Глава XVI

Госпожа Фовель уже смело могла глядеть в глаза своему будущему, ее погибшая молодость терялась для нее в тумане, и воспоминания о ней были для нее точно тяжкий сон.

Да, она могла уже считать себя в полной безопасности, когда вдруг, в одно из отсутствий ее мужа, отлучившегося по весьма важным делам в провинцию, в ноябрьский полдень, лакей подал ей письмо, переданное швейцару неизвестно кем, пожелавшим скрыть свое имя.

Странные предчувствия заставили ее задрожать, и нетвердой рукой она разорвала конверт и стала читать:

К счастью, госпожа Фовель была одна.

Страшная, смертельная боль заставила сжаться сердце бедной женщины при одном только взгляде на это письмо.

Десять раз перечитала она его вполголоса, чтобы убедиться, что это действительно было письмо, а не галлюцинация.

Она надеялась, что все ее фатальное прошлое уже давно позабыто, что оно умерло и никогда уже не воскреснет. Бедняжка! Она и не знала, что в одну несчастную минуту оно встанет перед нею живое, безжалостное, полное угроз.

В то самое время, когда она считала себя в полной безопасности, когда сама судьба, казалось, простила ее, дала ей полное счастье, вдруг нагрянула катастрофа, разбивающая теперь на тысячи кусков хрупкое здание ее надежд.

Нет, ей нечего пугаться! Это бесполезно. От кого может быть это письмо? Конечно, от Гастона. Тем лучше. Значит, незачем и дрожать. Ясно, что, вернувшись во Францию, Гастон желает ее видеть. Она вполне понимает его желание, но она также отлично знает и то, что этот человек, когда-то так горячо любимый ею, не способен заставить ее бояться.

Он придет, увидит, что она замужем за другим, что она уже старуха, имеет детей, они вспомнят вместе былое, и, быть может, не без сожаления, и она возвратит ему его драгоценности — вот и все.

Но тяжкие сомнения обуревали ее.

Нужно ли признаваться Гастону, что у нее от него есть сын?

Признаваться? Но это значило бы выдать себя. Это значило бы отдать в руки чужого человека не только свою честь и счастье, но также и судьбу своих мужа и детей.

Молчать? Но ведь это преступление! Бросить ребенка на произвол судьбы, лишить его забот и ласки матери, а теперь еще похищать у него имя и состояние его отца?

И она не знала, как ей поступить, когда ей доложили, что стол накрыт. Но она не смогла спуститься к обеду. Мадлена встревожилась, прибежала к ней, но она попросила ее уйти, сославшись на головную боль и сказав, что она хочет немного вздремнуть.

Ей хотелось остаться одной, лицом к лицу со своим несчастьем, и ее ум старался проникнуть сквозь завесу будущего и предугадать то, что должно было случиться завтра.

Настало это завтра, которого она так боялась и вместе с тем так желала.

До двух часов она считала часы, после двух — стала считать минуты.

Наконец в половине третьего дверь в гостиную отворилась и слуга доложил:

— Господин маркиз Кламеран!

Госпожа Фовель решила оставаться спокойной и хладнокровной, но в самый последний момент силы оставили ее, тяжкое волнение пригвоздило ее к креслу, и у нее пропал вдруг и голос и мысли.

А он вошел, почтительно поклонился ей и долгое время ожидал от нее приветствия, остановившись посреди гостиной.

Дрожа, обуреваемая невыразимыми чувствами, госпожа Фовель смотрела на него, стараясь отыскать в его лице того человека, которого она когда-то так любила.

Но он покачал печально головой и сказал:

— Я не Гастон, сударыня, я Луи Кламеран.

Как! Это был не Гастон, это был не он! Чего же хотел от нее этот другой, этот его брат, которого, как она знала, Гастон настолько не любил, что не мог доверить ему своей тайны никогда?

И при мысли об этом тысячи вероятностей, одна ужаснее другой, пришли ей на ум. Но она овладела собой и спросила:

— Чем же я могу быть вам полезной? Вашего визита я никак не ожидала…

Не спуская с нее пытливо устремленных глаз, он сел.

— Прежде всего, — начал он, — я должен вас спросить, сударыня, не услышит ли кто-нибудь нас, когда мы будем говорить?

— Зачем этот вопрос?… Я не думаю, чтобы вы могли сказать мне такое, чего не могли бы слышать мои дети или муж…

Луи пожал плечами.

— Позвольте мне настаивать на этом, — отвечал он, — не для меня, а для вас.

— Говорите, милостивый государь, мы здесь одни…

Маркиз придвинул свое кресло поближе к госпоже Фовель.

— Гастон умер, — сказал он тихо. — Я принял его последний вздох, и он выбрал именно меня для исполнения его последней воли. Но так как вы некогда состояли в любовных отношениях с моим несчастным братом…

— Милостивый государь!..

— Нет нужды, сударыня, это отрицать. Повторяю вам, Гастон открылся мне во всем, во всем!

И он подчеркнул последнее слово. Но госпожа Фовель еще не испугалась этого сообщения. Из чего могло бы состоять это «все»? Главного-то, именно того, что она была беременна, Гастон ведь и сам не знал!

И она поднялась.

— Вы забываете, милостивый государь, — обратилась она к нему, — что вы разговариваете с пожилой женщиной, которая замужем и имеет детей. Очень возможно, что ваш брат был в меня влюблен, — это его секрет, а не ваш. Если и я, молодая и неопытная, была недостаточно благоразумна, то не вам об этом со мной говорить. Наконец, каково бы ни было это прошлое, о котором вы говорите, с тех пор прошло уже двадцать лет!..

— Значит, вы обо всем позабыли?

— Обо всем совершенно.

— Даже о своем ребенке?

Эта фраза, произнесенная с таким взглядом, который проникал в самую глубину души, точно громом поразила госпожу Фовель.

— Как! Он знает! — прошептала она. — Но откуда?

Но ей нужно было защищать своих близких, и, в сознании этого священного долга, она выказала такую силу, на которую не была способна никогда.

— Вы меня оскорбляете, милостивый государь! — сказала она.

— Но это верно. Значит, вы позабыли о Рауле совсем?

— Это ловушка!

Теперь она уже отлично знала, что этому человеку известно все. Откуда? Не все ли это равно? Он знал обо всем, и кончено!.. Но она решила отпираться до конца.

— Ну, что же дальше? — принужденно засмеялась она. — Чего вы от меня еще хотите?

— Вот чего, мадам… Два года тому назад мой изгнанник-брат случайно попал в Лондон. Там в одной семье он встретил некоего молодого человека по имени Рауль. Черты лица, интеллигентность этого юноши до того поразили Гастона, что он пожелал узнать, кто он такой. Это оказался тот самый ребенок, которого когда-то бросила мать. И, приняв меры, брат мой узнал, что Рауль его сын… от вас, мадам.

— Вы мне рассказываете какой-то роман.

— Да, мадам, роман, и окончание его зависит от вас. Конечно, ваша матушка-графиня приняла все меры, чтобы скрыть вашу тайну, но после вашего отъезда одна из ее лондонских знакомых отправилась навестить ее в ту деревушку, где вы обитали, и там нечаянно произнесла ваше настоящее имя перед женщиной, которой вы отдали на воспитание ребенка. Таким образом все открылось. Мой брат потребовал доказательств, и теперь в его распоряжении доказательства самые положительные, самые веские.

— А потом? — спросила госпожа Фовель, стараясь придать своему голосу веселость.

— Потом Гастон признал этого ребенка своим. Но Кламераны бедны, мой брат умер на подлом тюфяке в плохой гостинице, а я живу всего только на тысячу двести франков пенсии. Что может ожидать Рауля, одного, без семьи, без покровителя, без друга? Эти заботы не оставляли моего брата до самых последних минут его жизни и мучили его.

— Далее, далее, милостивый государь…

— Я кончаю… Вот почему Гастон и открыл мне свое сердце. Вот почему он приказал мне отправиться к вам. «Валентина, — сказал он мне, — припомнит все, она не потерпит, чтобы наш сын был лишен всего, даже куска насущного хлеба; она богата, очень богата, и я могу умереть спокойно».

Госпожа Фовель поднялась. Настала пора положить конец всему.

— Вы злоупотребляете моим терпением, милостивый государь… — начала она.

Ее невозмутимость смутила даже Луи, и он ничего не отвечал.

— Я могу сказать вам только то, — продолжала она, — что некогда действительно я пользовалась доверием господина Гастона Кламерана. И я вам это докажу. У меня сейчас драгоценности вашей матери, которые он передал мне на хранение перед тем, как отправиться за границу.

И она вытащила из-под подушки дивана мешок с драгоценностями и передала его Луи.

— Вот, — сказала она. — Меня только удивляет, что до сих пор ваш брат еще ни разу не потребовал их от меня обратно.

И она протянула руку к сонетке.

— Надеюсь, что вы теперь поймете, милостивый государь, — обратилась она к нему, — что мне уже пора прекратить этот разговор; я признаю его только в той его части, которая касалась возвращения вам бриллиантов.

— Пусть будет по-вашему, — отвечал Луи. — Я удаляюсь. Я только должен добавить, что мой брат говорил мне еще и следующее: «Если Валентина обо всем позабыла, если она откажется признать нашего сына, я предоставляю тебе право ее приневолить». Запомните эти слова, мадам; я поклялся их исполнить и, честное слово, исполню их!..

Он ушел, и госпожа Фовель осталась одна. Наконец-то она могла свободно, без боязни, предаться своему горю! Израсходовав все свои силы на то, чтобы казаться спокойной в глазах Кламерана, она ослабела теперь и духом и телом.

Пошатываясь, она едва нашла в себе силы добраться до своей комнаты, запереться в ней и лечь.

Теперь уже несомненно, что ее опасения начинают сбываться. Она с уверенностью могла теперь измерить всю глубину той бездны, в которую валилась сама и тянула за собой свою семью.

— Господи, — молилась она. — Порази только меня, только меня одну, но избавь от Твоего праведного гнева невиновных, пощади моих мужа и детей!

Ну что значат все двадцать лет счастья в сравнении с этим одним только часом отчаяния? Ничего. Остались только угрызения совести.

Ах, зачем она послушалась тогда свою мать, зачем она тогда же смолчала и не открыла Фовелю всего!

Но и мысль о том, что, быть может, теперь Рауль испытывает на своих плечах все жестокости судьбы, заставила все ее существо трепетать от тяжкой боли.

Он, ее дитя, без куска насущного хлеба! И это тогда, когда она так богата и когда весь Париж завидует ее счастью!

Ах, отчего она не может растоптать сейчас под ногами все то, что теперь имеет? Уж лучше бы она испытывала теперь тяжкую бедность!

Голос благоразумия шептал ей, что она не должна, не может принимать посредничество Луи Кламерана. Довериться ему — значило бы подпасть под его власть самой и подвести под нее своих близких, а он внушал ей какой-то инстинктивный ужас.

Она отлично знала, что Андре не скажет ничего и примет все меры, чтобы потушить этот ужасный скандал. Но это будет стоить им счастья. Он покинет свой семейный очаг, а сыновья поступят так, как сочтут необходимым. И семья будет разбита.

И ей стали приходить на ум мысли о самоубийстве. Но она понимала, что ее смерть не остановит непримиримого Кламерана и что если ему не удастся опозорить ее живую, то он запятнает ее память.

К счастью, банкир отсутствовал еще два дня, последовавшие за визитом Луи, госпожа Фовель могла не выходить из своей комнаты, и никто не видал ее мучений. И если Мадлена со своей женской чуткостью и догадывалась о том, что здесь была совсем не нервная болезнь, на которую жаловалась ее тетка и против которой врач прописал ей всевозможные успокоительные средства, то она была вполне убеждена, что эта болезнь была вызвана появлением в их доме какого-то грубого господина, который долгое время о чем-то разговаривал с ее теткой наедине.

Мадлена почувствовала, что здесь есть какой-то секрет, и, увидев на другой день госпожу Фовель еще в большем волнении, чем накануне, отважилась ей сказать:

— Ты печальна, дорогая тетя. Не послать ли за нашим кюре? Вы бы вместе потолковали…

Госпожа Фовель отклонила это предложение.

И то, чего ожидал Луи, случилось.

Не находя ни малейшего выхода из положения, госпожа Фовель мало-помалу стала уступать. Соглашаясь на все, она видела в этом спасение своей семьи. Она не обманывалась, она понимала, что готовила этим себе невыносимую жизнь, но пусть уж лучше она будет терпеть одна и тем выиграет время!

Тем временем возвратился ее муж. Но она уже не была прежней счастливой матерью, с веселым, светлым лицом, уверенной в своем будущем и спокойно глядевшей вперед. Все в ней было поглощено ужасными предчувствиями.

От Кламерана не было вестей. Она ожидала его каждую минуту, вздрагивала от каждого звонка, становилась бледной при каждом хлопке дверей, не смела выйти из дому из боязни, что он придет в ее отсутствие. Так осужденный к смертной казни каждое утро, просыпаясь, задает себе вопрос: «Не сегодня ли?» Она испытывала мучения еще худшие, чем осужденный.

Но Кламеран не пришел. Он написал. Он прислал ей записку, смысл которой могла понять только она. Ссылаясь на болезнь, он извинялся за то, что должен пригласить ее к себе, послезавтра, в гостиницу «Лувр».

Это письмо принесло облегчение госпоже Фовель. Она предпочла его своим беспокойствам. Она решилась соглашаться на все.

Она сожгла письмо и сказала: «Я пойду!»

В назначенный день в указанный час она надела простое черное платье, шляпу, которая могла скрыть ее лицо, сунула в карман вуаль и вышла.

Швейцар в гостинице сказал ей, что комната маркиза Кламерана на третьем этаже. Она стала подниматься по лестнице, радуясь тому, что никто ее не узнал. Наконец вот и дверь, на которой написано «№ 317».

Она остановилась, держась обеими руками за грудь, точно стараясь удержать биение своего сердца, готового разорваться на части.

Дрожащей рукой она тихонько три раза стукнула в дверь.

— Войдите! — послышался голос. Она вошла.

На середине номера стоял молодой человек, почти еще юноша.

Первым впечатлением госпожи Фовель было то, что она ошиблась.

— Виновата, — сказала она, покраснев, — мне нужен господин Кламеран.

— Вы у него, мадам… — отвечал молодой человек. — Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с госпожой Фовель?

Она утвердительно кивнула головой и задрожала, услыхав свое имя. Значит, Кламеран не соблюдал необходимой тайны.

— Будьте покойны, сударыня, — обратился к ней молодой человек. — Вы здесь в такой же безопасности, как и у себя дома. Господин Кламеран поручил мне передать вам его извинения: он не может вас видеть.

— Но ведь он сам же прислал мне третьего дня письмо, в котором требовал, чтобы я пришла. Так что я должна была предполагать… я полагаю, что…

На лице молодого человека выразилось сочувствие.

— Маркиз отказался от исполнения того, — сказал он, — что он считал своим священным долгом. Поверьте, он долгое время не решался требовать от вас таких тяжких признаний. Вы дали ему отпор, вы должны были отказаться выслушивать его, он не понимал, какие серьезные поводы руководили вашим поведением. В тот день, ослепленный несправедливым гневом, он поклялся силою вырвать из вас то, что не удалось ему по доброй вашей воле. Решившись угрожать вашему счастью, он хотел собрать против вас доказательства, чтобы подтвердить ими то, что очевидно. Простите… его связывала клятва перед покойным братом.

Он взял с камина пачку бумаг и стал их перелистывать.

— Вот эти доказательства, — продолжал он, — неоспоримые, собранные вместе. Вот метрическое свидетельство, выданное пастором Седли, вот показания миссис Доббин, фермерши, вот свидетельство врача, вот удостоверения лиц, знавших в Лондоне госпожу Вербери. Ничего не упущено! Все эти доказательства мне с трудом удалось отнять у господина Кламерана, и вот что я хочу с ними сделать!

Быстрым движением он бросил все эти бумаги в камин. Они загорелись и скоро обратились в пепел.

— Все покончено, — продолжал он. — Прошлого, как вы того хотите, нет. Оно сгорело вместе с этими бумагами. Если кто-нибудь осмелится теперь касаться того, что у вас до брака был сын, то вы можете привлекать за клевету… Больше нет доказательств, вы свободны!

В эту минуту госпожа Фовель забыла обо всем. Нежность матери, которую она столько времени подавляла в себе, выплеснулась наружу, и чуть слышно она проговорила:

— Рауль!

При этом имени молодой человек затрепетал.

— Да, Рауль! — закричал он. — Рауль, который согласится лучше умереть тысячу раз, чем причинить своей матери даже легкое страдание, Рауль, который готов пролить всю свою кровь до последней капли, чтобы только избавить ее от слез!

Она не старалась ни сопротивляться, ни возражать. Все ее существо замерло. Она открыла свои объятия, и Рауль стремглав бросился в них.

— Мама! Мама! — задыхаясь, заговорил он.

Госпожа Фовель опустилась на кресло и стала жадно смотреть на Рауля, а он припал к ее ногам. Она проводила рукой по его тонким, волнистым волосам, целовала его белый, чистый, как у девушки, лоб, его большие, пугливые глаза, его розовые губы! Сладкие, как никогда еще в жизни, слезы, катились у нее по щекам. И в этом порыве нежности были забыты все: и Андре, и сыновья, и Мадлена.

Тем временем Рауль продолжал:

— Только вчера я узнал, что мой дядя ходил к тебе, чтобы выпросить для меня крох от твоего богатства. Зачем это? Я беден, это правда, очень беден. Но бедность не пугает меня, я уже знаком с нею. У меня есть руки и голова, я сумею прожить и ими. Говорят, что ты очень богата. Что мне до этого за дело? Оставь свои богатства при себе, милая мама, но удели мне немножко твоего сердца. Позволь мне тебя любить. Обещай мне, что эти твои первые поцелуи не будут последними. Никто не узнает. Я сумею скрыть свое счастье!

Она стала его расспрашивать, она хотела знать всю его жизнь, как он проводил свое время, что делал. Он ничего не скрывал от нее и рассказал ей все. Его жизнь была полна лишений.

— Но теперь, — сказал он, — все забыто, все! Был ли я несчастлив? Об этом я теперь ничего не могу сказать, потому что вижу тебя, люблю тебя.

Время шло, и госпожа Фовель не считала его. К счастью, за нее бодрствовал Рауль.

— Уже семь часов! — вдруг воскликнул он.

Этот окрик вернул госпожу Фовель к действительности. Семь часов!.. Такое ее долгое отсутствие могут заметить.

— Увижу ли я тебя, мама, еще раз? — спросил Рауль при расставании.

— Да! — отвечала она в безумной нежности. — Да, часто, завтра, каждый день!..

И, с трудом наняв себе карету, она поехала домой.

Было уже около половины восьмого, когда она возвратилась на улицу Прованс, где ее уже давно поджидали к обеду.

Ни муж, ни сыновья никогда не узнают в ней тех мыслей, которые овладевают ей: с этой стороны она может быть вполне спокойной; но она боится немного племянницу.

Ей показалось, что, когда она вошла в столовую, Мадлена как-то особенно посмотрела на нее. Значит, она о чем-то догадывается. Да и после этого в течение нескольких дней она задавала ей странные вопросы. Ясно, что она вызывает ее на откровенность.

И эти опасения превратили привязанность госпожи Фовель к своей приемной дочери в какую-то ненависть.

Она, такая добрая, такая любвеобильная, уже сожалела о том, что дала ей пристанище у себя в доме и что теперь над нею есть шпион, от которого ничего не скроешь. Куда же теперь деться, спрашивала она себя, от этой преданности, от этих непрошеных о ней забот, от этой проницательности молодой девушки, которая по выражению ее лица уже догадывается о том, что она так ревниво от всех скрывала?

И с неописуемой радостью она вдруг нашла под рукою средство.

Уже целых два года поговаривали о браке Мадлены с Проспером Бертоми, кассиром и протеже банкира. Госпожа Фовель решила, что она займется этим делом теперь же и, насколько возможно, ускорит этот брак. Выйдя замуж, Мадлена уйдет к своему мужу, и госпоже Фовель уже никто не помешает навещать Рауля.

В первый же вечер она заговорила с Мадленой о Проспере и с настойчивостью, на которую была не способна раньше, вырвала от нее признание.

Испуганная, сконфуженная, покраснев, Мадлена опустила голову. Госпожа Фовель притянула ее к себе.

— Дорогое дитя мое, — ласково сказала она ей. — Зачем бояться? Разве ты не убедилась еще до сих пор, хитрец ты этакий, что уже давно твои тайны — это наши тайны? Разве бы мы относились к Просперу так, как к родному сыну, если бы заранее не считали его достойным быть нашим зятем?

Чтобы скрыть свою радость, Мадлена бросилась к тетке на грудь…

— Благодарю, — забормотала она, — благодарю! Ты добрая, ты любишь меня!..

«Так нечего и медлить, — подумала госпожа Фовель. — Надо сказать Андре, чтобы он намекнул об этом Просперу. Месяца через два их уже можно будет повенчать».

К несчастью, попав в водоворот страсти, которая не давала ей ни минуты для размышлений, она отложила в сторону этот разговор.

Отправляясь в «Лувр» к Раулю, что стало для нее уже ежедневной потребностью, она не переставала мечтать о том, как бы ей создать для него общественное положение и обеспечить ему независимое будущее. И пока она не решалась действовать, Луи Кламеран пришел ей на помощь.

С того дня как он в первый раз так напугал ее, она стала уже часто с ним встречаться, и ее первое отвращение к нему сменилось тайной симпатией. Она полюбила его за ту привязанность, которую он так выказывал ее сыну.

Видя в брате Гастона второго отца своему сыну, она скоро поняла, что вовсе не может без него обойтись. Каждую минуту ей нужно было его видеть или для того, чтобы посоветоваться с ним, что она придумала сама, или же для того, чтобы выразить ему тысячу благодарностей.

И она была довольна, когда однажды он выразил желание открыто явиться к ним в дом.

Ничего не могло быть легче. Она представила бы мужу маркиза Кламерана как старого друга их семьи.

Госпожа Фовель не должна была откладывать этого решения в долгий ящик.

Не имея возможности продолжать свидания с Раулем ежедневно и не решаясь писать к нему из боязни получить от него ответ, она все сведения о нем стала получать через Луи. Но сведения эти недолго были хороши. Не прошло и месяца с тех пор, как госпожа Фовель отыскала своего сына, как Кламеран уже сообщил ей, что Рауль начинает его серьезно беспокоить. И это было сказано в таком тоне, что у нее похолодело сердце.

— Что с ним? — спросила госпожа Фовель.

— У этого юноши, — отвечал Луи, — страсти и замашки, оказывается, точно такие же, как и у Кламеранов. Он из тех натур, которые, вспылив, не останавливаются ни перед чем, не признают никаких препятствий, и я положительно не знаю, чем его унять.

— Боже мой! Что же он хочет делать?

— Решительно ничего такого, что было бы достойно порицания, но меня беспокоит его будущее. Он надеется на мой кошелек и расточителен так, точно он сын миллионера.

Вот почему, видя, что все его усилия остаются тщетными и не останавливают молодого человека от падения по наклонной плоскости, он и просит госпожу Фовель употребить на него свое влияние. Ради будущего своего дитяти она должна поближе вникнуть в его жизнь, постараться видеть его каждый день.

— Увы! — отвечала бедная женщина. — Это и мое сердечное желание. Но что поделаешь? Разве я могу рисковать своей репутацией? У меня есть другие дети, для которых я должна оберегать свою честь.

Этот ответ, казалось, удивил маркиза Кламерана. Целые пятнадцать дней госпожа Фовель не упоминала еще ни разу о других своих детях.

— Я подумаю, — сказал Луи, — быть может, в одно из следующих ваших свиданий мне удастся сообщить вам какую-нибудь комбинацию, которая все примирит.

Такой опытный человек, как он, не мог тратить время попусту. В следующий же четверг он явился уже успокоенным.

— Я искал, — сообщил он, — и нашел.

— Что?

— Средство спасти Рауля.

И он сообщил ей это средство. Не имея возможности всякий день видаться с сыном, не возбуждая этим подозрений в муже, она должна дать ему убежище у себя.

Это предположение вселило в нее только ужас: она была, быть может, неблагоразумна, даже виновата, но она всегда была честна. Она жила мыслью, что Рауль когда-нибудь будет введен в святилище ее семьи, протянет руку ее мужу и — кто знает? — станет другом ее сыновей, но честность ее возмущалась в ней.

— Это невозможно! — воскликнула она. — Это будет подло, низко, гадко!..

— Да, — отвечал задумчиво маркиз, — но это послужит спасением для вашего сына.

— Нет, я никогда на это не соглашусь!

Но не прошло и недели, как она уже не могла сопротивляться и этому проекту и уже обсуждала средства к его исполнению. Потеряв голову, лишившись под ногами почвы, она напрасно старалась не слушать вежливых угроз Кламерана и просьб и ласк ее Рауля.

— Как же?… — спрашивала она. — Под каким предлогом ввести Рауля?

— Под очень простым, — отвечал Кламеран. — Нет ли у вас в Сен-Реми одной престарелой родственницы, вдовы, у которой было когда-то две дочери?

— Это моя кузина Лагор.

— Ну вот и отлично! Каково ее имущественное положение?

— Она очень, очень бедна.

— Совершенно верно. И если бы вы ей тайком не помогали, то ей пришлось бы просить милостыню.

Госпожа Фовель не сумела отречься: так все хорошо было известно маркизу.

— Как? — пробормотала она. — Вы знаете и это?

— Да, сударыня, и кое-что еще. Так, например, мне известно то, что ваш муж не знает ровно никого из вашей родни и едва ли будет сомневаться в том, что у вас есть племянник Лагор. Понимаете ли вы мой план? Завтра или послезавтра вы получите из Сен-Реми письмо от вашей кузины, в котором она вам сообщит, что отправляет своего сына в Париж, и будет просить вас принять в нем участие. Естественно, вы покажете это письмо вашему мужу, а несколько дней спустя ему уже представится племянник Рауль Лагор, милый, богатый, умный, любезный молодой человек, который сделает все, чтобы понравиться вашему мужу, и добьется того, что расположит его к себе.

— Никогда! — закричала госпожа Фовель. — Никогда моя кузина, эта честная женщина, не согласится принимать участие в этой возмутительной комедии!

Маркиз самодовольно улыбнулся.

— Положитесь в этом на меня, — отвечал он. — Письмо, которое вы получите от нее и покажете вашему мужу, будет написано под мою диктовку первой попавшейся женщиной и будет опущено в почтовый ящик в Сен-Реми одним верным человеком. А если я заговорил о том, что вы помогаете вашей кузине, так это только для того, чтобы показать вам, что в случае чего в ее же интересах молчать. Вы все еще в сомнении?

— Но ведь это преступно, милостивый государь! Вы толкаете меня на преступление!

— Мы, кажется, не понимаем друг друга, — едва сдерживая себя, возразил он. — Прежде чем говорить о преступлении, не лучше ли поговорить о прошлом? Ведь вы менее опасались, когда, еще будучи девушкой, обзаводились любовником? Правда, вы отреклись от него, от этого любовника, вы отказались последовать за ним, тогда как из-за вас он убил двоих людей и рисковал эшафотом… У вас не было этих глупых предрассудков, когда после тайных родов, близ Лондона, вы бросили вашего ребенка. И надо вам отдать справедливость, вы отлично позабыли об этом ребенке, и, сделавшись миллионершей, вы даже ни разу не осведомились, есть ли у него кусок хлеба? Где же была ваша совестливость, когда вы выходили за господина Фовеля? Сказали ли вы этому честному человеку, какой позор скрывал на вашем лбу флёрдоранж? Вот где преступление! И когда от имени Гастона я потребовал от вас исправления вашего поступка, как вы тогда возмутились! Но теперь уже поздно. Вы погубили отца, сударыня, но вы спасете сына, или, клянусь вам честью, вы на долгое время погубите себя в глазах всего света!

Разбитая наголову, уничтоженная в прах, несчастная прошептала:

— Я повинуюсь.

А восемь дней спустя Рауль уже носил фамилию Лагор и обедал у банкира в обществе госпожи Фовель и Мадлены.