7 ноября 1938 года семнадцатилетний польский юноша Гершль Гриншпан, выросший в Германии, но в тот момент проживавший в Париже, узнал, что его родители оказались среди тех, кто был депортирован из Германии в Польшу. Он достал револьвер, пошел в немецкое посольство и выстрелил в первого попавшегося дипломата: 3-го секретаря по имени Эрнст фом Рат, который с тяжелым ранением был доставлен в больницу. Политическая обстановка в начале ноября 1938 года уже была напряженной из-за антисемитского насилия, поскольку режим и его самые активные сторонники продолжали увеличивать давление на немецких евреев, заставляя их покидать страну. Неудивительно, что Геббельс из-за этого инцидента устроил огромную пропагандистскую шумиху. В тот же день Министерство пропаганды направило инструкции для прессы, согласно которым этот инцидент должен был получить главное внимание в репортажах. Он должен был называться атакой «мирового еврейства» на Третий рейх, которая повлечет за собой «самые жесткие последствия» для евреев в Германии. Это было громким приглашением действовать для верных сторонников партии. Геббельс приказал региональному шефу пропаганды в Гессене провести ряд нападений на синагоги и другие здания еврейского сообщества, чтобы выяснить, возможно ли проведение полномасштабных погромов. Пока коричневорубашечники действовали, гестапо и СС обеспечивали им поддержку. Штурмовики разгромили местную синагогу в Касселе. В других городах Гессена, а также в областях рядом с Ганновером тоже прошли нападения и поджоги синагог, домов и квартир местных евреев. 9 ноября пресса в едином порыве называла эти акты насилия спонтанным возмущением немецкого народа против преступления в Париже и его зачинщиков. Контраст по сравнению с убийством регионального партийного чиновника Вильгельма Густлофа евреем Давидом Франкфуртером в феврале 1936 года, после которого не было никакой агрессивной словесной или физической реакции со стороны партии, ее руководителей или рядовых членов из-за Стремления Гитлера сохранить положительное международное мнение в год Олимпиады, не мог быть более явным. Он показал, что это нападение стало поводом для последовавших событий, а не их причиной.

По стечению обстоятельств, когда 7 ноября 1938 года Гриншпан стрелял в посольстве, на следующий день Гитлер готовился выступить с речью перед региональными партийными лидерами и другими старшими членами движения в Мюнхене в годовщину его провалившегося путча 1923 года. Он не упомянул о парижском инциденте, планируя сделать это после смерти фом Рата, которая, безусловно, скоро должна была наступить. Вечером 9 ноября, когда партийные лидеры направлялись в главный зал мюнхенской мэрии, Гитлер получил от своего врача Карла Брандта, отправленного в парижскую больницу лично наблюдать за фом Ратом, известие о смерти чиновника от ран, наступившей в полшестого по немецкому времени. Таким образом, поздно днем 9 ноября эта новость дошла не только до него, но и до Геббельса и Министерства иностранных дел. Гитлер немедленно поручил Геббельсу начать массовые, скоординированные нападения на немецких евреев. Параллельно следовало арестовать всех еврейских мужчин, которых удалось бы найти, и заключить их в концентрационные лагеря. Это была прекрасная возможность с помощью ужасающего взрыва насилия на национальном уровне напугать максимальное число евреев, заставив их покинуть Германию. Смерть фом Рата также предоставляла пропагандистское оправдание для окончательной, полной экспроприации немецких евреев и их окончательной изоляции от немецкой экономики, общества и культуры. Приняв эти решения, Гитлер согласился с Геббельсом, что они должны быть представлены верным сторонникам партии в просчитанном акте театрального обмана, в виде импровизированной реакции на убийство фом Рата, в атмосфере внезапного шока и гнева.

За ужином в мэрии, где их могли видеть многие участники, около девяти вечера к Гитлеру с Геббельсом подошел посыльный, сообщивший им то, что они и так уже знали, а именно, что фом Рат скончался от ран. После короткой экспрессивной беседы Гитлер уехал в свою квартиру раньше, чем обычно. После этого около десяти часов Геббельс обратился к региональным лидерам, объявив о смерти фом Рата. В последующем отчете Верховного суда партии история описывается дальше с этого момента: «Вечером 9 ноября 1938 года партийный товарищ, имперский министр пропаганды доктор Геббельс, сообщил партийным лидерам, собравшимся в старом здании мэрии Мюнхена на дружеский ужин, что в регионах Гессе и Магдебург-Ангальт произошли демонстрации против евреев, в ходе которых были разрушены еврейские магазины и сожжены синагоги. Прослушав этот отчет, Вождь решил, что партия не должна готовить или организовывать такие демонстрации, однако для них не должно создаваться никаких препятствий, когда они возникают спонтанно.

…Устные инструкции имперского руководителя пропаганды были восприняты присутствовавшими партийными лидерами так, что партия не должна открыто выступать в роли организатора таких демонстраций, но фактически должна делать это неявно. Эти инструкции были немедленно, то есть задолго до отправки первой телеграммы, переданы по телефону многим партийным товарищам, находившимся в отделениях в своих регионах».

В региональных штаб-квартирах партии сотрудники вызывали по телефону местных командиров штурмовиков и партийных активистов, по цепочке передавая приказы по поджогу синагог и уничтожению еврейских магазинов, домов и квартир. Когда Гитлер и Гиммлер встретились в комнате Гитлера вскоре после традиционного приведения к присяге новобранцев СС в полночь, они вкратце обсудили этот погром. В результате за пять минут до полуночи был издан еще один центральный приказ, в этот раз более официально, по телетайпу. Он исходил от Генриха Мюллера, подчиненного Гиммлера и главы гестапо, в нем начальникам полиции по всей стране передавался личный приказ Гитлера об аресте максимального количества немецких евреев, также отмеченный на следующий день Геббельсом в своем дневнике.

«Акции против евреев, особенно против их синагог, скоро будут проходить по всей Германии. Им нельзя мешать. Однако в сотрудничестве с полицией необходимо принять меры для пресечения мародерства и других крайностей… Необходимо также подготовить арест около 20–30 тысяч евреев в рейхе. В первую очередь следует выбирать евреев, владеющих собственностью».

В следующем телексе, отправленном Гейдрихом в двадцать минут второго ночи, полиции и службе безопасности СС приказывалось не мешать уничтожению еврейской собственности и не пресекать акты насилия, совершаемые против немецких евреев. В нем также предписывалось не допускать мародерства и не трогать иностранных граждан, даже если они были евреями, а также обеспечить сохранность немецких зданий рядом с еврейскими магазинами и синагогами. Необходимо было арестовать столько евреев, сколько было места в лагерях. В 2.56 утра третий телекс, отправленный по приказу Гитлера из кабинета его помощника Рудольфа Гесса, подчеркивал последний пункт, в нем говорилось, что «на самом высоком уровне» было приказано не жечь еврейские магазины во избежание повреждения соседних немецких зданий.

К этому времени сам погром был в полном разгаре. Начальные приказы, переданные по телефону из Мюнхена в управления региональных лидеров, быстро распространились дальше по цепочке. Типичный пример представлял собой лидер СА из Северной марки, Иоахим Майер-Кваде, который присутствовал в Мюнхене, слышал речь Геббельса и позвонил своему начальнику аппарата в Киле в 11.30 вечера. Он сказал ему: «Еврей стрелял из пистолета. Погиб немецкий дипломат. Во Фридрихштадте, Киле, Любеке и других местах есть совершенно ненужные молельни. И у этих людей до сих пор есть магазины. Они тоже не нужны. Никакого мародерства. Никаких убийств… Не трогать иностранных евреев. Акции проводить в гражданской одежде и закончить до 5 утра».

Майер-Кваде понял мысль Геббельса. Его подчиненные не испытали трудностей с пониманием того, что имел в виду он сам. Как и другие, получившие схожие приказы в других регионах. По всей Германии штурмовики и партийные активисты праздновали годовщину путча 1923 года в своих штаб-квартирах, когда пришли приказы. Многие из них были пьяны и не расположены принимать предупреждения о недопустимости мародерства и насилия особо серьезно. Банды коричневых рубашек вывалились на улицы, в основном в гражданской одежде, вооруженные канистрами бензина, и направились к ближайшим синагогам. Вскоре практически все остававшиеся еврейские храмы в стране полыхали в огне. Предупрежденные штурмовиками местные полицейские и пожарные не предпринимали ничего, а только защищали соседние строения. Агенты социал-демократов позже подсчитали, что в этой оргии насилия было уничтожено 520 синагог, но их сведения скорее всего неполны, а истинная цифра переваливала за тысячу. После 10 ноября 1938 года оставшиеся в Германии евреи фактически больше не могли отправлять свои религиозные обряды.

Вместе с синагогами штурмовики и эсэсовцы также атаковали еврейские магазины и здания. Они били витрины, оставляя тротуары покрытыми толстым слоем разбитого стекла. Отличавшиеся особенно горьким, ироничным юмором, берлинцы вскоре стали называть ночь 9-10 ноября «Хрустальной ночью», или ночью разбитых витрин. Однако штурмовики громили не только окна магазинов, повсюду они вламывались в принадлежавшие евреям помещения, устраивая погромы внутри и унося все, что попадалось под руку. После этого они с тем же намерением направились в дома и квартиры еврейских семей. Рассказывали, как в Дюссельдорфе рано утром люди из гестапо будили обычных евреев стуком в дверь. «Пока гестаповцы обыскивали дом, люди из СА снаружи занимались тем, что били окна и двери. Потом приехали эсэсовцы и зашли внутрь, чтобы выполнить свою работу. Практически везде всю мебель разбивали на куски. Книги и ценности раскидывали по полу, проживавших там евреев оскорбляли и избивали. Повсюду разыгрывались сцены животного ужаса. Лишь иногда попадался порядочный эсэсовец, который ясно давал понять, что он только выполняет свой долг, потому что получил приказ вломиться в квартиру или дом. Так, нам рассказали, что два студента в форме СС разбили по вазе и сообщили своему начальнику: “Приказ выполнен!”».

Во многих городах банды штурмовиков врывались на еврейские кладбища, выкапывали и разбивали могильные плиты. Иногда в погроме принимали участие члены Гитлерюгенда. В Эсслинге коричневорубашечники, одетые в обычную одежду и вооруженные топорами и кувалдами, около полпервого ночи ворвались в еврейский приют и сломали все, что смогли, побросав книги, религиозные принадлежности и все, что могло гореть, в один костер, зажженный ими во дворе. Один штурмовик сказал плачущим детям, что если они немедленно не исчезнут, то их тоже бросят в огонь. Некоторым из них пришлось пройти весь путь до Штутгарта, чтобы найти пристанище. По всей Германии грабили магазины и дома, забирая ювелирные украшения, фотоаппараты, электроприборы, радиоприемники и другие товары. Всего было уничтожено не меньше 7500 еврейских магазинов из общего числа не больше 9000. Страховая отрасль потом оценила ущерб в 39 миллионов рейхсмарок за разрушения, вызванные огнем, в 6,5 миллиона рейхсмарок за разбитые окна и в 3,5 миллиона рейхсмарок за разграбленное имущество. Полиция появилась только утром 10 ноября 1938 года, поставив охрану у разграбленных зданий, чтобы не допустить дальнейшего воровства.

Произошедшее в городе Тройхтлингене было вполне типично для антисемитской Франконии. Сразу после полуночи 10 ноября 1938 года местный командир СА Георг Заубер получил телефонный звонок с приказом уничтожить местные синагоги в своем районе и арестовать всех еврейских мужчин. К 3 утра он прибыл в Тройхтлинген и приказал поднять городских штурмовиков с кроватей и собрать их у пожарной станции. Некоторые из них отправились к ближайшей синагоге, там они собрались у дверей соседнего дома и стали кричать, чтобы хозяин, Моисей Курцвайль, открывал, или они его сожгут заживо. Выбив дверь, они прошли через его дом в синагогу и подожгли ее. Вскоре она полностью сгорела. Прибыла пожарная бригада и стала поливать водой соседние дома, принадлежавшие арийцам. Некоторые местные жители собрались у пожара, криками одобрения поддерживая коричневорубашечников, а потом вместе с ними направились к еврейским магазинам, где помогали бить окна и грабить прилавки. Они перешли на еврейские дома, врываясь в какие придется и громя все внутри. Один местный еврей, Мориц Майер, позже рассказывал, как он проснулся между четырьмя и пятью утра 10 ноября от звука шагов в своем саду. Выглянув в окно, он увидел восемь или десять штурмовиков, вооруженных топорами, тесаками, кинжалами и револьверами, которые ворвались в дом и к тому моменту, когда он разбудил свою семью, уже начали бить раковины, зеркала, двери, буфеты и мебель. Майера ударили по лицу, разбив очки, швырнули в угол и забросали кусками мебели. На кухне коричневорубашечники разбили всю посуду, потом спустились в подвал, где в ужасе скрывалась семья Майера, и заставили женщин разбить все бутылки с вином и банки с консервами. Они ушли, только когда там появились местные жители и молодежь, уносившие все, что попадалось под руку. Майер с семьей быстро собрали кое-какие вещи и бежали под насмешки толпы к железнодорожной станции, где сели на поезд до Мюнхена с большинством из остальных 93 евреев из города.

Экстремальный уровень насилия и сознательное унижение, которым подвергались евреи во время погрома, напоминали поведение коричневорубашечников в первые месяцы 1933 года. Однако в этот раз все происходило в гораздо большем масштабе и с большими разрушениями. Эти события продемонстрировали, что примитивная ненависть к евреям теперь охватила не только штурмовиков и радикальных партийных активистов, но распространялась среди других слоев населения, и в первую очередь среди молодежи, на которую, совершенно понятно, оказало свое влияние нацистское обучение в школах и членство в Гитлерюгенде. Пройдясь по улицам Гамбурга утром после погрома, Луиза Зольмиц обнаружила, что люди «были удивлены, но вели себя спокойно и одобряюще. Атмосфера ненависти. “Если бы они стали стрелять в нас там, это бы было воспринято без сопротивления” заявила одна пожилая женщина». В Сааре говорили, что евреи были слишком напуганы, чтобы выходить на улицы несколько дней после погрома: «Как только кто-нибудь появляется на людях, за ним устремляются толпы детей, плюют в него, бросают грязью и камнями или вставляют палки между ног, чтобы он упал. Еврей, которого унижают таким образом, не смеет ничего сказать в ответ, иначе его обвинят в запугивании детей. Родители не имеют смелости заставить детей прекратить, потому что опасаются, что это чревато неприятностями».

Как сообщалось в отчете, детям часто внушали в школе о необходимости относиться к евреям как к преступникам и без угрызений собственности воровать их вещи. Тем не менее, хотя молодые немцы в особенно антисемитском регионе Франконии и некоторых других областях с готовностью приняли участие в погроме, в некоторых других частях Германии ситуация была совсем иной. «Слушай, — говорил один транспортный рабочий в Берлине своему товарищу на следующий день после погрома, — никто меня не убедит, что это сделал народ. Я спал всю ночь, и мои коллеги спали, а мы же и есть народ, правильно?».

Фридрих Рек-Маллецевен испытал глубокое возмущение от «всего этого отчаяния и неизмеримого позора», став свидетелем событий 9—10 ноября 1938 года в Мюнхене. Он допускал, что был неспособен понять это. В других местах периодически сообщалось, что полицейские предупреждали евреев заранее, чтобы те могли спрятаться и избежать расправы. Социал-демократы добросовестно записывали все случаи участия местного населения в погроме, в результате заключив, что самой распространенной реакцией во многих местах был настоящий ужас. Сообщалось, что в Берлине общественное осуждение «варьировалось от презрительных взглядов и чувства отвращения до словесного выражения омерзения и даже грубых оскорблений». Писатель и журналист Йохен Клеппер, жена которого была еврейкой, писал в своем дневнике 10 ноября 1938 года: «Мы слышим из разных «еврейских» кварталов города, как люди осуждают такие организованные акции. Похоже на то, что антисемитизм, который был весьма распространен в 1933 году, серьезно сдал свои позиции после выходящих за все рамки разумного нюрнбергских законов. Но, вероятно, это не так в случае с Гитлерюгендом, где состоят и обучаются все молодые немцы. Я не знаю, каким образом семья может противостоять этому влиянию».

Мелита Машман позже вспоминала, что ее ошеломил вид разграбленных магазинов и беспорядок на улицах, когда она приехала в Берлин утром 10 ноября 1938 года. Спросив полицейского, что случилось, она узнала, что разрушенные здания принадлежали евреям. «Я сказала себе: евреи — это враги новой Германии. Прошлой ночью они узнали, что это значит». И после этого она «как можно быстрее заставила себя забыть об этом».

Многие думали так же, как она. Институты, которые должны были обеспечивать моральное руководство, тоже молчали. Некоторые пасторы критиковали насилие и разрушения, но Исповедующая церковь не заняла никакой позиции, а когда некоторое время спустя она затронула вопрос о ситуации с евреями, то призывала своих членов молиться только за евреев христианской веры. Ряд католических священников осторожно и завуалированно намекали на свое неодобрение погрома, подчеркивая «еврейский вклад в христианское учение и историю» в своих проповедях, как отмечали региональные власти в Баварии. Один священник, провост Бернхард Лихтенберг из Берлина, заявил 10 ноября 1938 года, что синагога, сожженная ночью, также была домом Господа. Однако времена, когда, как в 1933 году, высшие лица католической церкви, как, например, кардинал Фаулхабер, открыто высказывались с осуждением гордости за свою расу, которая вырождается в ненависть к другой, давно прошли. По крайней мере многие обычные католики боялись, что они могут стать следующими. Один прохожий в Кёльне утром 10 ноября 1938 года заметил толпу, стоявшую около еще тлевшей синагоги. «Подошел полицейский: “Расходитесь, расходитесь!” На что одна женщина сказала: “Нам что, запрещено думать о том, что мы якобы совершили?”. Несмотря на это, Третий рейх прошел определенную веху в преследовании евреев. Она ознаменовала массовую вспышку разнузданной разрушительной ярости против них, которая не встречала никакого осмысленного сопротивления. Были ли чувства людей приглушены пятью годами беспрестанной антисемитской пропаганды, или их человеческие инстинкты были подавлены очевидной угрозой в их собственный адрес в случае открытого осуждения погрома, результат был один. Нацисты поняли, что могли предпринимать любые дальнейшие шаги против евреев, и никто не стал бы пытаться их остановить.

Тем временем в Мюнхене Геббельс получал истинное удовольствие от грабежей и разрушения, обрушившихся на еврейское сообщество в городе. «Ударные части Гитлера немедленно отправляются на зачистку Мюнхена, — писал он в дневнике о событиях ночи 9—10 ноября 1938 года. — Потом все и происходит. Синагога превращена в груду обломков… Ударные части выполняют свою страшную работу». Эта волна насилия под руководством Юлиуса Шауба, нацистского ветерана, который принимал участие в провалившемся путче 1923 года и служил личным адъютантом Гитлера с 1925 года, четко отражала атмосферу в непосредственном окружении Гитлера в ту ночь. «Шауб невероятно возбужден, — отмечал Геббельс. — Его прошлое штурмовика просыпается в нем». Получив телефонный звонок около двух ночи с сообщением о первом убитом еврее, Геббельс ответил, что «человек, сообщивший это, не должен расстраиваться из-за одного мертвого еврея — эта смерть потеряется на фоне тысяч евреев в последующие дни». Он едва сдерживал ликование: «В Берлине сожгли 5, а потом 15 синагог. Теперь гнев людей льет через край. Сегодня ночью его невозможно будет усмирить. И я не хочу его усмирять. Необходимо дать свободу действий… По дороге в гостиницу повсюду бьют окна. Браво! Браво! Синагоги горят во всех больших городах. Собственность немцев опасности не подвергается».

Однако на рассвете он начал совещаться с Гитлером, вероятно, по телефону о том, как и когда следует остановить эти действия. «Поток новых сообщений не останавливается все утро, — писал он в дневнике 10 ноября 1938 года. — Я обсудил с Вождем, какие меры следует предпринять. Пусть избиения продолжаются или их нужно остановить? Надо ответить на этот вопрос». После этого разговора он подготовил приказ о прекращении погрома и отнес его Гитлеру, который обедал в «Остерии», своем любимом мюнхенском ресторане. «Я встретился с фюрером в Остерии, — писал он. — Он согласен со всем. Его взгляды совершенно радикальны и агрессивны. Само мероприятие прошло без каких-либо проблем». Гитлер одобрил черновик приказа, он был зачитан по радио в тот же день и распечатан на первых страницах газет на следующее утро. Погром наконец завершился.

Многие евреи получили серьезные травмы в эту ночь. Даже в официальном отчете о погроме нацисты сообщали о 91 погибшем еврее. Истинное число, наверное, мы никогда не узнаем, но оно наверняка в несколько раз больше, особенно если учесть жестокое обращение с арестованными еврейскими мужчинами, а также не меньше 300 самоубийств из-за отчаяния. Количество смертей, безусловно, исчислялось сотнями и, вероятно, находилось между одной и двумя тысячами. Более того, для многих еврейских мужчин насилие продолжалось еще долго после окончания самого погрома. Полиция, штурмовики и части СС по приказу Гитлера арестовывали всех еврейских мужчин, которых удавалось найти, и на улицах и площадях всех немецких городов возникали жуткие сцены. В Саарбрюкене евреев заставляли танцевать и становиться на колени вне синагоги и петь религиозные песни, затем большинство из них, одетых только в пижамы и ночные рубашки, стали обливать водой, пока они не промокли насквозь. В Эссене штурмовики издевались над евреями и поджигали им бороды. В Меппене их заставляли целовать землю перед штаб-квартирой СА, а коричневые рубашки били их ногами и ходили по ним. Во многих местах их заставляли носить плакаты на шеях с надписями вроде «Мы убили фом Рата». Во Франкфурте-на-Майне арестованные мужчины были встречены на железнодорожной станции толпой, которая кричала и насмехалась над ними, а затем набросилась с дубинками и палками. В некоторых городах из школ вывозили целые классы, чтобы они плевали в евреев, которых увозили прочь.

Всего в период с 9 по 16 ноября около 30 000 еврейских мужчин было арестовано и доставлено в Дахау, Бухенвальд и Заксенхаузен. Численность узников лагеря Бухенвальд увеличилась с 10 000 в середине сентября 1938 года до 20 000 два месяца спустя. Мориц Майер был схвачен в Мюнхене вместе с большинством других еврейских мужчин из Тройхтлингена и перевезен в Дахау, где ему пришлось много часов простоять по стойке смирно на ноябрьском морозе вместе с остальными, одетым только в рубашку, носки, брюки и пиджак. Если кто-то двигался, его избивали эсэсовские охранники. Из бараков заранее были вынесены кровати, и людей упаковывали туда, заставляя спать на соломе прямо на полу. Вопрос об умывании даже не стоял, а на всех было только два временных отхожих места. После нового массового заключения евреев в лагеря, единственной причиной для которого была их национальность, атмосфера изменилась, и эсэсовские охранники забыли правила, установленные Теодором Эйке несколько лет назад. Майер видел, как эсэсовцы в Дахау избили одного старика, когда тот забыл добавить «арестант в превентивном заключении» к своему имени во время переклички, его травмы оказались такими тяжелыми, что он умер. Другого старика с больным мочевым пузырем забили до смерти на месте, когда на перекличке он попросил эсэсовца разрешения сходить в уборную. Число смертей в Дахау колебалось от 21 до 41 в год в период 1933—1936 годов, в сентябре 1938 года умерло 19 заключенных, в октябре — 10. После прибытия еврейских заключенных число смертей выросло до 115 в ноябре и 173 в декабре и составило 276 человек за весь год.

Министерство пропаганды Геббельса не теряло времени и представляло миру эти события как спонтанные взрывы праведного гнева со стороны немецкого народа. «Удар, нанесенный нам международным еврейством, — сообщал «Гёттингена ежедневный листок» (Göttinger Tageblatt) 11 ноября 1938 года, — был слишком сильным, чтобы в своей реакции мы ограничились только словами. Ярость против иудаизма, сдерживаемая в течение поколений, высвободилась. За это евреи могли благодарить своего однорасового товарища Гриншпана, его духовных учителей и себя самих». Однако газета уверяла свои читателей, что «в ходе происходивших событий с самими евреями обращались вполне сносно». В том же русле работал и главный нацистский ежедневник «Фёлькишер Беобахтер», игнорируя правду до такой степени, которая намного превосходила даже то, что обычно попадало на его страницы: «Во всей западной части Берлина, как и в других частях столицы, где все еще важничают евреи, не осталось ни одной нетронутой витрины еврейского магазина. Гнев и ярость горожан, сохранявших самую строгую дисциплину, несмотря ни на что, не выходили за определенные рамки во избежание крайностей, и с головы евреев не упало ни одного волоса. Товары, выставленные на витринах магазинов, некоторые из которых были оформлены очень богато и роскошно, остались в неприкосновенности».

В порыве лицемерия Министерство пропаганды приказало газетам 10 ноября писать, что «повсюду бились окна, синагоги самопроизвольно загорались или вспыхивали по другим причинам». Геббельс настаивал на том, чтобы в прессе таким историям не уделяли особого внимания, потому что газеты читали, разумеется, не только внутри Германии, но и за ее пределами, кроме того, нельзя было публиковать фотографии разрушений.

11 ноября 1938 года в «Фёлькишер Беобахтер» Геббельс обрушился с критикой на «враждебность по отношению к Германии со стороны в большинстве своем еврейской иностранной прессы», которая слишком остро реагировала на погром. В этой статье, перепечатанной во многих изданиях, наполненных заголовками вроде «Последнее предупреждение мировому еврейству», он называл такие репортажи лживыми. Спонтанная реакция немецкого народа на подлое убийство фом Рата происходила из «здорового инстинкта». «Немецкий народ, — провозглашал он с гордостью, — это антисемитский народ. Мы не испытываем удовольствия или радости, позволяя ограничивать свои права или допуская провокации в свой адрес со стороны паразитной еврейской расы». Правительство, заключал он, сделало все в своих силах, чтобы остановить демонстрации, и народ подчинился. Германии и немцам нечего стыдиться. Однако зарубежная пресса придерживалась другого мнения, испытывая смесь глубокого шока и неверия. Действительно, для многих иностранных обозревателей события 9—10 ноября 1938 года стали поворотным моментом в их оценке нацистского режима.

На встрече за обедом в ресторане «Остерия» в Мюнхене 10 ноября 1938 года Гитлер и Геббельс помимо утверждения варианта указа об окончании погрома также обсудили дальнейшие планы. Гитлер снова вернулся к своей идее, высказанной в меморандуме, посвященном внедрению Четырехлетнего плана в 1936 году, о законе, который бы вводил коллективную ответственность для евреев Германии за любой ущерб, причиненный немецкому народу «лицами этого криминального слоя». «Фюрер, — писал Геббельс в своем дневнике, — хочет ввести очень жесткие меры для евреев. Теперь они должны сами восстанавливать свой бизнес. Страховые компании не выплатят им ни пфеннига. После этого Вождь собирается провести постепенную экспроприацию еврейских компаний». Такие меры на самом деле уже действовали. 14 октября 1938 года на закрытом собрании Геринг объявил, что пришло время окончательно вывести всех евреев из экономики страны. Две недели спустя, 28 октября, банки отмечали, что Управление по контролю за иностранной валютой Гейдриха готовило меры по ограничению возможностей для продажи евреями своих активов. Поскольку такие активы были недавно зарегистрированы, закон Гитлера о «компенсации» от 10 ноября 1938 года можно было начать реализовывать немедленно. Ответственность за исполнение этого проекта легла на Германа Геринга как главу Четырехлетнего плана, и 11 ноября 1938 года Гитлер позвонил ему, приказав собрать заседание, посвященное этой задаче. Оно прошло 12 ноября. Председательствовал на нем Геринг, а в аудитории присутствовало около ста участников, включая Геббельса, Гейдриха, министра финансов фон Крозигка, министра экономики Вальтера Функа и представителей полиции, Министерства иностранных дел и страховых компаний. На заседании велись подробные протоколы. Они очень четко говорили об отношении нацистского руководства к евреям после погрома.

Геринг начал с обращения к собравшимся товарищам о том, что Гитлер приказал ему в письменном виде и по телефону провести скоординированную окончательную экспроприацию евреев. С долей иронии он пожаловался, что «демонстрации» 9-10 ноября нанесли вред экономике, товары, сделанные людьми и принадлежавшие им, были уничтожены. «Я бы предпочел, — сказал он, — чтобы вы забили до смерти 200 евреев, но не портили столько ценной собственности». Геббельс добавил, что экономика была не единственной областью, из которой теперь предстояло изгнать евреев. Так, они все еще могли ездить в одном купе с немцами в поезде. Протокол продолжался:

Геббельс также хотел запретить евреям находиться во всех пока еще разрешенных для них общественных местах типа парков и садов, пляжей и курортов. Отделение евреев от остальной части немецкого общества должно было завершиться: и действительно, в тот же день Имперская палата культуры издала указ, запрещавший евреям посещать кинотеатры, театры, концерты и выставки. Министерство внутренних дел приказало им сдать все огнестрельное оружие и запретило носить какое-либо оружие. Муниципалитеты получили право запрещать им находиться на определенных улицах или районах в указанное время. Гиммлер аннулировал их водительские удостоверения и регистрационные документы на машины. Другой приказ, вступивший в силу 6 декабря 1938 года, запрещал евреям использовать спортивные и игровые площадки, общественные бани и плавательные бассейны.

Как бы Геринг, Геббельс и другие, присутствовавшие на собрании 12 ноября 1938 года, ни расходились во мнениях по незначительным вопросам, они единогласно согласились издать серию указов, в которых бы получили материальное воплощение планы экспроприации евреев, обсуждавшиеся в течение предыдущих недель и месяцев. Убийство фом Рата, которое пропагандистский аппарат Геббельса уже отнес на счет еврейского заговора, предоставило идеальную возможность для этого, однако если бы его не было, несомненно, в качестве предлога было бы использовано что-то другое. Спор по железнодорожным купе был решен Гитлером, с которым Геринг обсудил этот вопрос в декабре. Вождь постановил, что создавать какие-либо особые отделения для евреев недопустимо, но в то же время им следовало запретить находиться в спальных купе или вагонах-ресторанах на поездах дальнего следования. Он одобрил решение запретить евреям посещать известные рестораны, отели, скверы, многолюдные улицы и фешенебельные кварталы. Тогда же евреям запретили учиться в университетах. 30 апреля 1939 года их лишили прав на аренду жилья, подготовив почву для принудительного выселения в гетто. Теперь их можно было выселить, невзирая на протесты, если владелец жилья предлагал им в качестве замены другую площадь, сколь угодно плохую. Муниципальные власти могли приказать евреям сдавать часть своего дома другим евреям. С конца января 1939 года евреев также лишили всех налоговых льгот, включая пособия на детей, теперь они вынуждены были платить налоги по единой, самой высокой ставке.

Непосредственным результатом собрания 12 ноября стал изданный в тот же день приказ, согласно которому евреи должны были выплатить коллективный штраф в размере 1 миллиарда рейхсмарок в качестве компенсации за гибель фом Рата. Всем еврейским налогоплательщикам 21 ноября было приказано выплатить пятую часть от всего своего имущества, как было объявлено в прошлом апреле, в виде четырех налоговых платежей до 15 августа 1939 года. В октябре 1939 года эта доля была увеличена до четверти на основании того, что собрать сумму в миллиард рейхсмарок не удалось, хотя на самом деле общая собранная сумма составила не менее 1,127 млрд. Кроме того, им приказали устранить последствия беспорядков и разрушений, оставшиеся после погрома, за свой счет, и заплатить за ремонт своей же собственности, несмотря на то, что ущерб был нанесен штурмовиками и сами евреи были совершенно невиновны. Все страховые выплаты еврейским владельцам собственности за ущерб, нанесенный штурмовиками и их пособниками, были конфискованы государством. Эта сумма равнялась 225 миллионам рейхсмарок, таким образом, если добавить ее к штрафу и налогам за вывод капитала, то общая сумма награбленного у еврейского сообщества в Германии в период 1938—1939 годов значительно превысила 2 миллиарда рейхсмарок, и это даже не принимая во внимание доход от ариизации.

Следующим шагом стал Указ по исключению евреев из экономической жизни Германии от 12 ноября, который запрещал евреям работать практически на всех остававшихся доходных должностях в Германии и требовал увольнять их без компенсации или пенсий. Несколько недель спустя, 3 декабря 1938 года, в Указе об утилизации еврейских активов было постановлено провести ариизацию всех оставшихся еврейских компаний, и государству разрешалось при необходимости назначать доверенных лиц для ее реализации. Уже 1 апреля 1939 года около 15 000 из 39 000 еврейских компаний, все еще существовавших в апреле 1938 года, были ликвидированы, около 6000 были ариизированы, чуть больше 4000 проходили ариизацию и для примерно 7000 рассматривалась возможность проведения ариизации. Все это, трубила пресса в преддверии 12 ноября, было «оправданными карательными мерами за подлое убийство советника посольства фом Рата».

21 февраля 1939 года евреям приказали положить все свои наличные средства, ценные бумаги и прочие ценности, включая ювелирные украшения (за исключением свадебных колец), на специальные заблокированные счета, и чтобы снять оттуда какие-либо деньги, необходимо было получать официальное разрешение. Такие разрешения выдавали крайне редко, если вообще выдавали, и в конечном счете правительство присвоило себе эти счета без всякой компенсации. Таким образом, практически все евреи, оставшиеся в Германии, оказались нищими и стали все больше зависеть от поддержки благотворительных программ Имперской еврейской ассоциации в Германии, которая была создана 7 июля 1938 года в качестве более гибкой и податливой преемницы Имперского представительства. Гитлер явно приказал сохранить ее, чтобы рейху не пришлось брать на себя обязательства по поддержке полностью разоренных евреев. Однако другие нацистские лидеры утверждали, что обедневших и зачастую безработных евреев, не достигших еще пенсионного возраста, которых было примерно половина из оставшегося числа, следовало использовать в качестве рабочей силы на благо рейха, а не оставлять просто так. Такие планы уже обсуждались в октябре 1938 года задолго до погрома, и были утверждены на собрании, созванном Герингом 6 декабря 1938 года. 20 декабря 1938 года Имперское агентство по безработице издало предписание для региональных бирж труда, согласно которому, учитывая существенное увеличение числа безработных евреев, их следовало направлять на работы, освобождая, таким образом, немцев, которые могли заниматься производством оружия. 4 февраля 1939 года Мартин Борман повторил этот указ. Еврейских рабочих следовало держать отдельно от других. Фирмы, которые предоставляли им работу, не несли никаких потерь. Некоторых набирали для работы в сельском хозяйстве, остальные использовались в качестве подсобных рабочих. Служба труда стала лучшим средством убрать разоренных евреев с улиц, после того как они были исключены из общественной системы соцобеспечения. К маю 1939 года около 15 000 безработных евреев участвовали в программах принудительного труда, занимаясь такими вещами, как сбор мусора, чистка улиц или строительство дорог. Учитывая простоту отделения их от других рабочих на строительстве дорог, именно оно стало основной областью, куда их направляли, и к лету 1939 года около 20 000 человек были заняты на тяжелой работе по строительству автомагистралей, к которой большинство из них были совершенно не готовы. Использование евреев на принудительных работах в 1939 году имело достаточно незначительный масштаб, однако уже было понятно, что оно достигнет намного более высокого уровня после начала войны, и в начале года были подготовлены соответствующие планы по созданию специальных трудовых лагерей, в которых будут использоваться евреи.

Когда 16 ноября 1938 года Гейдрих наконец приказал остановить аресты еврейских мужчин после погрома, это было сделано не для того, чтобы вернуть их обратно в общество, где они могли бы продолжить свою жизнь при Третьем рейхе. Всех евреев старше шестидесяти, больных, инвалидов, а также участвующих в ариизации следовало отпустить немедленно. Освобождение остальных во многих случаях происходило лишь при условии, что они пообещают покинуть страну. Жене Морица Майера сказали, что его не отпустят, пока его уже эмигрировавшие братья и сестры не передадут ему свою долю в его собственности. Его отпустили на том условии, что он продаст свой дом и бизнес. Майер передал права на проведение переговоров местному нееврейскому бизнесмену и в феврале 1939 года со своим братом Альбертом и семьями навсегда уехал в Палестину. Как показывает его пример, погром можно понять только в контексте стремления режима заставить евреев эмигрировать и таким образом положить конец еврейскому присутствию в Германии. Служба безопасности рапортовала, что еврейская эмиграция «серьезно замедлилась и… практически прекратилась в результате оборонительной позиции других стран и нехватки валютных средств в их распоряжении. Дополнительным фактором была полная пассивность самих евреев, организации которых занимались своими делами только при сильном давлении со стороны властей. В этой ситуации ноябрьские события внесли фундаментальные изменения».

«Радикальные меры против евреев в ноябре, — продолжалось в отчете, — резко увеличили желание эмигрировать среди еврейского сообщества… До максимальной степени». В последующие месяцы были предприняты меры по преобразованию такого желания в действия.

В январе 1939 года Гейдрих направил новое распоряжение полицейским властям по всей Германии, в котором предписывалось освобождать из концентрационных лагерей всех евреев, у которых на руках имелись эмиграционные документы, и сообщать им, что они будут помещены в лагерь пожизненно, если когда-нибудь вернутся в Германию. В это время после массовых арестов 9—10 ноября предыдущего года в лагерях все еще находилось много еврейских мужчин, и им давалось три недели на выезд из страны после освобождения.

Однако в то же время нацистская политика в Германии на деле значительно усложняла эмиграцию для евреев. Бюрократические формальности, связанные с обработкой заявки на эмиграцию, были настолько запутанны, что за исключением крайне небольшого числа арестованных в ноябре 1938 года людям было практически невозможно уложиться в трехнедельный срок. Еврейские агентства, часто состоявшие из бывших националистов или членов партии Центра, успешно работали с чиновниками в Имперском министерстве внутренних дел по организации эмиграции вплоть до 30 января 1939 года, однако после этого Геринг в роли главы Четырехлетнего плана передал соответствующие полномочия в Имперский центр еврейской эмиграции под руководством Гейдриха, основанный 24 января 1939 года. Средства евреев были заблокированы, чтобы они не могли оплатить свой проезд до Америки. Одной из задач центра было «в первую очередь способствовать эмиграции беднейших евреев», поскольку, как отмечалось в циркуляре Министерства иностранных дел в январе 1939 года, «это приведет к усилению антисемитских настроений в западных странах, в которых евреи найдут убежище…». В нем подчеркивалось, что «в интересах Германии выдворять еврейских нищих за границу, поскольку чем беднее иммигрант, тем сильнее бремя на экономику принимающей страны».

Несмотря на все препятствия, после погрома и арестов наблюдался резкий всплеск еврейской эмиграции из Германии. Объятые паникой евреи наводняли иностранные посольства и консульства, в отчаянии пытаясь получить въездную визу. Число тех, кому повезло, практически невозможно указать наверняка, однако, по собственным данным еврейских организаций, в конце 1937 года в Германии все еще проживало около 324 000 иудеев, а в конце 1938 года их было 269 000. К маю 1939 года эта цифра снова упала ниже 188 000 и до 164 000 к началу войны в сентябре 1939 года. По официальной переписи населения, проведенной в то время, в Германии оставалось 233 646 еврея. Из них 213 930 принадлежали иудейской вере, и, соответственно, около 20 000 евреев были католиками. Примерно 26 000 человек от общего числа были иностранными евреями, однако, по официальным данным, в «старом рейхе» к тому времени оставалось около 207 000 немецких евреев, из них около 187 000 практиковали иудейство. Таким образом, цифры, предоставленные еврейскими организациями, были примерно верны, поскольку численность евреев-христиан и иностранных евреев более или менее была равна.

Согласно одному исследованию, из Германии за десять месяцев с 10 ноября 1938 года по 1 сентября 1939 года уехало примерно 115 000 евреев, а в целом с момента захвата нацистами власти число беженцев составило 400 000 человек. Теперь большинство бежало в страны за пределами континентальной Европы. 132 000 уехали в США, около 60 000 в Палестину, 40 000 в Великобританию, по 10 000 в Бразилию и Аргентину, 7000 в Австралию, 5000 в Южную Африку и 9000 в свободный порт Шанхай, который оставался неожиданно удобным убежищем вплоть до войны. Многие другие немцы, попадавшие в категорию евреев, даже несмотря на то, что они не практиковали иудаизм, присоединились к волне эмигрантов. Огромное число людей бежало в ужасе даже без паспортов и виз, из-за этого соседним странам пришлось организовать для них специальные лагеря. До погрома вопрос об эмиграции был темой постоянных и жарких споров между немецкими евреями, после него сомнений больше не оставалось. Режим больше не притворялся, утверждая, что евреи будут защищены законом, теперь любой нацистский активист или чиновник мог их эксплуатировать, избивать, арестовывать или убивать. Для многих евреев шок от погрома оказался слишком глубоким, он уничтожил последние еще остававшиеся иллюзии о том, что их патриотизм, служба на войне, навыки, образование или просто тот факт, что они были человеческими существами, защитит их от нацистов.

Уже на конференции в Эвиане стало очевидным, что нативисты и ксенофобы в ряде стран оказывали давление на свои правительства с целью прекратить еврейскую иммиграцию из Германии с целью сохранить свою родную культуру от «затопления» — весьма маловероятная перспектива, учитывая крайне незначительное число немецких евреев и даже отбросив в сторону другие соображения. Однако в то же время еврейские дети могли довольно легко влиться в культурную среду принимающих стран, а шок, испытанный миром после событий 9—10 ноября 1938 года, и последующее жуткое ухудшение ситуации с оставшимися евреями в Германии заставили организовать несколько программ по созданию для еврейских детей нового дома за границей. 1700 детей были отправлены в Голландию и более 9000 в Великобританию. Однако попытка протестантского и католического духовенства получить разрешение на въезд в США для 20 000 детей провалилась, столкнувшись с резким общественным недовольством. Билль о предоставлении такого убежища был отозван его автором, сенатором Робертом Ф. Вагнером, когда конгресс указал на то, что эти 20 000 мест должны быть выделены из существующих квот на иммиграцию, что означало бы отказ во въезде для 20 000 взрослых людей. Эмиграция становилась сложнее, чем когда-либо, по мере приближения войны: еще один пример все более иррациональной и противоречивой природы политики нацистского режима в более общем контексте.

Однако, как показывал опыт Виктора Клемперера, оставаться в Германии также было совсем не простым делом. По мере нагнетания антисемитской атмосферы весной и летом 1938 года Клемпереру приходилось сталкиваться с постоянными придирками местных властей по мелким вопросам строительства и обслуживания его дома и сада в Дёльцшене в пригороде Дрездена. В мае 1938 года нееврейская уборщица Клемпереров уволилась после того, как местные власти пригрозили уволить ее дочь, если та продолжила бы работать в их семье. Проживая за пределами города, Клемперерам удалось избежать насилия 9—10 ноября 1938 года, но 11 ноября двое полицейских провели тщательный обыск в их доме (якобы в поисках спрятанного оружия). На чердаке они нашли военную саблю Клемперера, и его арестовали. Хотя с ним обращались пристойно и отпустили через несколько часов, не предъявив обвинения, для него это стало серьезным шоком. Более сильный удар был нанесен тогда, когда Клемпереру, с прошлого года уже не имевшему доступа в читальный зал местной библиотеки, было официально запрещено входить внутрь здания вообще. По словам Клемперера, библиотекарь на абонементе плакал, выписывая запрет, и говорил, что хочет поубивать всех нацистов («не просто убить — пытать, пытать, пытать»). Резкое ускорение принятия антисемитских законов после погрома привело к появлению новых ограничений в других областях жизни Клемперера. 6 декабря 1938 года он упомянул о новом указе Гиммлера об отзыве водительских лицензий у всех евреев и запрете на посещение общественных кинотеатров. Не имея возможности продолжать свои исследования французской литературы XVIII века из-за запрета на посещение библиотеки, Клемперер теперь оказался лишен двух своих основных хобби. Он получил огромный счет из налогового управления после погрома и боялся, что его дом скоро конфискуют. Дальнейшие попытки эмигрировать ни к чему не привели, хотя его друзья и знакомые покидали страну во все больших количествах. Прирожденный писатель, Клемперер теперь принялся за свои мемуары, и записи в дневнике стали еще более объемными. Он не изменил своего убеждения, что немецкие евреи в первую очередь были немцами и уже потом евреями, и продолжал считать сионизм не многим лучшей альтернативой нацизму. Однако жизнь быстро становилась все более сложной, и в будущем он видел только еще большие беды.

Похожая атмосфера подавленности распространилась в доме Луизы Зольмиц и ее еврейского мужа. Сразу после погрома их вызвали в гестапо, где Фридриха Зольмица не арестовали только из-за того, что он показал им свои военные медали. Тем не менее ему пришлось сдать все свое старое оружие («полученное с честью, отданное с позором»). Штраф, наложенный на немецких евреев, стал еще одним ударом. «Теперь Фредди тоже признает это: мы уничтожены». Однако опять военная служба Зольмица защитила его. На вопрос финансовых чиновников, хотел ли он эмигрировать, он ответил: «Я старый офицер, рожденный в Германии, в Германии я и умру». Чиновники позволили ему переписать свою собственность и имущество на свою жену, чтобы избежать их конфискации. Однако запрет евреям на посещение театров и других общественных мест, а также маячившая угроза разорения тяжелым грузом лежала на их сердце. «Сегодня больше нельзя пользоваться своим имуществом, — писала Луиза Зольмиц. — Сегодня дом перестал быть убежищем и крепостью».

Как показывают эти события, к лету 1939 года оставшиеся в Германии евреи оказались полностью маргинализированы, изолированы и лишены основных средств к существованию. Однако для Гейдриха этого было недостаточно. На собрании 12 ноября 1938 года он признал, что невозможно заставить их всех эмигрировать в течение короткого промежутка времени. Он предложил обязать всех евреев, остававшихся в Германии до эмиграции, носить особый значок. «Но мой дорогой Гейдрих, — запротестовал Геринг, — вы не сможете избежать создания крупных гетто во всех городах. Их просто придется создать». На тот момент, как 6 декабря 1938 года сообщал Геринг, Гитлер лично наложил вето на предложение сконцентрировать евреев в особых домах и обязать их носить желтый знак на публике, опасаясь негативной реакции международного сообщества, которое осудило погром и последовавшие за ним законы. Он также ограничил меры против смешанных браков и людей смешанной расы, в соответствии с определениями в нюрнбергских законах, чтобы жесткое обращение не породило недовольства среди их нееврейских родственников. Однако на деле еврейское сообщество в Германии быстро бежало в гетто, практически отрезанные от течения повседневной жизни, быстро исчезая из поля зрения большинства немцев.

Именно в это время после не встретившего никакого сопротивления насилия 9—10 ноября и заключения, пусть и на несколько недель, в концентрационные лагеря 30 000 еврейских мужчин Гитлер впервые начал угрожать им полной физической ликвидацией. В течение предыдущих двух лет он удерживался от публичных враждебных заявлений в адрес евреев, частично из соображений внешней политики, частично из желания лично дистанцироваться от того, что было одной из наименее популярных сторон режима среди подавляющего большинства немецкого населения. Это полностью соответствовало его подходу в целом, когда он ушел с партийного собрания 9 ноября после принятия решения о начале погрома. Однако такое относительное воздержание от открытого оправдания антисемитской политики на словах не означало, что Гитлер отказался от ее реализации на практике. Он обсуждал это несколько раз в личных беседах в 1936 и 1937 годах, и нет особых сомнений в том, что его речь на партийном съезде в сентябре 1937 года стала призывом к усилению антисемитизма, который снова начался в это время. Характерно, что он представил погром как выражение общей и фанатичной ненависти к евреям среди немецкого народа, которую он лично изо всех сил пытался обуздать. «Как вы думаете, господин Пироу, — спрашивал он министра обороны Южной Африки 24 ноября, — что случилось бы в Германии, если бы я перестал защищать евреев? Мир просто не способен этого представить».

В этой фразе явно ощущалась едва прикрытая угроза. Гитлер стремился заставить страны, участвовавшие в эвианской конференции, принять больше беженцев, и он делал это, давая понять, что может произойти с евреями, если им откажут во въезде. 21 января 1939 года он говорил министру иностранных дел Чехословакии: «Евреи среди нас будут уничтожены. 9 ноября 1938 года не пройдет евреям даром, этот день будет отомщен».

30 января 1939 года Гитлер повторил эти угрозы на публике и распространил их на всю Европу. В обращении к рейхстагу по случаю шестой годовщины своего назначения рейхсканцлером он говорил: «Я часто выступал с пророческими заявлениями и в основном надо мной смеялись. В годы моей борьбы за власть в первую очередь именно евреи со смехом восприняли мое пророчество о том, что однажды я стану лидером государства и всего народа и вместе со многими другими проблемами я решу еврейский вопрос. Я думаю, что с тех пор громовой смех в глотках евреев заглох навсегда. Сегодня я снова хочу быть пророком. Если международное финансовое еврейство в Европе и других странах снова преуспеет в развязывании мировой войны, то результатом будет не большевизация земли и, таким образом, победа еврейства, но полное уничтожение еврейской расы в Европе».

Эта угроза, дословно переданная в еженедельной хронике, не могла быть более публичной. Ее запомнили и впоследствии цитировали огромное число раз при удобных случаях. Поэтому она заслуживает пристального внимания.

Погром ноября 1938 года отражал радикализацию режима на последних стадиях подготовки к войне. Часть этой подготовки, по мнению Гитлера, должна была заключаться в нейтрализации того, что он считал еврейской угрозой. С презрительным отношением к реальности, характерным для параноидальных антисемитов, он полагал, что международная финансовая система вместе с международным коммунизмом, которыми из-за кулис управляли евреи, стремились распространить эту европейскую войну, которую, они знали, Германия выиграет, на весь мир, что могло означать только вовлечение в нее Соединенных Штатов.

Только в этом случае у них бы были какие-либо шансы на успех. К этому моменту Германия должна была стать повелительницей Европы и взять под свой контроль подавляющее большинство евреев на континенте. Таким образом, в предвкушении этого момента Гитлер объявил, что он возьмет европейских евреев в заложники, чтобы удержать Америку от вступления в войну. Если бы США приняли сторону врагов Германии, то евреи не только в Германии, но и во всей Европе были бы уничтожены. Теперь нацистский терроризм приобрел новое измерение: практику взятия заложников на самом высоком возможном уровне.

Всем было понятно, что радикализация антисемитизма, произошедшая в 1938 году, стала частью финального этапа давно готовящейся войны за немецкое доминирование и расовую реорганизацию Европы. Выдворение или (в случае неудачи) изоляция немецких евреев в параноидальной идеологии нацистов было непременным условием для установления внутренней безопасности и отражения угрозы извне — угрозы, которая в действительности существовала только в их воспаленном воображении. Эта радикализация в 1938 году произошла не в последнюю очередь из-за того, что процесс захвата и реорганизации уже начался вместе с аннексией Австрии. Еврейское сообщество Германии в целом было преуспевающим, и его экспроприация государством и многочисленными частными предприятиями в это время ускорилась не в последнюю очередь из-за постоянной отчаянной потребности в средствах для оплаты растущих счетов за вооружение. Есть искушение назвать антиеврейское насилие в Третьем рейхе «деградацией в варварство», но это будет означать фундаментальное непонимание его динамики. Бойкоты и экспроприация еврейских магазинов и компаний проводились мелкими бизнесменами из низших слоев среднего класса, которые были разочарованы неспособностью режима улучшить их экономическую ситуацию более традиционными средствами. Однако социальная и экономическая ликвидация немецкого еврейского сообщества направлялась сверху в рамках общей подготовки к войне. Она оправдывалась радикальной националистической теорией, которая была связана не с туманным представлением о возвращении Германии к спокойному средневековому застою, а, наоборот, с современной технологичной войной за доминирование в Европе, основанной на том, что в то время считалось самой современной, научной теорией расовой пригодности и расового превосходства.

Такой антисемитизм в расистском облачении был принципиально современной идеологией, которая проявлялась и в других странах Центральной и Восточной Европы того времени. Так, в Польше действовала агрессивная антисемитская партия «Эн-декс» (национальные демократы) под руководством Романа Дмовски, которая в 1930-х смогла собрать широкую коалицию средних классов под знаменами фашистской идеологии. Польшей после 1935 года управляла военная хунта, а «Эндекс» находилась в оппозиции, тем не менее они организовывали массовые бойкоты еврейских магазинов и компаний, которые часто сопровождались масштабным насилием: согласно одному исследованию, в период с декабря 1935 года по март 1939 года в более чем 150 польских городах в ходе жестоких антисемитских акций было убито 250 и ранено 500 польских евреев. «Эндекс» требовала лишить евреев гражданских прав, запретить им служить в армии, учиться в университетах, заниматься бизнесом, работать по специальности и многое другое. Польские евреи, которые составляли 10 % населения, около 3,5 миллиона человек, должны были быть перемещены в гетто, а затем принуждены к эмиграции. Такое давление заставляло все более слабевшее правительство, растерянное после смерти диктатора Пилсудского в 1935 году, подумать о введении антисемитских мер, чтобы попытаться прекратить переход своих сторонников в ряды «Эндекс». Уже в 1920-х евреям было запрещено работать на государственных должностях и получать правительственные контракты. Теперь для евреев были введены серьезные ограничения на учебу в средних школах и университетах, а также на ведение медицинской и адвокатской практики. Численность еврейских студентов в польских университетах упала с 25 % в 1921—1933 годах до 8 % в 1938—1939 годах.

К этому времени польским студентам удалось заставить своих еврейских сокурсников сидеть на отдельных «гетто-скамейках» во время лекций. Помимо этого, все больше усиливались ограничения для экспортного бизнеса евреев и ремесленных мастерских, которые были основой экономической жизни евреев в стране, где они в целом не были среди самых обеспеченных слоев общества. В 1936 году правительство запретило ритуальное убийство животных в соответствии с иудейской традицией, что стало прямой атакой не только на религиозные обычаи иудеев, но и оказалось ударом по источнику дохода для огромного числа евреев, которые этим зарабатывали себе на жизнь. Запрет на торговлю по воскресеньям ударил по еврейским розничным магазинам, которым теперь необходимо было либо работать в еврейский Шаббат, либо терять клиентов, закрывая двери на два дня в неделю. В 1938 году правящая партия приняла программу по еврейскому вопросу из тринадцати пунктов, в которой предлагались различные новые меры, подчеркивавшие иноземный статус евреев в Польском национальном государстве. К 1939 году перед евреями был закрыт доступ в профессии, даже если они получили необходимую квалификацию в университете. Все больше правящая партия принимала на вооружение политики, впервые предложенные нацистами в Германии: в январе 1939 года, например, некоторые ее депутаты внесли предложение подготовить польский вариант нюрнбергских законов.

Однако между ними существовало одно важное различие. Подавляющее большинство польских евреев говорили на идише, а не на польском и придерживались иудаизма. Для польских националистов, как и для польской Католической церкви, они казались ключевым препятствием для национальной интеграции. В результате в Польше с ними обращались как с национальным меньшинством. Таким образом, польский антисемитизм в целом имел религиозную, а не расовую природу, хотя границы между ними неизбежно оказывались более чем размытыми в яростной антисемитской риторике, которая следовала нацистскому примеру. В конце 1930-х годов польское правительство оказывало активное давление на международное сообщество, чтобы оно разрешило массовую эмиграцию евреев из страны, что, как мы видели, стало главной причиной созыва эвианской конференции. Одной из идей, распространенных среди антисемитов во многих частях Европы с конца девятнадцатого века, было отправить евреев на французский остров Мадагаскар рядом с восточным побережьем Африки. По этому вопросу в конце 1930-х годов между правительствами Польши и Франции велись длительные переговоры, которые, однако, закончились безрезультатно.

Схожие идеи и политики можно было найти и в других странах Центральной и Восточной Европы, которые в то время боролись за создание новой национальной идентичности, в первую очередь это касалось Румынии и Венгрии. В этих странах действовали собственные фашистские движения: «Железная гвардия» в Румынии и «Скрещенные стрелы» в Венгрии, которые мало уступали, если уступали вовсе, немецким национал-социалистам в силе своей ненависти к евреям. Здесь, как и в Германии, антисемитизм был связан с радикальным национализмом, убеждением, что нация не достигла своей полной самореализации и главным препятствием в этом были евреи. В Румынии в начале 1930-х годов проживало около 750 000 евреев, или 4,2 % населения, и, как и в Польше, они считались национальным меньшинством. Под усиливавшимся давлением со стороны радикально фашистской «Железной гвардии» в конце 1930-х годов король Кароль назначил недолго просуществовавшее правое правительство, начавшее вводить антисемитское законодательство, продолженное королем, после того как он объявил себя диктатором в 1938 году. К сентябрю 1939 года по крайней мере 270 000 евреев были лишены румынского гражданства. Многих исключили из профессий, включая юриспруденцию, полицию, образование и офицерский корпус, и на всех них оказывалось сильное давление с целью заставить эмигрировать из страны.

Ситуация с примерно 445 000 евреями в Венгрии больше походила на немецкую, чем на польскую, — они разговаривали на венгерском и давно ассимилировались. Большинство из них проживало в Будапеште и считало себя венграми во всех отношениях. Важность роли, которую евреи играли в недолго просуществовавшем коммунистическом режиме Белы Куна в 1919 году, подогревала антисемитизм правых. Лидер контрреволюции в стране, адмирал Миклош Хорти, в конце 1930-х годов создал союз Венгрии и нацистской Германии в надежде вернуть обратно территории, переданные Чехословакии и Румынии по мирному соглашению 1919 года. Это в свою очередь привело новых сторонников в лагерь «Скрещенных стрел», популярность которых правительство попыталось сбить в мае 1938 года, приняв Первый закон о евреях, в котором перечислялись подробные ограничения на долю еврейских сотрудников в компаниях, профессиях и других сферах жизни. Позже в том же году был принят Второй закон о евреях, вступивший в силу в мае, который урезал эти квоты еще сильнее, с 20 % до 6 %, и полностью запрещал евреям издавать газеты, заведовать кинотеатрами и театрами, преподавать, покупать землю, служить на офицерских должностях в армии и работать на государственной службе. Эти законы явно отражали влияние нацистской Германии и в большой степени носили расовый характер, распространяясь, например, на евреев, принявших христианство после 1919 года. Сам Хорти не одобрял этого, но не мог исключить расистские положения из этих законов.

В более широком масштабе все страны, созданные или воссозданные в Центральной и Восточной Европе в конце Первой мировой войны на озвученных президентом США Вудро Вильсоном принципах национального самоопределения, включали многочисленные нацменьшинства, которые они стремились в большей или меньшей степени заставить ассимилироваться с доминирующей национальной культурой. Однако евреи практически во всех отношениях несли дополнительное бремя, учитывая, что националисты считали их агентами международного заговора, союзниками русского коммунизма, с одной стороны, и международной финансовой машины — с другой, и, таким образом, они представляли собой угрозу национальной независимости намного большую, чем другие нацменьшинства. Таким образом, учитывая ситуацию в других странах Центральной и Восточной Европы, политики, принятые и реализованные нацистами против евреев в период 1933—1939 гг., не кажутся чем-то экстраординарным. Германия в то время была далеко не единственной страной в регионе, в которой евреи сталкивались с ограничением своих гражданских прав и уничтожением средств к существованию, где их заставляли массово эмигрировать и они становились объектом преследований, насилия и убийств. Даже во Франции существовало сильное антисемитское движение правых, подогреваемое резкой враждебностью к пришедшему к власти в 1936 году правительству Народного фронта Леона Блюма, который сам был евреем и социалистом и имел поддержку коммунистической партии в Палате депутатов.

Однако существовали и явные различия, которые возникали частично из-за того, что Германия была намного больше, могущественней и, несмотря на экономический кризис начала 1930-х годов, более преуспевающей, чем другие страны в регионе, а частично из-за того, что немецкое еврейское меньшинство было намного глубже ассимилировано, чем еврейские меньшинства в Польше или Румынии. Только в Германии были реально предложены и приняты расистские законы в области брака и сексуальных отношений, хотя похожий закон был предложен и в Румынии. Только в Германии у евреев систематически отнимали их собственность, работу и средства к существованию, хотя схожие ограничения действовали и в других странах. Только в Германии правительство организовало погром на национальном уровне, хотя в других местах, конечно, проходили сотни мелких погромов. И только в Германии правители страны смогли заставить более половины всего еврейского населения бежать из страны, хотя, безусловно, в других местах также существовали влиятельные политические группы, которые страстно желали того же самого. Но в первую очередь только в Германии националистические экстремисты смогли захватить власть в 1930-х годах, а не просто получили определенное влияние, и только в Германии ликвидация еврейского влияния считалась государством и правящей партией неотъемлемой частью возрождения национального духа и создания нового, расово чистого человеческого общества. В эти годы антисемитские политики Третьего рейха стали своего рода эталоном для антисемитов в других странах, однако нигде больше не было режима, который бы считал их настолько важными, что их следовало проводить на всех уровнях и распространить на всю Европу. Время пойти на такие шаги для Третьего рейха еще не наступило. Оно пришло только после начала Второй мировой войны.