Поборники расовой гигиены приветствовали приход Третьего рейха с неподдельным восторгом. С 1890-х гг. они вели кампании в поддержку социальной политики, основной задачей которой было бы улучшение расы и исключение из цепочки наследования всех, кого они считали слабыми, бездельниками, преступниками, неполноценными или душевнобольными. Наконец, как заметил Фриц Ленц, давний сторонник таких мер, Германия получила правительство, которое было готово всерьез относиться к этим проблемам и пытаться их решать. И его энтузиазм был понятен. Самое позднее с 1924 года, когда Гитлер прочел некоторые трактаты о расовой гигиене во время своего пребывания в Ландсбергской тюрьме, будущий фюрер решил, что Германия и немцы могли снова обрести силу, только если государство стало бы применять к немецкому обществу базовые принципы расовой гигиены и инженерии. Нация стала слабой, ее кровь испортилась из-за появления неполноценных элементов. С этим нужно было покончить как можно быстрее. Сильных и расово чистых следовало призывать рожать больше детей, слабых и со смешанным расовым происхождением следовало нейтрализовать тем или иным способом.

Видя, что Гитлер предлагает им уникальную возможность реализовать свои идеи на практике, ведущие идеологи расовой гигиены начали приводить свою доктрину в соответствие с нацистской в тех местах, где раньше они не соответствовали друг другу. Многочисленное меньшинство, однако, было слишком тесно связано с политическими идеями и организациями левых, чтобы сохранить свое членство в Обществе расовой гигиены, которое в 1933 году захватили нацисты и провели глобальную чистку. Еврейские врачи, среди которых довольно многие горячо поддерживали идеи расовой гигиены, были также исключены. Даже Ленц обнаружил, что некоторые его идеи, такие как, например, теория о том, что незаконнорожденные дети были расово неполноценными, подвергались жесткой критике со стороны нацистских идеологов вроде Генриха Гиммлера. Очень быстро ведущие проповедники расовой гигиены в медицине были побеждены молодым поколением, которые управляли основными политическими институтами в этой области, начиная с Расово-политического управления Имперского руководства НСДАП под руководством Вальтера Гросса (родился в 1904 году), Национал-социалистической народной благотворительности, Нацистского союза врачей и, в первую очередь, СС, которые имели собственные идеи в отношении разведения и селекции и ни в грош не ставили медицинские детали, обсуждавшиеся в научных журналах движения расовой гигиены. Тем не менее ведущие фигуры движения не были разочарованы в новом режиме. В личном письме Гитлеру в апреле 1933 года Альфред Плёц, двигатель евгенического движения последних 40 лет, объяснял, что поскольку ему было уже за семьдесят, он был слишком стар для руководящей роли в практической реализации принципов расовой гигиены в новом рейхе, но при этом готов был оказать любую поддержку политике рейхсканцлера.

Практические действия не заставили себя ждать. В начале Третьего рейха министр внутренних дел Вильгельм Фрик объявил, что новый режим планировал сосредоточить государственные расходы на расово полноценных и здоровых людях. Это не только должно было сократить траты на «второсортных и асоциальных личностей, больных, слабоумных, душевнобольных, инвалидов и преступников», но и «предотвратить размножение наследственно серьезно неполноценных людей». В июле 1933 года эта политика обрела законодательную силу в виде Закона о предотвращении воспроизводства лиц с наследственными заболеваниями. Он учреждал обязательную стерилизацию всех, кто страдал от врожденного слабоумия, шизофрении, маниакальнодепрессивного психоза, наследственной эпилепсии, хореи Хантингтона, имел наследственную глухоту, слепоту или серьезные физические уродства или страдал тяжелым алкоголизмом. Эти условия подлежали дальнейшему уточнению, которым занимался многочисленный бюрократический аппарат, учрежденный Имперским министерством внутренних дел для исполнения закона, а решения по отдельным делам принимались в 181 суде наследственного здоровья и апелляционных судах, состоявших из адвоката и двух врачей, которые действовали в соответствии с заключениями от управляющих по общественному здравоохранению и директоров таких организаций, как государственные лечебницы, клиники, дома престарелых, специальные школы и т.д., а также в соответствии с комментариями работников системы соцобеспечения. Принятия такого закона давно требовало влиятельное в Германии движение за расовую гигиену под руководством главных врачей, таких как Альфред Плёц и Фриц Ленц, и требование это стало еще настойчивей в годы Депрессии. Ужасающее бремя соцобеспечения для национальной финансовой системы значительно увеличило число и уверенность тех работников медицинских и социальных профессий, кто считал, что многие аспекты социальных отклонений, бедности и нищеты были результатами наследственной дегенерации людей, страдавших от них. Уже в 1932 году по рекомендации Немецкой ассоциации врачей был предложен проект закона, разрешавшего добровольную стерилизацию. Теперь он вступил в силу.

В Законе 1933 года не было ничего добровольного. Врачи должны были регистрировать каждый случай наследственной болезни, с которым они сталкивались, за исключением касавшихся женщин старше 45 лет, и могли быть подвергнуты штрафу за несоблюдение этого требования. В то же время случайные и размытые критерии, использовавшиеся для определения таких случаев, оставляли достаточную свободу действия. Некоторые пациенты соглашались на стерилизацию, но большинство отказывались. В 1934 году, в первый год действия закона, около 4000 человек подали в апелляционные суды жалобу на управления по стерилизации. 3559 из таких обращений закончились ничем. Как показывают эти цифры, масштаб проводимой стерилизации был весьма значителен. Только в 1934 году в суды было направлено 84 500 обращений на разрешение стерилизации, примерно половина из них касалась мужчин и половина — женщин. Из них почти по 64 500 делам решение было вынесено в тот же год, и более 56 000 решений были в пользу стерилизации. Таким образом, запрос от врача, социального работника или из другого законного источника более чем в 90 % случаев утверждался, а вероятность его отправки на апелляцию была крайне мала. В первые четыре года действия закона, таким образом, было стерилизовано более 200 000 человек; к моменту краха Третьего рейха общее число стерилизованных достигло 360 000, и большинство из них было прооперировано до начала войны в сентябре 1939 года.

Три четверти запросов были в отношении «наследственного слабоумия», которое имело крайне туманное и нестрогое определение, что давало в руки врачей и судов огромную власть: например, стала распространенной практика называть различные виды социальных отклонений, таких как проституция, видами «морального слабоумия». Включение алкоголизма затрагивало в основном членов низших классов. Использовавшиеся врачебные методы — вазектомия для мужчин и перевязка труб для женщин — часто были болезненными и иногда приводили к осложнениям: общий уровень операций со смертельным исходом, в подавляющем большинстве это были женщины, составил 0,5 %, или 2000 человек. Вскоре масштабы этой программы привели к изменению самой профессии врача, поскольку все они должны были проходить обучение по выявлению наследственной неполноценности (например, по форме мочек ушей пациента, по походке или форме полумесяца в основании ногтей). Медицинские факультеты университетов тратили много времени на составление экспертных отчетов для судов и занимались созданием «практических тестов интеллекта», чтобы отделять агнцев от козлищ («Какая форма государства у нас сейчас? Кем были Бисмарк и Лютер? Почему дома в городе выше, чем в сельской местности?»). Такие тесты приводили к затруднительным ситуациям, когда при проверках в сельских областях обнаруживалась одинаковая степень безграмотности среди предположительно нормальных учеников и потенциально слабоумных. Одной возможности того, что рядовые члены коричневых рубашек из сельских районов могут провалить такие тесты, было достаточно, чтобы дискредитировать весь процесс тестирования в глазах некоторых высокопоставленных врачей в партии.

Примерно две трети стерилизованных были пациентами психиатрических лечебниц, директора которых усердно штудировали карты своих больных в поисках кандидатов для судов. Пропорция предполагаемых шизофреников здесь была выше. Так, например, в лечебнице «Кауфбойрен-Ирзее» около 82 % из 1409 пациентов попали под действие положений закона, хотя в других местах более распространенным соотношением была одна треть. Стерилизация приветствовались директорами лечебниц, поскольку означала, что во многих случаях после нее пациентов можно было отпускать. Это касалось в первую очередь молодых пациентов в не слишком тяжелом состоянии, таким образом, чем выше были их шансы на выздоровление, тем более вероятной была перспектива стерилизации. В больнице Эглфинг-Хаар две трети пациентов, стерилизованных в 1934 году, были выписаны в течение нескольких месяцев; в лечебнице Эйхберг около 80 % стерилизованных в 1938 году также были отпущены в самом скором времени. Это позволяло снизить текущие расходы в то время, когда лечебницы, как и вся остальная система соцобеспече-ния, должны были серьезно сокращать свои бюджеты. В действительности некоторых молодых женщин, совершенно очевидно, стерилизовали в основном, чтобы они не могли зачать незаконнорожденных детей, которые бы стали обузой для общества.

Основанием для стерилизации чаще были социальные отклонения, чем явные наследственные проблемы. Как писал один врач, направляя кандидата на операцию на основании «морального слабоумия»: «В документах его социального куратора он называется опустившимся нищим и попрошайкой. Он получает половину пенсии за военные ранения из-за туберкулеза легких и кишечника. Тратит деньги крайне безответственно. Много курит и иногда напивается. Постоянно попадает в заключение в Фармзен. Оттуда обычно отправляется бродяжничать. Имеет судимости за сопротивление аресту, нарушение общественного спокойствия, публичные оскорбления и нанесение тяжких телесных повреждений. В документах соцслужбы отмечается, что он часто мешал работе и нападал на сотрудников, за что ему запретили входить внутрь помещения. По данным д-ра […], С. он “умственно крайне недоразвитый человек, который не имеет никакой ценности для общества”».

В случаях, как этот, стерилизация оказывалась в первую очередь наказанием, а не мерой социального контроля. Действительно, перспективы данного человека завести детей казались крайне маловероятными. Стерилизация пациентов лечебниц и подобных учреждений во многих случаях была оправданием за освобождение государственной казны от бремени их содержания.

Таким образом, они не были серьезно больными людьми, и уж совсем не такими, кого недуг обрек на жизнь внутри больничных стен до самой смерти. Те, кто был слишком болен, беспомощен или опасен, чтобы выпускать их в общество, вряд ли могли бы завести детей и поэтому не требовали стерилизации. Так что по сути режим использовал ее для подавления тех слоев общества, которые не соответствовали нацистскому идеалу нового человека: в первую очередь людей из низших классов, нищих, проституток, бродяг, тунеядцев, выходцев из приютов и исправительных школ, трущоб и улиц — людей, которые вряд ли вступили бы в Гитлерюгенд, вносили бы деньги на «Зимнюю помощь», вступали в ряды вооруженных сил, вывешивали флаги на день рождения фюрера или каждый день вовремя приходили бы на работу. Новый закон давал режиму власть вмешиваться в самую интимную сферу человеческого существования — отношение полов и воспроизводство, власть, которая впоследствии будет распространена на обращение с евреями и, по крайней мере потенциально, со всеми взрослыми немцами. Для поддержки этих мер 26 июля 1933 года было издано постановление, которое запрещало получать брачные ссуды людям, страдавшим от наследственных психических или физических заболеваний, другое постановление от сентября 1935 года распространило этот запрет на льготы для детей. Это был только малый шаг с целью полностью запретить нежелательные, с расовой точки зрения, браки.

С точки зрения подобных рассуждений, неудивительно было, что «закоренелые преступники» также составляли одну из групп, подлежавших принудительной стерилизации, в пользу которой давно высказывались психиатры и криминалисты. Некоторые местные работники здравоохранения, среди которых самую скандальную популярность получил Герхард Бётерс из Цвикау, яростно призывали к таким мерам еще при Веймарской республике. Тюремный врач в Штраубинге, Теодор Фирштейн, считал, что «врагов расы, врагов общества» следовало исключить из цепочки наследования как можно быстрее. Даже социал-демократы, такие как Вильгельм Хёгнер, призывали по крайней мере к добровольной стерилизации рецидивистов, хотя коммунисты и Партия Центра (по совсем другим причинам) были категорически против. Гитлер и ведущие нацисты вроде профессионального юриста Ганса Франка активно поддерживали идею включения «закоренелых преступников» в список подлежащих стерилизации. Однако министр юстиции Франц Портнер успешно отклонил такую поправку как для Закона о стерилизации, так и для Закона о закоренелых преступниках. Он настаивал на своем, несмотря на давление со стороны евгеников, таких как Эрнст Рюдин, частично из-за того, что чиновники не были убеждены в возможности четко отделить наследственную предрасположенность к преступлениям от отклонений, вызванных средой, но в основном из-за того, что считали это необязательным, поскольку «закоренелые преступники» теперь заключались в тюрьму пожизненно по новым правилам ограничения свободы и поэтому не могли размножаться. Тем не менее государственные заключенные могли стерилизоваться, если они попадали под любые другие критерии, указанные в законе, и тюремные врачи с энтузиазмом выявляли кандидатов среди узников. Критерии для стерилизации были крайне туманными и включали «наследственных слабоумных» и «алкоголиков», к которым решительный тюремный врач мог отнести большую часть заключенных. Ганс Транк, последователь Фирштейна в Штраубинге, например, предложил стерилизовать до трети заключенных тюрьмы, эту цифру посчитали слишком высокой даже в местном Суде наследственного здоровья. Неудивительно, что число заключенных в списках для обязательной стерилизации было самым большим, в декабре 1939 года на эту процедуру было направлено 5400 человек. Также неудивительно было то, что угроза вазектомии и перевязки труб распространяла страх среди арестантов, которые часто подсказывали друг другу правильные ответы в тестах на интеллект, проводимых врачами, и выучивали их наизусть.

С другой стороны, физически неполноценные были затронуты этим процессом гораздо меньше. Действительно, одним из критериев, определенных Законом от 1933 года, было «серьезное наследственное физическое уродство», подразумевавшее любого человека с «отклонением от нормы, которое в достаточной мере мешает нормальному функционированию», если можно было доказать его наследственный характер. С этой точки зрения было совершенно неважно, были ли такие люди психически больными. Они теряли государственную поддержку, поскольку не имели пользы для общества. Уже во время Депрессии учреждения, занимавшиеся уходом за инвалидами в Германии, которые предоставляли 11 000 мест в 1927 году, оказались в таких финансовых условиях, что могли принимать только детей, причем только таких, прогноз лечения которых был положительным. Таким образом, задолго до 1933 года различие между «ценными» и «неполноценными», или людьми, страдавшими от излечимых физических дефектов, с одной стороны, и страдавшими от множества неизлечимых увечий, с другой, стало широко распространенным в медицинских учреждениях. В свете массированной пропаганды, запущенной нацистами против инвалидов в связи с законом о стерилизации от 1933 года, многие семьи забрали своих больных детей или родственников из таких учреждений, опасаясь за их судьбу.

Но к середине 1930-х годов атмосфера начала изменяться. Врачи отмечали, что по крайней мере три четверти физических увечий возникали после рождения, и в подавляющем большинстве с крайне малой вероятностью могли передаваться следующему поколению. Такие травмы, как вывих бедра, прекрасно излечивались. Так же, как и косолапость, что должно было стать облегчением для министра пропаганды Йозефа Геббельса, самого известного больного Германии с таким диагнозом. Разумеется, было уже слишком поздно направлять его на стерилизацию, а несерьезность идеи о том, что такой недостаток имеет наследственную природу, была наглядно продемонстрирована прекрасной физической формой его многочисленных отпрысков.

Возможно, очевидный конфуз с определением косолапости как опасности для будущего расы стал одним из факторов изменения отношения к физическим недостаткам в Третьем рейхе. Однако главной причиной здесь была экономика. Хирурги-ортопеды и терапевты, опасаясь за свою работу в случае принятия политики стерилизации и полного отказа от лечения, отмечали, что если люди с физическими ограничениями имели ясный ум, их можно было использовать в самых различных профессиях, особенно если их лечение имело определенный успех. Они отмечали, что успешная терапия требовала раннего лечения, однако отношение нацистов заставляло матерей скрывать недостатки своих детей от медицины из страха перед последствиями.

Местные чиновники на собрании 12 октября 1937 года пришли к выводу, что растущая нехватка рабочей силы вызвала к жизни необходимость интегрировать людей с физическими недостатками в экономику. Отто Перл, организовавший в 1919 году Союз развития самопомощи для инвалидов, успешно пролоббировал замену уничижительного именования «калека» (Krüppel) в официальных документах на более нейтральное «человек с физическими ограничениями» (Körperbehinderte), которое все чаще использовалось с 1934 года. Многие из таких людей были жертвами войны, однако его кампании имели последствия и для более молодых инвалидов. В результате доля принудительно стерилизованных граждан, которые страдали исключительно из-за физических ограничений, в период правления нацистов составила меньше 1 %. В 1934 году организация Перла была признана официально, интегрирована в Национал-социалистическую народную благотворительность под названием Имперский союз людей с физическими ограничениями (Reichsbund der Körperbehinderten) и занялась реализацией новой задачи по интеграции своих членов в производительную экономику. Люди, страдавшие от таких заболеваний, как гемофилия, острый прогрессирующий ревматический артрит, тяжелые формы спазматических мышечных сокращений или хроническая деформация рук или позвоночника, направлялись в лечебные учреждения с инструкцией оказывать им минимальную помощь. Но даже в этом случае идея обязательной стерилизации была оставлена. В стране, где каждый день на улицах можно встретить многие тысячи тяжело искалеченных войной инвалидов, было бы трудно оправдать такую политику перед лицом общества. Тем не менее такая смена направления имела свои пределы. Физически неполноценные могли быть полезны режиму, но они никоим образом не были полными или равными членами расового сообщества. Важность, придававшаяся нацистами физическому здоровью и жизненной энергии, определяла их дискриминацию уже в школе — с 17 марта 1935 года им было запрещено получать среднее образование, как и ученикам, которые демонстрировали «стойкую неспособность к физическим тренировкам» и «молодым людям, показавшим стойкое нежелание следить за состоянием своего тела». Не последним способом продвижения вверх в школе, университете, Гитлерюгенде и практически во всех остальных институтах Третьего рейха была демонстрация готовности сражаться. Те, кто не мог этого показать, оставались гражданами второго сорта.

Некоторые врачи за пределами Германии также придерживались мнения, что многие социальные болезни были результатом наследственной деградации определенных слоев населения. Даже до того, как нацисты пришли к власти в Германии, в двадцати восьми штатах США были приняты законы о стерилизации, в результате которых около 15 000 человек было подвергнуто принудительной стерилизации, и эта цифра увеличилась больше чем в два раза к 1939 году. Немецкие поборники расовой гигиены, такие как Герхард Бётерс, указывали на американский опыт, оправдывая собственную позицию, другие также между прочим вспоминали о законах, запрещавших межрасовые браки в южных штатах США, в качестве примера, который можно с успехом повторить в Германии. Американский проповедник евгенических теорий Гарри Лафлин, представивший в 1931 году программу по стерилизации около 15 миллионов американцев с неполноценной расовой наследственностью в течение следующих 50 лет, получил звание почетного доктора от Гейдельбергского университета в 1936 году. В свою очередь американские сторонники евгеники восхищались немецкими законами, а сам Лафлин с гордостью утверждал, что в их основу легли и его собственные идеи. Законы о стерилизации в той или иной форме были приняты в Швейцарии в 1928 году, в Дании в 1929 году, в Норвегии в 1934 году и некоторых других европейских странах, как демократических, так и авторитарных. В результате их исполнения стерилизации подверглось 6000 датчан и не менее 40 000 норвежцев. Еще большее число, около 63 000 стерилизаций, было проведено в Швеции в период с 1935 по 1975 год. Утверждалось, что стерилизация в Швеции использовалась для устранения недееспособных людей из цепочки наследования и была нацелена скорее на социальные, а не расовые отклонения. В целом это действительно так, поскольку социальное государство, созданное шведскими социал-демократами в эти десятилетия, не было основано на расистских идеях, как в случае с нацистским государством. Тем не менее Шведский национальный институт расовой биологии среди критериев, подразумевавших принудительную стерилизацию, определил ряд физических характеристик, а цыгане рассматривались им как расово неполноценная группа. Более того, в первые шесть лет Третьего рейха стерилизация, хотя и проводившаяся в масштабах больших, чем где-либо еще, в основном не носила расового характера, то есть не зависела от разделения рас на полноценные и неполноценные: люди, подвергавшиеся стерилизации, в подавляющем большинстве были «арийскими» немцами, и их стерилизовали по причинам, не слишком отличавшимся от тех, которые использовались шведскими властями и поборниками евгеники в других странах примерно в то же время. Настоящее различие оформилось только позже, после начала войны, когда нацистский режим перешел от стерилизации социальных изгоев к их уничтожению.

Применение принципов расовой гигиены к обществу означало уничтожение традиционной христианской морали и ее замена системой этических норм, в которой добро и зло определялись исключительно на базе воображаемых коллективных интересов немецкой расы. Это не помешало некоторым протестантским чиновникам системы соцобеспечения поддержать эту политику, однако когда католическая церковь стала возражать против таких мер, как принудительная стерилизация, нацистские идеологи, вроде главы объединения врачей Герхарда Вагнера, стали представлять это еще одним эпизодом долгой борьбы между религиозным мракобесием и научным просвещением, борьбы, в которой наука обязана была победить. Действительно, в некоторых областях различия между консервативным традиционализмом и нацистским модернизмом были более явными, чем в отношении режима к женщинам, браку и семье, которые представлялись нацистским идеологам не в свете обычной христианской морали, а с точки зрения научных принципов расовой политики. Любые совпадения консервативных и национал-социалистических представлений о месте женщины в жизни общества были исключительно поверхностными. Встревоженные длительным снижением рождаемости в Германии на рубеже веков консервативные националисты и нацисты хором проповедовали возврат женщин к домашнему очагу. Однако если консерваторы видели решение этой проблемы в возрождении традиционных схем создания семьи, то нацисты были готовы идти на самые радикальные шаги с целью увеличения числа детей для рейха, добавляя к этому обязательный пункт о том, что такие дети должны были быть расово чистыми и неиспорченными с наследственной точки зрения. А к этим идеям консерваторы питали искреннее отвращение. Аборты, глубоко противные католической морали, оказались показательным примером. В Третьем рейхе были усилены и стали более строго исполняться существующие законы, запрещавшие аборты, если только они не проводились по медицинским показаниям, что позволило сократить число официально разрешенных абортов с примерно 35 000 в год в начале 1930-х годов до менее 2000 в год в конце десятилетия. Однако в 1935 году было разрешено проводить аборты по евгеническим основаниям, и в ноябре 1938 года в суде Люнебурга был создан важный прецедент, когда там был санкционирован аборт для одной еврейской женщины. В то же время контрацептивы, еще одна красная тряпка для католической церкви, оставались доступными в течение всех 1930-х годов, хотя клиники контроля рождаемости были закрыты из-за связей движения за контроль рождаемости с левыми либертарианскими политиками.

Учитывая их дарвинистское представление о мировой политике, нацисты считали высокий уровень рождаемости важнейшим показателем здоровья нации. Снижение уровня рождаемости означало старение населения и сокращение числа призывников в вооруженные силы в долгосрочной перспективе. Повышение уровня рождаемости означало молодое, энергичное население и перспективу постоянно увеличивающейся численности военнослужащих в будущем. Сторонники расовой гигиены с беспокойством отмечали снижение уровня рождаемости в Германии с 36 детей на 1000 человек в 1900 году до всего 15 детей на 1000 человек в 1932 году. Уже в 1914 году Фриц Ленц высказал мнение, что в этом виновата эмансипация женщин, и стал призывать к введению запрета на высшее образование для женского пола. Он критиковал других идеологов расовой гигиены, которые утверждали, что здоровая женщина должна за свою жизнь родить от восьми до девяти детей. По его мнению, женщина могла рожать в течение 30 лет по одному ребенку через год, что в итоге давало минимум 15 детей. Все остальное относилось на счет «неестественных причин или патологий». Нацисты не могли не согласиться с этим. Сразу после прихода к власти они активно принялись за ликвидацию причин, которые, по их мнению, приводили к снижению уровня рождаемости, и стали активно поощрять женщин рожать больше детей. Их первой целью стало крупное и деятельное феминистическое движение Германии, которое было быстро закрыто, а его составные ассоциации рассеялись или влились в национальную женскую партийную организацию Национал-социалистического женского союза (NS-Frauenschaft). Ведущие радикальные феминистки, включая Аниту Аугспург и Лиду Густаву Хейман, пионеров борьбы за избирательные права женщин, а также Хелену Штокер, сторонницу сексуального освобождения женщин, уехали в изгнание. Помимо прочего их пацифистские убеждения создавали угрозу ареста и тюремного заключения при новом режиме. Более консервативные феминистски вроде Гертруды Баумер, которая занимала ведущие позиции в движении в 1920-х годах, ушли в добровольное «внутреннее изгнание», освободив дорогу женщинам с ярко выраженными нацистскими взглядами.

Национал-социалистический женский союз после яростной внутренней борьбы, которая длилась до начала 1934 года, возглавила Гертруда Шольц-Клинк, гордая мать (в конечном счете) одиннадцати детей. Ее приверженность идее семьи была вне всяких вопросов. Женская организация намеревалась активно руководить массовой организацией немецких женщин под названием Германское женское дело (Deutsches Frauenwerk), которая должна была обратить весь женский пол в Германии в нацистскую веру. После назначения главой двух этих организаций в качестве имперского лидера женщин в феврале 1934 года Шольц-Клинк развернула бурную деятельность, учредив ряд программ, поощрявших женщин рожать больше детей и лучше заботиться об уже имеющихся. Одним из ее самых амбициозных проектов стала Имперская материнская служба. В ее основу лег опыт давно учрежденных групп социального обеспечения женщин. Она проводила курсы по уходу за детьми, кулинарному делу, шитью и расовой гигиене. К марту 1939 года их окончили больше 1,7 миллиона женщин, сами курсы финансировались за счет продажи значков на День матери и небольшого взноса за участие. Сам День матери стал большим пропагандистским событием и превратился в национальный праздник в 1934 году. Геббельс приказал штурмовикам, членам Гилерюгенда и других партийных организаций предоставить своим членам выходной, чтобы они могли провести его со своими семьями. В этот день театры должны были ставить пьесы соответствующей тематики и раздавать бесплатные билеты матерям и семьям, а пасторы и священники должны были читать проповеди о материнстве. На День матери в мае 1939 года три миллиона женщин, родивших от четырех детей и больше, получили звание «Матери рейха» в ходе особых церемоний, проводившихся по всей Германии. Их новый статус был отмечен присуждением специально отчеканенных Почетных крестов германской матери — бронзового за четверых, серебряного за шестерых и золотого за восьмерых и большее число детей. Последнее достижение считалось заслуживающим внимания самого Гитлера, который лично подписывал именные сертификаты. Обладатели этих наград могли отовариваться без очереди в продуктовых магазинах, а члены Гитлерюгенда должны были приветствовать их на улицах. Матери, которые превысили даже этот показатель и родили десять детей, удостаивались чести пригласить Гитлера в качестве крестного отца десятого ребенка. При рождении мальчика это означало, что его называли Адольфом — католические семьи, возмущавшиеся преследованием их церкви со стороны Гитлера, находили такую ситуацию крайне огорчительной.

Участие Геббельса в этой пропагандистской программе указывало на то, что женская организация Шольц-Клинк ни в коем случае не имела монополии на политику в этой области и ее реализацию. Будучи простой женщиной, Шольц-Клинк довольствовалась низким положением в нацистской иерархии и поэтому не была ровней даже для нацистских лидеров-мужчин, не добившихся успехов в борьбе за власть, которая велась во внутренней политике режима постоянно. Вскоре Трудовой фронт, Имперское продовольственное управление и Национал-социалистический женский союз стали контролировать основные области соцобеспечения женщин, а Трудовой фронт со своими вспомогательными организациями стал заниматься большим числом женских досуговых мероприятий. В то же время ограниченность ресурсов, доступных для Шольц-Клинк, означала, что ее женские организации не смогли добиться поставленных перед ними амбициозных целей: они не смогли достучаться до большинства женщин среднего класса, которые составляли основу прежнего женского движения в годы Веймара, а домохозяйки с неохотой шли на службу нации в том амплуа, в котором предполагала Шольц-Клинк. Их мужья и дети стали тратить все больше времени вне дома на партийных мероприятиях, в лагерях и на вечерних обучающих курсах. Немецкие женщины, ставшие авторами собрания удивительно резких критических обращений к Гитлеру, опубликованного в конце 1933 года, жаловались, что в результате они проваливались «в болото одиночества».

Более того, правительственная программа по повышению рождаемости сама по себе означала вмешательство режима в жизнь семьи и отношение полов, который всеми силами заставлял женщин выходить замуж и рожать много детей. Нацистский режим поддерживал интересы больших семей, взяв под свой контроль уже существовавший Имперский союз многодетных семей, организацию, которая также стала инструментом расового проектирования, поскольку многие большие социально неблагополучные семьи были исключены из ее рядов и отлучены от предлагавшихся ею привилегий на основании своей асоциальности или деградации. Для тех, кто соответствовал критериям, имея от четырех детей младше шестнадцати и более, были доступны различные льготы, включая преимущества при обучении, рабочее место для отца семейства, лучшие условия проживания для семьи в целом, а также надбавки на одного ребенка, введенные в октябре 1935 года, которые в среднем составляли 390 рейхсмарок для одной семьи. К июлю 1937 года эти надбавки получили 400 000 таких семей. 240 000 семей также получали постоянную поддержку, кроме того, родителям выплачивались одноразовые суммы до 1000 рейхсмарок на одного ребенка для покупки домашних вещей, постельных принадлежностей и т.д. С апреля 1936 года правительство ввело дополнительную премию в размере 10 рейхсмарок в месяц для пятого и каждого следующего ребенка в семье. В 1938 году эти льготы были распространены с детей до 16 лет на детей до 21 года. Налоговые реформы позволили установить повышенные пособия для больших семей в национальном масштабе, а местные правительства предпринимали собственные шаги по снижению тарифов на газ, воду и электричество, предоставлению бесплатной формы Гитлерюгенда, частичной оплате расходов на обучение, увеличению зарплат муниципальных сотрудников с четырьмя и более детьми или (как в Лейпциге) ежемесячной публикации «листов почета» из многодетных семей. Бремя этих расходов ложилось на холостых и незамужних, а также на бездетные пары и стало явным призывом к рождению большего числа детей, особенно для малообеспеченных семей: бедная семья с тремя маленькими отпрысками могла серьезно улучшить свое материальное положение, заведя четвертого. Вместе с тем существовали и ограничения, особенно в области обеспечения жильем, где привилегии, которые должны были предоставляться большим семьям, мало что значили на деле, учитывая продолжавшуюся нехватку жилья. Домовладельцы все так же предпочитали сдавать квартиры одиноким людям или бездетным парам, поскольку они расходовали меньше газа, воды и электричества в ситуации с замороженной арендной платой. Государственные инвестиции в жилищное строительство фактически упали с одного и одной трети миллиарда марок в 1928 году до четверти миллиарда в 1938 году.

Эти проблемы отражались и в том, что снижение процента семей с четырьмя и более детьми не останавливалось. Примерно половина всех пар, обручившихся в 1900—1904 годах, имели четверых детей и больше, однако из женившихся в 1926—1930 годах эта часть составляла только 20 %; в 1931—1935 годах она уменьшилась до 18 %, а в 1936—1940 годах до 13 %. Усилия режима не приносили особых плодов в условиях снижения размеров семьи в светских браках, которое началось десятилетия назад и продолжалось до сих пор. Экономические, социальные и культурные затраты на содержание более одного или двух детей были просто слишком велики для Третьего рейха. По крайней мере внешне режим радовался успеху в стабилизации долговременного снижения уровня рождаемости, которое так беспокоило сторонников расовой гигиены. С низкого значения в 14,7 ребенка на тысячу человек в 1933 году уровень рождаемости повысился до 18,0 ребенка в 1934 году и до 18,9 в 1935 году. Затем он выровнялся на отметке в 19,0 ребенка в 1936 году и 18,8 в 1937 году, после чего снова незначительно повысился до 19,6 в 1938 году и до 20,4 в 1939 году. К началу 1940-х годов сторонний наблюдатель мог с уверенностью заявить, что три миллиона немцев были рождены в результате прямого исполнения политик, предложенных Третьим рейхом. Однако резкое увеличение численности браков почти на четверть в период с 1932 по 1938 год в первую очередь было вызвано экономическим выздоровлением. Люди откладывали брак и рождение детей из-за Депрессии: учитывая, что больше трети работоспособного населения были безработными, это было совершенно понятно. Таким образом, даже без программы брачных займов большинство браков и рождений детей, которые случились после 1934 года, произошли бы в любом случае. Дополнительное число детей отражало усилившиеся сложности для женщин в проведении абортов после 1933 года, и только относительно небольшое число можно отнести непосредственно на счет политик, представленных Третьим рейхом.

Со временем эти программы стали все больше влиять на сферу брака и семьи. В 1938 году новый Закон о браке разрешил способному к зачатию мужу или жене подать на развод на основании «преждевременного бесплодия» или отказа супруга от производства потомства. Основанием для развода также могли стать трехлетнее раздельное проживание и необратимый конфликт. Таким образом, совершенно не учитывая христианского представления о браке как о божественном союзе двух людей на всю жизнь, Третий рейх надеялся упростить для людей повторное вступление в брак с целью деторождения. К 1941 году около 28 000 человек подали на развод на основании развала брака или раздельного проживания, 3838 разводов было разрешено по причине преждевременного бесплодия и 1771 из-за отказа рожать детей. Это не слишком впечатляющие цифры и они не оказали особого влияния на уровень рождаемости, если оказали его вообще. Тем не менее в обществе, где развод все еще был необычным и в целом осуждаемым явлением, такие разводы составили добрые 20 % от общего числа. Ватикан немедленно уведомил немецкого посла о своем осуждении такой практики. Оно было проигнорировано. Потенциально намного большее влияние на семью мог оказать Закон о защите наследственного здоровья немецкого народа, опубликованный 18 октября 1935 года. В нем предусматривался запрет на брак в тех случаях, когда один из супругов страдал от наследственного заболевания или был душевнобольным. В результате все пары, желавшие вступить в брак, должны были предоставить письменное свидетельство того, что они соответствовали требованиям закона. Местные управления по здравоохранению оказались бы завалены запросами на медицинское освидетельствование, если бы эти требования стали исполнять в полном масштабе. Поэтому на практике требование проверки выдвигалось в основном служащими регистрационных палат, если у них возникали сомнения в здоровье будущих супругов. На самом деле некоторых из них уже занимались этим еще до принятия закона. Требование о письменном подтверждении было отложено на неопределенный срок и в последующие годы закон ослаблен рядом поправок. Тем не менее он намного усложнил процедуру вступления в брак людям, которые считались асоциальными или умственно неполноценными. Такие диагнозы оставляли их за пределами программы брачных займов и делали весьма вероятным попадание в программу стерилизации.

Наконец, незаконнорожденность, вечное пятно позора в социально и нравственно консервативных кругах, для нацистов с их отношением к деторождению была совершенно неважна. Если младенец был чист с расовой точки зрения и здоров, то не имело никакого значения, состояли ли его родители в законном браке. Логическим следствием первоочередного внимания к размножению без учета моральных аспектов стало учреждение Генрихом Гиммлером в 1936 году комплекса роддомов под эгидой ассоциации «Источник жизни» (Lebensbom), находившейся в ведении СС. Они предназначались для расово пригодных незамужних матерей, которые бы в противном случае могли не получить ухода, которого, по мнению Гиммлера, заслуживали. Уровень смертности среди незаконнорожденных младенцев был чрезвычайно высок по сравнению со средним уровнем по государству. Однако эксцентричная попытка Гиммлера призвать свою элиту к выведению будущей расы повелителей оказалась не слишком удачной — эти дома быстро стали использовать семьи высокопоставленных чиновников СС, а впоследствии и нацистской партии в целом, из-за низких расценок, хороших условий и (особенно во время войны) очень удачного сельского расположения. В мирное время меньше половины матерей в этих домах были не замужем, хотя и этого было достаточно, чтобы навлечь на себя огонь критики католиков и консерваторов. Всего в этих домах родилось 8000 детей, чего было явно недостаточно для начала новой расы господ. Гиммлеру также не удалось многого добиться с офицерами СС, которые вообще-то были женаты. Расследование 1939 года показало, что 115 690 женатых сотрудников СС имели в среднем только 1,1 ребенка в семье.

Помимо всего этого нацисты также предпринимали значительные усилия по распространению образа женщины, который отражал их предполагаемую общественную функцию матерей рейха. Бойкот французской моды стал патриотическим долгом, отказ от косметики и губной помады, активно рекламировавшихся крупными американскими фирмами, выражал приверженность немецкой расе, отказ от курения стал символом женственности и вел к улучшению здоровья потенциальных матерей и неродившихся детей, в чем нацистские медицинские эксперты были уверены уже в 1930-х годах. Родителей призывали заплетать своим дочерям косички и одевать в платья с узкой талией и широкой юбкой, особенно если те были блондинками. Немецкий институт моды начал проводить показы нового немецкого haute couture, противопоставляя себя международному доминированию парижской моды. Все это было не простой пропагандой. Например, районное управление партии в Бреслау запрещало женщинам посещать партийные собрания, если те «раскрашивали» себя косметикой. В кафетериях развешивались объявления, требовавшие от женщин воздерживаться от курения, а начальник полиции Эрфурта советовал гражданам «напоминать женщинам, курящим на улицах, об их долге немецких жен и матерей». Сообщалось, что иногда штурмовики вырывали сигареты изо рта женщин, которые курили в общественных местах, или устраивали трепку женщинам с выщипанными бровями и накрашенными губами. Газеты и журналы, с одной стороны, выступали против мужественности «новой женщины» веймарского периода, с короткой стрижкой и мужской одеждой, и с другой — против сексуально соблазнительного образа женщи-ны-вамп, с ее пленительным очарованием и длинными волнистыми волосами. Утверждалось, что лучшим способом достичь здорового, сияющего вида для женщины, который требовался для будущего немецкой расы, были физические упражнения.

И здесь нацистам также совершенно не удалось реализовать свои замыслы. Сдержать косметическую индустрию оказалось невозможно, и вскоре она нашла новые способы получения прибыли. Журналы стали наполняться советами для немецких женщин, как добиться естественного вида с помощью искусственных средств. Производители шампуней быстро продвигали новые продукты, помогавшие женщинам получить столь желанный белый цвет волос. Немецко-еврейские швейные фирмы были ариизированы, а космополитические модные еврейские дизайнеры были исключены из бизнеса, однако международная мода оказалась слишком сильна, чтобы ей противостоять. Женские журналы продолжали обсуждать внешний вид голливудских звезд и объясняли, как им удается его добиваться. Высокопоставленные женщины в нацистском обществе с презрением относились к нападкам на моду. Магда Геббельс часто курила через мундштук на людях, Винифред Вагнер посещала оперные гала-представления в парижских шелках, и даже подруга Гитлера Ева Браун курила, когда его не было рядом, и регулярно пользовалась косметикой «Элизабет Арден». Немецкому институту моды не хватало энергии, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное влияние, и попытки режима помочь замкнутой экономике и повысить национальное самосознание, призывая женщин носить домотканую одежду, сталкивались со все большими сложностями из-за дешевизны массового производства готовых платьев из искусственных материалов. Стремясь изменить распространенное за границей мнение о том, что немецкие женщины были старомодными и безвкусными, женские журналы по приказу Министерства пропаганды пытались убедить их быть элегантными во внешнем виде, особенно когда рядом были иностранцы. Действительно, национальные платья с узким лифом и широкой юбкой в конце 1930-х годов переживали определенное возрождение, однако зачастую они настолько видоизменялись в соответствии с международными модными веяниями, что в них уже сложно было узнать народную одежду. В конечном счете немецких женщин уже нельзя было убедить выглядеть просто как нынешние или будущие матери или заставить вести себя таким образом. Это было и неудивительно, учитывая, насколько нацисты подорвали традиционное разделение между общественным и личным, домом и внешним миром. Пока государственная политика проникала в домашнюю жизнь, политизируя ее, партийные организации извлекали женщин и детей из дома и приучали их к общественной жизни в лагерях, экспедициях и на собраниях. Результатом этого стало размытие различий, которое не позволяло женщинам соответствовать роли домохозяйки и матери, к которой их готовила нацистская пропаганда. И в некоторых областях противоречивость и нелогичность действий Третьего рейха была заметна еще более ярко.

Насколько все это отличалось от ситуации в остальной Европе? В 1930-х годах практически все ведущие европейские державы предприняли попытки повышения уровня рождаемости, поскольку почти все правительства были обеспокоены возможным воздействием снижения рождаемости на будущую эффективность вооруженных сил. В Италии Муссолини и в сталинской России были введены поощрения многодетным матерям, а во Франции, где снижение уровня рождаемости в течение очень долгого периода было особенно сильным, пропаганда за повышение рождаемости в годы между войнами достигла поистине лихорадочного накала. В фашистской Италии также велась борьба за отстранение женщин от работы и предпринимались попытки свести их социальные функции до рождения и воспитания детей, а в Советской России относительно свободная сексуальная атмосфера 1920-х годов при Сталине стала гораздо более пуританской и строгой. Повсеместно разваливались автономные феминистические движения, они теряли поддержку или ликвидировались авторитарными правительствами. Вместе с тем существовали и некоторые различия. Влияние католической церкви в Италии означало, что Муссолини не мог использовать безнравственные методы расового проектирования, которое было краеугольным камнем демографической политики в нацистской Германии. В России, несмотря на то что в политике Москвы по отношению к другим национальностям Советской империи могли проскакивать некоторые расистские нотки, расизм не занимал центрального положения в идеологии режима и в ней не было эквивалентов нацистской стерилизации и законам в области брака или расовых отношений. Более того, хотя в Советской России с неодобрением относились к косметике и высокой моде, в первую очередь это было из-за их буржуазной природы, которая отвлекала женщин от роли рабочих, которая в отличие от нацистской Германии усердно пропагандировалась на плакатах и вывесках, где изображались женщины за рулем тракторов или у сталеплавильных горнов. Помимо всего этого политика в области браков и рождаемости в нацистской Германии, как и любая другая социальная политика, имела как отрицательные, так и положительные результаты и ставила в еще более невыгодное положение те расовые и другие меньшинства, которые не соответствовали представлению Третьего рейха о новом арийском человеке. И таких было много.

Одной особенной группой, которую в Третьем рейхе считали опасной по расовым причинам, были так называемые цыгане, которых в Германии в начале 1930-х годов проживало около 26 000. Они состояли из больших семейных групп, которые относили себя к одной или другой разновидности больших племен — рома, синти и лаллери — и вели кочевой образ жизни. Они появились в Центральной Европе в конце XV века, некоторые из Египта (отсюда английское слово «джипси», цыгане), но изначально они произошли из Индии. Темнокожие, говорившие на другом языке, проживавшие в основном в стороне от остального немецкого общества и занимавшиеся кочевыми ремеслами того или иного рода, они вызывали широкое общественное недовольство и привели к созданию жесткого законодательства, направленного против них, в период возникновения новых государств в ходе социальной и политической консолидации после окончания Тридцатилетней войны в 1648 году. Романтики начала XIX века создали идеализированный образ примитивного и экзотического цыганского народа, носителя оккультных знаний, таких как гадание и предсказание. Однако с появлением криминальной биологии в конце века законодатели и управляющие снова стали относить их к уголовным элементам. Цыгане стали все больше подвергаться мелким притеснениям со стороны полиции из-за их отказа соответствовать современному образу горожанина — посещать школы, платить налоги, регистрироваться по месту жительства — и презрения к общепринятым представлениям о частной собственности, труде, законности, санитарных нормах и др. Нарушения развитой сети норм, которые связывали общество в этой и других областях, означали, что большинство цыган имели уголовное прошлое — это убеждало органы обеспечения правопорядка в наследственной предрасположенности цыган к преступлениям. В 1926 году баварское правительство приняло особенно жесткие законы против цыган, приравняв их к бомжам и тунеядцам, и организовало Центральное управление для систематического сбора информации о них. Десять лет спустя оно имело архив примерно в 20 000 дел.

Приход Третьего рейха поначалу не означал серьезных изменений в жизни немецких цыган за исключением того, что они попали в категорию людей, с которыми боролся режим, таких как преступники, асоциальные элементы и тунеядцы. Ряд региональных и местных властей усилили свои нападки на кочевников, устраивая рейды по их таборам, сгоняя с мест отдыха и арестовывая тех, кто был уличен в таких действиях, как попрошайничество. 6 июня 1936 года эти усилия были скоординированы в декрете, изданном Имперским министерством внутренних дел,

и в ряде городов начали устраивать специальные лагеря для цыган наподобие созданного во Франкфурте-на-Майне. Это были не совсем концентрационные лагеря, поскольку цыгане, по крайней мере формально, имели право приходить и уходить по своему желанию, и там не предпринимались попытки следить за дисциплиной или вводить наказания. Однако условия были крайне жесткими. Так, в лагере в берлинском пригороде Мар-цан, где содержалось 600 цыган, силой выдворенных из города в июле 1936 года, было только две уборные, три источника воды, никакого электричества и слишком мало бараков для тех, у кого не было фургонов. Болезни были там обычным делом, в марте 1939 года отмечалось, что около 40 % обитателей лагеря болели чесоткой. Жестокие охранники травили собаками тех, кто отказывался подчиниться приказам. К тому времени там находилось больше 800 человек, и в лагере была собственная школа. Тем не менее большинство цыган продолжали жить внутри общества, особенно учитывая высокий уровень смешанных браков с немцами, и многие из них снимали собственные комнаты или квартиры, а не вели традиционный для себя кочевой образ жизни.

В рамках интенсивных мер по предотвращению преступлений, принятых в 1938 году, Гиммлер перенес Баварское центральное управление по делам цыган в Берлин и преобразовал его в имперское управление. В ходе полицейских облав на тунеядцев было арестовано значительное число цыган, однако их еще не преследовали по расовым причинам. Гиммлер издал соответствующий указ по цыганам только 8 декабря 1938 года, хотя тот находился в разработке уже несколько месяцев. В нем объединялись существующие меры и передавались под централизованное управление криминальной полиции в Берлине. Он предписывал регистрировать всех цыган и бродяг и проводить их расово-биологическое освидетельствование. По его результатам выдавалось удостоверение, в котором указывалось, является ли владелец цыганом, человеком с цыганской кровью или бродягой, не имеющим цыганской крови. Человек мог получить работу, водительские права, льготы и пр. только по предъявлении такого удостоверения. Регистрация проводилась на базе полицейских записей и с помощью специального исследовательского института, учрежденного Имперским управлением по здравоохранению в 1936 году под руководством доктора Роберта Риттера, молодого врача, который быстро стал особым советником правительства по цыганскому вопросу. Родившийся в 1901 году, Риттер был криминальным биологом, он организовал группу исследователей, которые объезжали цыганские таборы, проводили биометрические измерения, регистрировали их жителей, а также брали анализы крови. Тем, кто отказывался сотрудничать, угрожали отправкой в концентрационный лагерь. Группа Риттера собирала церковные записи, объединила их с документами Центрального мюнхенского управления по делам цыган и составила список из более 20 000 человек. Вскоре Риттер хвастался тем, что у него будут полные данные на всех цыган или людей цыганской крови в Германии.

Риттер утверждал, что цыгане были примитивной, низшей расой, которые по своему устройству были неспособны вести нормальный образ жизни. Таким образом, чистокровные цыгане не представляли угрозы для общества и им следовало разрешить вести свой традиционный образ жизни. Однако он предупреждал, что таких осталось очень мало. Большая часть так называемых цыган состояли в браках с немецкими гражданами и проживали в трущобах, которые стали для них домом, что вело к созданию опасной прослойки преступников и бездельников. Этим он самовольно обратил нацистскую антисемитскую догму, в соответствии с которой чистокровные евреи представляли собой большую угрозу для Германии, чем полукровки. Такие теории давали псевдонаучное оправдание полицейским мерам, которые стал проводить Гиммлер. Они находили широкую поддержку среди социальных работников, криминологов, полицейских властей, муниципалитетов и обычных немецких граждан. Указ от 8 декабря 1938 года запрещал цыганам разъезжать «ордами» (группами из нескольких семей), предусматривал депортацию иностранных цыган и давал полиции право арестовывать бродяг, которые классифицировались как асоциальные элементы. Он распространял уже существовавшее расовое законодательство на цыган, которые теперь должны были предоставлять сертификат пригодности, прежде чем им разрешали вступать в брак. Как правило, в выдаче им отказывали. В марте 1939 года Гиммлер издал указ, в соответствии с которым в будущем следовало не допускать расового смешения между цыганами и немцами. В каждом региональном управлении криминальной полиции следовало создать особый отдел по делам цыган. Такие отделы осуществляли контроль над проведением расового освидетельствования цыган и выдачей специальных удостоверений (коричневого цвета для чистокровных цыган, коричневого цвета с синей полосой для полукровок и серых для остальных бродяг). К началу войны Гиммлер сделал очень многое для подготовки того, что в своем декрете 8 декабря 1938 года он назвал «окончательным решением цыганского вопроса».

Если к решению «цыганского вопроса» режим подходил постепенно и, по крайней мере поначалу, в рамках существовавших полицейских мероприятий, которые лишь отчасти носили расистский характер и не слишком отличались от подобных мер в других европейских странах, то того же нельзя было сказать об отношении к другой, гораздо меньшей группе немецкого общества, так называемым «рейнским ублюдкам». Само выражение было спорным моментом в националистической идеологии, оно относилось к чернокожим детям или детям от смешанных расовых связей, которые практически повсеместно считались результатом насилия над немецкими женщинами со стороны французских африканских колониальных войск во время оккупации долины Рейна после 1919 года и в первую очередь Рура в 1923 году. Однако на самом деле было зафиксировано крайне мало подобных изнасилований. Большинство таких детей рождались в гражданских браках, и, согласно более поздней переписи населения, их было не больше 500–600. Другие афронемцы, которых хоть и считали результатом французской оккупации, были детьми немецких колонистов и африканских женщин в колониальный период до 1918 года или последующие годы, когда многие немцы вернулись из бывших колоний, таких как Камерун и Танганьика (современная Танзания). Однако о предполагаемых изнасилованиях столько говорилось на национальном уровне, что они оставались объектом общественного внимания в течение всех 1920-х годов. Афронемцы считались националистами живым воплощением немецкого позора.

Уже в 1927 году в баварском Министерстве внутренних дел ходили предложения об их принудительной стерилизации, которая бы воспрепятствовала внесению африканских признаков в генетический материал немцев. О них вспомнили практически сразу после прихода нацистов к власти, когда Геринг приказал собрать данные по таким детям, многие из которых уже были подростками. Обследования некоторых из них, проводившиеся экспертами по расовым вопросам, вполне предсказуемо показали, что те были во всех отношениях неполноценными. Однако юридическая база для обращения с ними на условиях, представленных в законе о стерилизации от 1933 года, была крайне шаткой, поэтому после долгого обсуждения среди чиновников в 1937 году было решено, практически наверняка с неявного согласия Гитлера, что такие дети должны подвергаться стерилизации только по приказу Вождя. В гестапо была организована специальная комиссия, состоявшая из поборников расовой гигиены и антропологов, ее отделения были открыты в Рейнской области, молодых людей, попадавших в сферу внимания, находили и проверяли, а программа стерилизации, тайно организованная Эрнстом Рюдином, Фрицем Ленцем и Вальтером Гроссом, продолжалась.

Происходившее с людьми, которые попадали в жернова этой программы, хорошо показывает зарегистрированный гестапо как «Дело № 357» случай одного мальчика, родившегося в 1920 году в гражданском браке от немецкой матери и французского колониального солдата с Мадагаскара, который признал свое отцовство, подтвержденное матерью. Медицинско-антропологическое освидетельствование, проведенное в 1935 году, заключило, что черты лица мальчика были негерманскими и, вероятно, негроидными. До принятия решения о политике стерилизации он начал работать на барже. Гестапо нашло его и арестовало ночью на 29 июня 1937 года. Исключительно на основе предыдущего подтверждения его происхождения по отцу со стороны матери и медицинского освидетельствования 1935 года комиссия отделения в Кёльне приказала его стерилизовать. Его мать, которая тем временем вышла замуж за немца, дала свое разрешение, как и ее муж, и мальчику сделали вазектомию в Евангелистском госпитале Кёльна 30 июня, через день после ареста. Его выписали из больницы 12 июля, после чего он вернулся на работу. Юридически являясь немцем, он не имел возможности подать протест или апелляцию на решение, потому что он был низшего сорта, и более чем вероятно, что его родители дали свое согласие на операцию только под серьезным давлением со стороны гестапо. Многие из стерилизованных были еще моложе. Девочек двенадцати лет принудительно отправляли на операцию по перевязке маточных труб. Сомнительно, чтобы многие из них реально понимали, что с ними делают, почему и какие последствия это будет иметь в их жизни. Точное число людей, с которыми так обошлись, неизвестно, но, вероятно, оно составляет около 500. Тем не менее после этого с ними больше ничего особенного не происходило, если только они не переходили в оппозицию режиму по другим причинам. Значительное число афронемцев смогли найти себе работу в цирках и на ярмарках, а также в качестве актеров второго плана в фильмах об Африке. Последствия стерилизации, физические и психологические, остались с ними до конца дней.

Занимаясь гонениями этих расовых меньшинств, нацисты в то же время начали активное преследование гораздо более многочисленной группы немцев. Гомосексуальные отношения между мужчинами (но не между женщинами) с давних пор, как и в других европейских странах, находились в Германии вне закона. Статья 175 Имперского уголовного кодекса предусматривала тюремное заключение для любого мужчины, который «занимается действиями, сходными с половым сношением» с другим мужчиной. Другими словами, чтобы подтвердить обвинение, необходимо было показать, что произошло физическое проникновение. Такое ограничительное определение было сложно доказать, что позволяло безнаказанно заниматься разными видами однополой любви. Гомосексуальная культура расцвела в свободной атмосфере Берлина и пары других крупных городов Веймарской республики, которые стали своего родом магнитом для гомосексуалистов из других более нетерпимых стран, среди которых, наверное, самым известным был британский писатель Кристофер Ишервуд. Тем не менее нельзя сказать, что после прихода к власти нацисты делали что-то большее, чем просто исполняли закон, устраивая зачистки в известных берлинских барах и местах встреч для гомосексуалистов и запрещая движение за отмену статьи 175, хотя насилие, сопровождавшее эти действия, совершенно точно нельзя было оправдать каким-либо существовавшим законодательством.

Для нацистов гомосексуалисты были разложившимися, женоподобными извращенцами. Они подрывали силу арийской расы, отказываясь заводить детей, и разрушали идею мужественности, которую провозглашали столько нацистских политиков. Для Генриха Гиммлера, чье ограниченное буржуазное воспитание привело к возникновению нетерпимости в этом вопросе, значительно превышающей обычные социальные предрассудки, гомосексуализм был «симптомом умирающих рас», он приводил к тому, что «все достижения, все попытки чего-либо добиться в государстве были обречены на провал». В обращении к офицерам СС в 1937 году он говорил, что в Веймарской республике были миллионы гомосексуалистов, поэтому неудивительно, что она была слабой, разрозненной и неспособной восстановить должное место Германии в мире. Патологический страх Гиммлера перед гомосексуализмом еще больше усиливался из-за его убеждения, что только тесно сплоченные группы арийских мужчин могли управлять Германией и миром. Связанные тесными узами товарищества, проживающие в казармах и лагерях и проводящие большую часть своего времени в компании друг друга, а не противоположного пола, они слишком легко могли пасть жертвой своих сексуальных порывов, когда гомоэротизм пересекал роковую границу и становился гомосексуализмом. Гиммлер не только имел склонность предупреждать сотрудников СС об опасности гомосексуализма, но и хотел установить самые строгие санкции для любых офицеров или солдат, которые были бы уличены в неподобающих связях, вплоть до смертного приговора.

Что любопытно, нацисты обращали мало внимания на женский гомосексуализм. В Германии, как и в большинстве других европейских стран, он не был вне закона и никак не упоминался в Уголовном кодексе. Тем не менее лесбиянки в нацистской Германии все равно могли быть арестованы и направлены в концентрационные лагеря, если они переступали черту в глазах властей. В суде такие дела рассматривались в рамках статьи 176 Уголовного кодекса, которая запрещала сексуальную эксплуатацию подчиненных их начальниками в организациях вроде Гитлерюгенда и Союза немецких девушек. Кроме того, учитывая их нетрадиционный образ жизни и частый отказ выполнять то, что режим считал главным и естественным обязательством женщин перед расой, а именно — рожать детей, лесбиянки в некоторых случаях попадали под определение асоциальных элементов. Выход замуж за «голубого» мужчину в качестве прикрытия (для обоих партнеров), ставший распространенной практикой в этих кругах после 1933 года, не обязательно мог помочь, поскольку тот факт, что такие пары редко имели детей, привлекал враждебное внимание властей. Лесбийские клубы и бары были закрыты полицией в 1933 году, и было очевидно, что шансов на их возрождение не было. Вместе с тем в целом нельзя было говорить о систематических гонениях лесбиянок, как это было в случае с гомосексуалистами. Лесбийские общества продолжали функционировать, особенно в крупных городах вроде Берлина, хотя и за закрытыми дверями. Учитывая мнение нацистов о женщинах как о пассивной и подчиненной части общества, однополые связи среди них не рассматривались как опасная угроза.

Напротив, мужской гомосексуализм вызывал серьезную озабоченность, и не только со стороны одержимого Генриха Гиммлера. В публикациях СС иногда проскальзывали его идеи о необходимости «искоренить извращенцев в целях сохранения чистоты расы». Однако у них были свои границы. Медицинское и научное сообщество, разумеется, считало гомосексуальность извращением. Однако, как и в случае других отклонений, оно склонялось к различению между принципиально неизлечимыми, которых, по личной оценке Гиммлера, было около 2 % от всех гомосексуалистов, или около 40 000 человек, и остальными, которых можно было вернуть на путь истинный с помощью перевоспитания. Поскольку, по мнению Гиммлера, лучше всего для этих целей подходили концентрационные лагеря, такое перевоспитание непременно состояло из строгих наказаний, которые должны были удерживать людей от дальнейших гомосексуальных связей. Схожей позиции придерживались и суды. И Гиммлеру пришлось оставить решение этого вопроса именно судам, поскольку в 1933 году СС все еще была относительно небольшой организацией, практически полностью скрытой в тени более многочисленной и совершенно другой по устройству СА. Коричневорубашечники под руководством Рёма, чьи гомосексуальные пристрастия были секретом Полишинеля, не предпринимали вообще никаких действий против гомосексуалистов внутри своих рядов. Не только враги Рёма, социал-демократы, но и его соперники внутри самого нацистского движения несколько раз выносили на обсуждение его гомосексуальные наклонности и пристрастия некоторых других лидеров СА, в первую очередь после возвращения Рёма на пост руководителя штурмовиков в начале 1931 года. Однако Гитлер не обращал внимания на такие попытки. По его словам, СА была «не высоконравственным институтом для обучения милых молодых девушек, а бандой свирепых бойцов». Частная жизнь ее лидеров и членов была их личным делом, если только «в серьезной степени не противоречила базовым установкам национал-социализма». А тем временем все, кто пытался критиковать Рёма и его товарищей за их сексуальное поведение, исключались из движения. Однако это не останавливало обсуждение гомосексуализма Рёма, как внутри, так и вне партии. Но пока Гитлер считал шефа СА незаменимым, все это не имело практического эффекта'.

Ситуация кардинально изменилась 30 июня 1934 года, когда Гитлер ударил по руководству СА, использовав для оправдания своих действий гомосексуализм Рёма и других людей, убитых по его приказу, в первую очередь Эдмунда Хейнса. Это был шанс Гиммлера. В обращении к руководителям СС он заявил, что Рём намеревался установить гомосексуальную диктатуру и привести страну к краху, эту точку зрения высказывал и Альфред Розенберг. С этого момента гомосексуализм вел к немедленному исключению из движения. Волна гомофобии пронеслась над нацистской партией и дочерними организациями. Полиция по всей Германии провела новую серию облав на гомосексуалистов и места их встреч. 48 человек с прошлыми обвинениями в педерастии были арестованы снова и отправлены в концентрационный лагерь в Дахау. В декабре 1934 года 2000 человек были арестованы в ходе ряда полицейских рейдов по барам и клубам для гомосексуалистов. После истории с Рёмом в гестапо был создан новый отдел, задачей которого стало создание картотеки гомосексуалистов, в первую очередь внутри партии. Это стало еще одной областью, где важную роль играли анонимные доносы, поскольку рассматриваемые проступки в основном совершались не на людях, а за закрытыми дверями. К середине 1935 года по статье 175 шел целый ряд процессов над лидерами Гитлерюгенда. Десятки из них втайне доставлялись в главное управление гестапо в Берлине для допроса. После получения признания многие из них были отправлены в концентрационные лагеря на неопределенный период времени. Гиммлер использовал новую ситуацию, чтобы избавиться от неудобных соперников, таких как гаулейтер Силезии Гельмут Брюкнер, который жаловался по поводу множества убийств, совершенных руководителем СС Удо фон Войршем в его области в ходе чистки после рёмовского путча. Гиммлеру удалось добиться ареста Брюкнера за непристойное сексуальное поведение в отношении офицера армии, уволить его со своего поста и приговорить к 18 месяцам тюрьмы. Протесты Брюкнера о том, что в период тех отношений до 30 июня 1934 года его бисексуальность никого не волновала, остались без внимания.

Брюкнера осудили, что стало весьма распространенной судебной практикой при Третьем рейхе, задним числом в соответствии с новым законом, принятым 28 июня 1935 года. Он дополнял статью 175, включая более строгие наказания за гомосексуальное поведение и предлагая для него новое, намного более размытое определение «неестественного сексуального акта» (Unzucht). Требование о необходимости доказать факт физического проникновения было исключено. В феврале 1937 года Гиммлер посвятил длинную речь этому вопросу, заявив руководителям СС, что любой гомосексуалист, обнаруженный в его организации, с этого момента будет арестован, судим, приговорен и отправлен в концентрационный лагерь, где будет «убит при попытке к бегству». Полиция по всей Германии получила новые инструкции по вербовке информаторов в местах, часто посещаемых гомосексуалистами, и удвоила усилия по составлению досье на всех возможных подозреваемых. Неудивительно, что число приговоров по Уголовному кодексу стремительно уве-дичилось. С 1933 по 1935 год в соответствии со статьей 175 в ее прежней и дополненной форме было осуждено около 4000 человек, а в период с 1936 по 1938 год это число превысило 22 000. С 1 октября 1936 года облавами и арестами руководило новое Имперское центральное управление по борьбе с гомосексуализмом и абортами, выросшее из отдела гестапо, созданного для работы в этой же области после рёмовской чистки, что дало новый импульс волне преследований.

Всего при Третьем рейхе по статье 175 было арестовано не менее 50 000 человек, примерно половина из них в 1937—1939 годах, две трети были осуждены и отправлены в тюрьму. Тем не менее эти цифры следует рассматривать в контексте общей тенденции к уголовной трактовке гомосексуальных отношений в развитых промышленных странах, которая продолжалась до последней трети или четверти XX века. Они кажутся не такими шокирующими в сравнении с тем фактом, что примерно 100 000 человек были судимы за нарушение статьи 175 Уголовного кодекса Западной Германии за 12 лет, с 1953 по 1965 год, из которых около половины были признаны виновными. Только после дополнения статьи в 1959 году, а затем в 1965 году в Западной Германии были легализованы добровольные гомосексуальные отношения между взрослыми мужчинами в частной жизни. Тот факт, что гомосексуалисты, попавшие в тюрьму в годы Третьего рейха, были осуждены судами общей юрисдикции по обычной статье Уголовного кодекса, стал главным препятствием в деле признания несправедливости их наказания. Эти цифры также не были сколь-нибудь исключительными по международным стандартам, хотя на пике преследований в 1937—1939 годах, возможно, они и были крайне высокими. В Британии непристойная сексуальная связь между взрослыми мужчинами с XIX века наказывалась двумя годами тюрьмы, в этом отношении поправки в статью 175 от 1935 года были лишь попыткой стать на один уровень с законодательной системой по другую сторону Северного моря. В начале 1950-х годов полиция Англии и Уэльса каждый год регистрировала около 1000 случаев содомии и скотоложства, а также 2500 случаев непристойного сексуального поведения. Эти цифры оказываются значительно выше по сравнению со статистикой времен 1930-х годов, когда фиксировалось не более 500 случаев обоих видов преступлений в год, и в большой степени этот скачок объясняется назначением на старшие должности в органах правопорядка нетерпимых гомофобов в годы между этими периодами.

Вместе с тем даже на этой стадии между нацистской Германией и другими современными странами в отношении преследования гомосексуалистов существовало одно ключевое различие. После освобождения из тюрьмы значительное большинство нарушителей закона Германии немедленно попадали в руки гестапо или СС и направлялись прямиком в концентрационный лагерь, эта практика стала заметно более распространенной после 1937 года. За весь период с 1933 по 1945 год в лагеря попали от 5000 до 15 000 гомосексуалистов. Там на их лагерную робу пришивался розовый треугольник, означавший, что они являются гомосексуалистами, в отличие от политических заключенных (красный), асоциальных элементов (черный), преступников (зеленый) и т.д. Гомосексуалисты находились в самом низу иерархии заключенных, они подвергались жестокому и презрительному отношению со стороны охраны, а срок их жизни был значительно короче, чем в остальных категориях. В одном исследовании было показано, что уровень их смертности в лагерях составлял около 50 % за весь период Третьего рейха, по сравнению с 40 % для политических заключенных и 35 % для Свидетелей Иеговы. Таким образом, общее число людей, умерших в лагерях, составило от 2500 до 7500 человек. В других странах не было аналогов такой сознательной политике убийства, несмотря на жестокую дискриминацию или избиения гомосексуалистов гомофобами без страха предстать перед судом.

Те, кто выжил, сталкивались с немногим более приятной альтернативой. Значительное число гомосексуалистов также подлежали «добровольной» кастрации для «излечения от порока». Сомнительная с юридической точки зрения природа этой процедуры не мешала давить на заключенных тюрем и концентрационных лагерей с целью заставить их согласиться на кастрацию. Гомосексуалистам в государственных тюрьмах иногда говорили, что если они откажутся, после освобождения их передадут в руки гестапо или снова посадят. В результате в государственных исправительных учреждениях до 1939 года было «добровольно» кастрировано 174 человека. Число кастрированных в лагерях скорее всего было значительно выше и вероятно превышало 2000. Масштаб этой программы полностью заслонял то, что происходило в других странах, в любом случае обязательная кастрация проводилась только в Финляндии и некоторых штатах США. Кроме того, Закон о закоренелых преступниках в Германии от 24 ноября 1933 года разрешал принудительную кастрацию лиц, совершивших половые преступления любого вида, за что выступали ведущие криминологи и эксперты пенитенциарной системы. Для этого достаточно было совершить два серьезных сексуальных преступления, и к концу 1939 года к этому наказанию были приговорены 2000 человек. Среди них были не только насильники и педофилы, но и большое число эксгибиционистов, которые хоть и вели себя оскорбительно и вызывающе по отношению к обществу, но не представляли никакой физической угрозы для кого-либо. Многие совершившие преступление впервые подвергались кастрации немедленно, и им не давали возможности исправиться. К физическим последствиям такой операции относились постоянная боль, потеря волос на теле и увеличение груди, усталость и ожирение. Кроме того, такая операция совсем не обязательно ликвидировала сексуальное влечение. Формально, кастрировать гомосексуалистов против их желания не разрешалось, однако для большого их числа в результате не оставалось особого выбора: альтернативой было пожизненное заключение и вероятная смерть в концентрационном лагере. Преследования гомосексуалистов при Третьем рейхе, вероятно, затронули только часть гомосексуального сообщества Германии, но понимание того, что может с ними произойти в случае доноса, ареста и вынесения приговора, должно было вселять ужас в каждого из них.