Кофейня «Малая биржа» набита до отказа. Ходят слухи, что скоро выйдет очередной ройтерхольмовский указ: запрет на кофе. И теперь все хотят напиться кофе досыта, чтобы не тосковать по нему осенью. Уже с начала года с кафедр в церквях вещают: кофе — дьявольская выдумка, его надо запретить раз и навсегда. Говорят, с начала августа. Причина все та же, старая песня: импорт разоряет королевство, полновесные шведские риксдалеры уплывают в карманах иностранцев… Но в такое объяснение мало кто верит. Дались им эти полновесные! Слово «полновесные» произносят с брезгливой издевкой — потому что дело вовсе не в риксдалерах, а в том, что в кофейнях собирается публика. Богатые, бедные — всякие. Кофе любят все или очень многие, а черный, горьковатый и пряный напиток развязывает языки. Тут-то, полагает барон, и есть главный источник недовольства или, по крайней мере, неуважительного отношения к власти. Народу полагается быть тихим, послушным и спокойным, а душистые зерна возбуждают и рождают нездоровую экзальтацию. От экзальтации до революции, как известно, один шаг. На эшафот их, эти зерна, дьяволов помет!

В кондитерской Густава Адольфа Сундберга на Железной площади еще с весны взяли за моду читать для публики только что сочиненные ернические элегии на животрепещущие темы. Сатира и печаль, гнев и тоска — рука об руку.

Кардель, работая локтями, протолкался к столику. Получилось довольно быстро, но не настолько, чтобы не наслушаться последних сплетен. Только и говорили, что про Магдалену «Маллу» Руденшёльд, любовницу Армфельта. Она якобы осталась ему верна даже после побега, выполняла его поручения и помогала поддерживать связи между ярыми густавианцами. С нового года сидит за семью замками — доказательства измены неопровержимы.

Скандал за скандалом — вечная радость черни. Никому не надоедает слушать последние новости. Якобы найдены ее письма, где чередуются изъявления вечной любви к своему избраннику и поношения в адрес барона Ройтерхольма и герцога Карла; особенно пикантны насмешки в адрес герцога: у того якобы каждый раз, как он к ней приближается, на панталонах расходятся швы в паху, и он вынужден бежать переодеваться. Заключаются пари: какая же судьба ждет умную и отважную женщину? Барон Ройтерхольм спит и видит во сне ее отрубленную голову, никаких сомнений. Но у нее якобы нашлись защитники; есть такие, кто делает все, чтобы смягчить наказание. Риксканцлер Спарре, к примеру, предлагает заменить казнь публичной поркой, и остряки тут же придумали ему новую должность: теперь его никто иначе и не называл. Рисканцлер. Не риксканцлер, а рисканцлер. А многие утверждают: приговор никакого значения не имеет; все равно шведам конец. Якобы жадные фермеры продали всю муку датчанам, и не успеет прийти зима, королевство вымрет от голода.

Исак Блум заметил его слишком поздно. Хотел было вскочить, но тяжелая лапа Карделя придавила щуплого секретаря к стулу. Избавиться от компании Блума труда не составило: достаточно одного многозначительного взгляда, и приятели, раскланявшись, оставили его наедине с грозным пальтом. Кардель опустился на один из освободившихся стульев и слил остатки кофе из всех чашек в одну. Блум сделал вид, что не заметил. Вроде бы и замечать нечего — так и быть должно. Все так делают.

— Не вчера это было, Кардель. Не вчера. Здоровье, надеюсь, не подводит?

Кардель с гримасой отвращения отхлебнул из чашки с опивками.

— Ты ведь пошутил, Блум? Решил меня разыграть, не так ли?

— Что? В каком смысле? — Блум посмотрел на него с похожим на искреннее удивлением.

— Ты послал ко мне эту женщину… Коллинг. Маргарету Коллинг. В мою пропахшую крысиным дерьмом дыру. Хотел напомнить? Ты, дескать, без Винге — ноль без палочки?

Блум устроил необычную гримасу: вроде бы улыбка, а рот искривился так, будто секретарь вот-вот заверещит от ужаса. Кардель поднял руку с растопыренной ладонью — бояться нечего.

— И был прав, конечно. Ноль без палочки.

Гримаса испуга почти незаметно сделалась подозрительной; Кардель не успевал следить за игрой чувств на лице собеседника.

— Но ты же не обиделся? — небрежно, но с плохо скрытой надеждой спросил Блум.

— Нет, не обиделся. Наоборот… ты прав, Блум. Напомнил, что и я с тобой не всегда обходился… скажем так: с заслуженным уважением. Ну как бы… как-то раз не сдержался. Или пару раз. Если можешь меня простить, будем плясать от печки. Ты и я.

Кардель положил руку на пухлые пальцы Блума. Блум кивнул. Хотел было прервать рукопожатие, но после первых же двух попыток обнаружил, что эта затея выше его сил. Горестно покачал головой и замер.

— Ну вот, шансы уравнялись. А раз мы опять друзья, хочу кое-что спросить. У Сесила, оказывается, есть младший брат. Помнишь такого? Эмиль?

— Еще бы не помнить.

— И?

Блум пожал плечами. Еще раз попробовал высвободить руку, но и на этот раз ничего не вышло.

— Сесил сдал экзамены в университете вдвое быстрее, чем остальные. Я еще продолжал зубрить, а он уже переехал в Стокгольм и работал советником в департаменте финансов. А Эмиль… ну, тот Эмиль, про кого ты спрашиваешь. Брат Сесила. Тоже поступил в университет, и от него ожидали невесть каких подвигов. Легенды ходили — он, дескать, еще способнее брата, хоть и похожи они, как две капли воды. Ну, думали, сейчас он нам покажет… Помню, в первый раз явился в Густавиану — все обмерли. Ни на кого не глядя, взял книгу с полки, уткнулся и начал ли-стать с такой скоростью… кое-кто, конечно, подумал: дурака валяет. А может, они были и правы, эти кое-кто. Потому что из Эмиля Винге так ничего толком и не вышло. Он не сдавал зачеты, появлялся все реже, а когда появлялся, все только плечами пожимали — он и так-то был со странностями, а с годами делался все страннее и страннее. Подобных людей называют эксцентриками… — Блум с сомнением глянул на Карделя — понял ли пальт замысловатое словцо? — но продолжил, не разъясняя: — Феномен не то чтобы редкий, думаю, ты тоже встречал таких в армии. Молодой человек уходит из родительского дома, пробует летать, а крылья-то, оказывается, жидковаты. Не держат. Прыгнуть с места на место — куда ни шло, а летать — дудки. Говорят, отца от разочарования хватил удар.

Кардель молча кивал и, казалось, не столько слушал, сколько размышлял о чем-то своем, никакого отношения к Эмилю Винге не имеющем.

— Если бы Кардель был так любезен и отпустил мою руку…

— Погоди, Блум. Полицейское управление, насколько я знаю, еще в прошлом году выделяло деньги для найма вольного персонала. Людей, так сказать, со стороны. Именно из этих денег Норлин и платил Сесилу. А теперь как? Когда пришел Ульхольм?

— Думаю, все так же. У него руки пока не дошли…. А руки-то загребущие.

— А как насчет того… короче, вписать меня в ведомость?

Исак Блум хотел засмеяться, но ограничился хмыканьем. Из осторожности. Береженого, как говорится…

— С какого резону? Ты что, хочешь заняться делом фру Коллинг? Шутишь?

— Не шучу. На полном серьезе. Если у меня будет хоть что-то позванивать в кармане, смогу поспрашивать тут и там. Много мне не надо. А лучше сказать, вообще ничего не надо. Только расходы покрыть.

Блум поморщился. Тиски, в которых беспомощно трепыхались его пальцы, сжимались все сильней. Кардель притянул его к себе и произнес почти шепотом:

— Блум… мне плевать, что ты обо мне думаешь, но я не вор. И не попрошайка. А что касается тебя… мне кажется, ты в душе справедливый парень. Хотя, признаюсь… делаешь много, чтобы никто это не заметил. Маргарета Коллинс была у тебя тоже, ты слышал ее рассказ. И если никто другой не желает ей помогать, разве она не заслужила, чтобы хотя бы я… Или деньги управления так и будут лежать в сундуке, пока Ульхольм их не обнаружит и не найдет способ прикарманить?

— Коллинг… да. Замечательная женщина, достойна всяческого уважения и тем более сострадания. И хочет-то она немного… всего-то узнать, что случилось с ее дочерью. Но ее положение, каким бы ужасным оно ни было, выглядит безнадежным… — произнес Блум и задумался.

Чересчур хитроумным его не назовешь, подумал Кардель. Все написано на физиономии.

— Хорошо, Кардель, — решился Блум. — Но под честное слово: каждый рундстюкке пойдет в дело.

Кардель кивнул и отпустил руку. Блум поморщился и начал было растирать онемевшие пальцы, но Кардель опять ухватил его ладонь и потряс.

— Вот и договорились.

Кардель знал, куда идти. И нашел их без труда — в одном из переулков, поднимающихся на дворцовый холм от Большой Западной. Стайка беспризорников сидела на удивление правильным полукольцом у фасада одного из богатых купеческих домов. Большинству не хватало нескольких лет до пышного празднования десятилетнего юбилея, но старшему наверняка не меньше пятнадцати. Возраст выдавали не только обильные угри: он был самое малое на голову выше остальных. Держал за шиворот одного из своих вассалов и с заметным злорадством отвешивал ему оплеуху за оплеухой.

Карделю всегда было интересно — как возникают эти ватаги? Он прекрасно знал: далеко не у всех нет крыши над головой. Были среди них и дети ремесленников, но у родителей не было ни времени, ни желания заниматься детьми. Какие еще дети — и так по горло работы. А другие и в самом деле беспризорники: спят где придется, у них нет ни родителей, ни опекуна, живут попрошайничеством и быстро сходят в могилу от первой же лихорадки. С родителями или без, все они нищие — это объединяет крепче, чем объединяют масонов их таинственные и торжественные ритуалы. Если, не дай Бог, на глаза им попадется мальчуган без родителей, в чистой сорочке и с подметками без дыр — пиши пропало. Волчий закон — право сильного. В безопасности только тот, у кого ничего нет. Те, кому не повезло, кто родился слишком хилым, мажут рожицы грязью из канав, в надежде, что их побрезгуют трогать. А там, глядишь, подрастут немного и сумеют себя защитить.

Кардель долго смотрел на вожака, искал случая встретиться с ним взглядом. Или когда тот, по крайней мере, заметит, что в руке пальта между большим и указательным пальцем зажат шиллинг.

Наконец паренек встал и начал осторожно приближаться — в точности как зверь, почуявший добычу, но пока не решивший, по зубам ли она ему.

— Ты знаешь, кто я? — негромко спросил Кардель. Паренек кивнул.

— На той неделе в трактире у меня сперли протез, пока я спал. Либо ты, либо кто-то из твоей шайки. Мне он нужен. Протез.

— Сначала деньги.

Кардель протянул ему шиллинг. Вожак сделал выпад, по Кардель молниеносно убрал руку за спину.

— Получишь со временем… но сначала хочу предупредить. Когда вы меня обокрали, я спал, а спящего кто хочет может обидеть. Но сейчас я не сплю. Трезв и опасен. И обещаю: если вздумаешь меня надуть, пожалеешь. Город между мостами невелик, найти человека — вопрос времени. Может, пару часов. Самое большее — день или два. Возьму за шкирку, оттащу на ступеньки Биржи, сниму штаны и выпорю по голой заднице на глазах у всех. Тебя засмеют.

Парень молча проглотил слюну.

— Ну и подавись своим шиллингом.

— Я что-то не помню… разве я сказал, что у тебя есть выбор? Значит, неудачно выразился.

— Они се выбросили… в Мушиный парламент.

Мушиный парламент… Никто не знает, насколько глубока свалка отбросов и дерьма у Зерновой площади. И она не убывает, хотя ежедневные паромы грузят так, что палуба оказывается чуть ли не под водой. Наверняка не меньше четырех саженей. Излюбленная, между прочим, тема для городских спорщиков. Хотя никто даже не сомневается: не меньше четырех саженей. Если дело дойдет до пари, на меньшую глубину никто и рундстюкке не поставит.

Кардель подумал.

— Хорошо. Два шиллинга. Твоей шайке хватит пару раз досыта нажраться. Но ты будешь стараться больше всех. И если услышу, что мухлюешь, — упаси тебя Бог.