Анна Стина допустила ошибку, и эта ошибка оказалась непоправимой: захлопнула за собой дверь в подвал. И только теперь с ужасом поняла: замок сменили. Пи один ключ из выданной Дюлитцем связки не подходил. Пощупала замок — гладкая, еще не успевшая покрыться ржавой коростой поверхность. Даже можно нащупать царапины, оставленные пьяными пальтами при попытках попасть ключом в скважину. Как же она не подумала! Даже если Бьоркман и его подручные не нашли этот тайный лаз, все же сообразили: что-то тут не так. Две узницы исчезли. Новый замок, контроль за ключами построже — больше ничего и не надо.

Она еще раз выругала себя за несообразительность. Мышеловка захлопнулась. Присела на корточки у стены, лихорадочно пыталась сообразить: что теперь делать? Посмотрела на винтовую лестницу в спальню пальтов. Оттуда по-прежнему доносился пьяный храп.

Пальты… несмотря на всю отчаянность ее положения, противостоять искушению Анна Стина не смогла.

Единственная возможность. Она начала на ощупь подниматься по лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке. Спальня пальтов пахнет, как свинарник. От храпа даже стекла в окнах дребезжат. На столе угадываются бутылки и стаканы. Воздух тяжелый — адская смесь самогона, пота и кишечных газов.

Не успела сделать и шага, как на ближайшей койке произошло движение. Спящий пальт сел в кровати и уставился на нес невидящими глазами. Спина прямая, как кочерга.

— Шел бы ты к дьяволу, Нюблум, — пробормотал он громко и невнятно, как почти всегда говорят люди во сне, — у меня свободная ночь. Найди кого другого.

И так же мгновенно, как вскочил, рухнул и огласил комнату звучным храпом. Анна Стина постояла несколько мгновений, подождала, когда перестанет колотиться сердце, чуть не выскочившее из груди от ужаса. Сделала шаг — и опять. Тот же беспокойный пальт. На этот раз, слава Богу, не вскакивал, только повернулся на другой бок.

— Слышь ты, Нюблум! Видок у тебя — мало кого не стошнит.

Она тихо шла от койки к койке, пытаясь разглядеть лица. Не так-то просто. В спальне, несмотря на количество народа и тяжелый воздух, вовсе не жарко, и многие спят, накрывшись одеялом с головой. Торчит только шевелюра — поди определи. Либо ждать, либо зайти с другой стороны.

И все же нашла. В самой глубине спальни. Вот он лежит, полуоткрыв рот, струйка слюны на подбородке. Лицо, которое она видела в последний раз в подвале, в медленных адских отсветах от раскуриваемой трубки. Юнатан Лёф, отец ее детей. Похожи ли дети на него? Глаза приноровились к темноте, кое-что все же видно. Да… похожи. Особенно Карл.

Анна Стина спиной, на цыпочках, покинула спальню и спустилась вниз.

Скоро уже утро. Что ж — чему быть, того не миновать. Все равно другого выхода нет: смешаться с толпой узниц и надеяться, что тебя не опознают. По утрам, конечно, всех собирают во дворе для переклички. Но цель-то у них одна — проверить, все ли на месте. Если кого-то не хватает, начинается суматоха, это да; но кого волнует одна лишняя? Все на месте — и ладно. А дальше… что ж — дальше. Смирных, а также тех, чей срок подходит к концу, часто посылают работать в сад, а иногда даже и в город — скажем, за дровами или провизией. Пальты ленятся работать грузчиками. Если Анне Стине удастся потихоньку смешаться с такой группкой и пройти через ворота — никто и не заметит, как она исчезнет.

Из сада появился колеблющийся свет: ночной охранник. Дождалась, пока пройдет мимо, и рванулась к углу Прядильного дома — туда, где когда-то стояла ее койка. Торопливо открыла замок — на удивление, подошел первый же ключ. Она посчитала это хорошим знаком, проскользнула между составленных в центре зала прядильных станков, легла на первый же свободный топчан и заснула беспокойным сном.

Утренний колокол возвестил начало нового дня. Все знакомо. Она уже на ногах, словно и не было этих месяцев. Женщины застилают койки — и она тоже. Слава богу, не забыла, как это делается. Через несколько минут слышен звук поворачиваемого ключа.

— Перекличка! — Знакомый, хриплый и равнодушный голос надзирателя.

Заключенные тянутся во двор. Она — одна из многих.

Дело идет медленно. Надзиратели раздражаются, толкают нерасторопных. Те же, что и тогда, — но и другие. Ей словно подменили зрение. Анна Стина видит пальтов совсем другими глазами. Раньше она, парализованная страхом, ничего не замечала — а теперь взгляд ее изменился. Сборище человеческих отбросов, она таких и на порог «Мартышки» не пустила бы. Несчастные, изуродованные войной, пропащие… падшие люди. У кого-то выбит глаз, у другого волочится нога. Форма с чужого плеча, к тому же истертая до дыр. Карикатуры на солдат. Она видела такие в газетах, только солдаты были русские. Шведских солдат, разумеется, изображали бравыми молодцами со штыками наперевес…

Насквозь провоняли самогоном и табаком. С тяжелого похмелья — но не все. Есть и такие, кто уже успел хлебнуть с утра, подлечиться. Походка неверная, вот-вот рухнут.

Долго и бестолково заключенных собирают в строй. Начинают выкликать имена. Путают фамилии, то и дело возникает короткая суматоха, быстро, впрочем, угасающая: женщины сами подсказывают свои имена.

Анна Стина лихорадочно ищет глазами группу узниц, которым раздают корзины, — их наверняка направят на работу в саду. Тех, кто получит свой кусок хлеба не в общем зале, а там, за воротами. Некоторые с еле заметным удивлением смотрят на ее босые ноги — она оставила башмаки в подвале. Но тут же равнодушно отводят глаза. В Прядильном доме мало кто интересуется подругами по несчастью, у всех по горло своих забот.

Пальт крутит на пальце большой ключ от ворот. На плацу остается только небольшая группка с корзинами. Остальные торопливо идут в зал — поесть. Внезапно одна из уходящих останавливается. Старая, с обезображенным лицом, ноги и руки такие тонкие, что напоминают раздавленного паука. Уставилась на Анну Стину, захлопала глазами и показала костлявым пальцем.

— Вон та. Ее там быть не должно.

Пальт хватает старуху за ухо и пытается увести, но она непреклонна.

Не привыкший к сопротивлению пальт растерялся и отпустил ухо. Женщины рядом с ней расступились — сработал укоренившийся инстинкт самосохранения.

Палец повис в воздухе.

— Вон та. Ее там быть не должно, — повторила старуха. Подошли другие пальты с намерением отчитать незадачливого коллегу — они не успели опохмелиться и их выводила из себя непредвиденная задержка.

— Это же Анна Стина Кнапп! — Неожиданно взвыла старуха. — Анна Стина! Которая исчезла! Вернулась! Ума не приложу — как она здесь оказалась?

По толпе женщин словно ветерок прошел.

— Вроде никого вчера не привозили! — Один из пальтов озадаченно пожал плечами, потер небритый подбородок и сплюнул табачную жижу.

— Петтерссона, что ли, позвать… — предложил другой.

— Будить его в такую рань охотников мало…

Послали самого молодого. Тот, проворчав что-то, поплелся в дом.

Наступило тягостное молчание. И опять его нарушил скрипучий голос:

— А мне-то что-нибудь полагается? — спросила старуха у одного из пальтов. — Благодарность… или что-то из жратвы?

— Благодарность ты уже получила. — сплюнул пальт.

— Какую еще благодарность?

— Надо было бы съездить по уху, как только пасть открыла. Чтобы не лезла, куда не просят. А я не съездил. Вот тебе и благодарность.

Пальты захихикали — оценили остроумие. Тот гордо оглянулся.

— А что это за карга? — спросил один из них.

— А ты не знаешь? Если и впрямь не знаешь, ты, Сёдеръельм, у нас один такой. Мы называем ее Эрссон-на-Коленях. После того как старшой пригласил ее на танцы, не напряла ни одного мотка. Петтерссон… — Пальт ухмыльнулся. — В первый же день! Только привезли — и здрасьте-пожалуйста. Чем зарабатывает на жратву, спросишь? Между прочим, ты бы оказал ей услугу, если б и в самом деле врезал. Выбил бы пару передних зубов, у нее, глядишь, и дела бы пошли получше. Получила бы хлебные крошки вместо корки… и сам, глядишь, порезвился.

Сёдеръельм осклабился.

— А кто ее захочет… Это уж вы сами решайте, козлы. Я-то что… Каждому известно, как я яйцами пулю на войне остановил… жалко, конечно. Не пулю — яиц. А поглядел на эту бабу, на Эрссон, — и не жалко. Может, и к лучшему.

Анна Стина не верила своим глазам.

Это же Карин Эрссон! Ее выдала Карин Эрссон, Драконша, ее ровесница! Их вместе сюда привезли прошлой весной. Волосы выпали, а те, что остались, совершенно седые. Вся в рубцах и морщинах… Боже, как отощала… кожа, кажется, натянута прямо на кости.

Драконша, не обращая внимания на насмешки, злобно ухмыльнулась.

— Анна Стина Кнапп?

Но имя ее произнесла вовсе не Карин-Драконша Эрссон.

Ее имя произнес Петтер Петтерссон. И Анна Стина поняла: дни ее сочтены.