может не стремиться к миру. Так же и я. Посему я не упускал ни единой возможности… призвать к миру и друзей, и врагов… Наша любимая Германия станет добычей чужеземцев и прискорбным примером для всего мира». Шведский король не разделял этой точки зрения, но она была резоннее, чем он готов был признать.

Апологеты Густава II Адольфа, если так можно назвать обожателей общепризнанного героя европейской истории, утверждают, что, не погибни король, он установил бы прочный и долговечный мир. Это мнение основывается больше на личном убеждении, чем на объективных данных; он предложил мирный договор Валленштейну, но его условия едва ли были бы приняты, пока имперцы располагали действующей армией. Он не сумел заключить мир с Фердинандом зимой 1631/32 года, в самый тяжелый для императора момент. Густав II Адольф был одним из тех прирожденных завоевателей, для которых мир – идеал, но вечно недостижимый по самым убедительным причинам. За свою жизнь он никогда не заканчивал войну иначе как перемирием, и вряд ли его натура изменилась за его последний год на земле. Может быть, возраст мог бы смягчить его, но ему было 37 лет (чуть больше месяца не дожил до 38), когда его убили, и Европе пришлось бы еще долго ждать. Да и возраст – не такое уж верное лекарство от той страсти, которая горячит кровь бойца. Валленштейн в конце концов устал, но, кроме возраста, его терзала болезнь, и по характеру он всегда был скорее организатором, чем завоевателем. История знает слишком много воителей преклонных годов, чтобы думать, будто старость наверняка бы смягчила Густава II Адольфа.

В какой-то момент во время похода по Германии король составил так называемую Norma Futurarum Actionum – схему полной реорганизации империи, превосходную в теории, но неосуществимую на практике даже после победы. Ее исполнение с начала до конца зависело от того единственного элемента, на который он никак не мог рассчитывать, – от согласия германских князей. Поскольку Густав II Адольф не пользовался их истинной поддержкой, он никогда не думал о том, чтобы изменить свою политику. Искать компромиссов было не в его характере, и король Швеции не понимал, что без компромиссов мир в Германии невозможен.

Если бы Густав II Адольф, пусть даже с некоторым ущербом для себя лично, вступил в войну союзником датского короля еще в 1626 году, их совместное вторжение могло бы с самого начала сдержать Фердинанда II, сохранив протестантам самоуважение, а Германии – свободы. С политической точки зрения шведский король был прав в том, что не стал участвовать в невыгодном и трудновыполнимом предприятии, хотя и отнюдь не безнадежном. В 1630 году уже было слишком поздно воскрешать загубленное дело. Вместо этого он уничтожил единственную силу, способную объединить Германию, и ничего не создал взамен.

Через несколько дней после битвы при Лютцене в Бахарах на Рейне прибыл Фридрих Виттельсбах, который уже не был ни курфюрстом Пфальца, ни королем Чехии. В 36 лет это был сломленный человек, постаревший раньше времени и настолько измученный заботами, что родной брат не узнал его. Ниже по Рейну свирепствовал голод, в Бахарахе – чума;

со всех сторон он видел страшные последствия войны, причиной которой был он сам. Ему не следовало задерживаться в Бахарахе, но он заразился чумой, прежде чем успел уехать из города. Болезнь проходила в легкой форме, и он, может быть, выздоровел бы, но известия о Лютцене и гибели шведского короля пришли в самый момент кризиса. Фридрих впал в черную тоску и 29 ноября испустил дух. Он и мертвым оставался странником и изгоем; в последний раз тело отверженного бродяги мелькнуло в подвале какого-то виноторговца в Меце.

Так за какие-то две недели не стало двух защитников дела протестантов – удачливого и невезучего. В 1619 году защитник был похуже, а дело шло получше, и немцы сделали свой выбор. Густав II Адольф мог победить императора, заставить Иоганна-Георга воевать, использовать в свою выгоду политику Ришелье, но он не мог повернуть время вспять. Возможности, упущенные в 1619 году, были потеряны навсегда. Король оказался неспособен изменить эту оцепенелую готовность германских протестантов мириться с угнетением; он мог разрушить империю Габсбургов, но ничего не мог построить и оставил германскую политику, как и самую страну, под грудами обломков.