Дискриминация меньшинств, таких как гомосексуалисты, цыгане, асоциальные элементы, психически больные, инвалиды или афронемцы, в первую очередь была нацелена на очищение немецкой расы и подготовку ее к войне за мировое господство. Немецкое общество должно было избавиться от социального балласта, от таких категорий людей, которые не хотели или не могли работать на войну, вступая в вооруженные силы, трудясь на военных фабриках или подготавливаясь к суровым тыловым будням. С этой точки зрения они были обузой для немецкого государства и общества и представляли собой угрозу для будущего. Их удаление из социума путем помещения в тюрьму или исключения из цепочки наследования в конечном счете должно было сэкономить народные средства за счет сокращения числа непроизводительных людей, которых, по мнению нацистов, приходилось поддерживать всем остальным. Однако одно меньшинство в немецком обществе нацисты рассматривали совсем с другой точки зрения: не как утомительное бремя, но как масштабную угрозу, не просто как бездельников, неполноценных или низших людей, хотя в нацистской идеологии они соответствовали и этим определениям, но как активных разрушителей, участвовавших в массовом заговоре по уничтожению всего немецкого, причем этот заговор не просто был организован внутри страны, но действовал в международном масштабе. Этим меньшинством, составлявшим не более 1 % населения, было еврейское сообщество Германии.

Антисемитизм был тесно связан с другими аспектами нацистской расовой политики. Закон о предотвращении рождения детей с наследственными заболеваниями изначально задумывался как составная часть пакета, в который должны были войти законы, лишавшие евреев гражданства и запрещавшие брак и сексуальные отношения с арийцами. Эти законы временно были отозваны, однако в первую очередь из-за опасения о том, что они будут иметь негативное влияние на общественное мнение за границей. В первые годы правления режима государственные евгенические политики против меньшинств, таких как асоциальные элементы, преступники, цыгане и гомосексуалисты, были намного более радикальными, чем законы, направленные против евреев. Разумеется, если евреи попадали в одну из этих групп, с ними обращались более жестко, чем с остальными, однако общая политика режима в отношении еврейского меньшинства Германии не подразумевала стерилизацию или кастрацию только потому, что человек был евреем. Тем не менее такие политики показали нацистам, насколько многое может сходить им с рук, и приучили их проводить государственную программу насилия против людей на систематической основе. Этот опыт оказался для них полезным по мере того, как со временем их антисемитские действия становились все более радикальными. Однако в то время контраст был довольно очевиден. После обнародования Закона от 7 апреля 1933 года, который запрещал евреям занимать должности на государственной службе, в университетах, в сфере образования, юриспруденции и в других финансировавшихся государством институтах, правительство на время приостановило волну антисемитского насилия. Как мы видели, это должно было несколько смирить яростную активность коричневорубашечников. Правительство беспокоилось из-за эффекта, который могли оказать антисемитские акции на хрупкую восстанавливающуюся экономику. Оно предчувствовало негативную экономическую и дипломатическую реакцию, которую этот закон и предшествовавший под держанный правительством бойкот еврейских магазинов могли вызвать со стороны зарубежных стран и иностранных компаний. Наконец, оно отчаянно пыталось успокоить своих упрямых консервативных партнеров, которые в лице рейхспрезидента Гинденбурга, помимо прочего, настаивали на необходимости ограничить действие закона, исключив из него бывших фронтовиков.

Потребовалось некоторое время, чтобы закон от 7 апреля 1933 года оказал свое действие в соответствующих областях, но к концу 1933 года чистка была более или менее завершена. Охлаждение пыла руководства не приветствовалось партийными активистами и в первую очередь полувоенными отрядами штурмовиков, которые продолжали организовывать регулярные локальные бойкоты еврейских компаний в течение этого периода, достигнув новых высот насилия весной 1934 года. Активность штурмовиков была на время приглушена после чистки 30 июня 1934 года, но к Рождеству этого года бойкоты снова стали повсеместными. Более того, как мы видели, местные партийные организации способствовали экономической маргинализации еврейского бизнеса и другими методами, и здесь они находили поддержку партийного руководства. Тем не менее весной и летом 1935 года волна антисемитского насилия набрала новую высоту во многих частях страны. Антисемитская пропаганда стала еще более масштабной, чем когда-либо. Тираж желтой антисемитской газеты «Штюрмер» достиг заоблачных высот в 1935 году, когда ее редактор Юлиус Штрейхер, гаулейтер Франконии, заключил контракт с Трудовым фронтом, согласно которому газета должна была попадать на каждый завод и рабочее место в этой земле. С этого момента газета стала вездесущей. Эта сделка превратила Штрейхера в миллионера: газета всегда была его личной собственностью, а не печатным органом «Эхер-Ферлаг», принадлежавшим нацистам. Обретенные финансовые возможности и влияние позволили Штрейхеру еще активнее, чем раньше, размещать рекламу, расклеивая афиши практически на каждом углу. Другие региональные лидеры помимо Штрейхера проводили публичные собрания и выступали с речами, рассказывая обычным людям, и в особенности членам партии, о пороках евреев. За всем этим стояли более общие идеологические факторы, начиная с увеличения продаж гитлеровской «Майн Кампф» и заканчивая частыми нападками на евреев в партийной прессе. Многие местные группы приняли все это за зеленый свет к началу новой кампании террора.

Причиной возобновления таких атак на немецких евреев со стороны партийных групп и штурмовиков в 1935 году в первую очередь стало снижение популярности режима. Как мы видели, какой бы ни была общественная эйфория, сопровождавшая установление нацистами Третьего рейха в 1933 году, она сошла на нет в течение 1934 года, а краткий скачок энтузиазма, вызванный решительными действиями Гитлера по подавлению рёмов-ского путча в конце июня 1934 года, превратился в осторожное ожидание к концу этого года. В первые месяцы 1935 года гестапо, СС и другие организации сообщали о резком увеличении общественного недовольства, учитывая то, что финансовая ситуация оставалась крайне сложной, фактический уровень безработицы был высок, цены на продукты и другие товары первой необходимости стремительно росли, и люди начинали уставать от постоянных требований режима об одобрении, поддержке и финансовых пожертвованиях. Слухи и анекдоты о коррупции местных и региональных нацистских лидеров множились, и все усилия Министерства пропаганды по созданию положительного общественного мнения о Третьем рейхе, казалось, завершались провалом. И в самом нацистском движении разрушение всех остававшихся надежд на «вторую революцию» в июне-июле 1934 года породило серьезное разочарование среди людей. Стремление к насилию, укоренившееся во многих частях СА, требовало нового выхода. Как могли коричневые рубашки оправдать свое существование перед собой и перед партией, если не с помощью насилия? В конце концов, именно для этого они и были созданы. Однако желание возродить политику борьбы не сводилось только к раздраженным штурмовикам. Нацистское руководство в целом прекрасно понимало, что оно не только не смогло сохранить энтузиазм широких слоев населения, но и на самом деле теряло ту поддержку, которую когда-либо имело среди них. Требовалось принимать меры.

Не только нацистская партия, но и очень многие люди в государственном аппарате с середины 1933 года желали ввести меры, запрещавшие браки и сексуальные отношения между евреями и неевреями, создав особую категорию гражданства для евреев и ускорив их вывод из экономической жизни. Пункт 4 программы нацистской партии однозначно утверждал, что при Третьем рейхе евреи не могли быть гражданами, а ряд ранних выступлений Гитлера, не говоря уже о «Майн Кампф», ясно дал понять, что для него сексуальные отношения между арийцами и евреями были абсолютно неприемлемы. Исходя из этого принципа, партийная фракция в Рейхстаге уже предприняла неудачную попытку провести закон о запрете межрасовых браков в марте 1930 года, подразумевавший санкции вплоть до смертного приговора. Эти положения должны были распространить влияние партии еще дальше, на самые интимные сферы частной жизни. Более того, новый закон о гражданстве должен был не просто автоматически предоставлять права вследствие расовой принадлежности, но и вводить определенные политические признаки, отказывая неугодным в их гражданских правах. Изгнание евреев из экономической жизни должно было успокоить многих сторонников партии из мелкой буржуазии и предоставить им возможность улучшить собственное материальное положение. Новая кампания антисемитской пропаганды, террора и законодательных решений должна была отвернуть враждебность общества от режима, возложив всю вину за жалкое положение народа исключительно на евреев.

Антисемитские мероприятия, проводившиеся весной и летом 1935 года, принимали разные формы. Как мы видели, в мае было огромное число бойкотов еврейских магазинов, организованных штурмовиками и эсэсовцами, которые часто сопровождались насилием. Также примерно в то же время на обочинах дорог многих городов и деревень стали появляться уличные знаки. Это не было чем-то совсем новым, поскольку много таких знаков уже было возведено во владении Юлиуса Штрейхера во Франконии, однако весной и летом 1935 года они были установлены в огромном числе мест, включая Южную Баварию. Самый распространенный лозунг на них звучал «Евреев здесь не ждут», на некоторых красовались сдержанные высказывания («Наши потребности в евреях полностью удовлетворены»), угрозы («Евреи въезжают в эту местность на свой страх и риск») и отсылки к религиозным чувствам («Отец евреев — дьявол»). В некоторых муниципалитетах, включая Веймар, местные власти запрещали евреям посещать кинотеатры, в Магдебурге на всех трамваях появились знаки над входными дверями со словами «Кроме евреев». Там же евреям был закрыт доступ в городскую библиотеку. Гостиницы и рестораны в Штральзунде и других местах закрыли свои двери для еврейских клиентов. Агент социал-демократов сообщал в августе, что плавательные бассейны и общественные бани были закрыты для евреев «в огромном количестве городов». Еврейские кладбища и синагоги осквернялись. Неевреи, имевшие связи с евреями, публично обвинялись в «развращении расы», и часто гестапо приходилось брать их под стражу для их же безопасности. Атмосфера на улицах многих городов Рейнской области, Вестфалии, Гессе, Померании и Восточной Пруссии была настолько пугающей, что многие евреи стали бояться покидать свои дома.

Такие действия поощрялись не только общей атмосферой антисемитизма, но и публично ведущими лицами партии. «Некоторые люди считают, — говорил Геббельс на региональном берлинском съезде нацистской партии 30 июня 1935 года, — что мы не замечаем, как евреи снова пытаются расхаживать по нашим улицам. Они должны соблюдать законы гостеприимства и не вести себя так, будто они такие же, как мы». Получив 15 июля сообщение о том, что антисемитский фильм был освистан «группами еврейских возмутителей спокойствия» на первом показе тремя днями ранее, берлинская партийная газета Геббельса «Ангриф» призвала членов партии обратиться к жестоким мерам: евреи, провозглашала она, должны «всегда чувствовать тяжесть нашей руки». На самом деле еврейская «демонстрация», реальная или выдуманная, была оправданием, с помощью которого Геббельс надеялся обосновать неизбежно последовавшее антисемитское насилие, включая избиения партийными активистами евреев на главной торговой улице, Курфюрстендамм, или нападения на них в окрестных пивных и барах. Этот инцидент в свою очередь поднял новую волну яростных бойкотов в других частях страны.

Геббельс был не единственным нацистским лидером, который подхлестывал своих сторонников таким образом. 30 августа 1935 года Юлиус Штрейхер провел съезд в Гамбурге. Днем ранее два грузовика со штурмовиками проехали по улицам, где проживали евреи, бросая горящие факелы на дорогу и скандируя: «Смерть евреям!» Членам партии сообщили, что присутствие на съезде было обязательным, а в рамках массированной рекламной кампании безработным предлагали билеты по 10 рейхсмарок за штуку. Там собралось двадцать тысяч человек, многие из них из рядов СА, СС, Гитлерюгенда, Имперской рабочей службы и других организаций были расставлены в аудитории для управления аплодисментами в нужных местах речи Штрейхера. Голос Штрейхера превратился в оглушающий рев, он яростно нападал на иностранных корреспондентов, которые критиковали антисемитизм нацистов. «Я говорю, — кричал он, — что в Германии мы делаем с евреями то, что хотим!» Один слушатель тайно сообщал социал-демократам в Праге, что постепенно его речь становилась все более непристойной, он не только объявил, что сотни немецких женщин были изнасилованы евреями, но и приводил живописные детали этих выдуманных преступлений. Когда одна девушка, вышедшая замуж за еврея, спустя девять месяцев родила ребенка, продолжал он, «что, no-вашему, лежало в колыбели, товарищи?! Обезьянка!» Некоторые слушатели на этих словах покинули собрание, другие, привезенные Службой труда, явно давно уже спали. Несмотря на то что обычные люди в аудитории либо не обращали на это внимания, либо испытывали отвращение, такие речи, вероятно, оказали свое влияние на убежденных нацистов среди них. И они повторялись, хотя и в менее вызывающей форме, другими нацистскими лидерами по всей стране. Большинство местных и региональных партийных лидеров восприняли требование Штрейхера о том, что антисемитские действия должны носить законный и ненасильственный характер, как простую попытку успокоить общественное мнение внутри страны и за рубежом.

Ни эта волна террористических акций, ни сопутствующая кампания против католической церкви не достигли желаемого эффекта по возрождению общественной поддержки режима. Более того, одновременное проведение этих кампаний привело к тому, что многие католики стали сочувствовать евреям и считать, как сообщало гестапо в Мюнстере, «что меры против евреев заходят слишком далеко». В любом случае они враждебно воспринимали идею о том, что руководящим принципом социальной активности должна быть расовая, а не религиозная принадлежность. Как сообщало другое отделение гестапо, бойкоты и насилие порождали «отторжение, а не одобрение» среди широких слоев населения. В Мангейме-Некарау покупатели даже вступали в потасовки со штурмовиками, которые пытались запретить им ходить в еврейские магазины. Средние классы в особенности были обеспокоены таким открытым беспорядком на улицах и опасались, что это может повлиять на международное мнение. Некоторые цинично высказывались в том духе, что мелкобуржуазные нацистские активисты просто пытались таким образом бороться с конкуренцией.

Агент социал-демократов в Баварии, однако, сообщал об этом в несколько других выражениях: «Преследование евреев не встречает сколько-нибудь активной поддержки среди населения. Но с другой стороны, оно все-таки оказывает определенное влияние. Незаметная расовая пропаганда оставляет свои следы. Люди теряют беспристрастность по отношению к евреям, и многие говорят себе, что нацисты в принципе правы, борясь с ними, люди только против того, чтобы эта борьба принимала экстремальные формы. И когда люди покупают товары в еврейских магазинах, они делают это не для того, чтобы помочь евреям, а в первую очередь, чтобы показать язык нацистам».

Нацистское руководство не возражало против насилия в принципе, но создавалось растущее ощущение, что любые высказывания Штрейхера имели губительный эффект на международное мнение, в то время когда режиму все еще требовалось сочувствие за рубежом. В последнюю неделю августа 1935 года появилось сообщение, что коричневорубашечники организовали жестокую демонстрацию против евреев в Бреслау и в ходе нее избили шведского консула в городе. Геринг, Борман и Гесс от имени самого Гитлера в конце июля и начале августа уведомили полицию о том, что нескоординированный террор против евреев необходимо было прекратить. Как Геринг сообщил гестапо, скоро должны были появиться общие инструкции по обращению с евреями. Они действительно уже обсуждались. Беспорядочные дебаты велись между Министерством внутренних дел и Министерством юстиции с июля 1934 года, но они не продвигались дальше серьезных юридических препятствий для принятия нового закона, регулирующего вопросы гражданства и межрасовых сексуальных связей. Однако 21 мая 1935 года запрет «смешанных браков» между немецкими солдатами и неарийскими женщинами был включен в новый Закон об обороне. Местные регистрационные управления уже повсеместно стали отклонять заявления на смешанные браки. 19 июля представители Министерства юстиции и внутренних дел и управления Гесса предложили закон, который должен был полностью запретить такие браки. Этот вопрос стал таким актуальным не в последнюю очередь из-за огромного числа нападений на «предателей расы» и волны арестов таких людей со стороны гестапо. В мае 1935 года новый закон, регулирующий предоставление гражданства для иностранцев, уже исключил евреев и других людей неарийского происхождения из списка тех, кто мог его получить. Таким образом, казалось, что консенсус по соответствующим законодательным мерам был достигнут. И когда местные и региональные партийные организации в начале сентября начали это осознавать, волна агрессии против евреев наконец стала стихать, хотя и не остановилась полностью.

К началу ежегодного партийного съезда в Нюрнберге 9 сентября государственные и партийные чиновники были знакомы не только с общей идеей нового закона о гражданстве, но и с большим числом конкретных предложений по его формулировке. В это время в Нью-Йорке магистрат подписал Освобождение группы рабочих доков, которые сорвали флаг со свастикой с немецкого корабля, сопроводив его длинной речью с осуждением нацизма и всех его начинаний. Это так взбесило Гитлера, что он тут же решил, что пришло время объявить свастику национальным флагом Германии. Как он заявил на партийном съезде 11 сентября 1935 года, недавний конгресс Коминтерна в Москве, где было объявлено о международной войне с фашизмом, продемонстрировал, что настало время вплотную заняться большевистской угрозой, которая считалась детищем международного еврейского заговора. Гитлер назначил заседание рейхстага в Нюрнберге 15 сентября, в последний день съезда. Легкость, с которой он мог отдать такой приказ, показывала, насколько малозначительным стал этот орган представительной власти. По его мнению, это заседание должно было стать благоприятным моментом для представления законов о гражданстве, смешанных браках и государственном флаге вместе. Дописав в спешке подробные проекты этих законов вместе с одним чиновником из Министерства внутренних дел, Гитлер представил их 15 сентября 1935 года. Он заявил, что евреи в Германии использовали напряженную международную ситуацию для организации волнений в обществе: «Из множества мест поступают негодующие жалобы о провокационном поведении отдельных представителей этого народа». Еврейские провокации проводились на самом деле, и таким образом, необходимо было ответить на них решительными действиями, чтобы не допустить «отдельных, неконтролируемых актов зашиты со стороны разъяренного населения». Это была типичная смесь лжи и угроз, прикрытая такими же типичными заверениями, что новые законы станут «быстрым и постоянным решением».

Гитлер поручил детальное обоснование законов Герингу, речь которого в рейхстаге не оставляла никаких сомнений в том, что он был таким же неистовым антисемитом, как Геббельс, Штрей-хер и сам фюрер. Свастика, заявил он перед собравшимися депутатами рейхстага, одетыми в коричневую униформу, была «символом нашей борьбы за нашу родную расу, знаком борьбы против евреев, подрывавших расовые устои». Когда «бесстыдный еврей в своей неизмеримой ненависти» к Германии надругался над флагом в Нью-Йорке, он оскорбил целую нацию. Таким образом, евреям следовало запретить ходить под флагом. Новые законы шли гораздо дальше в защите немецкой крови от загрязнения со стороны евреев и других чуждых рас. По его словам, они «были декларацией веры в силу и благословенность германско-нордического духа. Мы знаем, что согрешение против крови равнозначно согрешению против наследия всего народа. Мы, немцы, вынуждены страдать из-за этого наследственного греха. Мы знаем, что первопричина всего немецкого разложения в конечном счете заключается в этих людях, согрешивших против наследственности. Поэтому мы должны попытаться снова возродить цепочку наследственности, которая идет к нам из глубины веков… И долг любого правительства и в первую очередь долг самих людей в том, чтобы никогда в будущем не допустить нарушения этой расовой чистоты».

Парламент принял все эти три закона под бурю аплодисментов, а на следующий день в ежедневных газетах они были напечатаны в полном виде на первых страницах. Однако они не были такими простыми и прямолинейными, как это могло показаться на первый взгляд. Имперский закон о гражданстве определял граждан рейха исключительно как людей «немецкой или родственной крови». Не менее важно, что он объявлял, что только люди, которые «своим поведением показывают свое стремление и пригодность преданному служению немецкому народу и рейху», имели право на получение гражданства. Только граждане имели полные политические права. Все остальные, в первую очередь евреи, но также и любые потенциальные противники режима и даже те, кто молча дистанцировался от него, не показывая должного уровня энтузиазма по отношению к его политике, становились просто «жителями страны». Они имели «обязанности по отношению к рейху», но взамен не получали каких-либо политических прав. Разработка деталей реализации была передана в руки Министерства внутренних дел вместе с управлением Гесса, и через некоторое время два сотрудника министерства, доктор Вильгельм Штукарт и доктор Ганс Глобке, выпустили комментарии, объяснявшие положения закона и его следствия. В течение двух недель министр внутренних дел Фрик приказал уволить всех госслужащих еврейского происхождения, которые оставались на своих местах в силу особых положений закона о государственной службе от 7 апреля 1933 года. Но кого в точности следовало считать евреем? Указ Фрика действовал в отношении людей, у которых по крайней мере трое из дедушек и бабушек были евреями, которые определялись как люди, исповедовавшие иудаизм. По оценкам того времени, которые сильно различались, в Германии в 1935 году было около 50 000 евреев, принявших христианство или рожденных от еврейских родителей, принявших христианство, а также 2000 евреев «на три четверти», сменивших вероисповедание. Такой высокий уровень смешанных браков между евреями и христианами по сравнению с предыдущими десятилетиями привел к появлению от 70 000 до 75 000 человек, у которых было только двое еврейских дедушек и бабушек, и от 125 000 до 130 000, у которых евреем был только один дедушка или бабушка. Кроме того, многие из них состояли в браке с неевреями, как, например, около 20 000 человек, попадавших под нацистскую категорию полных евреев, и многие из них опять же имели детей. Сами нацисты в 1939 году отмечали, что в Великогерманском рейхе (который к тому времени включал Австрию и Судет) было зарегистрировано 20 454 смешанных расовых брака. В той же переписи, где евреи впервые определялись по расовым критериям, также было насчитано 52 005 полуевреев и 32 669 евреев на четверть, проживавших в старом Германском рейхе. Более 90 % людей смешанной расы принадлежали к христианской церкви. Как и в любом расистском законодательстве, дьявол был заключен в деталях, и в этих обстоятельствах создание четкого и понятного определения того, кто был евреем, а кто нет, было практически невозможно. Перед нацистскими законодателями возникла неразрешимая идеологическая дилемма. Был ли тот яд, который, по их мнению, еврейская кровь привносила в кровообращение немецкой расы, настолько страшен, что даже его малой примеси было достаточно, чтобы превратить человека в еврея, или немецкая кровь была такой сильной и здоровой, что не позволяла справиться только с самой мощной примесью еврейства в наследственности человека? Для таких вопросов не было разумных ответов, потому что с самого начала отсутствовал рациональный фундамент для исходных предпосылок, на которых они были основаны. Таким образом, все решения, к которым пришли нацисты в вопросе о смешанных браках и немцах смешанной крови, были совершенно произвольными.

Тонкости расовой классификации дали занятие госслужащим на следующие недели с их бесконечными собраниями и внутренними обсуждениями. Настроенные более осторожно предупреждали, что определение полуевреев полными евреями привело бы к обращению существенного числа прежде лояльных немцев к лагерю внутренних врагов нацизма. Их позиция одержала победу, и в дополнительном декрете от 14 ноября 1935 года таких людей назвали метисами 1-й степени, если только они не исповедовали иудаизм или не состояли в браке с полным евреем, в этом случае они считались полными евреями (Geltungsjuden — на официальном жаргоне) со всеми вытекающими последствиями. Люди только с одним еврейским дедушкой или бабушкой считались метисами 2-й степени. Существовали и другие положения, касавшиеся всех родившихся после провозглашения нюрнбергских законов в 1935 году (они, как правило, имели больше шансов быть названными полными евреями). Законодатели признавали некоторую случайность таких мер, включив пункт, позволявший Гитлеру исключать из этой категории кого угодно и когда угодно. Он действительно иногда использовал эту возможность, либо это делали другие от его имени с помощью печати с его подписью на документе, известном как Декларация немецкой крови. А тем временем установление еврейского происхождения сводилось к определению того, исповедовали ли дедушки или бабушки конкретного человека иудаизм — это превращало научные утверждения о важности расы и крови в определении еврейской или немецкой идентичности в фарс. Генеалоги вдруг стали самыми востребованными специалистами во всей стране, когда немцы занялись поиском в церковно-приходских книгах и других источниках доказательств своей расовой чистоты для включения их в так называемое Свидетельство о происхождении (Ahnennachweis), которое теперь стало необходимым документом для карьеры на государственной службе и фактически на любой другой работе.

Пресса представляла нюрнбергские законы как меру по стабилизации, которая поможет еврейскому меньшинству в Германии спокойно жить по своим правилам. Министерство пропаганды Геббельса тщательно пресекало триумфальные или злорадствующие настроения в прессе, запрещая «передовицы в стиле «Получайте!». Тем не менее законы открыли дорогу для дальнейшей массовой дискриминации всех, кто считался евреем. Через две недели после указа от 14 ноября 1935 года Гитлер задним числом аннулировал его положение, которое запрещало какие-либо дополнительные меры по обеспечению чистоты немецкой крови помимо указанных в законодательстве. Это позволило неправительственным организациям применять арийскую статью к своим членами и сотрудникам — не только к евреям, но и к людям смешанной расы. Дальнейшие меры устанавливали новые ограничения на допуск евреев к государственным должностям. Люди с двумя еврейскими бабушками или дедушками теперь должны были получить официальное разрешение из Имперского комитета по защите немецкой крови, если они хотели вступить в брак с неевреем. Однако представители партии в Комитете отклоняли подобные заявления с такой регулярностью, что в 1936 году он был ликвидирован, а такие заявления стали направляться на рассмотрение одному чиновнику. Несмотря на это, метисы все же могли получать образование, им не запрещали вступать в сексуальные или другие отношения с неевреями, и во многих отношениях они вели более или менее обычную жизнь. Для мужчин это включало военную службу. Руководство армии было всерьез встревожено тем фактом, что запрет на службу в армии для метисов лишит их тысяч потенциальных призывников. В письме адъютанту по сухопутным войскам при Гитлере, полковнику Фридриху Хоссбаху, от 3 апреля 1935 года один чиновник Министерства внутренних дел сообщал о том, что в стране было 150 000 полуевреев и евреев на четверть мужского пола призывного возраста. Это чрезмерное преувеличение только усилило озабоченность армии.

У руководства армии на самом деле были серьезные основания для беспокойства. К концу 1935 года практически все остававшиеся в рядах вооруженных сил еврейские офицеры и рядовые были уволены, а в начале лета 1936 года армия заключила соглашение с Гитлером о том, что белые мужчины, полуевреи и евреи на четверть обязаны были служить, хотя и не могли больше занимать руководящие посты в вооруженных силах, если только не получали особое личное разрешение от Гитлера. Генеалогическое управление нацистской партии бомбардировало военных сведениями об офицерах, которые «не были чистыми арийцами» и, по его мнению, должны были быть смещены со своих постов. Однако многие старшие офицеры в 1936—1937 годах все еще не принимали политического вмешательства в военные дела и игнорировали такие требования. Кроме того, проверка происхождения десятков тысяч человек была практически невыполнимой задачей, и довольно много офицеров смогли успешно скрывать свое частично еврейское происхождение, по крайней мере до начала войны, а иногда даже дольше. А с точки зрения армии, разумеется, единственное, что имело значение, это были ли они хорошими солдатами, моряками или летчиками.

Отношение армии в четкости отражало спорный и неопределенный статус многих жителей Германии частично еврейского происхождения после 1935 года. Тем не менее в целом люди смешанной расы и даже евреи в некоторой степени были успокоены принятием нюрнбергских законов, поскольку они устраняли главные элементы неопределенности их статуса и обещали покончить с яростными антисемитскими кампаниями предыдущих месяцев. Партийные активисты понятным образом с радостью восприняли эти законы, справедливо посчитав их важным шагом на пути к полному исключению евреев из немецкого общества. Однако агенты и гестапо, и социал-демократов сообщали о критическом и даже враждебном отношении к нюрнбергским законам даже в социальных группах, которые обычно были далеки от симпатий к евреям. Четыре пятых населения Палатината осуждали законы, рабочий класс практически единогласно отвергал нацистский антисемитизм, а мелкая буржуазия не одобряла их, потому что мелкие бизнесмены боялись, что законы приведут к возобновлению бойкотов немецких товаров в других странах. Однако даже социал-демократы допускали, что большинство людей были так запуганы летним насилием и пропагандой вокруг нюрнбергских законов, что переставали ходить в еврейские магазины. Реакция большинства населения характеризовалась равнодушием и пассивностью.

Постепенно непрекращающееся насилие, беспрерывная пропаганда и законодательное утверждение нацистских политик государством стали давать свои плоды. Как сообщал один агент социал-демократов из Берлина в январе 1936 года: «Кампания против евреев все-таки оказывает свое влияние на мнение людей. Очень медленно взгляды меняются на противоположные. Сначала люди читали «Штюрмер» из любопытства, но в конечном счете какие-то вещи оттуда остаются в памяти. В то же время необходимо признать, и это многое говорит о немецком народе, что несмотря на годы пропаганды против евреев, те все еще могут жить в Германии. Если бы немцы не были добродушными от природы, такая пропаганда привела бы к тому, что евреев просто забили до смерти на улицах.

…В целом можно заключить, что национал-социалистам действительно удалось создать пропасть между народом и евреями. Убеждение в том, что евреи — это другая раса, сегодня крайне распространено».

Влияние, которое оказывала постоянная антисемитская агрессия на думающего молодого человека, можно оценить по мемуарам Мелиты Машман. Она много общалась с евреями, которые составляли примерно треть ее класса в средней школе, расположенной в богатом районе Берлина, куда она ходила в начале 1930-х годов. Там девочки-нееврейки инстинктивно не думали о своих еврейских одноклассниках, как о «евреях», которые «были чем-то таинственным, зловещим и анонимным». «Антисемитизм моих родителей, — продолжала Машман в открытом письме, которое она писала бывшему еврейскому однокласснику после войны, — был частью их мировоззрения, принятого без раздумий… Многие дружили с некоторыми евреями, так же, как многие, будучи протестантами, дружили с некоторыми католиками. Однако если никому не приходило в голову враждовать с католиками по идеологическим вопросам, то в отношении евреев это было совершенно нормально… Эти проповеди о том, что все беды народов происходят из-за евреев, что еврейский дух разлагает, а еврейская кровь нечиста, заставляли думать о старом господине Леви или Розеле Коне. Я представляла себе только страшилище — «Еврея». А когда я узнала, что евреев изгоняют из их профессий и домов и помещают в гетто, шестеренки в моей голове автоматически переключились, — я никогда не думала о том, что такая судьба могла постичь и тебя или старого Леви. Преследовали только злых евреев».

Однако вступив в нацистский Союз немецких девушек, она решила, что «открытый разрыв» со своей еврейской школьной подругой «…был моим долгом, потому что ты мог делать только одно из двух: либо дружить с евреями, либо быть национал-социалистом».

Машман позже вспоминала, что, вынужденные постоянно выслушивать антисемитскую пропаганду, она со своими друзьями из среднего класса считали ее весьма вульгарной и часто смеялись над нелепыми попытками убедить их в том, что евреи проводили ритуальные убийства или подобные преступления. Будучи образованными людьми, они с презрением относились к скандальному антисемитскому «Штюрмеру». Однако хотя она не принимала участия в насильственных акциях или бойкотах, Машман считала, что те были оправданны, и говорила себе: «Евреи — это враги новой Германии… Если евреи сажают ростки ненависти к нам по всему миру, они должны понять, что у нас в руках есть заложники из числа их самих». Позже она подавляла память о насилии, виденном ей на улицах, а «с годами мне все легче удавалось быстро отвлекаться в таких ситуациях. Это был единственный способ, несмотря ни на какие обстоятельства, не допустить натиска сомнений в правильности того, что происходило». Похожие процессы рационального объяснения и моральных уступок были характерны и для многих других.

С сентября 1935 года антисемитизм стал принципом, определявшим как общественную, так и частную жизнь. Бывший краеугольным камнем нацистской идеологии с самого начала, теперь он стал пронизывать более обширные слои немецкого общества глубже, чем когда-либо. Теперь вся государственная служба занималась претворением в жизнь нюрнбергских законов. Судьи, прокуроры, полицейские, гестапо и другие правоохранительные органы тратили все больше времени на реализацию антисемитского законодательства. Городские советы и их сотрудники в библиотеках, бассейнах и других муниципальных учреждениях выполняли антисемитские постановления. Владельцы гостиниц, магазинов (многие из которых защищали себя, вывешивая таблички, на которых указывалось, что они представляют собой «настоящие арийские предприятия»), торговцы, бизнесмены, люди всех профессий знали о законах против евреев и не колебались при их исполнении. Конечно, тайные отчеты социал-демократов были заполнены примерами того, как отдельные землевладельцы и хозяева ресторанов закрывали глаза на уведомления о необходимости запретить доступ для еврейских клиентов. Тем не менее все это имело свой эффект. Вместе с усиливавшейся экономической маргинализацией нюрнбергские законы стали важным шагом по направлению к устранению евреев из немецкого общества. Их изоляция стала намного сильнее, чем раньше, после сентября 1935 года.

Третья мера, предложенная на Нюрнбергском партийном съезде 1935 года, названная нацистами Законом о защите немецкой крови и чести, вероятно, стала самой значительной из всех в плане проникновения нацизма в частную жизнь. Она запрещала браки между евреями и немцами «или родственными расами» и сексуальные отношения вне брака между этими категориями, что также провозглашалось в Законе о гражданстве. Евреям не разрешалось нанимать на работу в качестве домашней прислуги немецких женщин младше сорока пяти лет, что было отсылкой к сексуальным фантазиям, часто появлявшимся на страницах «Штюрмера». Эти законы должны были исполняться обычными судами. Дела на рассмотрение поступали под мрачным заголовком «расовое загрязнение» (Rassenschande, буквально — «расовый позор» или «расовый стыд»). По своей природе в таких делах было сложно собрать доказательную базу, поэтому обвинению приходилось полагаться в первую очередь на доносы соседей, знакомых и иногда членов семей обвиняемых. С 1936 по 1939 год по делам о расовом загрязнении выносилось около 420 обвинительных приговоров в год, и две трети из них касались еврейских мужчин. Под постоянным давлением со стороны гестапо и Имперского министерства юстиции суды становились все более строгими, например в 1938 году большинство приговоров по делам о расовом загрязнении, вынесенных региональным судом Гамбурга, включали длительные периоды заключения в исправительных колониях, а не в обычных тюрьмах. Определение незаконных сексуальных отношений было расширено до такой степени, что стало включать практически любые телесные контакты между евреями и «арийцами», включая общепринятые объятия и поцелуи. В оставшиеся месяцы 1935 года было вынесено 11 приговоров по расовым преступлениям, а в первый полный год действия закона в 1936 году это число увеличилось до 358, в 1937 году оно составило 512, в 1938-м — 434, в 1939-м — 365, а в 1940-м — 231. Снижение цифр могло объясняться увеличением эмиграции евреев молодого и среднего возраста. Также возможно, что свое влияние оказал устрашающий характер закона, поскольку со временем приговоры становились все более строгими.

В тюрьмах такие преступники часто подвергались антисемитским оскорблениям со стороны охраны, в некоторых учреждениях их держали впроголодь, и даже хорошее поведение часто считалось «типичным для расового характера, который умеет приспосабливаться даже в положении полного бессилия», как отмечал один служащий баварской тюрьмы в 1939 году. «Я очень сильно страдаю из-за ненависти к евреям, — писал молодой еврейский заключенный своей матери в письме, конфискованном тюремными властям в июне 1938 года. — Один из охранников называет меня Моисеем, хотя прекрасно знает, как меня зовут на самом деле… Другой сегодня на обеде назвал меня проклятой еврейской свиньей». Их беды не заканчивались на этом. Согласно приказу, изданному Имперским министерством юстиции 8 марта 1938 года, евреи, помещенные в тюрьму за расовое загрязнение, повторно арестовывались гестапо по окончании их срока и отправлялись в концентрационные лагеря. Там они часто оказывались в изоляции в силу природы своего предполагаемого преступления. В бухенвальдском концентрационном лагере Юлиус Мейер, молодой человек двадцати одного года, с хорошим образованием из еврейской семьи среднего класса, отбывавший двухлетний тюремный срок по доносу своего соседа, который был свидетелем его интимной связи с горничной его семьи нееврейского происхождения, был направлен лагерным врачом на кастрацию. Отказавшись подписать форму согласия на основании того, что его эмиграционные документы должны уже скоро быть готовы, Мейер был избит эсэсовским охранником по приказу врача, ему не оказали никакой медицинской помощи и на двенадцать дней поместили в карцер. Применив все влияние, которое у них было, родители Мейера оформили эмиграционные документы и получили приказ из штаб-квартиры в Берлине, но не о его освобождении, а об отмене приказа о кастрации. Таким образом, телеграмма была направлена не коменданту, который тогда организовал бы его немедленное освобождение, а лагерному врачу, для которого к тому времени сломать волю Мейера стало делом личной гордости: по его приказу Мейера вернули в карцер, где он был убит эсэсовским охранником.

Закон предлагал множество новых возможностей для преследований и гонений на немецких евреев, особенно мужчин. В декабре 1935 года 43-летний еврейский клерк был приговорен к одному году и трем месяцам тюрьмы за расовое загрязнение. Он жил вместе со своей нееврейской подругой в течение года и у них быт девятимесячный ребенок. Однако у обвинений часто были самые нелепые основания. Например, в Бад-Дюркхейме 66-летний еврей Герман Баум был приговорен к году тюрьмы в ноябре 1935 года по свидетельству 15-летней девочки, которая утверждала, что он пытался ее поцеловать. Гестапо вызывало домашнюю прислугу, которая работала в еврейских семьях, и сообщало, что те должны покинуть свое место, и засыпало наводящими вопросами («но ведь он трогал вас иногда за плечо, правда?») в надежде совершить арест, угрожало бросить их самих в тюрьму, если они отказывались обвинять своих хозяев в преступлениях. В ноябре 1935 года в гестапо поступил донос на 50-летнего еврейского предпринимателя Людвига Абрахамсона о его сексуальных отношениях с нееврейской работницей Вильгельминой Корт. В ходе допроса он признал, что активно добивался ее благосклонности (есть сомнения в том, что это было на самом деле правдой, учитывая методы, которые использовались в гестапо для получения признаний). Он был приговорен к двум годам тюрьмы, а по освобождении был переведен в концентрационный лагерь Бухенвальд, откуда ему удалось выйти только 6 октября 1938 года, представив доказательства своего намерения эмигрировать. Еще более шокирующий случай произошел с Ханнелорой Кригер, рабочей на заводе по производству алкогольных напитков, которую в апреле 1938 года анонимно обвинили в сексуальных отношениях со своим начальником Юлиусом Розенхеймом. Она заявила, что тот требовал от нее сексуальных услуг в обмен на деньги, но на суде изменила свои показания, заявив, что их связь закончилась в 1934 году до принятия закона. Суд оправдал обоих, однако гестапо арестовало Розенхейма после окончания процесса и все равно поместило его в концентрационный лагерь.

Если поведение Кригер только граничило с проституцией, то настоящие проститутки были особенно уязвимы для обвинений со стороны враждебных соседей в оказании услуг евреям. Еврейские мужчины и женщины, состоявшие в отношениях с нееврейскими партнерами, стали предпринимать серьезные меры предосторожности для их сокрытия после сентября 1938 года, но неизбежно многие из них стали жертвами доносов любопытных соседей или рьяных нацистских соглядатаев. Со временем людей стали обвинять в том, что они просто были «дружелюбны с евреями». Владельцев гостиниц обвиняли за неосторожные слова о том, что они все равно были рады видеть евреев в своих номерах, немецких граждан — за дружеские отношения с евреями, совершенно лишенные сексуальной составляющей, и даже за пожатие рук с евреем на улице. Иногда поведение, в котором обвиняли таких людей, могло означать принципиальную оппозицию нацистскому антисемитизму, однако гораздо чаще оно было результатом равнодушия к официальным правилам и нормам либо было старой привычкой. Многие из таких доносов были ложными, однако в некотором смысле это было неважно, поскольку ложные доносы вносили такой же вклад, как и правдивые, в общую атмосферу, в которой немцы постепенно разрывали все свои связи с еврейскими друзьями и знакомыми, как это сделала Мелита Машман. Действуя далеко за пределами положений

нюрнбергских законов и тщательно разбирая все поступавшие обвинения, несмотря на всю необоснованность и корыстные интересы доносчиков, гестапо и другие органы правопорядка и контроля по частям разрушали сложные сети социальных связей, которые создавались между немецкими евреями и их друзьями-немцами в течение десятилетий. Они полагались на целую систему партийных учреждений, от районных старост и выше, которые также стремились предотвратить любые социальные связи между ариицами и евреями.

Лишь иногда районные старосты закрывали глаза на подобные отношения, как в случае с молодым адвокатом и многообещающим журналистом Раймундом Претцелем и его подругой, еврейской женщиной, которую он встретил, возвращаясь из Парижа в 1934 году. Претцель покинул Германию из-за неприятия репрессий и расизма Третьего рейха, а также в стремлении добиться руки одной девушки. Когда она вышла замуж за другого мужчину, он вернулся в Германию и стал зарабатывать на жизнь неполитическими статьями для художественных рубрик в газетах и журналах. Его новая подруга была уволена из библиотеки из-за своей расы, а ее брак недавно распался. Ее сын Питер был голубоглазым блондином, и его даже фотографировали как идеального арийского ребенка. Когда Претцель переехал к ней, они нарушили нюрнбергские законы, однако районному старосте понравилась эта семья и он старался оградить их от проблем. Но в 1938 году она забеременела, и опасность обвинения стала слишком велика. Взяв Питера с собой, она направилась в эмиграционное управление и оформила отъезд, чтобы переехать к своему брату в Англию. Сам Претцель добился разрешения поехать в Англию отдельно, заявив, что он готовил серию статей об английской жизни. Британские власти стали смотреть на него с большим подозрением, когда он надолго превысил планировавшееся время поездки. Он столкнулся с большими сложностями в поиске работы и был спасен только Фредериком Варбургом, главой издательского дома «Зекер и Варбург», которого впечатлило краткое изложение книги, представленное Претцелем в поисках контракта. Это удовлетворило британское министерство внутренних дел, которое продлило Претцелю визу еще на год. Тем временем он женился на своей подруге, и у них родился сын. Однако их будущее было совершенно неопределенным, как и для тысяч других людей, эмигрировавших в то же время.