Уплатив по счету и распрощавшись с хозяйкой, нежно поцеловавшей меня при расставанье, мы снова отправились в путь, радуясь, что так дешево отделались. Не прошли мы и пяти миль, как заметили всадника, галопом скакавшего за нами, в котором скоро узнали не кого иного, как грозного героя, уже доставившего нам столько волнений.

Он осадил лошадь около меня и спросил, знаю ли я, кто он. Я был ошеломлен до такой степени, что не расслышал его вопроса, и он повторил его, сопровождая залпом проклятий и угроз, но я оставался нем, как и раньше. Стрэп, видя меня в таком расстройстве чувств, упал на колени прямо в грязь и жалобно возопил:

— Ради Христа смилуйтесь, мистер Райфл, мы вас очень хорошо знаем.

— Ого! — крикнул грабитель. — Знаете? Ну, на этом свете вам не придется показывать против меня на суде, собачьи морды!

С этими словами он выхватил пистолет и выстрелил в злополучного цырюльника, который, не вымолвив словечка, упал плашмя на землю.

Судьба моего приятеля и мое собственное положение пригвоздили меня к месту и лишили способности соображать, так что я не сделал ни малейшей попытки бежать или умилостивить злодея, направившего на меня второй пистолет; но, не успев поджечь порох, он увидел группу приближавшихся всадников и ускакал, оставив меня недвижимым, как статуя, в каковой позиции меня нашли спасители моей жизни. Группа состояла из трех хорошо вооруженных ливрейных слуг с офицером, который, как узнал я впоследствии, был тем самым, у кого накануне Райфл отобрал карманные пистолеты; он поведал о своем злоключении встреченному на дороге нобльмену и, заверив его, что не сопротивлялся тогда только потому, что боялся за ехавших в карете леди, получил в подмогу слуг его лордства, чтобы пуститься в погоню за грабителем. Этот трусливый капитан подскакал ко мне галопом и спросил, кто стрелял из пистолета; я еще не оправился и не успел ответить, как он увидел лежащее на земле тело, при виде которого изменился в лице и произнес запинаясь: — Джентльмены! Здесь свершилось убийство. Сойдем с коней.

— Пустимся-ка лучше в погоню за убийцей, — сказал один из его спутников. — Молодой человек, в какую сторону он поехал?

Я уже пришел в себя и сказал им, что он не мог ускакать больше, чем на четверть мили, и попросил одного из них помочь мне перетащить в ближайший дом тело моего приятеля для погребения. Предвидя, что, в случае погони, ему скоро придется драться, капитан затянул мундштук коня и в то же времяпришпоривал его; когда же лошадь от такого обращения поднялась на дыбы и захрапела, он крикнул, что конь его испугался и не может итти, а сам заставлял его кружиться на одном месте, поглаживал по шее, свистел и улещивал его приговаривая: «Иди же, иди, тише, тише» и т. д.

— Чорт возьми! — крикнул один из слуг. — И в самом деле Гнедой милорда что-то не идет.

С этими словами он хлестнул лошадь по крупу, и Гнедой, невзирая на поводья, рванулся вперед, унося капитана с такой быстротой, что быстро настиг бы грабителя, если бы, к счастью для капитана, не лопнула подпруга, благодаря чему он плюхнулся в грязь, а двое его спутников продолжали преследование, не обращая внимания на его положение. Тем временем один из трех слуг, оставшихся по моей просьбе со мной, перевернул тело Стрэпа, чтобы найти рану, оказавшуюся смертельной, и обнаружил, что тот еще теплый и дышит; после этого я немедленно пустил ему кровь, и, к невыразимой моей радости, он опамятовался: никакой раны он не получил кроме той, которую нанес ему страх. Подняв его на ноги, мы побрели вместе в придорожную гостиницу, расположенную на расстоянии полумили, где Стрэп, еще не совсем окрепший, лег в постель; вскоре вернулся третий слуга с лошадью и оружием капитана, предоставив последнему плестись за ним, как ему вздумается. По прибытии своем сей воинственный джентльмен стал горестно жаловаться на ушибы, полученные им при падении, и по совету слуги, поручившегося за мою ловкость, предложил мне отворить ему кровь, за что вознаградил меня полукроной.

Время между этим событием и обедом я провел, наблюдая игру в карты между двумя фермерами, сборщиком акциза и молодым человеком в порыжевшем плаще и сутане, который, как узнал я впоследствии, оказался кьюратом — младшим пастором соседнего прихода. Можно легко было заметить, что силы неравные и что партнеры-фермеры имеют дело с двумя шулерами, которые весьма быстро освободили их от всех наличных денег. Но больше всего я удивился, услышав, как этот пастор ответил одному из фермеров, по-видимому заподозрившему нечистую игру:

— Что это, чорт побери, приятель! Вы сомневаетесь в моей честности?

Я ничуть не изумился, обнаружив мошенника в духовном обличье, — этот тип частенько встречается и у меня на родине, но меня возмутило его недостойное поведение, выражавшееся в проклятиях, которыми он сыпал, и в распеваемых им мерзких песнях. В конце концов, желая как-то возместить ущерб, нанесенный им неосторожным мужланам, он вытащил из-под своего плаща скрипку и, посулив угостить их за обедом, начал играть и петь весьма мелодически. Такое добродушие священника столь развеселило собравшихся, что фермеры скоро забыли о своем проигрыше, и все присутствующие пустились в пляс во дворе. Пока мы так приятно развлекались, наш музыкант, завидев ехавшего к гостинице всадника, остановился и закричал:

— Джентльмены, прошу прощенья! Ей-богу, сюда едет наш ученый викарий!

Он немедленно спрятал свой инструмент, побежал к воротам и, приняв у викария поводья, помог ему сойти с лошади, очень сердечно осведомляясь о состоянии его здоровья. Этот румяный сын церкви, которому было лет пятьдесят, спешился и, поручив кьюрату свою лошадь, торжественно прошествовал в кухню, где, поместившись у очага, потребовал бутылку эля и трубку, едва удостаивая отвечать на подобострастные вопросы тех, кто осведомлялся, как поживает его семейство. Пока он услаждался таким образом среди глубокого молчания, к нему приблизился с величайшим почтением кьюрат и спросил, не удостоит ли он нас чести отобедать вместе с нами. На этот вопрос викарий ответил отрицательно, заявив, что только что посетил сквайра Бомкина, который допился до белой горячки на последних ассизах, и что, уезжая из дому, он сказал Бетти, чтобы она его ждала к обеду. Покончив с трубкой и бутылкой, он встал и с важностью, приличествующей прелату, направился к двери, к которой его помощник уже подвел лошадь. Как только он уселся в седло, шутник-кьюрат, войдя в кухню, повел такую речь:

— Старый прохвост уехал, да и чорт с ним! Вот такова жизнь, джентльмены! Ей-богу, этот негодяй-викарий не достоин того, чтобы жить, однако он получает четыреста фунтов в год, чего хватило бы на двоих, а я, несчастный, поневоле должен исполнять за него всю черную работу и каждую неделю скакать миль за двадцать ради воскресной проповеди, а за сколько? За двадцать фунтов в год! Не хочу хвастать своими способностями, но… сравнение вызывает возмущение! Хотел бы я знать, почему этот чванный, толстобрюхий доктор заслуживает большего благополучия, чем я! Он может валяться в кресле у себя дома, услаждать себя лучшими яствами и питием и наслаждаться беседой со своей экономкой Бетти. Вы меня понимаете, джентльмены! Бетти приходится ему бедной родственницей, и вдобавок она хорошенькая девушка. Но это неважно. Да! И она почтительная дочь, и посещает своих родителей обязательно раз в год, хотя, признаюсь, я так и не мог узнать, в каком графстве они живут…

Тем временем обед поспел, я разбудил моего спутника, и мы весело пообедали все вместе; когда с обедом покончили и договорились, сколько кому платить, кьюрат вышел по какому-то делу и, вскочив на лошадь, оставил двух фермеров расплачиваться с хозяином, как им заблагорассудится. Когда нам сообщили об этой проделке, сборщик акциза, до сей поры молчавший, сказал со злорадной усмешкой:

— Да, это старая уловка Шаффла. Я еле удержался от смеха, когда он говорил об угощении. Да будет вам известно, что это примечательный парень. Он наскреб кое-какие крохи наук, пока служил у молодого лорда Трайфла в университете. А самых больших успехов он достиг в сводничестве. Никто не знает его талантов лучше, чем я, так как я был камердинером сквайра Тэтла, близкого друга лорда Трайфла. Шаффл попался, заложив какие-то костюмы лорда, и его выгнали, но он знал кое-что о милорде и тот не захотел доводить его до крайности, а потому помог ему получить духовное звание и позднее порекомендовал его на должность кьюрата, которую он сейчас и занимает. Однако надо удивляться ловкости парня, живет он себе припеваючи, несмотря на такое маленькое жалованье. Вы сами видели, какой он затейник и, право же, может развлечь любую компанию. Благодаря этим качествам его с охотой принимают везде, где бы он ни появился, а что до игры в карты, то в трех графствах не сыщешь никого равного ему. По совести сказать, он отчаянный пройдоха и с такой ловкостью может подменить карту, что поймать его невозможно.

Тут его перебил один из фермеров, спросивший, почему же у него нехватило честности познакомить их с этими способностями Шаффла прежде, чем они сели за игру. Сборщик акциза, не задумываясь, ответил, что незачем ему было вмешиваться в чужие дела; вдобавок он не знал, что им неведома натура Шаффла, который славится по всей округе. Этот ответ не удовлетворил фермера, который обвинил его в пособничестве и помощи мошеннику-кьюрату и настаивал на том, чтобы тот вернул проигранные им деньги; от этого сборщик акциза отказался наотрез, заявив, что к какой бы ловкости рук Шаффл ни прибегал в других случаях, но в этой игре, — он не сомневается, — Шаффл не плутовал, о чем сборщик акциза готов был свидетельствовать перед любым судом в христианском мире. С этими словами он встал и, уплатив свою часть по счету, улизнул.

Хозяин гостиницы выглянул в коридор посмотреть, ушел ли он, и, покачав головой, сказал:

— Да поможет нам бог, если каждый грешник получит по делам своим. Ну, да мы, трактирщики, не должны ссориться со сборщиками акциза. Но вот что я знаю: ежели бы его и священника Шаффла взвешивали на одних весах, то соломинка, брошенная на любую чашку, нарушила бы равновесие… Но это между нами, — закончил шепотом Бонифэс.