22 сентября 1939 г. в оккупированной Польше одно из полувоенных подразделений СС, действовавшее в составе полицейских сил, численностью около 600 человек, находившееся под командованием жителя Данцига местного фюрера СС Курта Эй-мана, погрузило группу душевнобольных из психиатрической лечебницы в Конрадштейне (Коцборово) на грузовик и отвезло их в близлежащий лес, место расстрелов, где уже были казнены несколько тысяч поляков. Эсэсовцы выстроили больных в шеренгу на краю траншеи, а офицеры гестапо из «старого рейха» выстрелами в затылок методично расправились с ними. Люди падали в траншею, а когда все было закончено, служащие подразделения Курта Эймана кое-как забросали тела землей. За последующие несколько недель в этом месте не раз останавливались грузовики, доставлявшие душевнобольных, которым была уготована та же участь. Всего в этом лесу нашли смерть приблизительно 2000 человек психически больных. Родственникам было сказано, что их, дескать, перевели в другие психиатрические лечебницы. В Конрадштейн доставлялись и физически, и психически неполноценные дети-инвалиды, забранные из лечебниц в Зильберхаммере (Сребжиске), Мёве (Гниеве) и Ризенбур-ге (Пробутах); они также были физически уничтожены. Подобные акции происходили и в других местах. В Шветце (Свиецах) и Конитце (Хойницах) подразделения немецкой полиции и «группы самообороны» из фольксдойче проводили расстрельные акции. В ноябре 1939 г. душевнобольные из Штральзунда, Треп-това-на-Реге, Лауэнбурга и Экермюнде доставлялись в Нойштадт в Западной Пруссии (Вейгерово), где и были расстреляны.

В Вартеланде гаулейтер Грейзер освободил помещения трех психиатрических больниц от пациентов, после чего отобранные из их числа поляки и евреи были расстреляны. Казни исполнялись служащими эйнзатцкоманды СС VI. Но особая участь постигла пациентов больницы в Трескау (Овиньска). Их доставили в Познань и заперли в одном из помещений форта, где размещалось гестапо. После этого их отравили угарным газом из баллонов. Это был первый случай в истории, когда газовую камеру использовали как средство массовых убийств. В форте имели место и другие убийства. В декабре 1939 г. форт почтил своим присутствием сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, пожелавший лично наблюдать за зверствами. В начале 1940 г. кампания убийств завершилась отправкой в Вартеланд еще одной группы душевнобольных, где их умертвили в особых газовых камерах, установленных прямо на кузовах грузовиков. К времени этой бесчеловечной акции, т.е. к январю 1940 г., всего было казнено около 7700 душевнобольных, инвалидов; к ним решили добавить еще и вывезенных из Гдингена (Гдыни), Бромберга (Быдгоща) проституток и цыган из Пройсиш-Штаргарда (Старограда). Сложно было удержать подобные акции в секрете. Доктор Клю-ковский услышал о них в феврале 1940 г. «Трудно поверить в подобные ужасы», — писал он.

Массовые убийства продолжались и в ходе последующих месяцев. В мае-июне 1940 г. из психиатрической лечебницы в Золь-дау были изъяты 1558 больных-немцев и 300 больных-поляков. Все эти люди были зверски умерщвлены в газвагенах служащими спецподразделения под командованием Герберта Ланге. В ходе упомянутой акции было убито еще несколько сотен бывших пациентов психиатрических клиник, расположенных на соседних территориях. Служащие из подразделения Ланге получали своего рода поощрительный бонус в размере 10 рейхсмарок за каждого убитого душевнобольного. Физическое уничтожение душевнобольных коснулось и обитателей лодзинского гетто, где немцы — члены медицинской комиссии в марте 1940 г. отобрали 40 человек, которые впоследствии были умерщвлены. Второй визит пресловутой «медицинской комиссии» состоялся 29 июля 1941 г., после чего физическому уничтожению подверглась еще одна группа больных. Условия в гетто к тому времени были настолько ужасающими, что некоторые еврейские семьи умоляли забрать в психиатрические лечебницы их невменяемых родственников, зная наперед, какова будет их участь. В общей сложности в ходе акций спецподразделений Эймана и Ланге было уничтожено свыше 12 000 душевнобольных. И даже если принимать во внимание тот факт, что описанные массовые убийства происходили в условиях войны, когда от рук палачей из эйн-затцкоманд, «сил самообороны» фольксдойче, да и солдат регулярных частей вермахта пали десятки тысяч евреев и поляков, они, тем не менее, выпадают из общего контекста. В Познани причиной тому могла быть нехватка казарм для размещения подразделений СС, в других случаях — стремление избавиться от душевнобольных объяснялось все той же нехваткой жилья для размещения вновь прибывших немецких переселенцев из стран Балтии. Но в большинстве случаев подобные, продиктованные чисто практическими соображениями разъяснения — лишь формальный предлог, ибо на деле здесь играла роль идеология — душевнобольные, инвалиды считались в рейхе «социальным балластом», людьми, «недостойными жизни». Именно поэтому от них и предпочитали избавиться. И как можно быстрее.

Поскольку посещение Гиммлером пресловутого форта в Познани предполагало, что нацистские фюреры в Берлине прекрасно понимали, что там происходило, более того, они даже снабдили имевшие место зверства соответствующей идеологической матрицей. Еще с середины 20-х гг. под влиянием работ радикальных представителей евгеники, Гитлер пришел к выводу, что ради расового здоровья Германии и эффективности ее вооруженных сил необходимо устранить «недочеловеков» из наследственной цепочки. «В Германии ежегодно появляется на свет миллион детей, — заявил он в 1929 г. на партийном съезде в Нюрнберге, — и если мы отберем из них 70—80 тысяч самых слабых, это будет лишь содействовать силе и здоровью нации». 14 июля 1933 г. нацистский режим ввел принудительную стерилизацию для немцев, объявленных «наследственно слабоумными» — весьма размытый критерий, приложимый к огромному количеству случаев поведенческих отклонений. Приблизительно 360 000 человек были стерилизованы к началу войны. В 1935 г. в качестве дополнительной меры были легализованы и аборты в евгенических целях. Но еще задолго до этого Гитлер измыслил куда более радикальные планы. Согласно Гансу Генриху Ламмерсу фюрер нацистского рейха рассматривал вопрос о введении поправок о принудительном умерщвлении Психически больных в закон от 14 июля 1933 г. «О предотвращении дурной наследственности», но они так и не были приняты ввиду явной спорности. Однако в 1935 г., как вспоминал личный врач Гитлера доктор Карл Брандт, Гитлер объявил Герхарду Вагнеру, имперскому руководителю Национал-социалистического союза врачей, что он готов пойти на подобные меры в условиях военного времени, «когда мир настолько поглощен боевыми действиями, что ценность отдельной человеческой жизни сводится на нет». С 1936 г. врачи из СС в возрастающем числе стали назначаться на посты главных врачей психиатрических учреждений; одновременно с этим оказывалось давление и на лечебницы, действовавшие в рамках церкви, с тем чтобы передать их в ведение светские структур здравоохранения. В конце 1936 — начале 1937 г. в рамках канцелярии фюрера был создан секретный Имперский комитет по наследственным вопросам, первоначально в целях составления законодательства для Имперского комитета наследственного здоровья. Параллельно в периодическом издании СС «Дас Шварце Кор» велась разнузданная пропаганда умерщвления всех «недостойных жизни»; есть сведения о том, что ряд региональных лидеров на местах начали подготовку к физическому устранению «определенных законом» пациентов. Все это предполагает, что именно тогда и начались вполне серьезные приготовления к устранению инвалидов. Оставалось только развязать войну, и упомянутые мероприятия тут же перевели бы в практическую плоскость.

Подобная перспектива, в конце концов, стала реальностью летом 1939 г. Уже в мае того же года, поскольку приготовления к войне с Польшей шли полным ходом, Гитлер проработал административные меры для физического устранения психически больных детей под эгидой Имперского комитета наследственного здоровья, переименованный ради уточнения функций в Имперский комитет научной регистрации серьезных наследственных и врожденных отклонений. А прецедент, или же оправдание, был найден в посланном лично Гитлеру ходатайстве одного отца мальчика, родившегося в феврале 1939 г. Мальчик этот был инвалидом от рождения: у него не было ноги и части руки, кроме того, он страдал судорогами. Отец хотел, чтобы младенца умертвили, однако главный врач лейпцигской больницы, к которому сначала обратился отец ребенка, отказался пойти на эту меру из опасений оказаться на скамье подсудимых за убийство. Гитлер распорядился, чтобы Брандт лично отправился в Лейпциг и умертвил ребенка сразу же после подтверждения диагноза и проведения соответствующей консультации на месте с коллегами-врачами. Вскоре после этого Брандт сообщил Гитлеру, что сумел убедить лейпцигских врачей умертвить младенца. Ребенок был умерщвлен 25 июля 1939 г. Отныне Гитлер мог официально обратиться к Брандту начать активную подготовку к проведению широкомасштабной программы умерщвления детей-инвалидов как физически неполноценных, так и психически больных. Личный врач Гитлера Теодор Морель, также участвовавший в планировании программы, выступил с предложением о том, что родители умерщвленных детей предпочли бы, если о причине смерти их детей официально сообщили бы как о естественной. На заключительной фазе планирования глава Личной канцелярии фюрера НСДАП Филипп Боулер, 39-летний нацист со стажем, годами создававший свою структуру и постепенно расширявший ее влияние, под впечатлением тысяч ходатайств, адресованных Гитлеру, внезапно осознавший, что это и есть его участок работы, пригласил 15—20 врачей (часть из которых были главными врачами психиатрических учреждений) на встречу для обсуждения запланированной программы умерщвления. И хотя пресловутая программа должна была начинаться с детей, Гитлер, Борман, Ламмерс и Леонардо Конти, назначенный имперским руководителем здравоохранения, так сказать «фюрером здоровья рейха», после того как 25 марта 1939 г. почил в бозе его предшественник Герхард Вагнер, решили, что Конти справится и с аналогичной задачей в отношении взрослых. Теперь, когда было принято официальное решение об умерщвлении психически больных и инвалидов, декрет, датированный 31 августа 1939 г., завершил процесс подготовки программы всеобщей стерилизации упомянутых выше категорий лиц, за исключением особо оговоренных случаев.

Личная канцелярия, с точки зрения Гитлера, была идеальным местом для планирования и выполнения программы умерщвления. Она была неподотчетной ни Партийной канцелярии, никакому другому ведомству, что существенно облегчало сохранение в тайне программы эвтаназии. Морель представил Гитлеру докладную записку о возможности формальной легализации умерщвления инвалидов, и Гитлер официально одобрил идею. Согласно инструкциям из ведомства Боулера официальная комиссия министерства юстиции по реформе уголовного законодательства подготовила законопроект, исключавший уголовные санкции за убийство людей, страдающих неизлечимыми психическими болезнями и вследствие этого признаваемых недееспособными. Продолжительные дебаты в юридических, медицинских и евгенических структурах продолжались не один месяц, поскольку в проект вносились различные поправки и дополнения. По мнению Гитлера, все эти проволочки были излишне педантичными. Как все оставшиеся проекты комиссии, предложенное законодательство также в конечном итоге положили под сукно. Боулер сумел уговорить Гитлера вновь передать ответственность за убийства от Конти в Личную канцелярию фюрера, и подписанный приказ в октябре 1939 г. наделял Боулера и Брандта полномочиями «назначать поименно врачей, определявших степень неизлечимости и серьезности заболевания в целях предания больных эвтаназии». И хотя упомянутый документ формально законной силы не имел, он неукоснительно соблюдался безо всяких обсуждений. Впрочем, даже устные высказывания Гитлера были в рейхе равноценны закону. В качестве дополнительной меры предосторожности с документом все же ознакомили имперского министра юстиции Гюртнера, дабы упредить любую возможную судебную ответственность. Однако об этом не знал практически никто, за исключением нескольких избранных персон, участвовавших в разработке программы. В целях разъяснения, что упомянутые меры служат исключительно настоятельной потребности очищения германской расы в связи с войной, Гитлер датировал документ 1 сентября 1939 г., иными словами, первым днем войны.

К тому времени, когда Гитлер подписывал документ, умерщвление взрослых пациентов уже полным ходом шло в Польше, однако гаулейтеры Померании, Данцига, Западной и Восточной Пруссии, не зная о принятом в Берлине решении, не приступили бы к подобным шагам. В самой Германии программа первоначально распространялась лишь на детей. 18 августа 1939 г. секретный Имперский комитет по научной регистрации серьезных наследственных болезней при канцелярии Боулера распорядился об обязательной регистрации всех «новорожденных уродов». Сюда были включены новорожденные с признаками болезни Дауна, микроцефалы, дети с отсутствовавшими конечностями, с признаками деформации головы или позвоночного столба, страдающие церебральным параличом, и так далее, кроме того, под эту же категорию подпадали и дети с весьма расплывчатым диагнозом «идиотия». Докторам и акушеркам выплачивали по две рейхсмарки за каждый случай, о котором они сообщали своим руководителям, а те, в свою очередь, составляли соответствующие списки младенцев, которые отсылались в определенное почтовое отделение в Берлине, располагавшееся в двух шагах от ведомства Боулера. Обработка поступавшей информации была поручена трем врачам канцелярии. Регистрационные бланки помечались значком «а+», если ребенка предстояло умертвить, и пересылались в ближайшее медицинское учреждение, которое переводило ребенка в одну из педиатрических клиник. На первом этапе существовали 4 такие клиники, впоследствии их число увеличили до ЗО.

Этот целый процесс регистрации, транспортировки и умерщвления был первоначально направлен не только на новорожденных и детей, уже находившихся в больницах или соответствующих учреждениях, но и на тех, кто оставался дома с родителями. Родителям сообщали, что о детях будут хорошо заботиться, или обещали чуть ли не избавить от недуга в особой клинике. Учитывая, что упор делался на «дурную наследственность», большей частью речь шла о крайне неблагополучных семьях, с низким уровнем образования и уже заклейменных как «асоциалы с дурной наследственностью». Тем, кто пытался возразить против изъятия их из семьи, грозило лишение льгот. Впрочем, уже начиная с марта 1941 г. пособия на детей-инвалидов не выплачивались, а после сентября 1941 г. такие дети изымались из семей даже без согласия родителей. В некоторые лечебные учреждения родители просто не допускались. Мотивировалось это тем, что это, дескать, затрудняло бы процесс адаптации детей к новой среде. Надо сказать, что подобные визиты были делом хлопотным, поскольку многие из центров были расположены в отдаленных областях, куда было отнюдь не просто добраться общественным транспортом. По прибытии в эти центры детей помещали в специальные отделения и палаты, отделенные от остальных пациентов. Большинство этих центров умерщвления выполняли поставленную задачу, просто-напросто уморив детей голодом или же с помощью передозировок лекарственных средств.

Учитель, посетивший отделение подлежавших эвтаназии в Эгльфинг-Хааре осенью 1939 г., впоследствии под присягой заявил, что директор Герман Пфанмюллер, нацист со стажем и ярый защитник вынужденной эвтаназии, недвусмысленно заявил ему, что предпочел бы позволить детям умереть естественной смертью, а не убивать их инъекциями, ибо подобные акции вызвали бы нежелательные отклики в стане противника:

Программа эта продолжалась почти всю войну, в ходе ее было уничтожено 5000 детей. Постепенно верхний возрастной предел для умерщвления был поднят, сначала до 8, а позже — до 12 и наконец — до 16 лет. Но были случаи, когда убивали и больных постарше. Многие из этих детей и подростков страдали лишь замедленным развитием.

В программу эвтаназии было вовлечено большое количество сотрудников министерства здравоохранения и врачей, поэтому уже вскоре она стала достоянием гласности среди представителей медицинского мира. Немногие из них возражали. Но даже те, кто решался отказаться от непосредственного участия в умерщвлении, не выдвигали каких-либо серьезных критических замечаний к самому принципу. На протяжении многих лет, причем задолго до 1933 г., во врачебных кругах, в особенности среди врачей-психиатров, росла убежденность в том, что вполне законно идентифицировать часть инвалидов как «недостойных жизни» и посему исключить их из цепочки наследственности, с тем чтобы не поставить под удар осуществление программы оздоровления германской расы. Практически все врачи рейха были активно вовлечены в программу стерилизации, а уже от нее было совсем недалеко и до вынужденной эвтаназии. Их взгляды ясно и детально представлены в статье, опубликованной в 1942 г. в ведущем медицинском журнале Германии «Новый германский врач», в которой утверждалось, что задача медицинской профессии, особенно в условиях войны, когда лучшие сыновья Германии гибнут на поле битвы, «достичь соглашения в вопросе улучшения нации». «Детская смертность», утверждалось в статье, «это процесс отбора, и в большинстве случаев он не щадит людей неполноценных». И задача врачей — восстановить природное равновесие в его первоначальном виде. Без умерщвления неизлечимых больных невозможно ни выздоровление излечимых больных, ни оздоровление в общенациональном масштабе. Многие из врачей, посвятивших себя выполнению этой задачи, с гордостью говорили о своей работе в этом направлении даже в послевоенные годы, утверждая, что тем самым они способствовали прогрессу человечества.

Изданный задним числом в октябре 1939 г. указ Гитлера об эвтаназии обеспечивал «юридическую базу» решения, уже принятого в конце июля того же года и применимого не только в отношении детей, но и взрослых, находившихся на излечении в больницах и иных медицинских учреждениях. Планирование расширения программы узаконенных убийств началось перед войной. Программа под кодовым названием «Акция Т-4» (по первым буквам улицы Тиргартенштрассе и номеру дома, откуда осуществлялось руководство ею) была поручена высшему должностному лицу канцелярии Виктору Браку. Брак, родившийся в 1904 г., сын врача, получил агрономическое образование и управлял имением, примыкавшим к санаторию его отца. Он вступил в нацистскую партию и СС в 1929 г. и извлек выгоду из знакомства своего отца с Генрихом Гиммлером. В начале 1930-х гг. он часто исполнял обязанности водителя Гиммлера, позже был назначен адъютантом, а затем и начальником штаба у Боулера, после чего последовал за ним в Берлин. Брак был еще одним энтузиастом вынужденной эвтаназии, заявив после войны, что, дескать, это решение было продиктовано чисто гуманными соображениями. Но и даже это не могло убедить его в том, что поступки его были не чем иным, как, по сути, убийством, и он вынужден был прибегнуть к псевдониму «Йеннервейн», имея дело с программой умерщвления людей, как и его представитель, Вернер Бланкен-бург, сменивший Брака после его ухода на фронт в 1942 г., который решил замаскироваться псевдонимом «Бреннер».

Вскоре Брак создан целую бюрократическую инстанцию для осуществления «Акции Т-4», включая организации для регистрации, транспортировки, найма и учета кадров, а также финансирования. Он назначил ответственным за медицинскую сторону программы доктора Вернера Хейде. Хейде, родившийся в 1902 г., сражался в рядах Добровольческих корпусов в Эстонии. Потом поступил на медицинский факультет университета, который закончил в 1926 г. Он обладал довольно влиятельными связями, и в 1933 г. именно Хейде Гиммлер поручил составить психологическую характеристику Теодора Эйке — будущего коменданта концентрационного лагеря Дахау, после серьезного конфликта последнего с гаулейтером Рейнланда-Пфальца Йозефом Бюркелем, намеревавшимся упрятать Эйке в сумасшедший дом. Положительное заключение Хейде удовлетворило Гиммлера, поддержкой которого он отныне заручился. После этого Хейде вступает в НСДАП (май 1933 г.). В 1936 г. он становится офицером СС. В 1930-е гг. Хейде выступал в роли квалифицированного эксперта в вопросах, касавшихся стерилизации, кроме того, составлял психологические характеристики заключенных концентрационного лагеря. Будучи в 1932 г. включен в штат университета в Вюрцбурге, он стал консультантом гестапо по вопросам в психиатрии, читал курс лекций по наследственным (или считавшимся наследственными) болезням, возглавлял местное отделение Расово-политического управления нацистской партии. В 1939 г. он стал штатным профессором университета. Это безусловный пример того, как представитель медицинской науки построил карьеру исключительно на идеологической, псевдонаучной основе.

Лучшего «специалиста» по осуществлению изуверской программы и подыскать было трудно.

Уже на основополагающей встрече с Боулером в конце июля 1933 г. Хейде, Брандт, Конти и другие, вовлеченные в планирование вынужденной эвтаназии взрослых, приступили к обсуждению самого совершенного метода умерщвления. Ввиду того, что Гитлер желал избавиться приблизительно от 70 000 пациентов, методы, используемые при умерщвлении детей, представлялись малоэффективными во временном отношении и небезопасными в аспекте общественного подозрения. Брандт проконсультировался с Гитлером по данному вопросу и впоследствии рассказывал, что когда нацистский фюрер спросил его, какой, на его взгляд, самый гуманный способ умертвить пациентов, Брандт предложил отравление угарным газом, т.е. метод, уже использованный многими врачами и знакомый по множеству сообщений в прессе о самоубийствах или несчастных случаях. Расследование подобных случаев входило в прерогативу полиции. Ведомство Боулера уполномочило Альберта Видмана (1912 года рождения), офицера СС и самого компетентного химика технического отдела криминальной полиции разработать наиболее эффективный способ массового умерщвления тех, кто, как он выразился, «утратил всякий человеческий облик». Было решено проводить убийства в герметически закрытой камере, и подобную камеру соорудили в одной из тюрем Бранденбурга. Строители из числа служащих СС соорудили камеру 3x5x3 метра с выложенными плиткой стенами, что придавало ей сходство с душевой и, соответственно, не внушало страха пациентам. По газопроводу в камеру подавался угарный газ. Кроме того, камера была снабжена герметической дверью, снабженной стеклянным оконцем.

Ко времени завершения сооружения камеры, это было примерно в декабре 1939 г., уже полным ходом шли отравления газом в Познани, которые контролировал персонально Гиммлер: вне всякого сомнения, метод этот был предложен Видеманом или же кем-нибудь из его коллег из местных служащих СС в Познани, кто имел, как минимум диплом инженера-химика. Один из подчиненных Гиммлера Кристиан Вирт, высшее должностное лицо в полиции Штутгарта, был одним из тех, кто присутствовал на первом отравлении газами в Бранденбурге, кроме того, там были и Боулер, и Брандт, и Конти, и Брак, да и многие другие чиновники и врачи из ведомства на берлинской Тиргартен-штрассе. Они по очереди наблюдали через окошко в двери процесс отравления угарным газом 8 пациентов, а Видман разъяснял им, как верно избрать дозу. Все были вполне удовлетворены. Еще несколько пациентов получили смертельные инъекции, введенные Брандтом и Конти, однако погибли не сразу, и их также пришлось отравить угарным газом. Таким образом, метод Видмана проявил себя куда более эффективным и, главное, быстрым. Газовая камера в Бранденбурге, работавшая на полную катушку, продолжала использоваться до сентября 1940 г., а позже была включена в систему газовых камер в медицинских учреждениях Графенэка (Вюртемберг), действовавшую с января по декабрь 1940 г., Хартхейма под Линцем, введенную в эксплуатация в мае 1940 г. и Хадамаре в Гессе, где приступили к умерщвлению в декабре 1940 г. вместо Графенэка. Учреждения эти представляли собой бывшие больницы, действовавшие в рамках «Т-4» исключительно для умерщвления людей. В некоторых больницах продолжали сооружать газовые камеры: так было в Зонненштей-не (Саксония) в июне 1940 г. и Бернбурге на Заале, начавшей функционировать в сентябре того же года, придя на замену газовой камере в Бранденбурге.

Каждый центр отвечал за умерщвление пациентов определенного региона. Местные психиатрические больницы и учреждения для инвалидов обязаны были представлять в ведомство «Т-4» подробнейшие сведения о находившихся на длительном излечении пациентах, шизофрениках, эпилептиках, страдавших неизлечимой формой сифилиса, сенильными расстройствами, страдавших энцефалитом, болезнью Хантингтона и «всеми видами слабоумия» (крайне расплывчатая категория, под которую можно было подвести практически кого угодно). И если уж говорить по совести, многие врачи в этих учреждениях не сознавали цель упомянутых мероприятий, хотя рано или поздно им суждено было ее узнать — иного выхода просто не было. Больные оценивались политически надежными младшими медицинскими экспертами, кандидатуры которых были одобрены местными структурами НСДАП — очень немногие из тех, кого рекомендовали в ведомство «Т-4» рискнули ответить отказом, — а уже затем представали перед комиссией высших должностных лиц. Ключевой критерий при отборе был не медицинским, а, скорее, экономическим — т.е. предстояло ответить на один вопрос: действительно ли пациент был способен к производительной работе или же нет? Именно этот вопрос играл определяющую роль в ходе будущих умерщвлений другого вида, и он оставался центральным при оценках сотрудниками «Т-4» во время посещения учреждений, не представивших регистрационные формы. Но за экономической оценкой в программе явно просматривался идеологический элемент: по мнению ведомства «Т-4», речь шла о людях, которых предстояло изъять из германской расы ради омоложения ее в будущем; поэтому умерщвление охватывало и эпилептиков, и глухонемых, и слепых. За исключением, разумеется, увешанных орденами участников войны. На практике, однако, все перечисленные критерии были в большой степени импровизацией, причем произвольной, ибо формы содержали мало реальных деталей. К тому же материалы обрабатывались в страшной спешке и в огромных объемах. Герман Пфанмюллер, например, оценил свыше 2000 пациентов в период с 12 ноября по 1 декабря 1940 г., т.е. в среднем 121 в день, исполняя при этом и обязанности главного врача больницы в Эгльфинг-Хааре. Другой эксперт, Йозеф Шрек заполнил 15 000 форм с апреля и до конца 1940 г., иногда вынося до 400 заключений в неделю, причем также не забывая о своих основных служебных обязанностях. Так что на решение о жизни или смерти пациента отводились считание секунды.

Регистрационные формы отмечались тремя младшими экспертами: красным значком «+» — смертный приговор, синим «—» — пациенту даровали жизнь или — в отдельных случаях — «?», что означало направление на дальнейшее рассмотрение. После этого формы отсылались к одному из трех старших врачей на утверждение или для внесения коррективов. Их решение было окончательным. После завершения обработки регистрационных форм и возвращения их в ведомство «Т-4» фамилии обреченных на умерщвление пациентов отсылались в транспортный отдел «Т-4», который информировал учреждения, где содержались больные для проведения необходимых подготовительных работ. Нередко списки были составлены настолько небрежно, что включали пациентов, оцененных экспертами как хороших рабочих, и приходилось второпях заменять их фамилии на другие — квота ведь должна быть соблюдена. Надлежало сообщать и о пациентах, не являвшихся гражданами рейха или принадлежавших к «не германской или не связанной с германской крови». В первую очередь это означало пациентов-евреев, подпадавших под особое распоряжение от 15 апреля 1940 г., а несколько тысяч пациентов-евреев были отравлены газом или позже отправлены в оккупированные районы Польши и в течение двух с половиной лет были умерщвлены там на том основании, что арийский персонал учреждений постоянно жаловался на них и не мог обеспечить надлежащий уход. Главные врачи психиатрических больниц, как, например, Герман Пфанмюллер 20 сентября 1940 г., выбрав удобный момент, с гордостью доложил, что их учреждение отныне «очищено от евреев» — все до единого они либо умерщвлены, либо отправлены куда следует.

Для всех категорий пациентов, отобранных для умерщвления, процедура была более или менее схожей. В назначенный день за ними прибывали большие серые автобусы, похожие на те, что служат для перевозки почты. Хотя врачи и служащие из «Т-4» не уставали повторять, что, дескать, эти пациенты психически больные, недееспособные и даже не способные понять, что с ними происходит, тем не менее никаких оправданий проводимым умерщвлениям быть не могло. Кое-кто из пациентов даже с радостью воспринимал предстоящую поездку — какое-никакое развлечение, — поверив персоналу, что, мол, их везут просто отдохнуть на природе. Но многие прекрасно понимали, что их отправляют на смерть. Врачи и медсестры отнюдь не всегда утруждали себя измышлением более-менее правдоподобных легенд, и вскоре по психиатрическим клиникам Германии поползли зловещие слухи. «Я снова живу в страхе, — писала женщина из лечебницы в Штеттине в письме, адресованном членам семьи, — потому что опять приехали эти машины... Машины были здесь и вчера, и восемь дней назад, забрали и увезли много людей, куда — неизвестно. Мы все очень расстроились и плакали». Медсестра сказала на прощанье «До скорого!» одному из пациентов в Рейхе-нау, а он повернулся к ней и выкрикнул, что, мол, к чему все это? — ведь мы прощаемся навсегда. Нередко персоналу приходилось вкалывать перевозбужденным пациентам большие дозы сильнодействующих средств, чтобы успокоить их, но некоторые начали отказываться от инъекций, боясь, что им введут яд.

Сразу же по прибытии на место назначения пациентов встречал персонал, их провожали в приемное отделение, где велели раздеться. У них проверяли личные данные, затем следовал весьма поверхностный медицинский осмотр, целью которого было просто выбрать наиболее вероятную причину «естественной» смерти, чтобы потом внести ее в соответствующую графу; те, у кого во рту имелись золотые зубы или пломбы, помечались крестом на спине или плече. Затем на теле проставляли идентификационный номер, больных фотографировали (чтобы продемонстрировать их физические и умственные недостатки) и затем, все еще в нагом виде, их провожали в газовую камеру, замаскированную под душевую. Тем пациентам, которые проявляли беспокойство, вводились транквилизаторы. Когда они оказывались в «душевой», двери помещения герметически закрывались, и представитель персонала открывал вентиль регулировки подачи газа. Смерть была отнюдь не мгновенной и мучительной. Один из представителей персонала, следивший через глазок за поведением обреченных на смерть в медицинском учреждении Хадамара рассказывал, что:

Обычно пациентов умерщвляли группами по 15—20 человек, хотя в некоторых случаях в камеры загоняли и больше. Приблизительно 5 минут спустя они теряли сознание, а через 20 минут наступала смерть. Персонал, выждав час или два, проветривал камеру с трупами. Врач констатировал смертельный исход, после входили санитары, прозванные «истопниками» (Бреннер), и переносили покойников в «мертвецкую». Здесь часть трупов расчленяли либо врачи-интерны в целях практики в патологоанатомии, либо специалисты, изымавшие отдельные органы, чтобы потом отправить их в научно-исследовательские институты для изучения. «Истопники» отбирали трупы, помеченные крестом, и вырывали золотые зубы, которые затем помешались в специальную тару и отсылались в ведомство «Т-4» в Берлине. Когда с этим было покончено, тогда грузили на металлические поддоны и транспортировали в крематорий, где «истопникам» нередко приходилось работать ночь напролет, превращая человеческие тела в пепел.

Членам семей и родственникам сообщали о переводе в центр умерщвления лишь постфактум. Еще одно письмо посылалось учреждениям, куда попадали больные, об их благополучном прибытии и предупреждавшее родственников о нецелесообразности их посещения до полной адаптации на новом месте. Нетрудно понять, что к моменту получения родственниками упомянутого письма, пациенты были уже умерщвлены. Некоторое время спустя семьи и родственников ставили в известность о смерти пациента, например, от сердечного приступа, пневмонии, туберкулеза или другой болезни, согласно списку, предоставленному ведомством «Т-4» с приложением соответствующих записей, сделанных по прибытии на новое место. Сознавая, что действуют в известной степени противозаконно, врачи использовали вымышленные имена, подписывая свидетельство о смерти, указывали неверную дату, чтобы у родственников сложилось впечатление, что смерть наступила дни или даже недели спустя после прибытия, а не час спустя после него. Семьям выдавали урну с прахом их несчастного родственника. На самом деле «истопники» просто засыпали перемешанный пепел в урны после сожжения в крематории очередной группы. Что же касалось одежды пострадавших, то родственникам сообщалось, что она выслана в национал-социалистический фонд «Зимняя помощь», хотя в действительности, если вещи были сносного качества, они чаще всего оседали в гардеробах персонала. Хитроумный механизм обмана включал карты, на которые члены персонала втыкали разноцветные булавки на место родного города жертвы. И если слишком много булавок появлялось в одном и том же месте, умерщвление приписывалось уже другому учреждению: центры умерщвления всеми средствами пытались замести следы преступлений. Максимум усилий прилагалось, чтобы держать весь процесс в секрете, вплоть до того, что персоналу запрещались всяческие контакты с местным населением, кроме того, с них брали присягу о неразглашении любой информации никому, кроме особо уполномоченных должностных лиц. «Всех болтунов», предупредил Кристиан Вирт группу вновь назначенных «истопников» в Хартхейме, «ожидает концентрационный лагерь или расстрел».

Царившая внутри центров эвтаназии атмосфера, как правило, ничего общего с творимыми жестокостями не имела — сплошь карточки, бумаги, подсчеты, словом, голый расчет и канцелярщина. Те, кто непосредственно убивал, нередко находились в подпитии — начальство выделяло им в качестве пайка алкогольные напитки. Другие пробавлялись случайными половыми связями — в попытке заглушить ужас от постоянного присутствия смерти. В Хартхейме персонал решил устроить попойку по поводу «юбилея» — кремации десяти тысяч человек. Все собрались в крематории вокруг тела последней из отравленных газом жертвы, возложенной на поддон и заваленной цветами. Один из сотрудников оделся в подобие сутаны и отправил непродолжительный обряд, после чего всех стали обносить пивом. Всего в Хартхейме было умерщвлено не менее 20 000 человек, столько же в Зонненштейне, еще 20 000 в Бранденбурге и Вернбурге и еще 20 000 в Графенэке и Хадамаре, т.е. в общей сложности 80 000 человек.

Несмотря на окружавшую акции эвтаназии тайну, упомянутая программа не могла долго оставаться незамеченной за стенами центров умерщвления ведомства «Т-4». Проживавшие вблизи Хадамара люди замечали непонятный дым, идущий из труб медицинского учреждения каждый раз, когда прибывал очередной транспорт. К тому же сотрудники, хоть и редко, но все же выходили в город за покупками или посидеть в пивной. Пиво развязывало языки, и люди не могли не говорить о работе. Жители других городов замечали прибывавшие автобусы, забиравшие психически больных; однажды в начале 1941 г. пациентов психиатрической лечебницы в Абсберге грузили в автобусы не у больничных ворот, а на одной из площадей города на виду у всех жителей, которые стали протестовать. Больные забеспокоились, стали оказывать сопротивление, их пришлось силой усаживать в автобусы. Но главным источником всякого рода догадок и слухов были родственники тех, кого отправляли в центры эвтаназии. Часть их чуть ли не с радостью воспринимала возможность отделаться от докучливой родни или детей; Менее догадливые принимали за чистую монету присланные из соответствующих инстанций заверения. Но большинство родителей и родственников располагали своими источниками информации и знали тех, кто столкнулся с аналогичной проблемой, или же добились возможности посетить больных в медицинских учреждениях. Чутье подсказывало им, что здесь что-то не так, когда они узнавали о том, что их иждивенцы были переданы в какой-то там Хартхейм или Хадамар. Иногда они пытались забрать больных родственников или детей домой до отправки в центры эвтаназии. Одна мать, чей сын был переведен в центр умерщвления, написала главному врачу учреждения следующее: «Если мой сын уже мертв, в таком случае прошу передать мне его пепел, потому что в Мюнхене ходят всевозможные слухи, и я желаю ясности на этот счет». Другая женщина написала на полях присланного ей официального уведомления о переводе ее тетки в Графенэк: «Через несколько дней нам предстоит получить печальное известие о смерти нашей несчастной Иды... Я со страхом жду следующего письма... Мы даже не сможем сходить к ней на могилу, и неизвестно, пришлют ли нам ее пепел, или кого-нибудь другого». Вскоре официальные уведомления о смерти стали вызывать даже не страх, а гнев. Почему, писала сестра одного из умерщвленных больных главному врачу медицинского учреждения, откуда он был отправлен, его вообще решили перевести куда-то еще, если он был болен настолько серьезно, что вскорости после прибытия на новое место умер? Не могла же такая болезнь возникнуть в одночасье! «В конце концов, — не скрывая возмущения, писала женщина, — мы ведь имеем дело со слабым, больным, человеческим существом, нуждающимся в помощи, а не со скотом!!!»

Некоторым судебным чиновникам стала бросаться в глаза необычная частота смертельных случаев среди обитателей психиатрических лечебных учреждений, и некоторые из них даже обращались в гестапо с запросами на проведение соответствующих расследований. Однако ни один не пошел так далеко, как Лотар Крессиг, судья из Бранденбурга, который специализировался по вопросам опеки и усыновления. Ветерану Первой мировой войны и члену лютеранской церкви Крессигу показалось подозрительным, когда душевнобольные, т.е. пациенты, лица, находившиеся под опекой суда и, соответственно, в пределах его компетенции, передавались каким-то непонятным учреждениям и вскорости после этого умирали. Крессиг написал письмо министру юстиции Портнеру, в котором призывал его разобраться с тем, что он охарактеризовал как противозаконную и аморальную программу массовых убийств. Ответ министра юстиции на письмо Крессига и на массу аналогичных писем от других судей и местных работников правоохранительных органов сводился к обещаниям вновь попытаться составить проект закона, который обелил бы убийц, однако вот только Гитлер решил наложить на него вето, дабы не давать союзным державам повода для лишних обвинений. В конце апреля 1941 г. министерство юстиции организовало брифинг для судей высшего ранга. Выступившие перед ними Брак и Хейде попытались успокоить их смятенные умы. А самого Крессига вызвали на ковер в министерство к одному высокопоставленному должностному лицу, а именно статс-секретарю Роланду Фрейслеру, который проинформировал судью из Брауншвейга о том, что убийства совершались с ведома Гитлера. Крессиг отказался принять это объяснение и написал директорам психиатрических больниц, находившихся в пределах его юрисдикции, поставив их в известность о том, что переводы больных в центры эвтаназии незаконны, пригрозив возбуждением уголовного дела в случае, если они продолжат подобную практику. Его юридическая обязанность, пояснил он, защищать интересы, а в случае необходимости и жизнь своих подопечных. Еще один вызов в министерство к Портнеру так и не сумел убедить его в неправоте, и в декабре 1941 г. Крессига спровадили в отставку.

Крессиг был и остался одиночкой в последовательности попыток остановить программу эвтаназии. У заинтересованных адвокатов и обвинителей тоже имелись сомнения на этот счет, но их быстро приструнило имперское министерство юстиции, так что волны судебных исков не последовало. Более сильную озабоченность высказывали религиозные деятели. Несмотря на перевод многих пациентов в государственные лечебные учреждения, начавшийся с 1936 г., все же очень много психических больных, физических инвалидов находилось в приютах, домах призрения, больницах, которыми управляла церковь и церковные благотворительные организации. Часть главных врачей психиатрических учреждений, управляемых Внутренней Миссией, пытались затянуть регистрацию и перевод пациентов, и один из таких руководителей, в частности пастор Герхард Брауне, имевший в подчинении несколько хосписов в Вюртемберге, заручился поддержкой и пастора Фридриха фон Бодельшвинга, довольно значительной фигуры в протестантской церкви. Бодельшвинг управлял известной больницей «Вефиль» в Билефельде и категорически отказался послать на смерть своих пациентов. Местный фюрер также отказался арестовать его, поскольку авторитет пастора был настолько велик, что о нем знали даже за пределами Германии; пастор Бодельшвинг был живой легендой, символом христианской самоотверженности и самопожертвования. На пике противостояния, а это было в ночь на 19 сентября 1940 г., в небе над Билефельдом появился самолет и сбросил на здание больницы несколько бомб, в результате чего погибло 11 детей-инвалидов и медсестра. Геббельс поспешил натравить прессу на «варваров-британцев». В нацистских газетенках замелькали броские заголовки: «Детоубийство в «Вефиле» — возмутительное преступление!» — вопила «Дойче Альгемайне Цайтунг». Но как, вопрошали контролируемые государством печатные издания, могли британцы избрать этот известный центр христианского милосердия? Сам Бодельшвинг прекрасно понимал печальную иронию. «Выходит, — заявил он в беседе с местным государственным чиновником, — я с пеной у рта должен осуждать деяния англичан и тут же сам принимать участие в детоубийствах, но уже в куда более широких масштабах?»

Спустя два дня после авианалета немецкий чиновник с одним из информаторов американского корреспондента Уильяма Ширера зашли в номер Бодельшвинга и, отключив телефонный аппарат, рассказали ему о том, что убийство пациентов психиатрических больниц — дело рук гестапо. Они весьма прозрачно намекнули на то, что больницу «Вефиле» бомбил немецкий самолет из-за отказа Бодельшвинга сотрудничать с властями. К концу ноября журналистское расследование Ширера дало результаты. «Это напоминает страшную сказку», — отмечал он в своем дневнике. Германское правительство «систематически обрекало на смерть умалишенных больных рейха». Один источник приводил число убитых в 100 000 человек, но Ширер считает его явным преувеличением. Американскому репортеру удалось узнать, что убийства проводились согласно распоряжениям Гитлера, через Личную канцелярию фюрера направлявшимся ниже для исполнения. Его источники информации также отметили и поток уведомлений о смерти пациентов в Графенэке, Хартхейме и Зоннен-штейне, присланных родственниками, вынужденными пользоваться закодированным языком: «Мы получили невероятные новости...», «После нескольких недель неуверенности...», «После того как кремация имела место, мы получили печальную новость...» Как он считал, немецкий читатель поймет, что скрывается между строк подобных сообщений, именно поэтому об этом и запрещалось говорить. Программа, заключал Ширер, была «идеей ярых нацистов, решивших воплотить в жизнь свои евгенические и социологические идеи».

Бодельшвинг и Брауне обратились к Браку, чтобы добиться от него прекращения убийств, и затем вступили в контакт с известным хирургом Фердинандом Зауэрбрухом, они постоянно писали и имперскому министру юстиции Портнеру. Все эти усилия были обречены на провал, и Брауне решил составить детальное досье убийств и отослал его Гитлеру, очевидно, в тщетной надежде, что тот ничего не знал об этом, и призывал остановить программу. «Если человеческая жизнь обесценивается, разве это не подорвет моральный дух нации?» — риторически вопрошал Браун. Ему дали понять, что Гитлер не в состоянии остановить программу. 12 августа 1940 г. Браун был арестован и заключен в тюрьму гестапо; но 31 октября 1940 г. его выпустили при условии, что он прекратит дальнейшую кампанию. 19 июля 1940 г. Теофил Вурм, протестантский епископ Вюртемберга, обратился в письмом к министру внутренних дел Фрику, призывая прекратить убийства:

Не получив на это послание ответа, он написал вновь 5 сентября 1940 г.: «Знает ли фюрер об этом вопросе? Одобряет ли он это?»

Недостаток подобных инициатив в том, что они ограничивались вмешательством отдельных мужественных людей и оставались без каких-либо эффективных последствий, не говоря уже о невозможности способствовать возникновению более-менее широкой оппозиции Третьему рейху в целом. Члены консервативной оппозиции из среды высокопоставленных военных знали об убийствах и резко отрицательно к ним относились, но их недовольство режимом диктовалось совершенно иными причинами. Такие люди, как Бодельшвинг, не были настроены против решительно всех аспектов жизни в Третьем рейхе. Положение самой протестантской церкви в Германии было довольно проблематичным, если не опасным, в условиях нацистской диктатуры. Большинство протестантских пасторов и служащих благотворительных организаций либо были настроены пронацистски, либо целиком сосредоточились на внутренних распрях, раздиравших церковь начиная с 1933 г. Добрая половина подвергнутых эвтаназии пациентов принадлежала учреждениям, управляемым протестантской или католической церковью, и нередко их направляли в центры умерщвления с одобрения тех, кто стоял во главе упомянутых учреждений. Национальное руководство Внутренней Миссии было готово примириться с умерщвлением, если оно касалось «больных людей, не способных к активной умственной деятельности в человеческом обществе» — компромисс, который был приемлемым даже для Бодельшвинга, если он был бы соответствующим образом оформлен в виде юридического законодательного акта, хотя сам он во вверенном ему учреждении использовал любые возможности для затягивания процедуры. Сомнение, недоумение и отчаяние, смущавшие души пасторов во время дебатов, верно ли молчать, уклоняясь от протестов против государства, законность которого никто из них никогда не подвергал сомнению. Не повредит ли это церкви, если кто-то рискнет возразить? И, если они все же решатся протестовать, не будет ли это поводом для государства подчинить себе учреждения Внутренней Миссии? Многие опасались, что общественный протест даст режиму идеальный повод для усиления гонений церкви. На одной из встреч, посвященной описываемой проблеме, пастор протестантской церкви Эрнст Вильм, работавший в лечебном учреждении Бодельшвинга «Вефиле», заметил: «Мы обязаны вступиться за наших больных и разделить ответственность... чтобы никто не мог сказать: мне приказали, я ничего не смог поделать». Так что число радикальных противников умерщвления больных было ничтожным и оставалось таковым и в 1940 г., и в последующие годы.

Католическая церковь также была под огнем режима на протяжении уже нескольких лет начиная с 1933 г. Многие из ее организаций были распущены, а представители католического духовенства арестованы и заключены в тюрьмы. Соглашение Католической церкви с нацистским режимом, так называемый Конкордат, заключенный с Папой Пием XI в 1933 г. якобы в целях защитить католическую церковь Германии в обмен на воздержание представителей духовенства от всякой политической деятельности, превратился в листок бумаги. К 1939 г. ведущие немецкие прелаты решили склонить головы из страха перед худшим. Однако католическая церковь под руководством папства представляла собой куда более единое целое, нежели протестантская, ибо католики не так легко отказываются от догм ради достижения компромисса. Папство уже жаловалось на политику режима относительно стерилизации в расовых целях, и вряд ли политика эвтаназии нашла бы горячий отклик в сердцах представителей католического духовенства. Немецкие епископы также осудили программу стерилизации и издали руководящие принципы, согласно которым врач и-католики, а также медсестры и служащие католических лечебных учреждений могли участвовать в ней, хотя практически их никто не придерживался. Но успел смениться папа: 2 марта 1939 г. на престол в Риме взошел Пий XII. Это был кардинал Пачелли, бывший представитель Ватикана в Германии, он бегло говорил и читал по-немецки и сыграл главную роль в составлении папских протестов против нарушений Конкордата в предвоенные годы. В октябре 1939 г. в его первой энциклике, Summi Pontificatus, объявлялось, что государство не должно присваивать роль Бога в определении людских судеб. Но протесты католиков против умерщвления инвалидов последовали лишь летом 1940 г., и начало им положили описанные выше события в больнице «Вефиле».

Больница «Вефиле» относилась к епархии епископа Клеменса Августа фон Галена, чья прежняя терпимость к режиму сменилась куда более критическим отношением, в особенности ввиду идеологических нападок на христианство ведущих нацистов, таких как Альфред Розенберг и Бальдур фон Ширах. Уже снабженный обильной информацией Бодельшвинга, Гален 28 июля 1940 г. обратился с письмом к кардиналу Адольфу Бертраму, в котором подробно описал кампанию убийств и убеждал церковь внятно высказать свое отношение к происходящему. Другие епископы были также обеспокоены проблемой эвтаназии. Конрад Грёбер, архиепископ Фрейбургский, писал шефу Имперской канцелярии Гансу Генриху Ламмерсу 1 августа 1940 г., сообщив ему об озабоченности представителей католической веры, чьи родственники были умерщвлены, предупреждая, что убийства нанесут непоправимый ущерб престижу Германии за границей, и предлагая взять на себя все расходы германского государства, могущие возникнуть в связи «с уходом и лечением психически больных, которых обрекают на смерть»’. Многие из учреждений, откуда изымались больные для последующего умерщвления, находились в ведении германской ассоциации «Каритас», главной католической благотворительной организации, и их главы срочно обратились к католической иерархии за советом. 11 августа 1940 г. Конференция Епископов в Фульде выступила против убийств в еще одном послании к Ламмерсу и поручила епископу Генриху Винкену лично встретиться с ним от имени ассоциации «Каритас». В министерстве внутренних дел чиновники «Т-4» попытались оправдать убийства, но Винкен, цитируя Пятую Заповедь («Не убий»), предупредил, что церковь предаст события огласке, если программа умерщвления не будет остановлена.

На следующей встрече, однако, Винкен дал задний ход, теперь он настаивал на более тщательном обследовании и отборе пациентов, обреченных на гибель. Видимо, он поступил так из опасений, что его позиция подорвет основы для освобождения католических священников из концлагеря Дахау. Его призвал к порядку кардинал Михаэль Фаульхабер, который недвусмысленно дал понять, что вопросы, которые его занимают, носят, скорее, «эпизодический характер». «Если все пойдет такими темпами, — заявил кардинал, — казни через полгода завершатся». Что касается идеи, судя по всему подкинутой Винкеном о том, что, дескать, сэр Томас Мор в своих трудах оправдывал убийство увечных, Фаульхабер насмешливо написал, что надо «было на самом деле удержаться от написания сатирических произведений. Таким образом, англичане и Средневековье вдруг стали образцами для подражания. Вполне можно было сослаться и на «охоту на ведьм», и на еврейские погромы в Страсбурге. В конце концов, переговоры прервались, потому что министерство внутренних дел отказалось предоставить конкретные указания в письменной форме. 2 декабря 1940 г. Ватикан издал довольно резкий указ: «Преднамеренное убийство невинного человека вследствие умственных или физических дефектов недопустимо». Это «вопреки естественному и положительному Божественному закону». Несмотря на это, церковная иерархия в Германии решила дальнейшее проведение подобных акций нецелесообразным. «Любое опрометчивое или слишком резкое высказывание, — предостерегал главный советник кардинала Бертрама 2 августа 1940 г., — может возыметь далеко идущие и негативные последствия для жизни церкви». Доказательств для протеста явно недостаточно — так заявил Бертрам Галену 5 августа 1940 г. Только 9 марта 1941 г. Гален поместил декрет в официальном информационном бюллетене. Что, в конце концов, побудило Галена высказаться, так это арест гестапо пасторов и конфискация принадлежавшей иезуитам собственности в родном городе Галена Мюнстере в целях оказания помощи пострадавшим во время бомбардировок. Это убедило его в том, что пресловутое предостережение Бертрама почти год назад оказалось безрезультатным. В своих проповедях 6, 13 и 20 июля 1941 г. он подверг резкой критике незаконное присвоение церковного имущества в Мюнстере и его окрестностях и изгнание монахов, монахинь сотрудниками гестапо. Кроме того, он также критиковал программу эвтаназии. Полиция попыталась заставить Галена замолчать, устроив рейд в женский монастырь, где пребывала его сестра Хелена фон Гален. Женщину арестовали и бросили в подвал. Но Хелена фон Гален, бесстрашно выбравшись через окно, спаслась бегством.

Теперь у Галена раскрылись глаза на происходящее. В четвертой проповеди 3 августа 1941 г. он зашел дальше. Этому способствовал тайный визит отца Генриха Лакмана, капеллана хосписа в Мариентале, сообщившего ему о предстоящем умерщвлении группы пациентов и попросившего найти способ воспрепятствовать этому. Гален расценил услышанное как потенциальное преступление и счел своим долгом предать его гласности. В своей знаменитой проповеди он сначала вновь затронул тему ареста священников и конфискацию церковного имущества, а затем перешел к детальному описанию и резкому осуждению программы эвтаназии. Если в своих прежних проповедях, в частности 6 июля 1941 г., он ограничивался лишь намеками, то на этот раз привел обстоятельные детали и конкретные случаи умерщвления, добавив, что имперского руководителя здравоохранения доктора Конти «отнюдь не смущает тот факт, что большое количество психически больных людей в Германии уже были преднамеренно убиты, более того, их убийства продолжатся и в будущем». Такие убийства были противозаконны, заявил Гален. Касательно отправки пациентов из учреждения в Мариентале под Мюнстером в конце минувшего месяца, он заявил, что в послании прокурору представил формальное обвинение всех ответственных за убийства лиц. «Люди, — заявил он пастве, — это не старые клячи и не коровы, отправляемые на убой, когда пользы с них уже никакой. И если этот принцип применить к человеческим существам, то это развяжет руки для избавления от всех «непродуктивных», неизлечимо больных, инвалидов труда или войны, людей престарелых и прочих». И Гален задал риторический вопрос: «Как теперь верить врачам?» Изложенные им факты были вполне достоверны. Католики, заявил он, обязаны избегать богохульствующих, нападающих на их религию или обрекающих на гибель ни в чем не повинных людей. В противном случае они сами станут соучастниками творимых преступлений.

Впечатление от проповедей, в особенности от последних, было сродни эффекту разорвавшейся бомбы. Гален оформил их в письменном виде как пастырское послание и прочитывал вслух в приходских церквях. Копии дошли и до Великобритании, слова Галена зазвучали в радиопередачах немецкого отдела службы Би-би-си, их в виде листовок сбрасывали с самолетов над территорией Германии, они были переведены на несколько языков и появились во Франции, Голландии, Польше и других странах Европы. Копии дошли до многих семей. В результате несколько человек выступили с протестами, рассказывали об аналогичных убийствах родственников своих коллег по работе; часть несогласных были арестованы и помещены в концентрационные лагеря, включая некоторых пасторов, также читавших проповеди Галена. Поступок Галена послужил примером и для епископов, таких как Антоний Хильфрих, епископ Лимбургский, 13 августа 1941 г. написавший послание протеста министру юстиции Портнеру (который сам был католик), осуждая убийства как «несправедливость, вопиющую к Небесам». Епископ Майнцский Альберт Штор также в своих проповедях высказывался против лишения жизни. Это стало самым мощным, наиболее открытым и объединившим самые широкие слои населения движением протеста против нацистской политики со времен основания Третьего рейха. Сам Гален сохранял спокойствие и невозмутимость человека, в любую минуту готового принять мученическую смерть. Но ничего не произошло. Достигнутый им уровень гласности был настолько высок, что нацистские лидеры не решились ни на какие репрессивные меры против него. Гаулейтер Мейер писал Борману, требуя повесить епископа. Борман и сам готов был на это, но Гитлер и Геббельс, когда Борман изложил им свою идею, отнеслись к ней скептически, ибо казнь Галена сделала бы из него великомученика, что лишь усугубило бы нестабильность в обществе, что было совершенно ни к чему, тем более в разгар войны. Ничего, этим мы займемся после победы, заявил тогда Гитлер. Рядовые члены НСДАП в Мюнстере недоумевали: почему с этим епископом так носятся, если он предатель нации и место ему в тюрьме?

Реакция нацистского руководства была довольно странной. Впрямую никаких высказываний: в августе 1941 г. был выпущен фильм под названием «Я обвиняю». Его главная героиня — молодая, красивая женщина внезапно заболевает рассеянным склерозом и изъявляет желание добровольно свести счеты с жизнью. Ее муж вместе со своим другом после долгих прений на тему плюсов и минусов все же решили положить конец ее страданиям. То есть эти обсуждения выходили за рамки сюжета фильма, простираясь к правомерности вынужденной эвтаназии, логически обоснованной в лекции одного университетского профессора. Фильм посмотрели 18 миллионов человек, и многие высказывания, если верить донесениям Службы безопасности СС, могли быть расценены как ответ на проповеди Галена. На самом же деле ключевые сцены фактически были лично вставлены в фильм Виктором Браком из ведомства «Т-4». Пожилые люди, в особенности врачи и люди с более высоким образовательным уровнем, отвергли идею, но младший медицинский персонал в основном поддержал ее: да, эвтаназия имела право на существование при наличии соответствующих медицинских заключений, после надлежащей экспертизы. Служители закона, юристы полагали, что отчасти самоубийство ради избавления от мук, изображенное в фильме, нуждалось в более осторожном, тщательно продуманном юридическом подходе, тогда как большинство людей однозначно одобрило эвтаназию, если речь действительно шла об «убийстве из милосердия». Если умерщвлялись «слабоумные», т.е. категория, о которой не шла речь в фильме, в этом случае большинство считало, что подобные вещи должны происходить обязательно с согласия родственников. Служба безопасности СС сообщала, что католические священники посещали прихожан, пытаясь убедить их не смотреть фильм. Средний немец прекрасно уяснил суть картины. «Фильм действительно интересный», высказывались мнения, «но все в нем выглядит так, словно речь идет о тех самых сумасшедших домах, где теперь убивают больных». Так что вложенный в фильм скрытый смысл, что разработанная в «Т-4» программа умерщвления была оправданна, цели не достиг.

А вот программа, невзирая ни на что, была остановлена. 24 августа 1941 г. Гитлер издал приказ, адресованный непосредственно Брандту, Боулеру и Браку о приостановлении отравления газами взрослых до особого распоряжения, хотя Гитлер не воспретил умерщвление детей, осуществлявшееся в куда менее широких масштабах и посему не возымевшее столь широкой общественной огласки. Проповедь Галена свое дело сделала — пробудила в обществе реакцию, помешавшую продолжить умерщвление беспомощных людей без риска волнений, и нацисты вынуждены были дать задний ход. Медсестры и санитары, в особенности в католических лечебных учреждениях, теперь уже всячески затрудняли процесс регистрации. Программа умерщвления теперь была достоянием гласности, и родственники, друзья и соседи жертв не скрывали озабоченности. Более того, они напрямую связывали ее с нацистским руководством и его идеологией; действительно, несмотря на наивные верования отдельных представителей церкви, как, например, епископа Вурма в то, что, дескать, сам Гитлер ничего не знал об этом, очень многие придерживались куда более трезвых взглядов, считая, что и на Гитлере лежит часть вины за происходящее в рейхе. К середине 1941 г. даже Гиммлер и Гейдрих критиковали «недочеты в исполнении программы». И это тогда, когда Гитлер установил соответствующую квоту — 70 000 человек.

Но в конечном итоге никак нельзя преуменьшить значение позиции, занятой Галеном. Невозможно с уверенностью утверждать, что произошло бы, не займи он столь жесткую и непримиримую позицию, даже ценой непослушания вышестоящих представителей католической церкви, выступавших в защиту убогих и увечных. Но, учитывая склонность нацизма к ужесточению политики при условии слабого сопротивления или вообще отсутствии такового, все же есть основания предполагать, что и после августа 1941 г. выявление и уничтожение больных людей в газовых камерах Хадамара, да и не только Хадамара, все же продолжалось, тем более что в Польшу из рейха направлялся соответствующий «медицинский» персонал. Впоследствии отпали все сомнения на счет того, что нацисты и не думали отказываться от намерений «избавить общество» от тех, кого они считали обузой. Однако начиная с августа 1941 г. этим приходилось заниматься под большим секретом и в не столь широких масштабах. Уж слишком на виду в Германии были душевнобольные, долгосрочные пациенты психиатрических лечебниц и другие классифицированные режимом как «недостойные жизни», чтобы их просто взять да изолировать, а потом и уничтожить.

Увы, но в совершенно ином положении оказались другие преследуемые группы в немецком обществе, такие как цыгане или евреи. Гален о них и словом не обмолвился, как, впрочем, и другие представители церкви за редким исключением. Урок, извлеченный Гитлером из всего этого, был таков: нет, массовые убийства кого бы то ни было вполне допустимы, осуществимы и даже необходимы, но лишь до тех пор, пока не надо было давать на это никаких письменных санкций, избавив таким образом себя от ненужной головной боли.

Массовые убийства, захлестнувшие Третий рейх осенью 1939 г. и в Германии, и на оккупированных ею территориях Польши, никак нельзя объяснять лишь как естественные последствия начала войны, от которой, по мнению нацистского руководства, зависела судьба и сам факт дальнейшего существования Германии. Еще менее логично считать их продуктом «варварских методов ведения войны», оправданных противостоянием с не знавшим пощады противником. Вторжение в Польшу происходило в весьма благоприятных для Германии и вермахта условиях, включая даже погодные, да и враг был просто-напросто сметен с пути со снисходительной непринужденностью. Армия вторжения прекрасно понимала, что Польша никакой угрозы существованию Германии не представляет, так что в этом смысле никаких особых идеологических изысков не требовалось. Традиционные уставные взаимоотношения унтер-офицерского и рядового состава вермахта не нуждались в насаждении особой, жесткой, основанной не на традиционном воинском подчинении младшего старшему, а на расовом сознании дисциплины, непривычной и доселе невиданной. Все это еще только предстояло во время вторжения в Советский Союз в июне 1941 г. Другое дело, если речь шла о принципиально новых структурах, таких как СД и СС, как зондер- и эйнзатцкоманды. Эти вступили в страну, выявляя политически нежелательных, расстреливая их или бросая в концентрационные лагеря, уничтожая евреев, хватая на улицах городов людей и отсылая их на принудительные работы в Германию, насаждая в качестве неотъемлемой части ведения войны систематические этнические чистки и депортации огромных групп коренного населения.

Перечисленные акции не ограничивались исключительно рамками полномочий СС. С самого начала функционеры нацистской партии, всякого рода ее полувоенных формирований, да и просто гражданские официальные лица и, в особенности, армейские командиры низших рангов и рядовой состав должным образом проторили путь для хлынувших в Польшу немецких поселенцев. Аресты, акты физической расправы над поляками и евреями, их убийства стали повседневным явлением, но самым поразительным была та степень ненависти и презрения, демонстрируемые в отношении них простыми солдатами и унтер-офицерами вермахта, не упускавшими случая публично поиздеваться над евреем или поляком на улицах оккупированных городов Польши. Так же, как избиения и надругательства были логическим продолжением немецкого вторжения, так и завладение имуществом поляков и евреев считалось «добычей», военным трофеем. По части воровства и грабежей равных немецким военным не было, разве что их польские подстрекатели и наводчики. Все эти действия отражали официальную политику, курс, очерченный лично Гитлером, объявившим, что, дескать, Польша должна перестать существовать, что ее необходимо стереть с лица земли, а ее интеллектуальную и профессиональную элиту либо физически уничтожить, либо низвести до уровня бессловесных, никчемных рабов. Конфискация польской и еврейской собственности открыто провозглашалась Берлином как неотъемлемый элемент онемечивания присоединенных территорий, депортаций населения и изоляции в гетто евреев. Однако рвение, с которым армия вторжения исполняла спущенные центром директивы, нередко переходило все мыслимые границы, что также требует особого пояснения.

Широко распространенные и даже ставшие традиционными ненависть и презрение немцев к полякам, как, впрочем, и украинцам, белорусам, русским, а также «восточным евреям», имели глубокие корни в Германии. Даже широко внедряемые социал-демократическим рабочим движением в среду рабочего класса перед Первой мировой войной доктрины о равенстве всех людей не распространялись на меньшинства, им подобные. Основная масса немецких рабочих расценивали поляков и русских как отсталых, недалеких и малообразованных людей; действительно, частые еврейские погромы в царской России лишь свидетельствовали в пользу этой точки зрения. Страх перед вторжением с варварского Востока сыграл свою роль в согласии социал-демократов проголосовать за военные кредиты в 1914 г. Приход и становление коммунистической диктатуры в Советском Союзе лишь углубили прежние верования. Для большинства немцев, по иронии судьбы, людей образованных, среди которых было и немало евреев, «восточные евреи» Польши казались весьма и весьма отсталыми. В начале 1920-х гг. поток евреев, пытавшихся спастись от советской диктатуры и ужасов Гражданской войны в России, вызывал отнюдь не сочувствие, а, скорее, брезгливое недовольство. Нацистская пропаганда в 30-е гг. всячески тиражировала подобные стереотипы, углубляя и без того достаточно серьезные предрассудки против славян и восточных евреев, в особенности среди немецкой молодежи, убеждая ее в неполноценности этих народов.

Непримиримость, косность, жестокость, насилие — такие «ценности» были вцементированы в головы целого поколения молодых немцев начиная с 1933 г., и даже если нацистская пропаганда и не всегда и не во всем одерживала победу, то в этом вопросе ее результаты бесспорны. Если верить нацистским догмам, сильный всегда прав, победителя не судят, а расово неполноценные народы вообще не в счет. Неудивительно, что случаи проявления наибольшей жестокости в отношении евреев более всего были характерны для молодых немецких солдат. Как Вильм Хозенфельд сообщал в письме из Польши своему сыну в ноябре 1939 г., «у евреев сейчас есть поговорка: «Старый солдат — добрый солдат, молодой — зверь». Результаты вторжения и оккупации немцами Польши в сентябре 1939 г. — не результат войны, а, скорее, продолжавшегося не один год идеологического оболванивания, укоренившегося убеждения в том, что славяне и восточные евреи — недочеловеки и политические противники, не имеющие права на существование. Типичны в этом отношении высказывания генерала Готфрида Хейнрици, отнюдь не фанатика-нациста, но твердолобого кадрового военного, письма которого — пример укоренившихся предубеждений. «Здесь кишмя кишат клопы и вши, — написал он жене из Польши 22 апреля 1941 г., — и эти жуткие евреи со звездой Давида на рукавах». Генерал явно усматривал исторические параллели в обхождении немецких оккупантов с евреями и поляками. «Поляки и евреи здесь — рабы, — утверждал он несколько дней спустя. — Никто их здесь в расчет не принимает. Здесь так же, как в Древнем Риме, когда римляне завоевали другие народы». «Генерал-губернаторство» Хейнрици описывает как «самую настоящую выгребную яму Европы», ветхие, полуразрушенные здания, окна без стекол, грязные занавески, грязь. Вероятно, ему просто не выпало оказаться в запущенных районах его собственной страны. Для Хейнрици, как и для многих других, грязь — явление чисто славянское, польское. «Вот идешь по улице, — писал он из Польши в апреле 1941 г., — и у вас такое чувство, что все вши и блохи мира прыгают на вас. На улицах, где проживают евреи, такая вонь, что невольно нос затыкаешь, чтобы ненароком не вдохнуть эту грязищу».

Таким образом, когда немецкие силы совершали действия, считавшиеся у них актами возмездия, т.е. брали и расстреливали заложников, заживо сжигали ни в чем не повинных людей, до основания разрушали крестьянские подворья и так далее, они действовали не из военной необходимости, а ради обслуживания идеологии расовой ненависти. И здесь, на Востоке, в Польше, в отличие от стран Западной Европы, никаких пределов немцы не ведали. Менее чем два года спустя они будут творить зверства в куда больших масштабах. Но в пылу осуществления пресловутой навязчивой идеи этнических чисток и «натиска на Восток» ради обретения «жизненного пространства», Гитлеру и его клике все чаще приходилось сталкиваться с фактом начала гибельной для них в будущем мировой войны, противостояния объединенной мощи двух держав — Великобритании и Франции, двух европейских стран с наибольшим числом подвластных им колоний, державами-победителями Германии войны 1914—1918 гг. Гитлер до последнего момента надеялся избежать этого конфликта, рассчитывая уничтожить Польшу втихомолку. Однако теперь он столкнулся с новой проблемой: как быть с врагами Германии на Западе?