Она пятилась к колодцу, пока не уперлась спиной в каменную кладку. Обернулась и покосилась на колодец… многие из узниц, особенно поначалу, подходили и заглядывали. Не одной ей приходила в голову мысль — что лучше? Несколько секунд отчаянной борьбы за жизнь в ледяной могиле колодца или долгая, мучительная смерть у прядильного станка? Но увы; надежда мгновенно сменялась горьким разочарованием: в колодце в четырех локтях от края натянута сеть из канатов. Не дотянешься. Ячейки достаточно широки, чтобы пропустить трубы насоса, но покончить счеты с жизнью — нечего и думать: будешь биться на этой сетке, как рыба в подсачке. Простое, но действенное средство отпугнуть возможных самоубийц.

Петтерссон подошел вплотную и положил тяжелую руку на шею. Анна Стина посмотрела в маленькие, с кровяными прожилками глаза, и ей стало по-настоящему страшно. В них не было ни злобы, ни даже похоти. Пришло на ум слово «вдохновение». Обращенные к Всевышнему глаза религиозного фанатика.

Пальцы его почти сошлись на шее, но он вовсе не собирался ее душить; просто хотел убедиться — нет, глаза его не обманывают. Рука Петтерссона заметно дрожала. Наконец он словно очнулся и разжал руку.

— В карцер! — скомандовал он. — Попозже сам с ней займусь, после переклички.

Два пальта грубо ухватили Анну Стину под руки и под гомон собравшихся оттащили в чулан. Карцером его называли больше для важности: обычный продуктовый чулан. Обыскали — и тут же, разумеется, нашли и письмо Магдалены Руденшёльд, и выданную Дюлитцем связку ключей. Толкнули на соломенную подстилку и ушли.

Окна нет. Вытянуться на полу невозможно — упираются ноги. Этим так называемым карцером пользуются нечасто: в случае истерических припадков ярости, к примеру. Пусть каменные стены принимают на себя бессильную ярость, удары и проклятья; к утру припадок, как правило, проходит. А то бывает— надо напомнить непокорной узнице, где и почему она находится. Ночь в карцере, страх и голод уже с вечера наводит преступницу на мысль о преимуществах хорошего поведения, послушания и неуклонного соблюдения установлений Прядильного дома. На стенах выцарапаны непонятные, продиктованные отчаянием знаки, даже чей-то ноготь застрял в щели камня. Клочки соломы на полу остро воняют мочой: горшка нет, узнице, чтобы справить нужду, предоставлено выбрать любой приглянувшейся угол.

Петтерссон не торопится. Чувство времени в карцере наверняка подводит, но наверняка уже рассвело.

А Петтер Петтерссон бродит по двору. Широкую грудь его распирают сладкие ожидания. И он, к радостному удивлению пленниц, в хорошем настроении. Раздает, как всегда, оплеухи направо и налево, но не так свирепо, как обычно, а вполсилы. Иногда ограничивается замахом и с насмешливым удовольствием смотрит на втянувшую голову в плечи жертву. Как хорошо все складывается в этом лучшем из миров… Назойливый инспектор Бьоркман исчез еще в прошлом году, уехал в Саволакс, поменялся должностями с тамошним бухгалтером Бенгтом Круком. Тут же поползли слухи, что Бьоркман так ни разу и не появился на службе, мастерски распределил свои обязанности между подчиненными и решил, что его образцовая лень — прекрасный повод повысить себе жалованье. Крук — работник того же сорта. Полностью передоверил дела надзирателям и с неожиданным для пожилого человека азартом пустился пробовать все столичные удовольствия, которых был начисто лишен в провинциальном Саволаксе. Оставшееся от столичных удовольствий время проводит у ротмистра в Орсте. В Прядильном доме теперь один начальник — он сам. Петтер Петтерссон. Теперь ничто его не сдерживает и никто ему не мешает.

И он времени не терял. Танцы с Мастером Эриком устраивались все чаще, и Петтерссон даже не давал себе труда придумывать оправдания несоразмерной жестокости наказания.

Сбежавшая в прошлом году девчонка засела в голове неприятной занозой. Он вспоминал о ней и до того, как пальт под двадцать четвертым номером — Кардель, кажется, — неожиданно и странно начал интересоваться ее судьбой. Смурной однорукий мужик разбередил полузабытую ссадину. Ему даже начала сниться эта девчонка: тихая, скромно опущенные глаза, втайне готовящая заговорщические планы. Он уже тогда, в прошлом году, наметил ее для следующего танца, по ночам представлял каждое на этого желанного спектакля. Уже тогда она была у Петтерссона на примете — и на тебе! Исчезла и оставила его наедине с желанием, постепенно приобретавшим характер мании. Обстоятельства вынудили его согласиться с явной ложью — будто останки, найденные в подвале, принадлежат именно ей, Анне Стине Кнапп, хотя и дураку было ясно, что почти разложившийся труп пролежал там не меньше года. И все для того, чтобы выгородить этого негодяя и лодыря, чертову канарейку Бьоркмана с его ариями.

И вот она вернулась. Как он и мечтал. Желание исполнилось, и он был на седьмом небе. Так оно и бывает, когда ожидание переходит все границы. Уже ничего не ждешь — и вот она, награда за терпение! Желание, исполняющееся именно тогда, когда надежда почти потеряна! Что может быть сладостнее?

Петтерссон усмехнулся, передал командование помощнику и пошел в баню. Все должно быть по высшему разряду. И для него, и для нее. Тщательно вымылся с ног до головы, вычесал вшей специальной гребенкой. Начал одеваться и сморщил нос: до чего же смердит одежда… Сходил за чистой сорочкой, нащупал в кармане ключ от карцера и пересек двор.

Почти всегда одно и то же. Девчонки, попавшие в карцер, жмутся в одном из вонючих углов клетушки подальше от двери, будто стараются сделаться незаметными. Закрываются, как ракушки… но открыть их ничего не стоит: один хороший пинок в зад.

Ио эта ведет себя совершенно по-иному. Странно, и в то же время до щекотки интересно. Стоит посреди чулана, расставив ноги, и смотрит в глаза. Будто она ему ровня. Он не ошибся: Анна Стина Кнапп не такая, как все. Чутье не обмануло.

Он остановился на пороге.

— У меня есть предложение, — сказала она.

Вот это да! Петтерссону потребовалось несколько мгновений, чтобы прийти в себя от удивления.

— Место нашей встречи… оно, я бы сказал… предполагает, что твои возможности для переговоров… не знаю, как выразиться… довольно ограничены.

Петтерссон почувствовал раздражение — ему не понравилось, как прозвучал его голос. Будто школьник на уроке. Даже дыхание перехватило. Он неуверенно прокашлялся.

Она не заметила. Или сделала вид, что не заметила, и продолжила:

— Я предлагаю выкуп. Твои парни отняли у меня письмо. Это письмо стоит огромных денег. Я отдам тебе половину, если ты меня отпустишь. С письмом, разумеется.

Петтерссон помолчал, собираясь с мыслями.

— Ты была у нее, не так ли? У этой… Руденшёльдихи. Ее духи даже в этой вони не пропустишь.

Анна Стина не ответила ни «да», ни «нет». Промолчала.

— В прошлом году ты сбежала. Как — не знаю и знать не хочу. Интереснее другое — как ты вернулась. Тебе известен тайный ход. Кому-то потребовалось эго твое знание. Очевидно, проникла тем же путем… и сразу к ней. Ты хоть представляешь, куда лезешь? Играешь с огнем.

Он сунул руку в карман и достал письмо Магдалены Руденшёльд. Анна Стина сразу заметила: сургучная печать цела. Письмо не открыто.

— Что там написано?

— Понятия не имею.

— Ты что-то говорила про деньги.

— Двести риксдалеров. Половина твоя.

У Петтерссона потемнело в глазах. Он не сразу вспомнил, когда в последний раз видел сразу два риксдалера. Картинка застряла на сетчатке: одна тяжелая золотая монета лежит на другой. Если бы на него и впрямь свалилась сотня, он бы смог купить все, о чем втайне мечтал: хорошо сшитую одежду, домик со стенами без клопов. Смог бы переехать куда-нибудь подальше от городской вони и грязи. Но видение тут же исчезло. Он посмотрел на Анну Стину Кнапп. Глядит на него упрямо и бесстрашно, веснушки на белом, чистом лице горят от волнения. Кожа плеча под порванной в суматохе сорочкой… нет, ему нужно от нее что-то другое. И ответ его вовсе не тот, который она ожидает.

— Я простой человек. Мне ничего не нужно. От тебя-то? Уж во всяком случае, не деньги.

— Ты хочешь, чтобы я танцевала для тебя?

— Да… — Вместо твердого «да» пересохшие связки издали какой-то хриплый писк. Петтерссон мысленно себя выругал, прокашлялся и повторил:

— Да.

Анна Стина помолчала. А когда заговорила, голос ее звучал по-прежнему спокойно и убедительно.

— Если мы договоримся, я станцую для тебя лучше, чем кто-нибудь и когда-нибудь. Ты такого еще не видел. Ни ты, ни Мастер Эрик. Можешь вспомнить, кто выдержал больше всех?

Уголки рта поползли вверх. Все тело прошила сладкая щекотная судорога, он не кончил лишь усилием воли.

— Маленькая такая… темные волосы. Шестьдесят кругов. Тихонькая, бледненькая… я и подумать не мог.

— Я сделаю восемьдесят.

У Петтерссона волосы на руках встали дыбом.

— Восемьдесят?

— Восемьдесят. Самое малое. И после, сколько смогу. Никого лучше меня у тебя никогда не было и не будет. Кричать буду громче, умолять… ведь тебе же нужно, чтобы мне было страшно, не так ли? Он и так есть, этот страх. Я боюсь тебя, хоть и скрываю. Но ты не получишь эту радость за просто так.

— А если я откажусь?

— Тогда я лягу лицом вниз и не сдвинусь ни на дюйм, пока ты со мной не покончишь. Я справлюсь со страхом. Запомни: прокушу язык и буду глотать кровь, пока в жилах ничего не останется. Но не издам ни звука, как бы ты ни старался. Пока ты меня не убьешь. И будешь потом долго оправдываться.

Петтерссон уставился на Анну Стину и долго смотрел, не отводя глаз. До него не сразу, но дошло: она говорит совершенно серьезно. В ее силах и вправду лишить его главной радости. Это ее единственный, но вполне достаточный аргумент, и он действительно стоит переговоров.

— Так что ты хочешь?

— Верни мне письмо. И дай неделю. У меня двое детишек, близнецы. Без меня они погибнут. Мне обещали деньги за это письмо, и я смогу хоть как-то обеспечить их будущее. Еще раз: дай мне неделю, и я вернусь. Клянусь жизнью своих детей, клянусь всем, что мне дорого и свято. Посмотри мне в глаза. Если у тебя осталась хоть капля рассудка, поймешь: я не лгу

По лицу Петтерссона ручьями тек пот. Он оттянул ворот камзола — зуд был нестерпимым.

— Если ты врешь, то врешь ловко. Но все лгуньи верят в то, что врут, пока их поджимает. А потом… потом другое дело.

Петтерссон взвесил письмо в руке.

— Твои дети… ты и в самом деле ставишь их жизнь выше, чем твою собственную?

— Да.

— Двести риксдалеров… с таким деньгами им беспокоиться не о чем.

Анна Стина с тревогой смотрела на Петтерссона: явно что-то обдумывает. Тот хмурил брови, шевелил губами, на лбу пролегла складка. Наконец облизал пересохшие губы и сунул письмо обратно в карман.

— А у меня встречное предложение. Письмо останется у меня — надо же быть уверенным, что ты выполнишь свое обещание. Неделя у тебя есть, успеешь позаботиться о своих выблядках. Потом вернешься и заплатишь долг, а я прослежу, чтобы письмо оказалось у… в общем, у адресата.

Анна Стина опустила голову. Она лихорадочно перебирала своих союзников и не могла вспомнить никого, к кому могла бы обратиться за помощью. И вспомнила слова своей матери, Майи: «Ничто так не связывает, как кровь, Аннушка. Если бы твой отец на тебя хоть разок поглядел своими глазами, никуда бы он не делся, даже не подумал бы отрицать отцовство».

Малыш Карл — вылитый отец. Она вперила глаза в Петтерссона, словно собралась просверлить его насквозь. У нее осталась единственная соломинка надежды.

— Хорошо. Я вернусь. Тогда ты отдашь письмо пальту Юнатану Лёфу. Пусть отнесет его куда надо. Скажи ему, что эти деньги для близнецов, Майи и Карла. Надеюсь, жизнь к ним будет более благосклонна, чем ко мне. Или даже к тебе.

— Лёф? А этот-то идиот тут при чем?

— Он отец моих детей. Он взял меня силой, но дети все равно его. И ты проследишь, чтобы он о них позаботился, если у него собственной совести не хватит.

— Сто кругов с Мастером Эриком. Прослежу.

Она согласно кивнула. Что оставалось делать? Кивнула и протянула руку, которая потерялась в его огромном кулаке.

— Клянусь жизнью моих детей.

— И я… чем хочешь клянусь: Богом, дьяволом…

Он повернулся и собрался уходить, но обернулся, словно не веря, что не ослышался. Неужели она и в самом деле согласилась на его предложение?

— Сто кругов? — почти прошептал Петтерссон.

— Сто.