Представление о том, что «Сила через радость» и связанные с ней программы были подменой реальных экономических улучшений, было широко распространено, и оно имело серьезные основания. Большинство статистических исследований сходятся в том, что экономическая ситуация для большинства наемных рабочих не улучшилась сколько-нибудь значительно в период между 1933 и 1939 годами. Штатная часовая ставка в 1933 году составляла 97 % от ее размера в 1932 году, она не восстановилась и к 1939 году, увеличившись только на один процент — до 98 % °. Немецкий институт деловых исследований, стремясь опровергнуть утверждение о том, что стандарты жизни фактически опустились вниз, вместе с тем 24 февраля 1937 года признал, что перевооружение повлекло за собой «огромные экономические жертвы для немецкого народа». Расчет реальных зарплат всегда был запутанным делом, а в Третьем рейхе это выражалось гораздо сильнее, чем в большинстве других стран. Уполномоченный по ценообразованию Гёрделер относился к задаче поддержания низких потребительских цен очень серьезно, но даже Имперское министерство экономики в 1935 году допускало, что официальная статистика недооценивала взлет цен, не говоря уже о стоимости аренды жилья и других факторах. Недавние исследования показали, что средние фактические зарплаты в промышленности были ниже уровня 1928 года (по общему признанию, особенно удачного года для немецкой экономики) вплоть до 1937 года, повысившись до 108 % в 1939 году. Однако на деле это означало, что многие рабочие, занятые в легкой промышленности, продолжали получать меньше, чем до Депрессии. Только в отраслях, связанных с производством вооружений, люди зарабатывали значительно ббльшие деньги. Более того, в уравнение также необходимо включить дефицит на различные товары и падающее качество многих продуктов из-за растущего использования заменителей основных исходных материалов, таких как кожа, резина и хлопок. В середине 1930-х годов потребление многих основных продуктов питания на душу населения фактически упало. Кроме того, повышение зарплат в первую очередь достигалось увеличением продолжительности рабочего дня. В июле 1934 года координаторы труда получили право увеличивать рабочее время свыше установленного законом периода в восемь часов в день, особенно в военных отраслях, которым они активно пользовались. Например, в производстве станков среднее рабочее время в неделю, упав во время Депрессии с 49 в 1929 году до 43 часов в 1933 году, выросло до 50 часов в первой половине 1939 года. Несмотря на это, уровень зарплат в виде процента от национального дохода в период с 1932 по 1938 год упал на 11 %. Неравенство фактически усилилось в период с 1928 года, когда 10 % самых высокооплачиваемых сотрудников зарабатывали 37 % всего национального дохода, по 1936 год, когда они стали получать 39 %. Бесчисленные вычеты из зарплатных фондов в организации типа «Силы через радость», Трудового фронта и других, не говоря о бесконечных поборах на улицах, сокращали доходы еще больше, в некоторых случаях почти на 30 %. В таких обстоятельствах неудивительно, что в 1937—1938 годах рабочие были вынуждены трудиться сверхурочно, чтобы просто поддерживать свое существование хотя на самом скромном уровне.

Сверхурочное время, которое обычно оплачивалось с коэффициентом 1,4, было единственным реальным способом увеличить доход для большинства рабочих, поскольку упразднение профсоюзов лишило их роли в официальном процессе определения зарплат. Работать сверхурочно или нет, решал каждый отдельный сотрудник. Результатом этого стало быстрое раздробление рабочих, поскольку каждый боролся со своими товарищами за увеличение зарплаты и повышение производительности. К повышению производительности вела не рационализация, а простая дополнительная работа: великим периодом рационализации и механизации была середина 1920-х годов. Эти тенденции продолжились во многих отраслях и в Третьем рейхе, но намного медленней. И конечно, переработки, которые в легкой промышленности воспринимались государством и его агентствами с недовольством, исключительно приветствовались в военнопромышленном комплексе. Не в последнюю очередь это было связано с лихорадочной гонкой перевооружения, которая вела не только к проблемам с поставкой сырья, но и ко все более серьезной нехватке квалифицированных рабочих. В первые годы Третьего рейха правительство стремилось направить рабочие руки в сельское хозяйство, где такая нехватка была очевидной, особенно через службу труда и трудовые лагеря того или иного рода. Законы, принятые 15 мая 1934 года и 26 февраля 1935 года, требовали от рабочих иметь рабочие книжки со сведениями об их обучении, квалификации и занятости, которые хранились на биржах труда, чтобы к ним можно было обращаться, когда правительству требовались рабочие на новые места. Если рабочий хотел отправиться за границу на выходные, он должен был получить разрешение с биржи труда. Работодатели могли оставлять в книжках критические замечания, что затрудняло сотрудникам получение работы в будущем. По мере ускорения гонки перевооружения правительство начало использовать рабочие книжки для направления рабочих рук в военные отрасли. 22 июня 1938 года Геринг издал Закон об обязательной службе, разрешавший президенту Имперского института биржи труда и страхования по безработице призывать рабочих на временной основе для участия в отдельных проектах, на которых не хватало людей. В феврале 1939 года эти полномочия были расширены и стали позволять призыв на неограниченный срок. Вскоре более миллиона рабочих было призвано на военные заводы, строительство оборонительных сооружений, таких как, например, Западная стена, более известная под названием «Линия Зигфрида», представлявшая собой обширную систему укреплений для защиты западных границ Германии, и в другие проекты, считавшиеся необходимыми для грядущей войны. Только 300 000 из них были призваны на долгосрочной основе, но один миллион все равно составлял серьезную часть рабочей силы страны, которая к тому моменту насчитывала 23 миллиона рабочих.

Такие меры не только лишали рабочих возможности менять работу, переходить на более высокооплачиваемые места или переезжать в другие регионы. Они часто помещали людей в условия, в которых те не могли нормально существовать. Например, в феврале 1939 года социал-демократические наблюдатели отмечали, что среди рабочих, силой снятых с их мест в Саксонии для работы над укреплениями рядом с Триером на другой стороне Германии, был 59-летний бухгалтер, который никогда в руках не держал кирки или лопаты, и другие совершенно неподходящие люди. Принудительный труд использовался в качестве наказания. «Любой, кто позволит себе неосторожное слово, отправляется туда, а нехватка рабочих рук означает, что он не будет арестован». Рабочие на текстильных производствах подвергались обязательному медицинскому осмотру для определения, подходят ли они для физического труда на укреплениях. Говорили, что люди, отказывавшиеся ехать, брались под арест и доставлялись на новое место под тюремной охраной, где их назначали на самые изнурительные работы. Направляясь в Берлин на поезде, один наблюдатель был удивлен, когда: «В Дуйсбурге в поезд забралась группа примерно из 80 человек. Они громко переговаривались, были бедно одеты, некоторые были прямо в рабочей одежде, а весь багаж в основном состоял из бедняцкого саквояжа времен Третьего рейха — коробки из-под стирального порошка. В моем купе сел руководитель поездки вместе с несколькими женщинами и девушками. Вскоре стало понятно, что это бывшие рабочие ткацких фабрик из-под Крефельда и Рейдта, которых переселяли в Бранденбург. Мужчины должны были работать на строительстве дорог, а женщины — на новой фабрике. Люди заходили в наше купе один за другим, чтобы получить свои 2 рейхсмарки за поездку от руководителя. Вскоре некоторые из них были уже пьяными, они потратили свои деньги в вагоне-ресторане на пиво».

Журналисту объяснили, что такие группы перевозили на поездах в новые места каждую неделю. Женатые мужчины имели право посещать свои семьи четыре раза в год.

Даже это не разрешило проблем, которые усиливались еще больше нескончаемыми потребностями вооруженных сил в новых рекрутах. В апреле 1939 года биржа труда в Ганновере сообщала о нехватке 100 000 рабочих для самых разных проектов, примерно половина из них относилась к строительству. Постройка Западной стены забирала из отрасли огромное число людей. В августе 1939 года в Берлине было около 25 000 вакансий в металлообрабатывающей промышленности. Вскоре после этого управление военно-воздушных сил выразило недовольство тем, что ему не хватает 2600 инженеров в области самолетостроения. Администраторы труда в правительстве были в таком отчаянии, что даже предлагали освободить 8000 государственных преступников, которые оказались квалифицированными металлургическими рабочими, однако поскольку большинство из них находились в тюрьме по политическим причинам, это предложение было отвергнуто. Все это давало рабочим в ключевых отраслях новые возможности торговаться. 6 октября 1936 года министерства экономики и труда в письме, направленном непосредственно Гитлеру, отмечали, что нехватка рабочих рук вела к просрочкам в исполнении контрактов и задержке всей программы перевооружения. Работодатели брали дела в свои руки и переманивали рабочих у своих конкурентов, предлагая более высокую зарплату, повышая, таким образом, цену производимых ими товаров. На некоторых заводах рабочие трудились по 14 часов в день или по 60 часов в неделю. В конце 1930-х годов рабочие компании «Даймлер-Бенц» в среднем работали 54 часа в неделю по сравнению с 48 часами в последние годы перед Депрессией. В некоторых случаях Трудовой фронт, обеспокоенный мирным расположением рабочих, вел более гибкую политику в отношении увеличения зарплат, чем того желало правительство, что привело к публикации 1 октября 1937 года крайне жесткой директивы Рудольфа Гесса от имени фюрера с призывом ко всем партийным институтам не идти на популистские меры, соглашаясь с требованиями по зарплате. Он обещал, что со временем дела станут лучше, но на данный момент все еще необходимо было идти на жертвы.

25 июня 1938 года Геринг разрешил Координаторам труда зафиксировать максимальные зарплаты в попытке удержать цены под контролем. Экономические последствия перевооружения для рынка труда были против него. К этому времени рабочие заводов стали использовать даже остановки работы — фактически неофициальные забастовки — для повышения зарплат. Принудительное введение продленного рабочего дня вело к тому, что рабочие работали медленнее или прикидывались больными, причем эти явления принимали такие масштабы, что некоторые чиновники начали даже говорить о «пассивном сопротивлении» на рабочих местах. Рабочие, призванные на такие проекты, как Западная стена, оказывались перед угрозой тюремного заключения, если они покидали свое место без разрешения. Например, в начале 1939 года сообщалось, что один такой рабочий, Генрих Бонсак, был приговорен к трем месяцам тюрьмы за то, что дважды покинул строительство «Западного вала» без разрешения, чтобы повидаться с семьей в Ванне-Эйкеле. То, что рабочие бежали с «Западного вала», было неудивительно: строительство велось круглосуточно, сменами по 12 часов. Жилищные условия были ужасными, оплата низкой, меры безопасности отсутствовали, несчастные случаи были часты, а если строительство отставало от графика, рабочих заставляли работать по две, а то и три смены, чтобы его нагнать, с перерывами только каждые двенадцать часов. Другой рабочий, токарь, получил отказ от работодателя в Кёльне оставить свою работу ради другой, более высокооплачиваемой, в другом месте, а когда он заболел и не вышел на работу, врач компании заставил его вернуться на рабочее место. Когда вскоре его станок оказался поврежден, его арестовали и приговорили к шести месяцам тюрьмы за саботаж — обвинение, весьма часто использовавшееся властями в то время. Призыв на работы вдали от дома привел к стольким происшествиям, что в ноябре 1939 года Гитлер издал приказ о том, чтобы по возможности рабочие направлялись на проекты или на заводы в районе их проживания, однако на деле эта мера не имела особого эффекта.

Похожим образом режим все чаще стремился реализовывать свою политику за счет террора. Любимым приемом работодателей были угрозы в адрес нарушителей спокойствия об увольнении и немедленном переводе на строительство «Западного вала». Это не имело особого успеха. Потеряв терпение, некоторые предприниматели начали обращаться в гестапо с просьбой внедрить своих агентов в среду рабочих для отслеживания случаев тунеядства и отлынивания от работ. Начиная со второй половины 1938 года трудовое законодательство стало пополняться все более жесткими санкциями за такие нарушения, как отказ от работы и даже курение и распитие алкогольных напитков на рабочем месте, однако эти меры были довольно малоэффективными, а суды оказались переполненными такими делами, которые требовали слишком много времени на рассмотрение. В августе 1939 года администрация Трудового фронта на заводе «И.Г. Фарбен» в Вольфене оповестила всех рабочих о том, что в будущем все халтурщики будут передаваться в гестапо без суда. Уже в апреле четыре компании в Нюрнберге обратились в гестапо с просьбой заняться выявлением сотрудников, саботирующих работу. На железнодорожном машиностроительном заводе в Дрездене гестапо два раза в неделю даже проводило обыски у рабочих без объяснения причин. Заводы, занимавшиеся производством оружия и боеприпасов, часто волновались из-за возможного шпионажа и диверсий. И первыми кандидатами на арест были бывшие коммунисты и социал-демократы, несмотря на то, что они уже давным-давно прекратили свою политическую активность. Осенью 1938 года на авиационном заводе «Хейнкель» в Ростоке и Варнемюнде, где рабочие имели относительно привилегированное положение и хорошую зарплату, заводская полиция арестовывала сотрудников практически каждый день, действуя по доносам шпионов, внедренных в рабочую среду. На многих предприятиях рабочих арестовывали за саботаж, когда они протестовали против снижения ставок оплаты или ухудшения условий труда. Вмешательство гестапо на некоторых фабриках достигло такого уровня, что даже владельцы начали протестовать. После ареста 174 сотрудников военного завода в Глейвице в 1938 году работодатели добились их освобождения через сутки, объяснив гестапо, что на некоторую критику в адрес режима со стороны рабочих можно закрывать глаза, иначе производство остановится, а это совершенно точно не было в интересах страны.

Давление и фрагментация политической и организационной жизни заставляли людей стремиться к реализации личных целей: получить постоянную работу, жениться, завести детей, улучшить жилищные условия, съездить в отпуск. Именно поэтому столько немцев вспоминали «Силу через радость» такими теплыми словами после войны. Вместе с тем, обращаясь к этому периоду, они с трудом могли не только вспомнить общественные события, но и просто восстановить свои воспоминания в хронологическом порядке. Время с 1933 по 1939 год или даже по 1941 год стало размытым пятном в памяти людей, когда рутина частной жизни делала один день неотличимым от другого. Для многих экономические достижения стали единственной реальной целью, политика стала бессмысленным раздражающим цирком, в ней невозможно было участвовать сколько-нибудь независимо или самостоятельно, поэтому в ней не имело смысла участвовать вообще, кроме тех мероприятий, где это было обязательно. С этой точки зрения 1939 год вызывал некоторую ностальгию, это был последний год относительного мира и процветания перед погружением в водоворот войны и разрушения, нищеты и смерти, который длился до 1948 года. Именно в середине и конце 1930-х годов были заложены основы трудолюбивого, относительно аполитичного немецкого общества времен «экономического чуда» 1950-х годов. К концу 1930-х годов огромная масса немецких рабочих смирилась, часто с той или иной степенью неприязни, с Третьим рейхом. Они могли скептически относиться к его базовым идеологическим установкам, с раздражением принимать постоянные призывы к одобрению и поддержке и испытывать глубокое недовольство из-за того, что он не смог обеспечить должный уровень экономического благополучия. Они могли жаловаться на многие аспекты жизни и в душе презирать многих его руководителей и институты. Однако многие люди признавали, что режим дал им постоянную работу и смог преодолеть, неважно какими средствами, экономические невзгоды и падения веймарского периода. Достаточно было только этого, чтобы большинство немецких рабочих готовы были мириться с ним, особенно учитывая то, что возможности организованного сопротивления были так малы, а цена за выражение недовольства была так высока. На немецких заводах и производствах в канун Второй мировой войны было широко распространено неформальное и индивидуальное недовольство, но его нисколько нельзя было назвать оппозицией, не говоря уже о сопротивлении, и оно ни в коей мере не порождало ощущения кризиса у правящей элиты Третьего рейха.

Как Третьему рейху удалось решить проблемы безработных и бедняков, миллионы которых страдали во время Депрессии и продолжали страдать после его прихода к власти? Нацистская идеология по существу не одобряла идею общественного благополучия. В «Майн Кампф» Гитлер, описывая время, проведенное им среди бедняков и нищих в Вене до Первой мировой войны, с негодованием высказывался о том, как социальная помощь обеспечивала защиту вырожденцев и слабаков. С социал-дарвинистской точки зрения, благотворительность и филантропия были злом, которое следовало искоренить, чтобы усилить немецкую расу и ликвидировать ее слабейшие элементы в процессе естественного отбора.

Нацистская партия часто обвиняла развитую систему социального обеспечения, образовавшуюся при Веймарской республике, в бюрократизме, сложности и в ложных ориентирах. Вместо оказания помощи биологически и расово ценным Веймарское социальное государство, поддерживаемое кучей частных благотворительных организаций, по мнению нацистов, действовало совершенно без разбора, поддерживая множество расово неполноценных людей и не предпринимая ничего для возрождения немецкой расы. Такая точка зрения в некотором отношении была не так уж далека от мнения чиновников государственных и частных служб соцобеспечения, которые в начале 1930-х годов приняли на вооружение доктрину расовой гигиены и поддерживали идею четкого разделения людей на заслуживающих помощи и вырожденцев, хотя практическая реализация такого разделения была невозможна до 1933 года, когда социальные организации, чье отношение к нищим становилось все более жестким в ходе Депрессии, быстро перешли к использованию уголовных наказаний к уклонявшимся от работы, беднякам и душевнобольным. Таким образом, нацистские представления о соцобеспече-нии не были полностью чужды мнениям чиновников соответствующих служб в поздние годы Веймарской республики.

Однако учитывая десять миллионов людей, получавших соц-помощь в разгар Депрессии, для нацистов было бы политическим самоубийством списать ^сю массу безработных и малоимущих как не достойных помощи. Несмотря на все улучшения ситуации с безработицей или же видимость такого улучшения весной, летом и осенью первого года власти нацистов, министр пропаганды Йозеф Геббельс понимал, что экономическое положение остается крайне сложным для множества людей, которым предстояло прожить за чертой бедности первую полную зиму под правлением Третьего рейха. Чтобы укрепить репутацию режима и убедить людей, что он делает все возможное для воспитания солидарности между обеспеченными и малоимущими немцами, Гитлер и Геббельс 13 сентября 1933 года объявили об учреждении краткосрочной программы помощи, названной «Зимней программой поддержки немецкого народа». Она позволила создать, формализовать, скоординировать и реализовать целый ряд экстренных схем помощи, уже внедренных региональными партийными лидерами. Более важно то, что продолжила и расширила схожие схемы, уже обсуждавшиеся при Веймарской республике и официально учрежденные в 1931 году при рейхсканцлере Брюнинге. Вскоре 1,5 миллиона добровольцев и 4000 сотрудников на зарплате раздавали суп беднякам в центрах помощи, разносили пакеты с едой беднякам, собирали и распределяли одежду для безработных и их семей и участвовали во множестве других централизованных благотворительных мероприятий. Когда Гитлер в широко освещавшейся речи призвал людей делать пожертвования, уже на следующий день различные организации, включая штаб-квартиру нацистской партии в Мюнхене, перечислили два миллиона рейхсмарок. Общее число пожертвований за зиму 1933/34 года составило 358 миллионов рейхсмарок. Министерство пропаганды Геббельса трубило о своем удовлетворении свидетельством нового духа общественной солидарности и взаимопомощи среди немецких людей. Таким образом, это была не благотворительность и не государственная соцподдержка, хотя на деле она осуществлялась государством, министром пропаганды и специально назначенным имперским уполномоченным по зимней поддержке. Напротив, заявлял Геббельс, это была форма расовой самопомощи, оказываемой немецким народом для немецкого народа.

Но опять же реальность здесь отличалась от пропаганды. Потому что пожертвования на программу «Зимней помощи» фактически были обязательными для всех с самого начала. Когда на пороге появлялся крепкий штурмовик в коричневой униформе и требовал взнос, немногие находили в себе смелость отказаться, а те, кто отказывался, подвергались угрозам и запугиванию, пока не ломались и не бросали свои деньги в ящик для сборов. В Баварии было объявлено, что те, кто не вносит пожертвования, будут считаться врагами Родины; некоторых публично проводили по улицам с плакатами на шеях, обличавшими их равнодушие, а некоторых даже увольняли с работы. Здесь очень показателен опыт одного фермера с майоратной собственностью во Франконии, который отказался делать пожертвование в 1935 году. Крейзлейтер Гер-стнер заявил ему, что «вы недостойны носить почетное звание фермера в национал-социалистической Германии», и предупредил, что потребуется «принять меры по предотвращению общественных беспорядков, вызванных вашим отношением», другими словами, фермер мог быть помещен в «превентивное заключение» в концентрационном лагере или столкнуться с физическим насилием со стороны местных штурмовиков. В одном кинотеатре в Бреслау в декабре 1935 года восемь вооруженных эсэсовцев появились на сцене в конце спектакля и объявили, что все выходы заблокированы, а в зале присутствуют враги народа, и все должны внести пожертвование на программу «Зимней помощи», чтобы доказать, что они не из их числа. По окончании краткого объявления двери распахнулись, и в зал вошли 50 штурмовиков с ящиками для пожертвований. В других местах рабочим приходилось соглашаться на автоматический вычет пожертвований из зарплаты в размере 20 % от базового подоходного налога (позже эта цифра была сокращена до 10 %). Те, кто зарабатывал слишком мало, чтобы платить налоги, все равно должны были вносить 25 пфеннигов с каждой суммы заработка. На одном заводе в 1938 году рабочим заявили, что если они откажутся от выплат, то сумма, которую они должны уплачивать, будет прибавляться к суммам, удерживаемым из зарплат их сослуживцев.

Самое главное, что при согласии на автоматические выплаты плательщик получал право прибить к своей парадной двери специальную табличку, увидев которую, коричневорубашечники, члены Гитлерюгенда или других партийных организаций, собиравшие пожертвования, должны были не беспокоить хозяина и идти дальше. Однако на некоторых заводах рабочих просили делать дополнительные взносы, даже если они соглашались на удержание средств по программе «Зимней помощи» из своей зарплаты. И даже это не ограждало их от назойливого внимания штурмовиков, стоявших на улицах со своими ящиками для сборов, или от давления, оказывавшегося на владельцев магазинов и покупателей, с целью оставлять мелочь в ящиках «Зимней помощи», которые располагались на прилавках большинства розничных магазинов. Организаторы «Зимней помощи» предлагали собирать различные наборы иллюстрированных карточек, включая фотографии Гитлера. Детей иногда освобождали от школы на часть дня и раздавали им всякие безделушки для продажи на улицах с целью сбора средств на «Зимнюю помощь». Купив значок программы, можно было избавиться от внимания уличных сборщиков, однако лучше было приобрести специальный гвоздь, который служил свидетельством того, что человек имел щит «Зимней помощи», в который вбивались эти гвозди стоимостью 5 пфеннигов каждый, пока вся поверхность щита не покрывалась такими гвоздями, число которых примерно составляло 1500. Ношение значка «Зимней помощи» на улице могло рассматриваться как некоторая форма самозащиты и в то же время было своего рода призывом к другим быть солидарными с режимом. Зимой 1938/39 года было продано около 170 миллионов значков. Они широко использовались в качестве украшения рождественских елок дома.

Как и в случае со многими другими чрезвычайными мерами в Третьем рейхе, «Зимняя помощь» вскоре стала постоянным атрибутом социополитического ландшафта. Эта деятельность была оформлена законодательно 5 ноября 1934 года в виде Закона о сборах, который позволял Министерству внутренних дел и казначею нацистской партии приостанавливать деятельность любых благотворительных организаций и фондов, которые конкурировали с «Зимней помощью», таким образом, заставляя проводить все благотворительные акции в летние месяцы и гарантируя, что требования взносов будут обращены ко всем немцам круглый год. 4 декабря 1936 года это было подкреплено Законом о «Зимней помощи», который официально закрепил эту схему на постоянной основе. Статистика впечатляла. Зимой 1938/39 года выплаты из зарплат составили 105 миллионов рейхсмарок, а вместе со сборами и пожертвованиями, самые крупные из которых делались промышленными предприятиями и крупным бизнесом, общая сумма оказалась равна 554 миллионам. Таким образом, взносы по программе «Зимней помощи» составляли примерно 3 % от среднего дохода рабочего в то время. С 1933 года, разумеется, произошли некоторые изменения. После зимы 1935/36 года евреи были исключены из списков как жертвователей, так и получающих. А экономическое восстановление привело примерно к двукратному сокращению тех, кто получал «Зимнюю помощь», с 16 миллионов в 1933/34 году до 8 миллионов в 1938/39 году. К важным дополнениям к этой схеме можно отнести День национальной солидарности 1 декабря, когда выдающиеся деятели режима появлялись на публике, помогая собирать пожертвования на улицах, которые в общей сложности составили 4 миллиона рейхсмарок в 1935 году и не менее 15 миллионов в 1938 году. Кроме того, к этому времени для каждой семьи, фактически для каждого немецкого гражданина, стало более или менее обязательным каждое первое воскресенье месяца питаться анттопфом (дешевым тушеным рагу), все ингредиенты которого стоили не больше 50 пфеннигов. Вечером штурмовики или эсэсовцы либо представители нацистского управления по соцобеспечению могли постучать в дверь с требованием вернуть разницу между 50 пфеннигами и фактической стоимостью семейного обеда в качестве компенсации. Та же политика проводилась и в ресторанах. Гитлер демонстративно соблюдал эти правила, за воскресным обедом передавая список своим гостям с предложением сделать пожертвование подходящего размера. Альберт Шпеер впоследствии жаловался, что каждый такой обед «стоил ему от пятидесяти до ста марок». В таких условиях число гостей Гитлера в первое воскресенье каждого месяца скоро сократилось до двух или трех, что, по словам Шпеера, «вызывало едкие замечания Гитлера о духе пожертвования среди его соратников».

Тем временем нацистская партия вела активную деятельность по реструктуризации частных благотворительных организаций. Главным человеком здесь был Эрих Хильгенфельдт, уроженец Саара, родившийся в 1897 году и служивший офицером в Первую мировую войну. Бывший активист «Стального шлема», Хильгенфельдт вступил в нацистскую партию в 1929 году и стал крейзлейтером в Берлине. Таким образом, он был близок с Йозефом Геббельсом, который в роли гаулейтера был его непосредственным партийный начальником. Хильгенфельдт скоординировал и централизовал ряд внутренних благотворительных групп СА и партии в столице в Национал-социалистическую народную благотворительность (NSV). Вместе с Магдой Геббельс, женой министра пропаганды, в роли своего патрона и при поддержке самого Гитлера Хильгенфельдт 3 мая 1933 года распространил свое влияние на партийные группы взаимопомощи во всей стране, несмотря на серьезное сопротивление со стороны Роберта Лея и Балдура фон Шираха, которые хотели, чтобы соцобеспечением занимались их собственные организации. Хильгенфельдт успешно доказал, что соцобеспечение не было главным приоритетом ни для Трудового фронта, ни для Гитлерюгенда, и поэтому необходимо было создать отдельную организацию, которая бы полностью занялась этим вопросом. В неспокойные месяцы с марта по июль 1933 года он успешно взял под свой контроль практически все частные социальные и благотворительные организации в Германии, в первую очередь разветвленную сеть органов соцобеспечения социал-демократов и коммунистов. 25 июля 1933 года в Германии оставалось лишь четыре негосударственных благотворительных организации: NSV, Протестантская миссия, Католическая благотворительная ассоциация и Немецкий Красный Крест. Однако теперь государственное финансирование получала только нацистская организация. Большое число социальных институтов, как, например, церковные детские сады, были переданы ей Протестантской миссией во время краткого господства «Немецких христиан» над протестантской церковью, и несмотря на формальное разрешение собирать пожертвования в летние месяцы, остальные организации, особенно Благотворительная ассоциация, сталкивались с постоянным противодействием своей работе в виде физического насилия со стороны банд коричневорубашечников, а начиная с 1936 года они должны были вести сборы на улицах и по домам граждан в то же время, что и нацистская организация, что ставило их в крайне невыгодное положение по сравнению с могущественным конкурентом.

Министр внутренних дел Вильгельм Фрик дал людям ясно понять, куда должны были направляться пожертвования: как он заявил в октябре 1934 года, «было бы недопустимым позволить использовать благие порывы народа в целях, реализация которых не была в интересах национал-социалистического государства и, следовательно, не в интересах общественного блага». Это предполагало, что теперь христианская благотворительность должна была быть заменена стремлением к самопожертвованию, которое занимало такое высокое место в списке предполагаемых качеств немецкой расы в нацистской идеологии. В этом была и другая цель: в отличие от «Зимней помощи» и других организаций, вроде Красного Креста, нацистская партия с самого начала ограничивала свои пожертвования исключительно людьми «арийского происхождения». Национал-социалистическая народная благотворительность закрепила в своем уставе положение о том, что ее целью являлось развитие «живых, здоровых сил немецкого народа». Оно собиралось помогать только расово полноценным, способным и готовым работать, политически надежным, а также готовым и способным размножаться. Те, кто «не мог в полной мере исполнять свои общественные обязательства», исключались. Помощь не должна была оказываться алкоголикам, бродягам, гомосексуалистам, проституткам, тунеядцам или «асоциальным элементам», закоренелым преступникам, лицам с наследственными болезнями (очень широко толковавшаяся категория) и людям неарийских рас. Чиновники NSV с готовностью критиковали государственные социальные организации за неразборчивость, с которой они оказывали помощь, таким образом, еще больше подталкивая их на путь расовой гигиены, на который те и без того уже вступили. Христианское понимание благотворительности еще более достойно порицания, по мнению нацистов, а отстранение отдел Благотворительной ассоциации и Протестантской миссии силами нацистских благотворительных организаций в том числе должно было в максимально возможной степени ограничить то, что считалось нежелательными расовыми эффектами христианской филантропии.

Несмотря на эти ограничения, NSV вместе с «Силой через радость», наверное, было самой популярной партийной организацией в Третьем рейхе. Имевшая в своем составе 17 миллионов человек в 1939 году, она являла собой привлекательный образ заботы и поддержки более слабых членов немецкого расового сообщества, или по крайней мере тех, кто попал в трудное положение не по своей вине. Например, в 1939 году она содержала 8000 дневных яслей и предоставляла путевки в дома отдыха для матерей, еду для больших семей и разного рода другую помощь. Однако ее боялись и не любили в низших слоях общества, негодуя из-за ее назойливых опросов, моральных суждений о поведении и постоянной угрозы использовать принуждение и привлекать гестапо, если люди не соответствовали определенным критериям, дававшим право на поддержку. Многие с ужасом смотрели на то, как она грубо отодвинула в сторону благотворительные христианские организации, на помощь которых люди полагались в прежние времена. Также невозможно было игнорировать распространенное раздражение и даже гнев и страх, вызывавшиеся повсеместными уличными сборами, которые, по словам социал-демократического агента в 1935 году, «полностью приняли черты организованного грабежа». «Степень домогательства настолько высока, — сообщал другой агент, — что никто не может его избежать». «В прошлом году еще можно было говорить о нем как о неудобстве, — жаловался на “Зимнюю помощь” один гражданин в декабре 1935 года, — но этой зимой она стала настоящей чумой». Были сборы не только в пользу «Зимней помощи», но и в пользу Гитлерюгенда для строительства новых общежитий для молодежи, сборы на поддержку немцев за границей, сборы на бомбоубежища, сборы для бедствующих «старых бойцов», лотереи в пользу создания новых рабочих мест и многие другие местные поборы. Были вычеты из зарплат на производство автомобилей «фольксваген» и взносы на работе в пользу «Силы через радость» и «Красоты труда» и многое, многое другое. Такие пожертвования товарами, деньгами или в форме неоплачиваемого добровольного труда в конечном счете представляли собой новый, неофициальный налог. Люди роптали и проклинали, однако все отчеты говорят, что они все равно платили. Не было никаких организованных бойкотов в связи с какими-либо сборами, несмотря на некоторые отдельные случаи отказа платить. Люди привыкли к бесконечным требованиям жертвовать деньги, одежду или другие продукты, это стало нормальной частью повседневной жизни. Было распространено мнение, что среди лиц, наиболее часто получавших помощь, таким образом, были старые нацисты, кроме того, было много историй о том, что с нацистами обращались намного лучше, чем с бывшими коммунистами и социал-демократами. Это было неудивительно, поскольку политическая надежность действительно была основным критерием получения поддержки. На самом деле помощь чаще всего получали члены партии и их прихлебатели. Также неудивительно было количество анекдотов, посвященных коррупции во всем этом механизме. Так, в одной из шуток два чиновника партии, гуляя, нашли банкноту в 50 рейхсмарок в водосточной канаве. Подняв ее, один из них заявил, что собирается пожертвовать их для программы «Зимней поддержки». На что другой спросил его: «А зачем ты пытаешься забрать их себе таким окольным путем?».

Перевод социальных расходов на формально добровольную основу давал режиму возможность экономить официальные доходы от налогов и использовать их на перевооружение. Трудовой призыв, брачные займы и другие схемы по выводу людей с рынка труда вели к дальнейшему снижению бремени льготных выплат для государства и к дополнительной экономии государственных средств, которые можно было направить на военные нужды. Льготы для безработных были значительно сокращены правительством и местными властями еще до прихода нацистов к власти. Новому режиму потребовалось немного времени, чтобы урезать их еще сильнее. Добровольная служба труда и другие схожие программы, позволявшие снизить неблагоприятную статистику безработицы, также вели к сокращению выплат пособий по безработице. Конечно, как мы уже видели, безработица никуда не делась зимой 1935/36 года, однако местные власти продолжали снижать уровень социальных выплат любыми возможными средствами. С октября по декабрь 1935 года, когда официальное число безработных на пособии выросло с 336 000 до 376 000 человек, общий размер льготных выплат для них в рейхе фактически упал с 4,7 до 3,8 миллиона рейхсмарок. Органы соцобеспечения повсеместно вызывали безработных на собеседование и проверку, годились ли они для работы, и те, кого считали годным, призывались в ряды Имперской службы труда или в программы чрезвычайной помощи того или иного рода, а те, кто не являлся по вызову, вычеркивались из списков и прекращали получать деньги. Надбавки за аренду жилья снизились, также были значительно сокращены пособия на медикаменты для ухода за стариками и больными. В Кёльне одна женщина из рабочих, обратившаяся в службу соцобеспечения с просьбой помочь в покупке лекарств для своей 75-летней матери, за которой она ухаживала дома, получила ответ, что государство больше не собиралось платить за таких людей, которые были только обузой для национального сообщества.

Сокращение социальных выплат стало только частью более глобальной стратегии. Призыв к немцам участвовать в самопомощи, а не полагаться на деньги от государства подразумевал, что неспособные помочь себе самостоятельно были расходным материалом, реальной угрозой для будущего здоровья немецкого народа. Расово неполноценные, душевнобольные, преступники, «асоциальные» элементы и прочие должны были быть исключены из системы соцобеспечения. Как мы видели, в 1937—1938 годах шли массовые аресты людей из низших слоев общества, социальных изгоев и мелких преступников, которые направлялись в концентрационные лагеря, поскольку нацисты считали их бесполезными для своего режима. Поэтому в конечном счете, когда перевооружение затянуло большую часть безработных, исходные сомнения нацистов в преимуществах социального обеспечения получили подтверждение самого жесткого характера.

Национал-социалистическая народная благотворительность, «Зимняя помощь» и «Сила через радость» были, несомненно, самыми популярными программами, организованными Третьим рейхом. Для многих они стали осязаемым свидетельством того, что режим был серьезно намерен реализовать свои обещания по созданию органичного национального сообщества всех немцев, в котором классовые конфликты и социальные антагонизмы будут преодолены, а индивидуальный эгоизм уступит место более важным интересам народа. Эти программы были явно нацелены на уничтожение различий в классе и статусе, привлечение более обеспеченных людей для помощи своим соотечественникам, пострадавшим от Депрессии, и улучшение жизни массы обычных людей самыми разными способами. Парадоксально, но именно обеспеченных людей больше всего привлекала идея народного единства, рабочие слишком глубоко впитали марксистские представления о классовом конфликте, чтобы поддаться ее обаянию. Здесь типичной была реакция Мелиты Машман, молодой женщины, воспитанной в консервативной семье из верхних слоев среднего класса, которой ее националистически настроенные родители внушили представление о Германии как об «ужасной и прекрасной загадочной стране». Беседы в доме ее родителей в начале 1930-х годов часто касались таких вопросов, как унижение Германии от поражения в Первой мировой войне, раздробленность и свары политических партий в рейхстаге, постоянно нарастающий уровень насилия и беспредела на улицах, бедность и отчаяние растущего числа безработных. Ностальгируя по прошлому, когда страной правил кайзер, и по словам ее родителей, немцы были горды и едины, Мелита сама обнаружила, что не может сопротивляться соблазну нацистских обещаний остановить внутренние распри и объединить все социальные классы в новом национальном сообществе, где богатые и бедные будут равны. Ее позицию разделяли многие другие. Хотя реакция на программы соцобеспечения и организацию отдыха, проводимые нацистами для реализации таких идей единения, часто была положительной (особенно в воспоминаниях людей), здесь была и обратная сторона. Сложно было игнорировать элемент принуждения во всех этих начинаниях. Несмотря на беспрестанные заявления режима о ценности самопожертвования, оно не находило всеобщей поддержки. Напротив, многие люди концентрировались на улучшении своего материального положения, что неудивительно, учитывая, что им пришлось пережить в годы войны, инфляции и Депрессии. Классовые различия казались такими же четкими, как и раньше, и осложнялись новым разделением на «старых бойцов» и местных партийных начальников, которых часто считали основными получателями средств в рамках благотворительных программ, и всех остальных. Режиму оказалось крайне сложно истребить различные глубоко укоренившиеся убеждения среди широких слоев населения, начиная от веры в христианскую идею о всеобщем милосердии до врожденной привычки многих рабочих рассматривать любые вопросы через призму марксистских идей о классовой борьбе.

Таким образом, к 1939 году люди разочаровались даже в самых популярных программах, реализованных Третьим рейхом. Первый прилив энтузиазма по отношению к новой власти начал утихать уже в 1934 году, а к началу 1936 года он опустился так низко, что стала таять даже популярность Гитлера. Как далеко зашло это разочарование, насколько распространенным оно было и почему оно не переросло в более массовую и принципиальную оппозицию режиму? Хорошее представление о том, как обычные люди относились к Третьему рейху, как изменилось общество в период между 1933 и 1939 годом и насколько было реализовано обещание создать единое органичное национальное сообщество, можно получить, рассмотрев историю какого-либо провинциального городка в это время. В нижнесаксонском Нортхейме самым очевидным бросающимся в глаза признаком перемен в глазах его жителей было возвращение процветания и порядка после бедности и волнений последних лет Веймарской республики. Уличные стычки и драки на собраниях, которые вызывали большую озабоченность горожан, ушли в прошлое. Нацистский бургомистр города, Эрнст Гирман, выгнав своих соперников из местного отделения партии в сентября 1933 года, управлял Нортхеймом в одиночку, освобожденный от всяческого демократического контроля, и это положение было закреплено в январе 1935 года вступлением в силу нового федерального закона, который предоставлял мэрам неограниченную власть в управляемых ими городах. Гирман провел серьезную пропагандистскую кампанию по обнародованию детальных планов возрождения городского рынка труда. Эти планы были скептически встречены расчетливыми бизнесменами Нортхейма, однако после того, как безработные были переведены с улиц в трудовые лагеря и на программы общественных работ, общее возрождение экономики, начавшееся в целом до прихода нацистов к власти, стало давать реальные плоды. Рабочие, которых призывали через Имперскую рабочую службу, занимались на самых заметных муниципальных объектах, в том числе на расширении городского парка и ремонте некоторых старых домов.

Самым заметным строительным проектом стало возведение Тингплаца, нацистского культового места для собраний, театра под открытым небом в ближайшем лесу на земле, купленной городом по очень высокой цене у одного из друзей Гирмана. Большое число новых домов и многоквартирных комплексов возводилось в городе по субсидиям, которые предоставлялись правительством, хотя самый разрекламированный проект, район из сорока восьми новых домов на окраине города, утвержденный в начале 1930-х годов, оказался заморожен из-за возражений, выдвинутых самими местными нацистами в 1932 году. Туда могли переехать только арийский семьи, состоявшие в партии или дочерних организациях, и только если их поддерживала местная партийная организация. Вместе с тем пропаганда вокруг «борьбы за труд» в Нортхейме убедила большинство людей, что Третий рейх действительно смог добиться чудесного экономическо-

го возрождения. Ощущение того, что народ в едином порыве вытаскивал Германию из экономической ямы, усиливалось гиперактивностью местного национал-социалистического управления по соцобеспечению с его ящиками для пожертвований, благотворительными вечерами, «воскресным рагу» и массовыми митингами. Однако самым значительным вкладом в местную экономику со стороны Третьего рейха стало возвращение армии в местные казармы, восстановление которых вызвало мини-бум в строительной индустрии Нортхейма. Тысяча солдат и вспомогательного персонала означали тысячу новых покупателей для местных магазинов и поставщиков.

Вместе с тем, согласно отчетам местного отделения гестапо, ничто из этого не убедило многих бывших городских социал-демократов и коммунистов, которые к концу 1935 года все еще не примирились с режимом и продолжали распространять о нем порочащие слухи. Также отмечалась враждебность среди местных католиков, люди продолжали отовариваться в еврейских магазинах, консерваторы были разочарованы и подделывали контракты с армией, а попытка Гирмана уничтожить местную лютеранскую общину и превратить свой город в первый город в Германии, свободный от христиан, разбилась, натолкнувшись на пассивное сопротивление как со стороны духовенства, так и со стороны прихожан. В соответствии с национальной политикой Гирман смог закрыть городскую католическую церковь, добившись этого в основном в результате личных встреч с родителями учеников, в которых они, должно быть, явно слышали скрытую угрозу. Однако вышестоящие власти не позволили ему начать открытую агрессию против лютеран, а обстрел снежками распятия на городской церкви молодыми людьми из Гитлерюгенда оказался не слишком эффективным, так что его кампания провалилась. Гирман не гнушался запугивать людей, которые, по его мнению, не соглашались с политикой государства. Людей, которые не появлялись на собраниях или уходили с них рано, вызывали в мэрию и требовали объяснений, а в одном таком случае Гирман лично написал письмо молодой женщине, которая отказалась поднять свою руку в нацистском приветствии, указав на то, что она подвергнет себя риску физического насилия, если подобное повторится снова. Перед лицом таких угроз местные жители в целом старались соответствовать политике властей, по крайней мере на виду. Тем не менее нельзя было отрицать распространенную потерю энтузиазма по отношению к режиму в городе после первых месяцев эйфории.

Местное отделение партии не могло противостоять такому разочарованию. К концу 1935 года она растеряла свою динамичность, ее лидеры, включая мэра Гирмана, стали обеспеченными гражданами, получая высокую зарплату и пожиная плоды своей прежней борьбы. Даже Гирман в конце 1930-х годов мало что делал для города, за исключением разве что восстановления городского конного клуба, который он продолжал периодически посещать лично. Нацистские фестивали и празднования стали пустыми ритуалами, в которых люди участвовали в основном из страха, а не по собственному стремлению. Немногочисленные эпизоды открытого насилия против евреев в городе вызывали у жителей разную реакцию, от равнодушия до явного неодобрения. В конце концов, это были беспорядки того рода, которые, по их мнению, Третий рейх должен был прекратить. Бывших социал-демократов с неохотой терпели, если они воздерживались от оппозиционной деятельности, что они в целом и делали после 1935 года, после ликвидации последних групп сопротивления. Районные старосты регулярно посещали семьи на своей территории для сбора взносов на «Зимнюю поддержку» и проверки их политической надежности. Они должны были составлять отчеты по всем жителям своего района, кто подавал заявку на социальную помощь, искал должность в какой-либо из многочисленных городских гильдий и клубов или место на государственной службе. Для этого они должны были заполнять особую форму, указывая детали о посещении заявителем собраний, вносе пожертвований на благотворительность и так далее. Однако из тысяч таких отчетов, хранящихся в местных архивах, практически ни один после 1935 года не называл заявителя политически неблагонадежным. Лишь в течение небольшого периода в разгар борьбы с церковью в отчетах проскальзывали негативные отзывы, в основном касавшиеся активных католиков. Многие из записок районных старост были расплывчатыми или содержали маловразумительную информацию, однако в них всегда четко говорилось об участии людей в Зимней поддержке и других программах. Отказ от пожертвований приводил к получению человеком отметки о неблагонадежности и характеристики «эгоистичный» или «недружелюбный». Такие люди усложняли работу районных старост и потенциально могли создавать для них проблемы в случае отказа выплачивать назначенные взносы. Ничто другое не имело особого значения за исключением редких случаев, когда кто-то забывал вывесить флаг на день рождения Гитлера или использовать нацистский салют при приветствии. Была достигнута некоторая степень политической стабильности, и большинство районных старост теперь, казалось, хотели просто спокойно выполнять свои обязанности без сложностей и проблем. Они больше не особо заботились о политических убеждениях людей, если внешне они соответствовали политике режима и держали свои мысли при себе. Конечно, они были более бдительны в бывших коммунистических цитаделях Берлине и Руре, чем в небольших провинциальных городках вроде Нортхейма. И все же к 1939 году был достигнут некоторый модус вивенди\ горожане независимо от своих взглядов участвовали в общественных ритуалах, как это требовалось, хотя в основном и без особого энтузиазма, а местная партия поддерживала эту ситуацию и не слишком давила на людей. Молчаливое согласие и неискренняя преданность в конечном счете оказались единственным, чего ей удалось добиться, однако вполне можно было предположить, что этого было достаточно, и подобная ситуация была распространена везде.

Ситуация в Нортхейме отражала то, что происходило во многих частях Германии. Не все немцы стали фанатичными приверженцами нацизма к 1939 году, но все основные потребности подавляющего большинства людей в порядке, безопасности, работе, возможности улучшить материальное благосостояние и карьерном росте — все то, что казалось невозможным при Веймарской республике, — в основном были удовлетворены, и этого было достаточно, чтобы завоевать лояльность населения. Возможно, пропаганда и не имела такого эффекта в этом отношении, как очевидный факт социальной, экономической и политической стабильности. Жестокость и незаконность рёмовской чистки были в целом приняты, например, не потому, что люди поддерживали использование Гитлером убийства как политического инструмента, а потому, что она позволила восстановить порядок, который в предшествующие месяцы был поставлен под угрозу рёмовскими штурмовиками. В массах было широко распространено мнение о первенстве порядка, которое нацисты прекрасно понимали, принимали и использовали. В конечном счете, разумеется, оно оказалось призрачным. Но на тот момент этого было достаточно, чтобы выбить почву из-под ног всех оппозиционных движений, которые пытались преобразовать волнения из-за неудовлетворенности теми или иными аспектами повседневной жизни при Третьем рейхе в более организованную форму оппозиции.

Руководители Третьего рейха действительно давали очень далеко идущие социальные обещания. Нацизм получил поддержку на выборах в начале 1930-х годов не в последнюю очередь из-за беспрестанного повторения обещаний о ликвидации раздробленности Веймарской республики и объединении немецкого народа в новом национальном, расовом сообществе, основанном на сотрудничестве, а не противоречиях, на взаимной поддержке, а не антагонизме. Классовые различия должны были исчезнуть, а интересы немецкой расы должны были доминировать. Две знаменательные символические пропагандистские демонстрации, поставленные Геббельсом и нацистским руководством в первые месяцы Третьего рейха, День Потсдама и День Национального труда, должны были показать, как новая Германия объединит старые традиции прусского порядка с одной стороны и рабочее движение — с другой. В интервью нацистскому драматургу Гансу Йосту 27 января 1934 года Гитлер заявил, что нацизм «считает Германию единым организмом». «От буржуазных традиций национал-социализм берет национальную решительность, а от материализма марксистских жизненных догм — творческий социализм». Он продолжал: «Национальное сообщество — это означает объединение всего производительного труда, что означает единство всех жизненных интересов, что означает уход от буржуазного индивидуализма и стремление к объединению механически организованных масс, что означает безусловное приравнивание судьбы одного человека к судьбе нации, личности и народа… Буржуа должен стать гражданином страны, красный товарищ должен стать товарищем по расе. И оба должны в искреннем стремлении облагородить социологическое понятие рабочего и повысить статус почетного права на труд. Такой мандат благородства сам по себе заставляет солдата и крестьянина, торговца и ученого, рабочего и капиталиста принести клятву следовать в единственно возможном направлении, которое являет собой решительное стремление всего немецкого народа — в направлении нации… Буржуазия должна прекратить считать себя хранительницей традиций или капитала, отделенной от рабочих марксистским представлением о собственности, и вместо этого должна открыто стремиться к интеграции с народом в виде рабочих».

Гитлер подчеркивал это, представляя себя человеком рабочего происхождения, скромным гражданином своего народа, который поднялся вверх, никогда не теряя контакта со своими корнями.

Гитлер часто напоминал своим слушателям, как, например, в речи перед аудиторией в миллион человек, собравшейся в берлинском Саду удовольствий в мае 1937 года, что он «не вышел из какого-то дворца: я пришел с рабочей площадки. И я не был генералом. Я был солдатом, как и миллионы других». Окопное фронтовое братство 1914—1918 годов, когда социальные барьеры были отброшены в борьбе за национальную идею, должно было возродиться снова в духе Третьего рейха: «Удивительно, что здесь, в нашей стране, неизвестный человек смог выйти из армии миллионов немцев, рабочих и солдат, и встать во главе рейха и нации! Рядом со мной стоят люди всех классов, которые сегодня стали региональными лидерами. Не забывайте, что бывшие члены буржуазии и аристократии также нашли свое место в этом движении. Для нас неважно, откуда пришел человек, важно то, что он может работать на благо нашего народа».

То, что Гитлер в этом случае использовал слово «бывшие», позволяет предположить, что Третий рейх усердно распространял представление о том, что все классовые различия в новой Германии были уничтожены. «Мы, — говорил Роберт Лей в 1935 году, — единственная страна в Европе, которая смогла покончить с классовой борьбой». В знак этого во многих институтах нацистской партии выходцев из низших слоев общества часто поднимали на должности, где они оказывались начальниками над выходцами из буржуазии, как, например, в Гитлерюгенде, или назначали прошлых представителей элиты руководителями над социально низшими классами, когда, например, университетские студенты направлялись в трудовые лагеря, а школьные учителя вынуждены были обучаться под началом «старых бойцов» скромного происхождения на обязательных образовательных курсах. Нападки нацистских студентов на традиционные дуэльные общества были только одним из примеров широкой атаки на самые известные символы социальных привилегий в Германии, которая, к недовольству традиционалистов вроде Рек-Маллецевена, сопровождалась обильной риторикой о равноправии и словесными нападками на реакционную природу классовой дискриминации, которая так явно поддерживалась в дуэльных обществах.

Самое главное, что такая риторика сопровождалась реальными действиями. Падение статуса, автономии и влияния академических профессий в первые шесть лет Третьего рейха было реальным. Имидж традиционных институтов, таких как университеты, существенно упал в глазах молодых немцев, и в 1939 году туда поступило гораздо меньше людей, чем шесть лет назад. Мелкие бизнесмены и офисные работники видели, что социальное разделение между ними и рабочим классом размывалось сильнее, чем утверждали нацисты. Аристократы оказывались в коридорах власти рядом с дерзкими молодыми нацистами из гораздо более низших классов. Прежде влиятельные люди, от врачей до священников и от крупных землевладельцев до деревенских старейшин, оказались под прицелом. Повсеместно молодые люди или по крайней мере значительное меньшинство среди них ухватились за свой шанс предъявить свои требования старшему поколению: в среде аристократии, в деревне, в школе и университетах. Несомненно, к власти пришла новая политическая элита. От главных нацистов, вроде Геббельса и Геринга, Шираха и Лея, региональных лидеров и до низшего уровня районных старост и командиров взводов Гитлерюгенда, власть получили новые люди, в основном молодежь, часто из низших классов, а иногда, как в случае с Розенбергом, вообще не из Германии. Более того, произошла девальвация целого ряда традиционных социальных ценностей: приоритет образования ради самого образования среди профессоров, этика Гиппократа в плане постановки интересов пациента выше всего остального среди врачей, даже определение прибыли в качестве единственной меры успеха среди бизнесменов — все они были заменены новыми приоритетами Третьего рейха: война, раса и национальное сообщество.

Однако равенство статуса, о котором так громко и настойчиво заявляли нацисты, не подразумевало равенства социального положения, дохода или благосостояния. Нацисты не проводили радикального изменения системы налогообложения, чтобы, например, уравнять чистые доходы людей, и не организовали контроль над экономикой, как это было сделано в Советском Союзе или позже в Германской Демократической Республике, чтобы минимизировать различия между богатыми и бедными. При Третьем рейхе были и богатые, и бедные, как и всегда прежде. В конечном счете права аристократии на землю остались без изменений, а молодые дворяне даже получили новую роль в руководстве СС, будущей политической элиты Германии. Крестьянские семьи, проживавшие в своих деревенских сообществах в течение десятилетий или даже столетий, сумели по большей части сохранить свои позиции, в определенной мере приспособившись к новому режиму. Крупные и мелкие бизнесмены продолжали вести свои дела ради обычной для капитализма прибыли. Ученое сообщество отдало самые одиозные ненаучные уродства идеологии нацистов на откуп мелким институтам под их собственным руководством, где они были изолированы от основного потока исследований и образования. Судьи и адвокаты все так же судили и защищали, выступали в судах и отправляли людей в тюрьму. Врачи имели больше власти по сравнению с пациентами, а работодатели — по сравнению со своими рабочими. Церковь совершенно очевидно потеряла влияние в таких областях, как образование, но все исследователи сходятся во мнении, что священники и пасторы в общем и целом сохранили лояльность своей паствы, несмотря на все усилия режима по ее подрыву. Идея национального сообщества убедила многих, возможно даже большинство немцев, в том, что партийные распри ушли в прошлое и все люди, казалось, объединялись под руководством Гитлера. «Больше никакой классовой борьбы, — отмечала Луиза Зольмиц в своем дневнике 27 апреля 1933 года, — или марксизма и религиозных противоречий. Только Германия — в Гитлере». Однако очень немногие были убеждены, что социальная утопия, обещанная нацистами в 1933 году, может реально наступить.

Общество невозможно полностью преобразовать всего за шесть лет без масштабнейшего, жестокого насилия, которое имело место в Советской России, начиная с «красного террора» времен Гражданской войны (1918—1921 годы) и заканчивая массовыми сталинскими чистками 1930-х годов. Руководство Третьего рейха, как мы видели, действительно провело ограниченную кампанию по физической ликвидации реальных или предполагаемых диссидентов в своих рядах в конце июня 1934 года, а также уничтожило несколько тысяч реальных или предполагаемых оппонентов внутри Германии, однако основная волна насилия была оставлена для людей за пределами страны и была осуществлена уже во время войны. Здесь не было ничего похожего ни на уничтожение советским режимом около трех миллионов своих граждан в основном в мирное время и заключение миллионов в исправительно-трудовые лагеря, ни на яростные бунты, которые были ответом на введение государственной собственности в промышленности и коллективизацию сельского хозяйства в сталинской России. Точно так же, когда Третий рейх ограничивал зарплаты и потребление, это делалось не в рамках осознанного стремления сократить разрыв между богатыми и бедными, как в случае с гораздо более жесткими ограничениями, вводившимися в советском обществе, но исключительно в целях экономии денег для перевооружения. Нацизм не пытался повернуть время вспять, несмотря на все разговоры о восстановлении иерархий и ценностей мифического немецкого прошлого. Как мы видели, группы, надеявшиеся на возрождение старых социальных границ и институтов, оказались разочарованными так же, как и те, кто ожидал от Третьего рейха проведения радикального перераспределения земли и богатств.

Проблема была в том, что любая программа социальных изменений, которую могли бы представить нацисты, в конечном счете полностью подавлялась первоочередной необходимостью подготовки к войне. Все, что помогало Германии подготовиться к завоеванию Восточной Европы, было хорошо, все, что уводило в сторону, было плохо. Реализация любой социальной или расовой утопии была отложена до того момента, когда Германия обрела бы наконец так необходимое жизненное пространство на Востоке, точно так же, как благосостояние масс в конечном счете зависело от того же. Вместе с тем оценка предполагаемых последствий этого становится крайне умозрительной, тем более учитывая, что имеются все свидетельства того, что Гитлер не остановился бы после завоевания Востока, но превратил бы войну за доминирование в Европе в битву за мировое господство. Опять же, некоторые признаки утопического будущего Третьего рейха, нарисованного его лидерами и идеологами, можно было различить уже в 1939 году. Одержимость нацизма технологиями, хотя и стимулированная перевооружением, шла далеко за пределы военных целей. Это был режим, который желал иметь самое современное машиностроение, последние технические новинки, новейшие средства связи. Все это подразумевало большие заводы, крупные предприятия, современные города, развитые организации. Нацистское будущее базировалось на научных принципах: применение расовой гигиены и дарвинистского селекционизма к человеческому обществу без учета каких-либо традиционных моральных или религиозных сомнений, управляемое сложным, иерархическим государственным аппаратом, который не потерпел бы никакого несогласия. Иногда могло показаться, что нацистская пропаганда рисовала крестьянскую Европу, немцев, объединенных узами «крови и земли», которые порабощают и эксплуатируют низшие расы в псевдофеодальном мире, лишенном сложностей и неопределенностей индустриального общества. Деиндустриализация и деурбанизация должны были стать основными факторами окончательного воплощения Третьего рейха в европейском масштабе. Однако самые яростные сторонники такого направления, вроде Дарре, были побеждены теми, кто считал, что новый европейский расовый порядок должен был объединить самую современную промышленность, технологии и коммуникации вместе с преобразованным сельским хозяйством и деревней, между которыми необходимо было добиться нового равновесия.

В реальной жизни Германии XX века усилия нацистов по модернизации попали в контекст, где быстрые социальные и экономические изменения уже шли, начиная с промышленной революции середины девятнадцатого века. И здесь также были неискоренимые противоречия. Например, подготовка к войне, несомненно, ускорила уже шедшие процессы концентрации и рационализации в промышленности и технологические разработки в разных областях. Как мы видели, военные и медицинские исследования вовсю проводились в финансируемых государством институтах и исследовательских отделах крупных компаний. С другой стороны, образовательная политика Третьего рейха быстро вела к снижению профессионального, научного и интеллектуального потенциала будущих профессиональных элит Германии, что стало заметно уже к 1939 году. Если будущая элита и начала появляться из рядов СС и новых элитных школ и Орденских замков, то это была весьма недалекая элита, которая столкнулась бы с большими трудностями в управлении сложной, современной промышленной и технологической социальной и экономической системой любого рода, которая бы смогла вести развернутую современную, технологичную войну. Традиционные социальные институты, такие как профсоюзы, были уничтожены, чтобы обеспечить полное слияние отдельного человека с государством и расой, однако результат был прямо противоположным — уход обычных людей в свои частные закрытые мирки дома и семьи и выведение покупательных потребностей на первое место жизненных приоритетов, которые Третий рейх не желал и не был готов полностью удовлетворить. Уничтожение традиционных институтов рабочего движения можно вполне обоснованно считать скачком в современность, который заложил основу совершенно другой, менее антагонистичной структуре рабочих отношений после 1945 года. Однако в конечном счете снижение влияния традиционного класса промышленных рабочих и возвышение сектора обслуживания в постиндустриальном обществе позволили бы достичь этого результата другими средствами.

Проблема в спорах о том, модернизировал ли Третий рейх немецкое общество, насколько режим стремился изменить социальный порядок и каким образом он в этом преуспел, состоит в том, что общество никогда не было приоритетом политики нацистов. Действительно, социальное разделение должно было быть если не ликвидировано полностью, то по крайней мере сглажено, на смену социальной разобщенности должна была прийти гармония, а социальный статус, хотя и не класс, должен был максимально выровняться в новом рейхе. Но многое из этого было достигнуто символикой, ритуалами и риторикой. В первую очередь Гитлер и нацисты хотели изменить народный дух, ход мыслей и манеру поведения. Они хотели создать нового мужчину и, соответственно, новую женщину, которые бы вышли из пепла Веймарской республики, воссоздать боевое единство и взаимоподдержку времен Первой мировой войны. Их революция была в первую очередь культурной, а не социальной. Вместе с тем в ее основе лежало нечто более конкретное, имевшее реальные физические последствия для тысяч, а в конечном счете и миллионов немцев, евреев и других: идея расового строительства, научного выведения из немецкого народа новой породы героев, следствием чего была ликвидация слабых из цепочки наследования и окончательное устранение тех, кто считался действующим или потенциальным врагом немцев, из модернизированного национального сообщества. Это означало согласованную попытку повысить физическое качество немецкой расы с одной стороны, а с другой — стремление исключить из немецкого общества все нежелательные с точки зрения нацистов элементы и в первую очередь всех евреев, что, как мы увидим, позже и произошло.