Закончился еще один день. Какой именно — определить затруднительно. Но закончился — наступила ночь. Со вторника на среду, а может, и со среды на четверг.

Кардель задержался на подвесном мостике у Польхемского шлюза. Уровень упал, но вода по-прежнему шипит и плюется пеной на каменное русло канала, посягнувшего на ее свободу.

Поднялся на холм и свернул в первый же переулок.

Погост Марии пуст и тих, если не считать храпа начисто лишенных суеверий бродяг. Их отвагу, впрочем, оправдывает отсутствие своего угла и крыши над головой; где можно лучше выспаться, чем на кладбище, вдали от городской суеты, в тишине, которую при желании можно назвать торжественной? Свернулись в самых причудливых позах у самой базилики; там, в тени массивных каменных стен, наверняка прохладней. И действительно, несмотря на белую ночь, под разросшимися липами, кленами и в первую очередь в огромной тени, отбрасываемой самой церковью, царит таинственный сумрак.

Кардель в свете не нуждается; он нашел бы дорогу и с завязанными глазами.

Две могилы совсем рядом, одна подле другой. Могильщик Швальбе был настолько любезен, что согласился передвинуть труп, которой ему и Сесилу Винге довелось в свое время окрестить. Он извлек его из могилы: совсем небольшой сверток, не больше заснувшего младенца в грязных пеленках. Так что теперь они ждут Страшного суда бок о бок — Сесил Винге и осведомитель Ройтерхольма Даниель Девалль, каждый под плитой со своим именем.

Внезапные приступы тоски, всегда сопровождающиеся леденящими болями в отсутствующей руке, — разумеется, плод его фантазий, непостижимая прихоть сознания, неподвластная никакому лекарю. Но странно вот что: здесь, в этом тихом уголке, такого с ним не было ни разу. Как будто сам могильный воздух настолько насыщен гордой памятью, что каждый вдох приносит облегчение.

Кардель лег на спину и вслушался в шелест сухой, тоскующей по ночной росс травы. Все, что ему нужно, — несколько минут отдыха. Но сон не спрашивает, уместен его приход или нет; сон приходит непрошенным.

Идут часы. Город вокруг начинает просыпаться. Пробуют голос петухи. Слышится скрип рычагов водоразборных колонок — там наверняка уже выстроилась очередь служанок с коромыслами. На Железной площади, переехавшей на Сёдермальм из Города между мостами, с грохотом разгружают стальные чушки. Странным, гротескным эхом доносятся истошные выкрики купцов на Русском подворье. А вот, волоча ноги, явился и звонарь. Несколько раз кивнул Карделю, дождался ответного кивка. Помедлил, кряхтя поднялся на башню и, скорее всего даже не осмотревшись, схватился за привязанную к языку веревку.

Удар колокола возвещает утро. Тут же откликаются колокола Святой Катарины, а вслед за ними дружно включаются в перезвон все три церкви Стадсхольмена, Города между мостами.

Кардель встает, отряхивает прилипшие былинки. Пора домой.

Он медленно поднимается по лестнице, но его останавливает окрик:

— У господина пальта гости.

Мать многодетной семьи, теснящейся в такой же, как и у него, разве что чуть побольше, каморке напротив. Наверное, Винге. Забыл сказать что-то важное.

Соседка вышла на площадку и прикрыла за собой дверь, чтобы не мешал детский крик.

— Я разрешила ей зайти. Она вас ждать собралась, а здесь-то, в такой вонище… Вообще-то, кто знает, может, она… все бывает. Что да, то да…

Кардель пожал плечами.

— Если воровка, и хрен с ней. У меня-то… у меня воровать нечего. Скорее вор сам что-то забудет, чем найдет, что украсть.

И вот что удивительно: почему-то Кардель посчитал уместным постучать. В свою собственную дверь! Постучал и, не дожидаясь ответа, переступил порог.

— Жан Мишель Кардель?

— Наваждение, — произнес Кардель, усмехнувшись. — Давно меня так не величали, и надо же — два дня подряд!

Сколько же ей лет? Около сорока. Очень аккуратно, корректно, как выражался Сесил Винге, одета. Но старомодно — в Стокгольме такое давно не носят. Поначалу ему показалось, что она небольшого роста, но нет, ничего подобного. Довольно высокая, с прямой, как корабельный лот, спиной.

— Мое имя Маргарета Коллинг.

Угостить гостью нечем. Выпросил у соседки маленький кофейник с пережженным кофе. Не обошлось и без непременного выговора: в последний раз. Больше не дам. Подул на маслянисто-черную блестящую поверхность и сделал глоток.

— Раньше я вообще-то ненавидел это пойло, — доверительно сообщил он посетительнице. — Но к чему люди только не привыкают… И я привык. Говорят, скоро запретят. Что до меня, переживу.

Она от кофе отказалась — маленькая, но удача. Удача-то удачей, но Карделю все равно было не по себе. Внешность у дамы строгая, владеет собой, как капитан на тонущем фрегате. Неприступная крепость. Но крепость такого рода, что начинаешь задумываться. Можно, конечно, взять приступом и посмотреть, что там в ней такого, что стоит защищать. А зачем?

— Надеюсь, господин Кардель не станет возражать, если я перейду к делу? — напряженно спросила гостья.

Кардель молча кивнул — он как раз боролся с желанием выплюнуть на пол очередной глоток омерзительного напитка. Даже и не похож на кофе.

— Этим летом мы с мужем выдали замуж нашу дочь. Свадьба была пышная, понаехало полно незнакомого народу, и мы с мужем пошли ночевать на свой хутор. На следующий день вернулись еще раз поздравить молодых — и застали ад. Все в слезах, стоны, ахи и вздохи. Нам сказали… сказали, наша дочь мертва. Ночью она якобы по неизвестной причине покинула супружескую постель, пошла в лес, а там на нее напала стая волков.

У Карделя появилась ощущение, что гостья много раз репетировала эту речь, стараясь изложить дело как можно короче. Хотя бы ради того, чтобы не растравлять душевные раны.

— Сначала нам ее даже показывать не хотели. Муж настоял. Все же провели в погреб… они ее в простыню завернули… простыня вся в крови. Мы взяли за углы и подняли… муж и я. Как увидела, первая мысль: ну да, волки. Конечно же волки. Целая стая. Кто ж еще такое сотворит?

Она замолчала и не произносила ни слова так долго, что Карделю пришлось напомнить о себе.

— И что?

— Волки в наших краях… я имею в виду в окрестностях Тре Русур, не появлялись десятилетиями. Десятилетиями, господин Кардель! Тем более в стаях… А Линнея Шарлотта у нас девочка особенная. Настоящая лесовичка, чуть что — в лес. Очень любила лес, она там как дома была. Скрывают от нас правду, господин Кардель, вот что я вам скажу.

Кардель был не то чтобы потрясен, но самообладание посетительницы произвело на него сильное впечатление. Никаких признаков горя или волнения, слова выговаривает ясно, не путается, взгляд напряженный и внимательный.

— А от меня-то вы что ждете?

— Ни один человек не хочет мне помочь хотя бы узнать, что же случилось с нашей дочерью. Я обратилась в стокгольмскую полицию — какое там! Слушать не хотят. Дескать, мало ли ты чего нафантазируешь. Только один, секретарь… Блум его фамилия, назвал мне ваше имя. Сказал, что вы успешно справлялись с загадками, которые всех остальных ставили в тупик.

— Госпожа Коллинг… должен вас огорчить: нет у меня никаких скрытых дарований. То, что вы перед собой видите, — не маскировка. Никакой я не переодетый сыщик, а тряпье, что на мне… что ж вы думаете, я на театре, что ли, играю? Чтобы половчей к преступнику подобраться? Ну нет… Это моя одежка, другой не имею. Увечный солдат, вот кто я. Мало того — живу от дня ко дню. Что будет завтра — знать не знаю. То дело, о котором вам напел Исак Блум — я-то там при чем? Преступника раскрыл другой… он давно в земле лежит, в Марии на погосте.

Маргарета Коллинг кивнула. Карделю показалось, кивнула она не в ответ на его слова, а своим мыслям. Помолчала и тихо спросила:

— А что скажет господин Кардель обо мне? Вот вы смотрите на меня, как на дурочку… что скажете?

Кардель пожал плечами. Он попросту не знал, как ответить на такой чудной вопрос.

— А я вам отвечу. Крестьянка. От конюшни к коровнику, от коровника к конюшне. К плите, опять к коровнику… И награды-то за все мученья — хорошо, если пожалеет кто… Разве господин Кардель может понять, что значит — быть женщиной? Чего от нас, от женщин, ждут? А вот что: чтобы забыли, что Бог одарил нас разумом, и все передоверили мужикам. А сами чтоб занимались чем попроще. Попроще и, между прочим, потяжелее. Кардель, должно быть, считает, что если на лбу косынка или капор, значит, ничего там и не шевелится. Вроде и мыслей никаких там нет, под этим капором…

— Или косынкой, — неожиданно для себя вставил Кардель.

— … или косынкой. Ничего там нет у нас в черепушке, кроме как у плиты крутиться да детишек рожать. Одного за другим и, конечно, мальчишек, девчонки не в счет. Вот и крутимся, и рожаем, пока годы не отберут красоту — единственное, за что нас хвалят иногда. Пока молодые. А Линнея Шарлотта, господин Кардель… она из другого теста. Сказать по чести — и я такая же была, пока не заставили плестись по накатанной дорожке. Плита, коровник… А она дикарка была, Линнея. У нее свои мысли были в голове. Муж иногда заведет — дескать, пора бы жениха ей подыскивать, а я только головой качаю. Нет, говорю. Па нес хомут не наденешь. Она своей дорогой пойдет. А сама думаю: как и мне когда-то надо было, да прошлого не вернешь.

— Почему вы мне все это рассказываете?

— Да потому, господин Кардель, что меня-то вы не обманете. Я о людях по одежке не сужу. — Глаза ее налились такой нестерпимой синевой, что Кардель опустил голову и спросил, глядя в пол:

— А муж ваш? Он-то что?

— А для него Линнея Шарлотта… свет в окошке, вот кем она для него была. Как мы пришли после этого погреба, я его трезвым не видела. А потом поняла — это он страх глушил, боялся, видно, сделать, что задумал. Нашла я его в речке… Сидел он там. Сидел! Мог бы встать, там глубина-то по грудь. Но не встал. Карманы зачем-то камнями набил, хотя и с камнями мог бы встать. И вот вам: дочь младшую убили, муж руки на себя наложил, старшие дочери только и думают, как сбежать, — будущего-то никакого. Какое гам у нас будущее… Вот уедут они, а я одна останусь. Только не думайте, что у меня руки опустились. Кабы так, я бы сейчас рядом с Эскилем в речке сидела.

И замолчала. Все это время Маргарета Коллинг смотрела на него, не отводя глаз, и даже, как ему показалось, не моргая. А сейчас веки опустились, и только мелкое их подрагивание выдавало: она не спит.

— Не буду лгать, — тихо произнесла вдова Коллинг после долгой паузы, во время которой он лихорадочно подыскивал слова. — Господин Кардель не первый, к кому я обратилась. Есть и еще кое-кто, кто мог бы знать ответ.