Глава III
Полицейский комиссар не замедлил явиться.
— Без сомнения, до вас уже дошли сведения, — обратился к нему банкир, — о тех обстоятельствах, которые понуждают меня обратиться к вашим услугам?
— Кажется, у вас совершена кража? — отвечал комиссар.
— Да, гнусная, загадочная кража, в этой самой комнате, из этой самой кассы, в которой лежали все наши деньги и отпереть которую мог один только мой кассир.
И он указал на Проспера.
— Виноват, господин комиссар, — сказал Проспер хриплым голосом. — Кассу мог отпирать также и мой хозяин, так как у него также имеются ключи от нее и ему также известно слово, на которое запирается касса.
Комиссар насторожился. Очевидно было, что эти два господина сваливали вину один на другого.
По их собственному признанию, один из них непременно должен был оказаться преступником. И один из них был главою значительного банкирского дома, а другой — только простым кассиром. Один был хозяином, а другой приказчиком. Но комиссар отлично умел разбираться в своих впечатлениях и ни одним жестом не дал понять о том, что он думал. Он только пытливо поглядывал то на того, то на другого, точно своим вниманием стараясь выяснить из их слов наиболее полезное для дела. Проспер по-прежнему был бледен и угнетен, а банкир, напротив, был красен как рак и страшно возбужден.
— Похищено на громадную сумму, — продолжал Фовель. — У меня украли триста пятьдесят тысяч франков! Эта кража может повлечь за собою гибельные для меня последствия. В настоящее время лишение такой суммы денег может скомпрометировать кредит любой значительной фирмы.
— Думаете ли вы, что вор проник со двора? — спросил комиссар.
Банкир с минуту подумал.
— Нет, — сказал он, — я этого не думаю.
— Я тоже полагаю, что нет, — отвечал и Проспер.
Комиссар предвидел эти ответы, он ожидал их. И, обратившись к сопровождавшему его человеку, он сказал:
— Господин Фанферло, быть может, что-нибудь ускользнуло из внимания этих господ — осмотрите хорошенько!
Фанферло, прозванный за расторопность Белкой, обыскал все кругом, осмотрел двери, ощупал перегородки, исследовал форточку, поковырял пепел в камине.
— Трудно предположить, — сказал он наконец, — чтобы сюда мог проникнуть кто-нибудь извне.
И он прошелся по кабинету.
— Эта дверь по вечерам запирается? — спросил он.
— Постоянно на ключ.
— А у кого остается ключ?
— Я оставляю его каждый вечер у служителя, который убирает кабинет, — отвечал Проспер.
— У служителя, — добавил и Фовель, — который каждый вечер подвязывает у порога гамак, спит на нем и каждое утро его убирает.
— Он здесь? — спросил комиссар.
— Да, — отвечал банкир и, отворив дверь, закричал: — Ансельм!
Ансельм служил у Фовеля уже десять лет и пользовался доверием. Он не мог быть заподозрен и знал это. Но так как самая мысль о преступлении ужасна, то дрожал и он.
— Вы спали эту ночь у порога? — спросил его комиссар.
— Да, по обыкновению, сударь…
— В котором часу вы легли?
— Около половины одиннадцатого. Вечер я просидел в соседнем кафе с лакеем господина Фовеля.
— И вы не слышали никакого шума сегодня ночью?
— Какой же мог быть сегодня шум? Я очень чутко сплю, и всякий раз, когда хозяин спускается вниз осмотреть кассу, я моментально вскакиваю, едва только заслышу его шаги.
— И часто по ночам приходит к кассе господин Фовель?
— Нет, напротив, очень редко.
— А в эту ночь?
— Я могу положительно утверждать, что господин Фовель не приходил, так как от выпитого с лакеем кофе я страдал бессонницей.
— Отлично, любезный, можете идти.
Ансельм вышел. Фанферло возобновил свои исследования. Он отворил дверь, ведущую на маленькую лестницу к банкиру.
— Куда ведет эта лестница? — спросил он.
— В мой кабинет, — отвечал Фовель.
— Надо ее осмотреть, — сказал Фанферло.
— Это очень легко, — отвечал с готовностью Фовель. — Пожалуйте, господа! Идите и вы, Проспер.
Кабинет Фовеля состоял из двух половин: в одной была роскошно убранная приемная, а другая составляла собственно кабинет. В этих двух комнатах было три двери: одна вела на указанную потайную лестницу, другая в спальную банкира, а третья выходила на парадную лестницу. Через эту последнюю к банкиру входили клиенты и визитеры.
Фанферло одним взглядом окинул комнату, и его огорчило, что и здесь ясности не добавилось.
— Посмотрим с другого конца, — сказал он и вышел в приемную. За ним пошли комиссар и банкир.
Проспер остался один в рабочем кабинете. Он опустился в кресло, стоявшее перед камином, и предался своим мрачным мыслям. Кто-то теперь окажется действительно виновным?
В это время отворилась дверь из спальной банкира, и в ней показалась девушка замечательной красоты. Это была племянница Андре Фовеля, Мадлена, о которой он так недавно упоминал.
Увидав Проспера Бертоми в том кабинете, где она ожидала встретить только одного дядю, она не могла сдержаться и вскрикнула от удивления:
— Ах!
Проспер вскочил, точно пораженный громом.
— Мадлена! — воскликнул он. — Мадлена!
Молодая девушка покраснела, сна хотела уже удалиться и сделала шаг назад, но Проспер, будучи не в силах побороть себя, бросился к ней, она протянула руку, и он почтительно ее пожал. Некоторое время они стояли неподвижно и молчали. В волнении они опустили голову, боясь посмотреть друг другу в глаза; имея столько сказать, они не знали, с чего им начать, и молчание продолжалось.
— Это вы, Проспер, вы? — начала наконец Мадлена.
— Да, это я, Проспер, — отвечал он, — друг вашего детства, заподозренный, обвиненный сегодня в постыдном, грязном воровстве. Это Проспер, которого ваш дядя предает суду и который еще до вечера будет арестован и посажен в тюрьму.
Мадлена испугалась, и глаза ее засветились состраданием.
— Боже мой! — воскликнула она. — Что вы говорите?
— А разве вы еще об этом ничего не знаете? Вам ничего не говорили ни тетя, ни двоюродные братья?
— Ради бога, что случилось? Я ничего еще не знаю!
Кассир медлил. Быть может, ему хотелось открыть перед Мадленой свое сердце, свои сокровенные мысли, напомнить ей о прошедшем, которое разбило ему жизнь, лишило его веры. Он встряхнул головой и сказал:
— Благодарю вас и за это участие. Это последнее ваше участие ко мне, но позвольте мне избавить вас от неприятности выслушивать горе, а меня от возможности краснеть перед вами.
Мадлена сделала повелительный жест.
— Я все желаю знать, — сказала она.
— Увы, — отвечал кассир, — скоро вы и без меня узнаете о моем несчастье и позоре. И тогда вы поймете, что вы сделали.
Она настаивала, затем она стала его умолять, но Проспер оставался непоколебимым.
— В той комнате ваш дядя, — отвечал он. — Вместе с ним полицейский комиссар и сыщик; они могут сюда войти… Умоляю вас, уходите, иначе вас увидят…
С этими словами, несмотря на ее сопротивление, он вывел ее за дверь и затворил ее за нею.
В это время возвратились полицейский комиссар и Фовель. Они осматривали приемную и парадную лестницу и потому не могли слышать того, что происходило в кабинете. Но за них все услышал Фанферло. Эта превосходная ищейка ни на минуту не упускала из виду кассира. Предоставив розыски комиссару и Фовелю, он принялся за наблюдения. Он видел, как отворилась дверь и вошла Мадлена, и не проронил ни взгляда, ни одного жеста в той быстрой сцене, которая произошла между Проспером и Мадленой.
«Так, так… — думал он. — Молодой человек любит эту девушку, которая чертовски хороша. Он сам тоже красив и пользуется взаимностью. Этому роману банкир не сочувствует, что очень понятно, и, не зная, как отделаться от этого влюбленного кассира по чести, он и придумал эту комедию, и довольно-таки удачно».
Таким образом, по мысли Фанферло, банкир сам себя обокрал, а невиновный кассир оказался только козлом отпущения. Но это убеждение полицейского агента в данный момент было мало полезно для Проспера!
«Пусть все идет, как идет, — продолжал сыщик, — а я останусь в стороне со своим особым мнением. Стоит только пошпионить еще немножко, и я сорву маску с этого негодяя».
Успех казался трудным, сомнительным, но Фанферло верил в свой гений.
Покончив с осмотром верхнего этажа, перешли опять в кабинет Проспера. Комиссар, спокойный в начале, стал выказывать признаки тревоги. Приближался момент принять то или другое решение, он не решался его принять и нарочно медлил.
— Как видите, господа, — начал он, — наши исследования привели нас к первым предположениям. Какого вы мнения, господин Фанферло?
Сыщик не отвечал. Занятый осмотром в увеличительное стекло замка в кассе, он стал делать жесты, полные удивления. Без сомнения, он напал на след. Комиссар, Фовель и Проспер подскочили к нему.
— Что такое? — спросил банкир.
— Так, пустяки… — отвечал сыщик. — Я пришел к заключению, что эта касса была отперта или заперта сегодня ночью, я не знаю как, но только силою и очень второпях.
— Как так? — спросил комиссар.
— Видите эту царапину на дверце, которая бежит от замка?
— Вижу, но что же из этого?
— Ровно ничего. Это именно то, на что я и хотел указать.
Но мысли Фанферло были совсем иного сорта. Эта царапина, свежая, чего нельзя было отрицать, имела для него свое особое значение, которое было непонятно для других. Она убедила его, что кассир, укради он из кассы хоть миллион, не мог бы сделать ее уже в силу привычки отпирать замок. Наоборот, банкир, приходя ночью, тайком, боясь разбудить служителя у порога, имел основания дрожать, торопиться и, попадая ключом мимо скважины, мог сделать указанную царапину!
— Я прихожу к заключению, — обратился сыщик к комиссару, — что никто чужой сюда проникнуть не мог. Для посторонних эта касса совершенно недоступна. На буквах замка не осталось ровно ничего подозрительного. Я утверждаю, что для открытия кассы не было употреблено никакого инструмента, кроме ключа, никакой отмычки. Тот, кто отпер кассу, знал слово и имел в своем распоряжении ключ.
Это формальное утверждение покончило с медлительностью комиссара.
— Мне остается только сказать несколько слов господину Фовелю… — обратился он к присутствующим.
— Я к вашим услугам! — отвечал банкир.
Проспер понял, выразительно положил на стол шляпу, чтобы дать понять, что он вовсе не имеет намерения скрыться, и вышел в соседнюю канцелярию.
Фанферло последовал за ним, но комиссар сделал ему едва уловимый жест, на который тот ответил утвердительно. Жест этот означал: «Вы ответите мне за этого человека».
Сыщик не придал этому особого внимания, так как его подозрения были гораздо шире, и его желание добиться истины было слишком сильно для того, чтобы согласиться потерять из виду Проспера. Вот почему, выйдя в канцелярию, он забрался в самый темный угол и, несколько раз потянувшись и, сладко зевнув так, что чуть не сломал себе челюсть, закрыл глаза. А Проспер уселся за письменный стол, и все приказчики, горя нетерпением узнать подробности, окружили его со всех сторон, но не решались его расспрашивать.
Наконец рискнул Кавальон.
— Ну как? — спросил он.
— Неизвестно… — пожал плечами Проспер.
А затем он достал листок бумаги и поспешно написал на нем несколько строк.
«Эге! — подумал Фанферло. — Маленькие излияния перед бумагой! Кажется, мы кое-что узнаем!»
Написав записку, Проспер тщательно ее запечатал, вложил ее в книжку и, бросив украдкой взгляд на сыщика, все еще делавшего вид, что дремлет в своем уголку, передал эту книжку Кавальону.
— Жипси! — сказал он ему одно только слово.
Все это было исполнено так хладнокровно и с таким привычным видом, что Фанферло, которого нельзя было провести на мякине, и тот был этим поражен.
«Черт возьми, — подумал он. — Для невинного в этом молодом человеке слишком много желудка и нервов — гораздо больше, чем у меня опыта. Надо наблюдать!»
А тем временем комиссар говорил Фовелю:
— Теперь уже нет сомнения, милостивый государь, в том, что вас обворовал именно этот молодой человек. Долг повелевает мне принять против него меры. От судебного следствия уже будет зависеть продолжать или отменить его лишение свободы.
— Бедный Проспер! — проговорил банкир.
Позвали кассира. Он явился в сопровождении Фанферло. Ему объявили, что его арестуют.
— Клянусь, что я невиновен! — отвечал кассир просто, без малейшего ломания.
Банкир, взволнованный больше, чем его кассир, ухватился за последнюю надежду.
— Еще есть надежда, сын мой… — сказал он. — Во имя Неба, говорите все!
Проспер не слушал. Он вытащил из кармана небольшой ключ от кассы и положил его на камин.
— Вот ваш ключ от кассы… — сказал он. — Я надеюсь, что настанет день, когда вы узнаете, что я не брал у вас ни сантима. Долго ждать не придется! Вот вам ваши книги, бумаги, вот все, что будет необходимо моему преемнику. При этом я должен сказать, что помимо украденных трехсот пятидесяти тысяч франков в кассе есть еще один дефицит!
Дефицит! Это слово, слетевшее с уст кассира, точно обухом поразило всех присутствующих. Они встрепенулись.
— В кассе недостает еще трех тысяч пятисот, — продолжал Проспер. — Они израсходованы так: две тысячи франков я взял себе в счет жалованья, а полторы тысячи отдал служащим. Сегодня последний день месяца, и так как завтра следовало уже платить жалованье, то я и…
Его прервал комиссар.
— А вы имеете на это полномочия? — резко спросил он его.
— Нет, но господин Фовель не отказал бы мне в позволении сделать приятное сослуживцам. Так делается повсюду. Так поступал здесь и мой предшественник.
Банкир жестом согласился с этим.
— Что же касается лично меня, — продолжал кассир, — то я, по-видимому, имел на это право уже потому, что все свои сбережения, до пятнадцати тысяч франков, я вложил в этот же банкирский дом.
— Это совершенно верно, — подтвердил и Фовель. — Господин Бертоми имеет у меня счет именно на эту сумму.
Миссия комиссара была уже закончена. Он объявил, что уходит, и приказал кассиру следовать за собой.
— Я к вашим услугам, — сказал Проспер, нисколько не теряя присутствия духа.
Комиссар взял свой портфель и, простившись с Фовелем, сказал кассиру:
— Пойдемте!
И они вышли.
— Боже мой! — пробормотал банкир, при их уходе. — Пусть лучше бы украли у меня вдвое больше, чем мне лишиться бедного Проспера и потерять к нему уважение!
Эта фраза не ускользнула от внимания Фанферло и породила в нем уверенность, что она сказана неспроста. Он вышел из кабинета последним, задержавшись в поисках зонтика, которого никогда не имел, и услышал это.
Всю дорогу до управления у него не выходила из головы мысль о записке, написанной Проспером и находившейся теперь в кармане у Кавальона. Но как добыть ее? Попросту арестовать и Кавальона, припугнуть его и потребовать от него записку, а в случае надобности употребить в дело даже силу? Сыщику приходило в голову и такое. Фанферло был убежден, что записка эта была адресована не молодому приказчику, а третьему лицу. Но если сцапать Кавальона, то ведь он может налгать и указать совсем не на то лицо. Поразмыслив хорошенько, сыщик решил, что было бы наивным просить о записке, когда попросту ее можно перехватить. Подслушать Кавальона, проследить за ним и застать его на месте преступления, когда ему уже нельзя будет отпереться, было делом незамысловатым. Поэтому, выйдя на улицу, он вошел в ворота дома напротив банкирской конторы и спрятался в них. Здесь пришлось просидеть ему довольно долго. Но он был терпелив, так как ему приходилось не раз уже простаивать в течение целого дня или целой ночи напролет в ожидании добычи.
Наконец в дверях банкирского дома показался Кавальон. Выйдя на улицу, он пристально огляделся направо и налево. Видно было, что он задумал нечто, но не решается исполнить.
«Он чего-то опасается…» — подумал Фанферло.
Затем молодой приказчик отправился в путь, добрался до Монмартрского предместья и вошел в улицу Нотр-Дам-Деларет. Он шел так быстро, что сыщик едва мог поспевать за ним. Дойдя до улицы Шанталь, Кавальон свернул в нее и вошел в дом № 39.
Не пройдя и трех шагов по узкому коридору, он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и очутился лицом к лицу с Фанферло. Отлично узнав его, он побледнел и хотел уже бежать, но сыщик преградил ему дорогу.
— Что вам угодно? — спросил он Фанферло дрожащим голосом.
— Сегодня утром, — отвечал сыщик, — Проспер Бертоми тайком передал вам какую-то записочку.
— Вы ошибаетесь, — сказал Кавальон и покраснел до ушей.
Фанферло объяснил ему, как было дело.
— Пожалуйста, не отрицайте этого, — сказал он. — Иначе вы заставите меня пригласить тех четырех приказчиков, в присутствии которых записка была вам действительно передана. Она написана карандашом и свернута в несколько раз.
Приказчик понял, что запираться было трудно, и изменил свой план.
— Да, это верно… — сказал он. — Я получил от Проспера записку, но так как она была адресована лично ко мне, то я прочитал ее, разорвал и кусочки бросил в огонь.
— Позволю себе заметить, сударь, что это не совсем так: записка была вручена вам для передачи Жипси.
Жест отчаяния убедил сыщика, что он не ошибся.
— Клянусь вам… — начал молодой человек.
— Не клянитесь, пожалуйста, милостивый государь! — перебил его Фанферло. — Никакие клятвы не помогут. Вы вошли в этот дом именно для того, чтобы передать записку, и она у вас в кармане.
— У меня ее нет!..
— Нет, вы сообщите мне ее содержание… — продолжал сыщик вкрадчивым голосом. — Поверьте, что без серьезных поводов…
— Никогда! — ответил Кавальон.
И, улучив момент, сильным движением он вырвался из рук Фанферло и бросился бежать. Но сыщик оказался сильнее и быстрее его.
— Берегитесь, молодой человек! — сказал ему Фанферло. — Вам хуже будет! Потрудитесь показать мне записку!
— У меня ее нет!
— Отлично! Значит, вы доводите меня до крайних мер? Да знаете ли вы, до чего вас может довести ваше упорство? Я позову сейчас двух городовых, они станут у вас по бокам и сведут вас в полицию, а там уже не прогневайтесь: я обыщу вас насильно. Мне уже надоело!..
— Вы сильнее меня… — отвечал Кавальон. — Я повинуюсь.
И он достал из портфеля злосчастную записку и передал ее Фанферло.
Руки сыщика задрожали от удовольствия, и он стал читать ее:
«Дорогая Нина!
Если ты меня любишь, то скорее, не медля ни минуты, без всяких рассуждений, повинуйся мне. По получении этого письма возьми все, что у тебя находится, — абсолютно все — и скройся где-нибудь в номерах на другом конце Парижа. Скройся так, как будто бы тебя вовсе нет и на свете. От этого, быть может, зависит моя жизнь. Меня обвиняют в краже, и я буду арестован. В столе лежат пятьсот франков. Возьми их. Оставь твой адрес Кавальону, который объяснит тебе все, чего я не могу тебе написать. Торопись скорее.
Проспер».
— Кто же эта госпожа Нина Жипси? — спросил Фанферло. — Без сомнения, это знакомая Проспера Бертоми?
— Это его любовница, — отвечал Фанферло.
— Она живет здесь, в доме тридцать девять?
— Вы это знаете… Недаром же я вошел сюда.
— Она снимает квартиру на свое имя?
— Нет, она живет у Проспера.
— В котором этаже?
— В первом.
Фанферло тщательно сложил записку и сунул ее к себе в карман.
— Я сам передам эту записку госпоже Жипси, — сказал он.
Кавальон хотел было возражать, но Фанферло сказал ему:
— Советую вам возвратиться к вашим занятиям, молодой человек.
— Но ведь Проспер мой покровитель, он вытащил меня из нищеты, он мой друг!
— Зная, что вы так преданы кассиру, могут хватиться вас и истолкуют это в дурную сторону.
— Проспер невиновен, я знаю это!
— А если он будет обвинен, то это ваше признание может быть принято за соучастие в его преступлении.
Кавальон опустил голову. Он был сражен.
— А потому послушайте меня, молодой человек, — продолжал Фанферло. — Возвратитесь к своим занятиям! До свидания!
Молодой человек повиновался. А Фанферло поднялся по лестнице и позвонил в дверь первого этажа, в квартиру Проспера Бертоми. Ему отворила девочка лет пятнадцати, кокетливо одетая.
— Госпожа Нина Жипси? — спросил сыщик.
При виде Фанферло с запиской в руках девочка не знала, что ответить.
— Мне поручено передать ей послание от господина Проспера, — сказал он и подождал ответа.
— Войдите, я сейчас доложу.
Имя Проспера подействовало, и Фанферло ввели в гостиную.
— Черт возьми! — проговорил сыщик при виде роскошной обстановки. — А кассир устроился недурно.
Но он не мог продолжать своих наблюдений, так как раздвинулась портьера и вошла госпожа Нина Жипси. Она была очень хороша собою, и ее красота была настолько необычайна, так заявляла о себе, что даже Фанферло был ослеплен и приведен в смущение.
«Ах, черт возьми! — подумал сыщик, вспоминая благородную, строгую красоту Мадлены, которую видел так недавно. — У него положительно недурной вкус, даже очень, очень недурной!»
— Что вам угодно? — спросила дама, презрительно прищурившись.
Другой на месте Фанферло был бы смущен этим взглядом и тем тоном, с которым произнесена была эта фраза. Но все его внимание было поглощено изучением этой молодой женщины.
«Она недобра, нет! — подумал он про нее. — И кажется, невоспитанна…»
Он помедлил с ответом. Нина нетерпеливо топнула ногой.
— Да вы скажете наконец, что вам угодно, или нет? — спросила она.
— Мне поручено, сударыня, передать вам послание от господина Бертоми… — начал он вкрадчивым голосом.
— От Проспера? Разве вы его знаете?
— Да, сударыня, я имею честь быть его знакомым, и, простите за смелость, я один из его друзей.
Он вытащил из кармана записку, отнятую им у Кавальона, и подал ее госпоже Жипси.
— Читайте! — сказал он.
Она надела пенсне и пробежала записку одним взглядом. Сначала она побледнела, потом покраснела; нервная дрожь пробежала по ней с ног до головы. Ее колени затряслись. Она пошатнулась. Думая, что она упадет, Фанферло приготовился было поддержать ее и протянул к ней руки. Но она была не такова. Она пошатнулась, но не позволила себе упасть. Она собралась с силами, ухватилась своими миниатюрными ручками за руки сыщика, сжала их и стала плакать.
— Объясните, ради бога, — сказала она. — что все это значит? Не известно ли вам содержание этой записки?
— Увы… — отвечал он.
— Проспера хотят арестовать, его обвиняют в воровстве!..
— Да… Предполагают, что он украл из кассы триста пятьдесят тысяч франков.
— Это ложь! — воскликнула молодая женщина. — Это бесчестно и нелепо. Проспер — и вдруг украл! Какой это вздор! Красть! Да я для чего? Разве у него нет денег?
— Это совершенно верно, сударыня… — подтвердил и сыщик. — Но утверждают, что господин Бертоми вовсе не так богат и что, кроме жалованья, у него ничего больше и нет.
Этот ответ смутил госпожу Жипси.
— Однако же, — возразила она, — я всегда видела у него много денег! Небогат… Как же тогда…
Она не докончила фразу, посмотрела на Фанферло, и глаза их встретились.
«Так это, значит, он воровал для меня, для моих прихотей?…» — говорил ее взгляд.
«Может быть!» — ответил ей взгляд Фанферло.
Но уже через десять секунд к молодой женщине вернулось все ее прежнее самообладание. Сомнение оставило ее.
— Нет! — воскликнула она. — К несчастью, Проспер никогда не украл бы для меня. Кассир полными горстями мог бы загребать для любимой женщины из кассы, порученной ему целиком, и его оправдали бы за это все, — но Проспер не таков: он меня не любит и никогда не любил. Для меня он воровать не станет!
— Подумали ли вы о том, что говорите? — возразил Фанферло.
Она печально покачала головой; слезы застилали блеск ее прекрасных глаз.
— Да, подумала, — отвечала она, — и это так на самом деле. Он готов исполнить малейшую мою прихоть, скажете вы? Что ж из этого? Если я говорю, что он меня не любит, то я в этом совершенно убеждена и сознаю это. Только один раз в моей жизни меня любил один господин всей душой, и за это я страдаю теперь вот уже целый год, так как поняла теперь сама, какое несчастье приносит любовь без ответа. А в жизни Проспера я — ничто, так — случайный эпизод.
— Тогда зачем же он живет с вами?
— Зачем… Вот уже целый год как я напрасно ломаю себе голову над этим вопросом, таким ужасным для меня, а я ведь женщина!.. Я наблюдала за ним, как только может наблюдать женщина за человеком, от которого зависит ее судьба, но — напрасный труд! Он добр, мил, но это и все. У него слишком сильная воля. Это не человек, а сталь!
В порыве чувств Нина позволила заглянуть к себе в самую глубину души человеку, которому доверяла и в личных качествах которого нисколько не сомневалась, хотя он был ей совершенно незнаком. Она видела в нем друга Проспера, и этого было для нее совершенно достаточно.
Что касается Фанферло, то он внутренне восхищался собой, своим счастьем и умением обращаться с людьми. Нина дала ему самые драгоценные указания; теперь он знал отлично, с каким человеком имел дело, а это было уже половиной успеха.
— Говорят, что Бертоми игрок? — спросил он как бы вскользь.
Госпожа Жипси пожала плечами.
— Да, он играет… — ответила она. — На моих глазах он выигрывал и проигрывал громадные суммы без малейшей тревоги. Он играет без страсти, без увлечения, без удовольствия, точно обедает или пьет. Нет, он играет, но он не игрок. Иногда я боюсь его: мне представляется, что это тело без души. И этот человек мог бы украсть! Какой вздор!
— А он никогда не говорил вам о своем прошлом?
— Он?… Да ведь я же говорила вам, что он меня не любит!
Она заплакала, и крупные слезы медленно покатились у нее по щекам.
— Но я люблю его! — воскликнула она, и глаза ее засветились. — И я должна спасти его! О, я сумею говорить и с ничтожеством — патроном, который его обвиняет, и перед судом, и перед всем светом! Пойдемте, милостивый государь, и вы увидите, что еще до наступления вечера или он будет освобожден, или же вместе с ним буду арестована и я.
Фанферло постарался успокоить ее.
— Чего вы достигнете этим, сударыня? — сказал он ей. — Ровно ничего. Поверьте мне, успех сомнителен и вы этим только скомпрометируете себя. Кто поручится в том, что вас не примут за соучастницу господина Бертоми?
Но то что испугало Кавальона, что заставило его так трусливо отдать порученную ему записку, только подстрекнуло энтузиазм госпожи Жипси и заставило ее следовать вдохновению сердца.
— Ничего я не боюсь! — воскликнула она. — Я не верю этому, а если бы это так и случилось, то и отлично: он оценит мою попытку спасти его. Я уверена в его невиновности, а если он и виновен, пусть так: я разделю с ним его судьбу!
Настойчивость Жипси становилась небезопасной. Она торопливо набросила на плечи манто, надела шляпу и, как была, в пеньюаре и в туфлях, готова была идти ко всем судьям Парижа.
— Едемте! — сказала она нетерпеливо.
— Я к вашим услугам, сударыня, — ответил Фанферло. — Поедемте. Но только, пока не поздно, позвольте вам заметить, что мы этим окажем Просперу очень плохую услугу.
— Почему? — спросила она.
— А потому, что он, вероятно, уже выработал свой план защиты. Знаете ли вы, что, явившись к нему в то самое время, как он приказывает вам скрыться, вы тем самым, быть может, разрушите его самые надежные средства к самозащите?
Госпожа Жипси помедлила немного. Она оценивала значение слов Фанферло.
— Во всяком случае, — возразила она, — я не могу сидеть здесь сложа руки, не попытавшись хоть чем-нибудь спасти его. Этот пол жжет мне ноги, понимаете ли вы это?
Но было очевидно, что если она и не совсем была убеждена, то во всяком случае решимость ее была поколеблена. Сыщик понял это, что и придало его действиям большую свободу и его словам больший авторитет.
— Сударыня, — обратился он к ней. — У вас в руках очень простое средство помочь человеку, которого вы любите.
— Какое? Говорите!
— Повиноваться ему, дорогое дитя мое…
Жипси ожидала совсем другого.
— Повиноваться!.. — прошептала она. — Повиноваться…
— В этом ваша обязанность, — продолжал серьезно и с достоинством Фанферло, — священная обязанность.
Она все еще колебалась, а он взял со стола записку от Проспера и сказал:
— Взгляните! Господин Бертоми в ужасный момент своего ареста указывает вам, как поступить, и вы не хотите придавать значения этому разумному предостережению. Что он здесь пишет? Прочтемте вместе эту записку, прямо свидетельствующую о его просьбе. «Если ты любишь меня, — пишет он, — то повинуйся мне». А вы отказываетесь повиноваться. «От этого, быть может, зависит моя жизнь», пишет он далее. Значит, вы не любите его? Несчастное дитя, разве вы не понимаете, что, советуя вам бежать, спрятаться, господин Бертоми имеет на то свои основания, быть может, тяжкие, крайние…
Жипси была достаточно умна, чтобы понять эти слова.
— Основания!.. — сказала она. — Значит, ему необходимо, чтобы наш роман был тайной для всех? Да, я понимаю теперь, я догадалась! Совершенно верно! Мое присутствие здесь, где я живу целый год, может послужить для него тяжким обвинением. Будут придираться ко всему, чем я владею, к моим платьям, кружевам, драгоценностям, и благодаря этой роскоши обвинят его. Станут спрашивать его, откуда он брал столько денег, чтобы удовлетворить мои прихоти — это ужасно!
Сыщик утвердительно кивнул головой.
— В таком случае надо бежать, бежать поскорее, и кто знает, быть может, полиция уже стоит на пороге, сейчас войдет сюда…
И, оставив сыщика одного, Нина бросилась в будуар, кликнула к себе девушку, кухарку и казачка и стала поспешно укладываться.
— Все готово, — сказала она сыщику через минуту. — Куда теперь ехать?
— А разве господин Бертоми не указывает вам этого, сударыня? Куда-нибудь на другой конец Парижа, в какие-нибудь меблированные комнаты или в гостиницу…
— Но я не знаю ни одной.
— Я могу указать вам одну гостиницу, но, боюсь, она не понравится вам. Там уж такой роскоши не найдете… Но зато благодаря моей рекомендации вы будете там скрыты совершенно и там будут обращаться с вами, как с маленькой королевой.
— А где это?
— На краю света, набережная Сен-Мишель, гостиница «Архистратиг», у госпожи Александры…
— Вот перо и чернила. Пишите рекомендацию!
Он исполнил приказание.
— С этими тремя строчками, сударыня, — сказал он, — вы можете вить из госпожи Александры веревки.
— Отлично! Теперь каким образом передать мой адрес Кавальону? Он должен доставлять мне письма от Проспера…
— Я постараюсь найти его и передам ему ваш адрес сам.
Жипси послала за каретой, и Фанферло сам вызвался нанять ее. Когда он вышел на улицу, счастье и здесь не изменило ему: мимо дома проезжал извозчик. Он остановил его.
— Сейчас ты повезешь одну даму-брюнетку, — сказал он ему, записав предварительно его номер. — Она выйдет сейчас с чемоданами. Если она прикажет тебе везти ее на улицу Сен-Мишель, то ты пощелкай мне бичом. Если же она даст тебе другой адрес, то ты слезь с козел, точно бы для того, чтобы поправить упряжь. Я буду за тобой наблюдать издалека.
И он пошел на другую сторону улицы и спустился в погребок.
Ему недолго пришлось ожидать. Скоро громкие удары бича раздались в молчании улицы: Нина отправлялась в гостиницу «Архистратиг».
— Клюет! — радостно воскликнул сыщик. — Теперь она у меня в руках.
