Вика

Три года назад вытащить меня из СИЗО по явно сфабрикованной «наркотической» двести двадцать восьмой статье старались – так получилось – прежде всего Иноземцевы. Отец мой, Юрий Владиславович, примчался из Америки, башлял адвокату. Бабушка с дедом, Галина и Владислав, нажимали на все возможные тайные кнопки, напрягали наработанные за жизнь связи, чтобы снять с меня обвинения. Сидели в зале на процессе, болели за меня. И только жених мой, муж буквально завтрашний, несостоявшийся, Ярослав, не просто не помог, не поддержал, не оказался рядом. Но и – добил, ударил, принизил, растоптал. Спустя десять дней после ареста, когда я только начала приспосабливаться, привыкать в СИЗО, получила от него электронное письмо (имеется теперь подобная прогрессивная услуга в российских тюрьмах – лучше б и не было!): «Я не могу позволить себе и дальше связывать свою судьбу с тобой… я не похож на жену декабриста… будем считать это письмо нашим прощанием…» Бумага в тот момент словно ударила меня под дых. Словно ослепила, одновременно охолодила и обожгла. Как?! И это человек, с которым я собиралась делить все?! И радости, и невзгоды, и достижения, и болезни?! Быть рядом – покуда смерть не разлучит нас?!

Когда отец и старички меня все-таки из липких лап правосудия отбили, первое, что я сделала, это отправила Ярослава в вечный бан на всех телефонах и мессенджерах. Не хотела ни видеть его, ни слышать, ни объясняться. Однако все равно вернулась в М. и вышла на службу, и он однажды подстерег – на улице, после работы, с огромным букетом.

– Что тебе надо?

– Вика, мы должны объясниться.

– Я не хочу с тобой говорить и видеть тебя.

– Вика, возьми букет, и давай отойдем куда-нибудь, люди смотрят.

– Пошел ты!..

И тут он бухнулся на оба колена прямо у моих ног, протягивая ко мне, словно умоляя о милости, обеими руками полсотни алых роз.

– Вика, послушай! Меня же подставили! Мне тоже подбросили наркотики! И поставили одно условие: отречься от тебя! И написать тебе ТО ПИСЬМО! И тогда они сказали, что мне ничего не будет! Прости меня! Я правда испугался! Я не хотел в тюрьму!

Я брезгливо обошла его, стоящего на коленях, и отправилась своей дорогой.

Он вскочил и бросился за мной, волоча свой букетище.

– Вика, ну прости! Я виноват! Да, оказался слаб! Но я любил тебя! И люблю! Вернись ко мне! Нам же было хорошо вместе! И будет так же!

Я хотела гневно и презрительно бросить ему, что да, каждый может в первый момент проявить трусость и слабость – но потом-то он мог и одуматься! И переметнуться! И начать помогать мне! Поддерживать в СИЗО! Если, как говорит, настолько любил. И нам было вместе хорошо.

Но – любые слова при этих обстоятельствах прозвучали бы бессмысленно и бесполезно. Теперь для меня Ярослав был не более чем мусор. Шлак. Я спрашивала себя и понимала, что смогу теперь относиться к нему только с брезгливостью – как к слизняку, таракану, мокрице.

И я обернулась и ледяным тоном бросила ему:

– Исчезни! Исчезни из моей жизни – навсегда! Представь, что меня таки – посадили! Считай, что я – сижу! Что я – умерла!

Потом он еще несколько раз совершал свои попытки, более робкие, однажды подстроив встречу на даче у друзей, другой раз в театре – но я не поддалась и оказалась совершенно одинокой. А потом узнала, что он собрался и переехал в другой поволжский город.

Но эта история с Яриком тяжелым катком проехалась по мне, по моим чувствам и моему либидо. А ведь был не только Ярик – еще был главный подставщик Павлик, ключевой элемент в спецоперации, подбросивший мне наркоту, такой первоначально милый, любезный и игривый. А ведь был еще подлейший старший следователь и майор полиции Максим Голавлев. И все эти три мужика стали для меня как бы олицетворением всей гнуси и подлости окружающего мира. И с тех пор, как меня выпустили из СИЗО, только я видела интерес ко мне мужчины, парня, молодого человека, я, прежде всего, скептически начинала думать: а не такой ли ты шкура и предатель, как мой Ярослав, как Павлик или Максим? И моментально превращалась в лед. Даже в нечто иное – то, что жестче, тяжелее и холоднее льда.

И меня абсолютно к ним, этим мужчинам, не тянуло. Какими бы они ни были. И даже казались смешными их ужимки и отвратительными касания.

Никаких мужчин в моей жизни больше не существовало – теперь уже больше трех лет, с момента ареста, точнее – моего тогдашнего обманного отъезда из М. в Москву.

Наутро, еще только светало, мы выехали из гостиницы. Втроем. Тот же раздолбаный «мерс» и толстый Муратбек.

И – Денис.

Все понеслось в обратном прошлой ночи порядке.

Хрущевки просыпающегося городка. Потом КПП. Мечеть – теперь с левой стороны. Очень восточный городок Тюратам, откуда мы вчера приехали, огороженный щитами. «Чтобы начальству в глаза не бросался», – пояснил Денис.

А потом – еще один КПП, меня снова осмотрели, и мы понеслись теперь по территории космодрома. Дорога была паршивая, двухполосная, без обочин и разметки. По обе стороны – пустыня с верблюжьими колючками. Вдоль автодороги тянулась линия электропередач. И железнодорожная ветка. А по сторонам и на горизонте возникали время от времени сооружения разной степени заброшенности.

Сперва справа на холме появились огромные, запрокинутые в небо антенны-локаторы.

– Измерительный пункт «Сатурн», – пояснял с переднего сиденья Денис. – Отсюда поддерживается дальняя космическая связь. Но поскольку дальше орбиты Земли, где-нибудь на пути к Марсу, сейчас российских объектов нет, локаторы бездействуют.

С утра пораньше, при свете дня, Денис показался мне, слава богу, не таким совершенным, как вчера. Лицо, хоть и идеальных пропорций, выглядело усталым и слегка одутловатым. Возможно, вчера, возвратившись из моей гостиницы домой, он махнул с устатку стаканчик коньяку. Но я чувствовала, считывала его устремленный ко мне мужской интерес, и впервые за три года мне было это приятно.

Справа пронеслись новые циклопические сооружения, и послышались новые пояснения моего гида:

– Кислородно-азотный завод. На чем ракеты летают, знаете? Какое топливо?

– Солярка, – буркнула я.

– Правильно, кислород и керосин. Есть еще несимметричный деметилгидразин, но это другая история, мы поговорим о ней позже. А изначально для ракет Сергея Павловича Королева требовался кислород, много кислорода. Вот завод и построили, прямо здесь, на космодроме, в степи. Очень мощный. Теперь его мощностей хватает, чтобы обеспечить все наши пуски недели на две работы.

А потом снова – степь да степь кругом, покрытая верблюжьей колючкой. Параллельно – монотонные столбы электропередач, рельсы железки, странные сооружения на горизонте.

– Космодром, – разливался Денис, – это примерно девяносто километров в длину, семьдесят пять в ширину. Это тысяча двести километров железных дорог, около пятисот километров дорог автомобильных. До самой дальней площадки ехать больше восьмидесяти «кэмэ», час, как минимум.

Он рассказывал с искренним увлечением. Откуда, интересно, такая любовь и тяга?

– Откуда вы все это знаете? – польстила я ему. – Вы здешний?

– Нет, я приезжий, – сухо откликнулся он и не стал, как и вчера, развивать тему.

Поскакал дальше на своем любимом космическом коньке:

– Мы с вами сейчас едем на вывоз и вертикализацию ракеты. Эта процедура всегда, так исторически сложилось, происходит рано утром – чтобы больше светлого времени оставалось с изделием на стартовой позиции работать… Кстати, мне позвонили – господ Иноземцевых, Владислава и Арсения, и Рыжова в аэропорту Кзыл-Орды встретили и везут прямо сюда, на площадку, без заезда в город и в гостиницу.

«Бедненькие мои старики, – подумалось мне. – Ночной перелет, а потом, прямо с колес, на площадку. Как бы нам не уморить дедушек».

– А группа наша вообще будет большая? Или только мы четверо?

– Нет, конечно! Еще семь человек. Из Москвы, Питера, Екатеринбурга и Бишкека. Запуск беспилотный, поэтому туристов немного. В конце марта, когда летели космонавты, группа набралась больше ста человек.

А мы все ехали и ехали посреди пустыни, по раздолбанной дороге. Не думала я, что здесь такие масштабы. Вот ведь размахнулись в конце пятидесятых Королев с Хрущевым!

– Изначально здесь строился сверхсекретный военный полигон, – напомнил Денис. – Под ракету-носитель производства ОКБ Королева, способную добросить до Америки термоядерный заряд. Поэтому и стартовые столы расположены далеко от города. И друг от друга. Чтобы в случае ответного удара меньше разрушений и жертв. Мы сейчас с вами едем на тридцать первую площадку. Только не надо меня спрашивать, по какому принципу они именовались, и почему есть первая, а потом построили сразу тридцать первую.

– Чтобы запутать вероятного противника, – хихикнула я.

– Скорее всего. Тридцать первую здешние старожилы называют женским стартом. Или бабским, извините мне мой сексизм, но так говорят в народе. Это потому, что первой с нее запускали Терешкову, и вообще у нее, у площадки этой, считается, сложный, капризный, истинно женский характер.

– А сколько стартовых столов на космодроме вообще?

– Действующих? Или законсервированных? Или попросту заброшенных?

– И тех и других?

– Постоянно сейчас пускают с четырех. Обычно стартовые столы под ту или иную ракету парами делали. На случай, если один выйдет из строя, чтоб со второго летать. Вот и сейчас с двух запускают ракеты «Союз», с первой площадки и тридцать первой, и с двух – «Протоны». А покинутых столов гораздо больше. Мы посмотрим многие из них.

Наконец прибыли. Опять дорогу преградил КПП, опять ворота, колючка. Снова охранник сверил документы, осмотрел машину.

Зарулили на стоянку. Здесь чувствовалось оживление. Да что там – самая настоящая движуха. Из автобусов, микроавтобусов и лимузинов выгружались люди – с треногами, селфи-палками и мобильниками на изготовку, по виду явные туристы, с бейджиками на шее. Была и группа вездесущих, улыбчивых и слегка растерянных китайцев.

Чуть в стороне, на плацу, в каре строились другие люди. Много людей. Через мегафон произносились команды. Одеты все были в гражданское, но выправка чувствовалась военная. Мой красавчик-гид заботливо преклонился ко мне и пояснил:

– В начале нынешнего века было принято решение всем российским военным с Байконура уйти. Но определенные традиции сохраняются. В частности, построение стартового расчета.

К нам подошла женщина средних лет, с правильными чертами, ясными красивыми глазами, одетая в спецовку Главкосмупра с надписью «служба безопасности» на спине.

– Это Екатерина, – представил Денис, – будет сопровождать нас на космодроме.

– Здравствуйте, – улыбнулась она мне. – Давайте договоримся так. На площадках вы не будете ходить туда, куда запрещено, и фотографировать то, что не положено. Куда НЕ ходить и НЕ смотреть, я буду вам говорить.

– Неужели здесь до сих пор есть секретные вещи? – изумилась я.

– Конечно. Но сейчас не столько военные, сколько технологические.

– А вы вон китайцев пускаете.

– За ними еще строже надзор. Да вы же сейчас сразу все в соцсети выкладываете. А с меня потом стружку снимают – не досмотрела.

Влекомые моим красавцем чичероне, в толпе туристов, но не смешиваясь с нею, мы миновали еще одну проходную. Пока на одну туристку-меня, подумалось, приходился отдельный гид Денис и Екатерина-«безопасность». Да, и еще шофер Муратбек. Не в том ли объяснение высоких цен на путевки?

Вроде бы чисто внешне, по словам, и взглядам, и жестам, внимание ко мне Дениса не выходило за рамки стандартного канала «экскурсовод – клиент». Но я чувствовала, предощущала: напрягается меж нами какая-то нить, что-то, да будет – и впервые за три года мне было не противно, не безразлично, а занимательно и интересно.

В ракете ощущалось, конечно, что-то невероятно сексуальное. Главное – красивая она была. Очень. И большая.

Ракету вывозили из МИКа – монтажно-испытательного корпуса – с помощью тепловоза.

В технике всегда так: что красивое – то удачное. И наоборот. Пример – автомобиль «Мерседес». И вот эта «королевская» ракета, которая летает больше шестидесяти лет.

Не так в человеческих отношениях. Кто красивый – тот, как правило, порочный. Хотя, с другой стороны, что я знаю о том же Денисе? Как могу судить?

А он – тут как тут, продолжал просвещать меня:

– Еще со времен Королева повелось: все руководители, кто создавал ракету, приезжают на вывоз. И пешком вместе с ней идут на стартовую позицию.

– И подкладывают под колеса тепловоза монетки – на удачу.

– А вы откуда знаете? – вылупился на меня гид. А я и не помнила откуда – то ли дед Влад рассказывал, то ли дед Радий. А может, бабушка Галина.

– Ах да, – спохватился сопровождающий, – мне ваш спутник Арсений говорил, когда путевки покупал: ваши дедули (как он сказал) – ракетчики былых времен.

«Так, может, все дело в том, что Денис считает нас с Сенькой парой? Надо развеять это его заблуждение».

– Все правильно, – кивнула я, – оба наших деда сюда, на Байконур, впервые приезжали, когда еще и Гагарина не было. Только маленькая поправка: мы с Арсением совсем не парочка, а единокровные брат и сестра. Иноземцев Владислав Дмитриевич – наш общий дед.

И тут, легки на помине, как раз и появились дед Влад и дед Радий. А еще их сопровождали две молодые женщины, одна из них в такой же, как Екатерина, куртке с пометкой «служба безопасности», и дама, явная туристка, средних лет, с бейджиком на шее. И Сенька, конечно.

Если честно, на душе у меня кошки скребли – как деды перенесут дорогу? Шутка ли, ночной перелет из Белокаменной, пара часов разница во времени, потом три часа на машине по пустыне из Кзыл-Орды.

Но оба выглядели как огурцы. Подтянутые, оживленные, глаз горит.

Я почти сразу догадалась, в чем дело. Штука заключалась в прибывшей с ними даме. Это для меня (и для Сеньки с Денисом) она выглядела довольно пожилой, пятидесяти-с-лишним-летней. А для восьмидесятилетних дедов – юная красотка. К тому же они оба у нас вдовцы: Радий – соломенный, жена Эльвира уехала в Германию и сошлась там с местным бюргером, а дед Влад вдовствует натурально. И ведь остались еще силы и интерес, чтобы окучивать (слово из их молодости) представительницу противоположного пола! Даже соперничество между дедами какое-то почувствовалось – за самку! Ох, петухи!

Женщина эта мило улыбнулась мне.

– О вас, Вика, я наслышана. Мои спутники по дороге из Москвы рассказали: умна, красива, деловита. Все похоже на правду. И, чтобы вам не вглядываться в бейджик, меня зовут Елена, я туристка из Петербурга.

А Денис обратился к дедам:

– Жаль, что вы на вывоз ракеты не успели.

– Да бог с вами! – горячо воскликнул дед Радий, явно в расчете быть услышанным (и оцененным) Еленой. – Я тысячи вывозов и тысячи пусков на Байконуре наблюдал.

– Ну уж тысячи, – усомнился дед Влад (сказывались, сказывались элементы соперничества!).

– А ты посчитай, Владик! Я здесь прослужил с мая пятьдесят девятого по конец семидесятого. Почти двенадцать полных лет. Плюс много раз приезжал в командировки, и на гастроли меня приглашали. А в те времена отсюда стартовали не так, как сейчас, когда еле-еле двадцать пусков в год набирается! В конце шестидесятых – по восемьдесят-девяносто стартов ежегодно. Вот и считай. Двенадцать на девяносто перемножить сможешь? Или тебе логарифмическую линейку дать, проектант?

– Но тебя ведь отсюда на Куру переводили. За плохое поведение. (Заложил соперника перед дамой Владислав Дмитриевич, заложил! Вот петухи!)

– А что Кура, что Кура! Я там год всего пробыл!

– Представляете, – обратился дед Влад теперь напрямую к Елене, – Радий тогда за Хемингуэя пострадал.

– Это как? – изумилась дама.

– Мы вместе с ним тут торчали на полигоне. И приносит нам радио в июле шестьдесят первого печальное известие: покончил с собой прогрессивный американский писатель Эрнест Хемингуэй. А мы его с Радием тогда очень уважали. Даже политинформацию о нем солдатикам делали. Решили, конечно, выпить за помин души. А на площадках тогда сухой закон был. Но спирт, конечно, выписывали – на протирку, как говорили, оптических осей. Или осей координат. И вот Радий наш Ефремович перебрал и по дороге в казарму на глаза товарищу подполковнику попался. Тот и упек его на Камчатку, на Куру.

– Прекрасное было путешествие! Годик в экологически чистом районе, лосося руками ловили.

– Ага, и в палатках жили.

– В палатке – всего два месяца.

Тем временем мы подошли вслед за ракетой к стартовой площадке. Всех туристов отправили в крохотный загончик, огороженный барьерами по пояс. Сновали, щелкая затворами, китайцы, позировали на фоне ракеты, осклабясь. Наш экскурсовод слегка стушевался на фоне дедов – понимал, что его знания, почерпнутые в книгах и научпопфильмах, поблекнут в сравнении с реальным жизненным опытом Владислава Дмитриевича и Радия Ефремовича. Но он пытался.

– Вот, обратите внимание: на лафете установщика – такого гигантского домкрата, который поднимает ракету в горизонтальное положение, – нарисованы звездочки: одна большая, пять поменьше и семь совсем маленьких. Это значит, с данной площадки прошло сто пятьдесят семь пусков.

Ярко светило и даже припекало солнце, прогноз на сегодня был до плюс пятнадцати, и я оделась не слишком жарко (думая, честно говоря, не о теплоте, а как скорее понравиться Денису). Однако дул сильнейший ветер, и я отчаянно мерзла.

Елена из Петербурга, разумеется, понимала смысл кружения вокруг нее дедов, и ей, без сомнения, это нравилось. Она расправляла плечи, посверкивала глазами. И поощряла старичков.

– А вы помните, как впервые на Байконур прибыли?

– Конечно! – первым откликнулся Радий. Он вообще выглядел гораздо более моторным, чем мой единокровный дед. Натуральный актер, сангвиник. – Я приехал сюда в мае пятьдесят девятого, поездом «Москва – Ташкент», на станцию Тюратам. Жили мы на второй площадке, недалеко от старта, который теперь гагаринским называют. В общаге комната на четверых – а перед этим офицеры вообще в бараке ютились, двести человек на нарах, деревянные стены, зимой волосы к подушке примерзали. Барак тот сгорел потом.

– А я был более ценный кадр, поэтому меня сюда впервые на самолете доставили, – перебил своего дружбана дед Влад. – Летели мы спецбортом, вместе с Костей Феофановым, моим начальником – он ведь потом и сам в космос отправился. Девятый стал советский космонавт. Промежуточная посадка у нас тогда была в Уральске, дозаправка. Помню: такой павильон на краю поля, мы садимся (тоже ночью летели), выходит, позевывая, буфетчица, отпирает висячий замок на своей будке. Мы перекусываем – ассортимент простой: вареный язык и сметана. Это тоже в мае месяце было, но в году – шестидесятом. На первый пуск «Востока» я тогда прилетал.

– Это с собачками, Белкой и Стрелкой? – пискнула Екатерина-«безопасность». Она, как и Арсений, Елена и другая сопровождающая дама, внимательно прислушивалась, что вещали распушившиеся старички (эти новые, добавочные слушательницы придавали дедам, особенно Радию, еще больше куражу).

– Что вы, Белку со Стрелкой пустили гораздо позже – в августе шестидесятого. А в мае еще система жизнеобеспечения не была готова, поэтому в качестве балласта чугунные чушки в корабль положили. Мы его тогда посадить не смогли, тормозные двигатели сработали при неправильной ориентации, и мы забросили изделие, наоборот, на более высокую орбиту. Корабль еще несколько лет в космосе болтался, пока не упал, как специально, на Америку. А там долго, где-то в Аризоне, гадали: что это за чугунные рельсы с надписями кириллицей русские на орбиту запускают?

– А вы и полет Гагарина видели? – вопросила петербуржская дама.

– Конечно! – воскликнул дед Влад.

– «Конечно», – передразнил его Радий. – Ты, «конечно», его «видел». Ага. Ты, Владичек, в бункере тогда сидел, и тебя даже к перископам не допускали – потому что в перископы гораздо более важные люди за тем стартом наблюдали.

– Зато я по заданию Сергея Павловича орбиту гагаринскую сразу после пуска просчитал! – защищался Иноземцев. – А ты-то сам? В кунге своем весь запуск просидел! Там ведь тоже окон нет.

– Я вышел в степь и смотрел глазами. В непосредственной близости от стартовой позиции. У меня в отделении все четко организовано было, солдатики работали и без моего присутствия.

– Вот именно, без тебя здесь вообще можно было обойтись.

Забавно было наблюдать за ними обоими. Лишнее доказательство, что люди в целом с течением времени не меняются. И оба пожилых мужчины вели себя так, словно они два первокурсника, пытающихся обольстить восьмиклассницу.

Тем временем, под перебранку дедов, гигантский, типа, домкрат потихоньку поднимал ракету в вертикальное положение. Потом с ней стали смыкаться фермы обслуживания. Я мерзла отчаянно под ледяным солнцем Байконура. Кругом суетились, толпились и щелкали затворами фотиков многочисленные туристы.

– Ну, прощальный взгляд на ракету – и в путь! – бодро скомандовал Денис. – В следующий раз мы ее увидим в полете.

Мы вернулись на стоянку. Деды по ходу движения продолжали охмурять Елену. Она была ничего, особенно для их возраста. Разумеется, после пилинга, ботокса и гиалуронки, зато с прекрасной прической, отменным маникюром, худая, стройненькая и одета, как подросток – в кожаную косуху и рваные джинсы. Забавно было посмотреть, как вышагивает эта троица: она посередке, и они что-то наперебой ей вкручивают.

Сенька, да и я, готовившиеся опекать пенсионеров на каждом шагу, почувствовали себя не у дел. Арсений сделал знак в спину удалявшейся троицы – мол, молодцы, круто, горжусь!

Теперь мы расселись в микроавтобусе – на нем мои как раз и прибыли из кзыл-ординского аэропорта. В багажнике лежали их чемоданы. На переднее сиденье влезла Екатерина-«бе-зопасность». Еще одна девушка с бейджиком, от турфирмы, представилась как Элоиза.

– Элиза? – переспросил Владислав Дмитриевич.

– Эльза? – Радий.

– Нет, Элоиза.

Занял свое место казах-шофер. Внутри микроавтобуса все мы постарались усесться по интересам. Пожилые мои ракетчики – вокруг Елены, а я – поблизости к нашему путеводителю.

Снова помчались по пустыне, время от времени обгоняя тихоходы-автобусы с туристами и работниками космодрома. По обочинам на площадках то и дело попадались полицейские (российские) машины. Однажды навстречу нам пронеслось два бронетранспортера.

– Перед запуском всегда так, – кивнул мне Денис, – меры безопасности усиливаются.

А холостые деды продолжали наперебой изливаться вокруг петербурженки. Видимо, адреналин придавал им сил. Трудно поверить, что эти восьмидесятилетние «пенсы» только что совершили ночной перелет. Воистину, гвозди бы делать из этих людей. Советские товарищи – они какие-то совсем другие были, гораздо крепче нас.

Мы пронеслись мимо огромного квартала посреди пустыни, настоящего города из заброшенных пятиэтажек: все без окон, без дверей и без признаков жизни. И даже что-то похожее на дом культуры и спортклуб промелькнуло, тоже давно покинутые.

– Здесь селили тех, кто в восьмидесятые работал по программе создания ракетно-космического самолета «Коршун» и сверхтяжелой ракеты «Родина», – пояснил наш экскурсовод. – Сорок тысяч человек тут проживало в лучшие времена. В основном городок застроили квартирами-малосемейками гостиничного типа. Как только у семьи дети появлялись, ее в Байконур переселяли, потому что тут ни школ, ни детских садов не было. После того как программу закрыли, городок, его называли «Молодежным», был заброшен и отчасти разграблен. Да, в лучшие времена, как раз в середине восьмидесятых, под «Коршун-Родина», население города Байконура вместе с этим микрорайоном ста сорока тысяч человек достигало. Сейчас – около семидесяти тысяч.

– И я здесь в общей сложности года полтора, наверное, прожил, – произнес в тон Владислав Дмитриевич. – Когда мы «Коршун» доводили. В гостинице тут обретался. Наездами из Москвы, по два-три месяца. – На первый взгляд лицо его при виде нынешнего разорения казалось бесстрастным, но на скулах заходили желваки, и на глаза навернулись слезы.

Мы остановились на перекрестке железной и шоссейной дорог. Тусклые дорожные знаки, памятная стела с вылинявшими буквами, так что сложно даже прочитать:

Мы выползли из микроавтобуса. На расстоянии примерно километра, за забором из колючей проволоки, возвышались циклопические сооружения. Металлические ажурные башни достигали вышины небоскреба – метров двухсот.

– Перед вами – там, вдалеке, – площадка номер сто десять, – начал Денис, – или стартовый комплекс «Коршуна». К сожалению, нам не разрешают ни визиты на саму площадку, ни даже подъезжать ближе. Как говорят, для нашей же безопасности: за тридцать лет неиспользования железо проржавело, может свалиться на головы. Сначала эта площадка предназначалась для «лунной» ракеты – той, что должна была доставить первого советского человека на Луну. Ракету эту придумал еще Сергей Павлович Королев, она имела наименование Эн-один, или носитель-один, или наука-один, и была почти сто метров в вышину – как тридцатиэтажный дом, а внизу составляла около пятидесяти метров в окружности, и тридцать ракетных двигателей. Ее еще называли «царь-ракетой». Потому что больше, чем она, так до сих пор и не было в мире создано. Но как это часто у нас, русских, бывает, царь-колокол не звонит, царь-пушка не стреляет, царь-ракета не летает. Было четыре пуска Эн-один, два в шестьдесят девятом, один в семьдесят первом и один в семьдесят втором. Ни один из них не увенчался успехом. Максимально ракета пролетела чуть более минуты. После этого программу закрыли, а затраты, шесть миллиардов рублей, списали. В советские времена шесть миллиардов были колоссальные деньги. Кооперативная квартира, мне рассказывали, пять тысяч рублей стоила. Так что вместо ракеты можно было город-миллионник построить.

Я исподволь окинула взглядом дедов. Оба они теперь стояли с опрокинутыми лицами. То ли усталость наконец взяла свое, то ли нахлынули печальные воспоминания. Чтобы растормошить их, я вполголоса спросила:

– А вы эту ракету помните?

– Помню ли я! – усмехнулся дед Владислав. – Да я для нее лунный корабль делал, который так ни разу никуда и не полетел.

– Плохо, значит, делал, – буркнул Радий.

– Это вы так ее испытывали!

– Да, грохота было много. Тогда, в шестьдесят девятом, я перед стартом эвакуацией с площадок руководил. Второе июля, как сейчас помню. Ночь на третье. Последний шанс хоть как-то американцев с их «Аполлоном» опередить. Хоть в беспилотном режиме Луну облететь.

Все внимание нашей небольшой тургруппы перекинулось к Радию. Он реально был очень артистичен, играл голосом – да и было ему что рассказать. Сведения из первых уст, не отраженным светом, как у Дениса.

– Тогда не только отсюда, но и со второй площадки всех увезли, и с первой тоже. Когда шла эвакуация, возникло ощущение, будто армия отступает: сплошной поток машин. И не зря, как оказалось, всех вывезли. Ракета грохнулась прямо на стартовый стол и взорвалась. Что здесь было – как атомный взрыв! Стекла вылетели вплоть до города, а это больше сорока километров. Наши спецы в гостиницу на второй площадке вернулись – а стекол нет. Слава богу, мы с моими солдатиками во время пуска в окопе полного профиля сидели. Потом на меня сверху еще какой-то подполковник упал. Да, рвануло страшно. А через минуту сверху посыпались кусочки горячего металла. А потом пошел странный дождь, из керосина.

– Никто не погиб? – пискнула Елена.

– Слава богу, нет. Но левый старт – а их там два было – уничтожили под корень. И вот тогда стало на сто процентов ясно, что лунную гонку мы американцам проиграли. Они на Луну двадцатого июля ступили.

Подавленные рассказами Дениса и Радия, мы вернулись в микроавтобус. А дальше нас ждало еще более разочаровывающее зрелище. Неподалеку возвышались огромные (и навсегда покинутые) здания – МИКи (монтажно-испытательные корпуса) для суперракеты «Родина» и ракетно-космического самолета «Коршун». Даже не знаю, с чем это сравнивать. Океанский круизный лайнер? Он явно меньше будет. А перед МИКами на открытом воздухе были брошены циклопические железные объекты, похожие на увеличенных в миллион раз кузнечиков. Каждый опирался на два длинных ряда железнодорожных колес и стоял одновременно на двух парах рельс. Не знаю, сколько сотен тонн металла там было. А ведь когда-то эти агрегаты действовали. Они, как доложил нам Денис, вывозили из МИКов ракету «Родина» с кораблем «Коршун», доставляли их на стартовую позицию и поднимали в горизонтальное положение. По сути, это были такие же установщики, как те, что вздымали сегодня ракету «Союз», только раз в пять или даже десять больше. А Денис все рассказывал о программе «Коршун»: и как работали на нее по всему Союзу более миллиона человек, и сколько на нее потратили. И как «Коршун» пятнадцатого ноября восемьдесят восьмого года совершил один-единственный беспилотный полет на орбиту, а потом, после двух витков вокруг Земли, сел сам, без пилота, здесь неподалеку, километрах в семи, на тут же, на Байконуре, построенный аэродром «Юбилейный».

– «Юбилейный», кстати, тоже совершенно особенная посадочная полоса. Говорят, когда его возводили, начальник космодрома ставил на капот своего «газика» налитый всклянь стакан воды и ехал по взлетке. Если вода расплескивалась, приходилось плиты шлифовать. Несколько сотен алмазных дисков для шлифовки израсходовали. И построили еще два запасных аэродрома для «Коршуна» – на Дальнем Востоке и в Крыму. В своем роде наш аэродром «Юбилейный» – совершенно уникальный.

– А сейчас он используется? – спросила Елена.

– Только если прилетает ну ооочень большое начальство. Или супербогатые люди, имеющие отношение к космосу.

– Это на нем Бабчук разбилась?

Лицо Дениса чуть дрогнуло.

– На нем.

Я знала эту историю, да и деды, конечно, тоже. Помню, они ее при мне обсуждали. В свое время она по разным СМИ прогремела, а потом затухла, вытесненная другими новостями, не менее кровавыми – и все ее благополучно забыли.

Наталья Бабчук была членом совета директоров авиакомпании «Отчизна» и женой президента компании Игоря Бабчука. Входила в список «Форбс» и числилась чуть не самой богатой женщиной России с состоянием около полумиллиарда долларов. Ее компания несколько лет назад приобрела так называемый «экваториальный старт» – платформу в океане, с которой можно запускать ракеты. Платформа болталась где-то на экваторе, в Тихом океане, близ островов Рождества. Говорили – я вовек этого не пойму – что чем южнее ракету запускаешь, тем легче ей взлетать. (Поэтому, кстати, и Байконур на юге СССР, в пустыне заложили.) Так вот, Бабчук эту платформу купила за шестьдесят лимонов евро, кажется – а потом оказалось, что ракеты подходящей для нее теперь нету. Вот и металась Бабчук по миру, пыталась производство этой ракеты наладить. На Байконуре тоже не раз бывала. И вот однажды, взлетев как раз со здешнего аэродрома «Юбилейный» на своем частном самолетике, потерпела аварию. Погибла не только она, но и два пилота и бортпроводник.

– Что там в итоге с самолетом Бабчук случилось? – продолжала расспрашивать Елена.

– Расследование идет, – пожал плечами Денис, – и о результатах я пока ничего не знаю… Но вернемся к нашим баранам, то есть к нашему «Коршуну». После того первого (и единственного) полета и ракета «Родина», и боевой слетавший пристыкованный к ней «Коршун» хранились именно здесь, вот в этом монтажно-испытательном корпусе. Однажды на кровле казахская фирма стала проводить работы – крыша начала течь. Завезли рубероид, складировали по ошибке все в одном месте. К тому же в ту весну шли дожди – а при постройке этого корпуса в нарушение технологии на крыше использовали керамзит. Он пропитался водой, в итоге, с учетом складированного рубероида, нагрузка на крышу превысила допустимую, и она попросту рухнула – прямо на «Родину» с «Коршуном». Восемь рабочих погибли. А в довершение всего топливные баки «Родины» были заполнены газом (таковы условия хранения), и когда их повредили осколки крыши, они взорвались. В результате погибла и ракета, и ракетно-космический самолет.

– И где они сейчас? – вопросила любознательная Елена.

– Порезали, вывезли на металлолом… А крыша МИКа, как вы видите, так и не восстановлена.

На моих дедов было жалко смотреть. Оба совсем сдулись.

Конечно, они слышали эту историю. Не могли не слышать. Но одно дело – ведать о ней абстрактно, и совсем иное – увидеть воочию.

Даже ярчайшее и припекающее совсем по-весеннему солнце, даже яснейшее синее небо не могли поддержать нам настроение, не делали менее резкой боль от разрухи. Прибитые и разочарованные, мы залезли обратно в микроавтобус.

Денис сказал:

– Давайте теперь вернемся в город. Поселим наконец наших новых гостей в отель, и вы все немного отдохнете. А потом встретимся на ужине.

На обратном пути усталость – а может, переживания – взяли свое. И Радий, и Владик заснули прямо в креслах.

Задремала и сидящая между ними Елена. При этом она трогательно преклонила головку на плечо Радия.

Зная, что женщины обычно ничего не совершают случайно, даже во сне, я подумала, что она, возможно, сделала свой выбор.

Ужин назначили на семь, в кафе на местном Арбате.

Я подновила укладку, растрепанную под байконурским ветром. Сделала вечерний макияж и вдумчиво подобрала кофточку – чтобы и стильно, и не вызывающе. Надела теплую куртку, чтобы не мерзнуть по пути. И все равно еще оставалось время. Мне не хотелось ничьего общества – ни Сеньки, ни тем более дедов, и я решила пройтись одна.

Смеркалось. Слева огромную площадь, где стояла гостиница, замыкало державное здание с колоннами. Я сверилась с картой (мне ее выдал при поселении Денис): это Дом офицеров. Видимо, именно на его сцене блистал в былые времена Радий. Я обошла его кругом. Дом офицеров тоже оказался заброшенным и разрушенным, как слишком многое здесь, на Байконуре. Крыша провалена, окна заколочены. На цоколе кто-то отчаянно написал зеленой краской: «В ее глазах я видел все, кроме любви».

С оборотной стороны Дома офицеров начинался парк. Судя по карте, он спускался к Сыр-Дарье. К каждому дереву была подведена водопроводная труба – полив. Я такое видела только в жарких странах, типа Израиля. По пустынным аллеям я дошла до летнего кинотеатра. Он тоже выглядел покинутым.

Как ни странно, несмотря на полное одиночество и сумерки, гулять здесь было совершенно не страшно. Но время поджимало, и я вернулась на местный Арбат.

Кафе почему-то называлось «Кальяри» – где, спрашивается, Сардиния и где Байконур. Буква «Я» в названии потухла, и получилось «Каль-ри». Столики расставили на открытой веранде, хотя апрель, и температура вечером уверенно стремилась к отрицательным отметкам. Здесь сидела молодежь, покуривала кальяны да и просто сигаретки и попивала пивасик.

В заведении и официанты, и бармен, и мэтр – все оказались казахами. Они проводили меня за столик. В обычном стиле русских – наша тургруппа составила вместе три стола. К нам присоединились еще две пары, очень молодые, даже в сравнении со мной, Стас и Настя из Бишкека и Катя с Лешей из Екатеринбурга. Жаль, для Сенечки моего никакого подходящего кадра даже теоретически на горизонте не появилось.

Несмотря на мое опоздание, еще шла рассадка, и я после некоторых организационных телодвижений заполучила место рядом с Денисом. По другую руку от меня расположился мой единокровный дед Влад, рядом с ним, естественно, Елена, а подле нее – Радий. Старички, да и петербуржская дама выспались, приоделись и выглядели даже импозантно.

Расселись, сделали заказ. Сенька попросил местного казахского коньяку, я ограничилась пивом. Несмотря на то что Денис очутился рядом, ни интимного диалога, ни какого бы то ни было еще у меня с ним не получалось. Его все дергали вновь прибывшие туристы, расспрашивали, что к чему и что будем смотреть. А то он официантами руководил, распоряжался, как и что подавать, или с Элоизой своей шептался по части организации завтрашнего дня.

Я невольно прислушивалась к разговору дедов.

– Скажите, Радий Ефремович… – начала Елена.

– Просто Радий.

– Да, хорошо. Вот вы жили здесь, на Байконуре, в шестидесятые. И каким он вам тогда казался, этот город?

– Прекрасным! Всюду новостройки – но такой размах! И полет. Представляете, тридцатую школу (ну, она была первая в городке, просто ее для конспирации тридцатой наименовали) построили за одно лето! В три смены солдатики пахали. Но я мало в городке тогда бывал. Все больше на площадке. А здесь только на праздники и в редкие выходные. На танцверанду офицеры приезжали. Знаете, как тогда говорили? Вы меня извините за гусарскую прямоту, но иначе не звучит. Здесь, на полигоне, считали так: на одну даму приходится десять метров шланга и ведро яиц.

– А вы тут себе жену нашли?

– А где ж еще! Эльвирка поварихой была, в буржуйке.

– В буржуйке?

– На площадке четыре столовые были: солдатская, офицерская, для специалистов и для начальства. Для буржуев, значит. Мы поженились – нам квартиру сразу здесь, в городке, дали. Денег на Байконур государство не жалело. К семидесятому году кинотеатр «Сатурн» построили – огромный, широкоэкранный, на тысячу сто мест, бассейн. Деревья подросли. А снабжение! В советские времена – важнейшая вещь! А у нас, говорили, снабжение лучше, чем в Москве. Или, скажем, в городке Звездном. Копченая колбаса с черной икрой в магазинах лежала! Квартиру нам довольно быстро дали. Мария – вон, мать его, – Радий кивнул на сидящего напротив Сеньку, – у нас подрастала.

– А что ж вы уехали?

– Климат. Климат ужасный, конечно. Да и потом, Подмосковье, пусть и дальнее, по-любому лучше пустыни.

– Вот и я тоже так решила.

– Вы здешняя?!

– Да, выросла здесь. В той самой тридцатой школе училась.

– А я распинаюсь!

– Но я в семнадцатилетнем возрасте, сразу после выпускного, отсюда уехала. С тех пор пару раз приезжала на каникулы. А в конце восьмидесятых родителей в Питер перетащила – и уже с концами.

– Вы, значит, тоже на родное пепелище пожаловали?

– Вроде того.

Этот диалог рядом с собой я слушала вполуха. Сама пыталась наладить контакт с Денисом. Но он был какой-то дерганый. На мои реплики отвечал односложно. И особого внимания ко мне – напряженного, мужского, как вчера вечером или сегодня с утра, – не проявлял. Я не то чтобы обиделась, но задумалась: что это с ним? И, может, это я совершила какую оплошность?

А потом, как бывает в любом застолье, народ решил сделать перерывчик. Стали выходить, кто прическу поправить, кто покурить. Тут-то и произошла встреча, которая, как я сейчас понимаю, стала точкой невозврата для нашего путешествия. И которая мирный туристический-ностальгический вояж превратила в нечто совсем-совсем иное. А тогда я не придала случившемуся особого значения.

Дед Радий, возвращавшийся из туалета, столкнулся лицом к лицу с пожилым красивым казахом: тонкие правильные черты, смуглая кожа, красивые кисти и длинные пальцы рук. Тот изу-мленно раскрыл свои раскосые очи:

– Товарищ майор? Радий Ефремыч? Вы ли это? Здравия желаю!

– Да, это я. А ты?.. Не припоминаю.

– Лейтенант Талгат Садыков прибыл в ваше распоряжение! – по-военному отрекомендовался новый персонаж, хоть, конечно, одет был в гражданское и выглядел явным отставником.

– Талгатик! Лейтенант! Бисов ты сын!

– Так точно. Только я давно уже не лейтенант. Подполковник в отставке.

– Хм, сравнялись, значит. Меня тоже подполковником уволили.

– Не сделали мы, значит, с вами карьеру в советской армии.

– Ох, не сделали.

– А пойдемте, Радий Ефремыч, за мой столик. Я один тут обретаюсь. Поговорим. Расскажете, как судьба ваша сложилась. Мы ведь, почитай, с какого года не виделись?

– А ты все здесь, на Байконуре?

– Так точно!

– Ну, пошли.

И дед Радий прихватил свою стопку и удрал из-за нашего длинного общего стола к двухместному столику нового-старого знакомца.

Тем временем дед мой единокровный, за исчезновением соперника, принялся в новом порыве ухаживать за Еленой. Стал вспоминать баснословные времена, когда при подготовке программы «Союз-Аполлон» сюда, на строго секретный военный полигон, пожаловали первые американцы.

– А вы-то как здесь тогда оказались? – на правах байконурского старожила ревниво выспрашивала Елена.

– Из Подлипок приезжал, в командировки. Как специалист. По два-три месяца здесь сидел. Помню, тогда всех, кто с американцами контактировал, в гражданскую одежду переодели.

– Да-да, вспомнила! Моего отца тоже! Прямо заставили в универмаг идти и пару гражданских костюмов прикупать!

– Да, а среди американской делегации, конечно, много церэушников было. И русским хорошо владели. И вот один спрашивает у парня на проходной – а тот в гражданке сидит, как по новым правилам положено. Сколько, говорит, тебе, сынок, до дембеля? А тот: полгода. Так и расшифровался. Но что полигон военный – это, конечно, секретом полишинеля было. Смешнее, когда вдруг выяснилось, что многие рельсы на площадках – с клеймом «Made in USA», их в СССР некогда по ленд-лизу получили. Мобилизовали сварщиков заваривать знаки.

Елена вежливо слушала деда, потом засобиралась.

– Я провожу вас?

– Нет-нет, тут до гостиницы совсем рядом. Да и спокойно здесь. Сидите-сидите, я сама дойду.

– Если вдруг захотите, у меня в номере есть чайничек и прекрасный чай и кофе. Я как старый путешественник (ударение на слово путешественник, ха-ха-ха) все свое ношу с собой. Заходите по-соседски на чай. Я в триста восемнадцатом.

– Спасибо большое, – тепло улыбнулась Елена.

Мне стало жалко деда – неужели он не видит, что его шансы на успех довольно призрачны? И в данной конфигурации дама явно предпочитает Радия? А с другой стороны, люди – смешные создания. И мы часто воображаем себе неизвестно что. С чего вот я вдруг взяла, что Денис приударяет за мной? По нынешнему вечеру этого и не скажешь. Но не могла же я ошибиться? И свой собственный к нему интерес и вдруг возникшую во мне терпимость по отношению к мужским ухаживаниям принять за его внимание? А может, он так расчетливо играет? Теплое начало – заведомое охлаждение, а потом… Да никакого времени не остается у нас ни для какого «потом».

При этой мысли настроение у меня совсем скуксилось. Да и ужин кончился, и я поспешила проститься. Меня никто – включая, к сожалению, Дениса – не удерживал. Наоборот, он мне на прощание сказал вежливо, как обычной клиентке: «Хорошо отдохните, завтра обширная программа».

Когда я уходила, за столиком на двоих, где сидели, глаза в глаза, дед Радий и его бывший сослуживец, дым стоял коромыслом. Явилась водочка, пивко.

– Ты давай, за дедами своими проследи, – шепнула я на прощание Сеньке. – Особливо за Радием. Сам рассказывал, какой он у вас бывает, с выходом.

– Ага, дезертируешь с поля боя, – надулся Арсений. – И двух старичков на меня вешаешь.

– Ты мальчик, я девочка. И я сроду не подряжалась пьяных мужиков таскать.

В номере оказалось холодно. Я залезла под одеяло и стала просматривать фотки сегодняшнего дня: космодромская дорога сквозь пустыню, вывоз и вертикализация ракеты, заброшенный микрорайон из пятиэтажек среди пустыни. Покинутый старт с гигантскими молниеотводами и фермами. МИК с обвалившейся крышей и гигантские «кузнечики»-установщики для «Коршуна». Дом офицеров с заколоченными окнами и граффити. Разрухи и убытка на снимках оказалось явно больше позитива. Кое-что я запостила в инстаграм с фейсбуком с приличествующими и, по возможности, возвышающими отечественную космонавтику подписями. Потом нечаянно уснула.

Проснулась от холода. Нос и щеки заледенели. Часы на телефоне показывали час ночи.

Никто, конечно, и не подумал заменить мне неработающий обогреватель.

Что ж, как говорят старички Владислав и Радий (повторяя любимцев своей юности Ильфа и Петрова), спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Я вылезла из-под одеяла и пошла искать горничную.

Она сидела у нас на этаже, у себя в каморке, в окружении семи-восьми обогревателей, стопок чистого белья и верблюжьих одеял. Я вспомнила свою бедную ушедшую матушку и как она рассказывала: «При социализме главное слово было – смирение. Особенно перед младшим обслуживающим персоналом: продавцами, официантами, стенографистками, машинистками, администраторами. Перед ними следовало заискивать, за это ты могла получить от них самое лучшее». А я понимала, что попала сейчас, на Байконуре и в гостинице, практически в беспримесный социализм. И униженно попросила у служительницы работающий обогреватель. Моя кротость покорила ее. Она проверила агрегаты, выбрала лучший и даже помогла мне дотащить его до номера.

Я включила его, и в комнате ощутимо начало теплеть. Пощелкала каналами телевизора. Их было штук шесть, как при позднем социализме, и показывали все ужасно, с рябью и словно из-под воды. Я уставилась в незашторенное окно. Огромный плац, ограниченный с четырех сторон гостиницей, зданием Главкосмоупра, Домом офицеров и истоком местного Арбата, был ярко освещен. Куда-то вверх указывал неизбежный Ленин. На универмаге (тоже заброшенном и неработающем), которым начинался Арбат, помаргивали разноцветные лампочки иллюминации.

Вдруг я заметила, что огромное пустынное ночное пространство площади пересекают наискось знакомые фигурки.

По диагонали, из города по направлению к отелю, брели мужчина и женщина. Мужчина был явно навеселе, он что-то рассказывал и жестикулировал. Дама улыбалась.

Это, без сомнения, были Радий и Елена. Откуда они шли в два часа ночи?

Ведь первая, сославшись на усталость, отправилась отдыхать в половине девятого.

Второго персонажа я покинула, спустя полчаса после этого, выпивающим в ресторанчике с Талгатом. Где, как, зачем и почему они, спрашивается, объединились?

Парочка вошла в гостиницу. Я прислушалась. Через какое-то время заработал лифт.

Затаив дыхание, я подошла к своей двери. Мой номер был у самого лифта, в начале коридора.

Когда старички и Елена заселялись сегодня днем, после первого визита на космодром, я обратила внимание, что все наши живут на моем же третьем этаже, только дальше, чем я, от центральной лестницы.

Шаги парочки прозвучали мимо моей двери. Слышимость здесь была что надо (хорошо, что я прихватила с собой беруши). Я тихонечко приотворила дверь и стала следить. Ничего не может быть занимательней альковных тайн!

У двери Елены парочка остановилась. Последовал короткий тихий разговор, и Радий попытался ее поцеловать. Во дает старикан! Она засмеялась и высвободилась. Скользнула за дверь и захлопнула ее у старика Рыжова перед носом. Он юмористически развел руками – мол, увы, не вышло – и побрел к себе.

Какие дела тут творятся! Просыпаются древние инстинкты, следуют позывы к любви, гордые отказы! Да, воистину, в Байконур из Таиланда готова ныне перенестись столица секс-туризма!

Наутро все – и даже мои старички, загулявшие с вечера, – собрались на завтраке, как положено, рано. Предстояла, по обещанию Дениса, обширная программа. Дед Радий выглядел возбужденным и одухотворенным, как будто и не с похмелья.

Когда мы вышли из кафе, в начале местного Арбата Радий Ефремыч подозвал нас троих – деда Владислава, Арсения и меня – и сказал:

– Есть очень-очень важный разговор.

– Вы что, жениться собираетесь? – несдержанно брякнула я и сразу поняла, что бухнула опрометчиво.

– С чего ты взяла? – подозрительно прищурился игривый старичок.

– Шучу так, – пошла я на попятный.

– Нет, дело и впрямь очень-очень серьезное. Я кое-что узнал вчера.

– Ну, говорите.

– Нет, не сейчас. Во-первых, разговор долгий. А во-вторых, совершенно не для чужих ушей. Выберем где-нибудь время и место.

– Талгат вам что-то рассказал?

– Да, и не только Талгат. И не только рассказал.

Но нас уже звали садиться в микроавтобус. Место рядом с водителем заняла «Екатерина-безопасность».

С утра экскурсию вела Элоиза. Язык у нее оказался подвешен хуже, чем у Дениса, зато она рассказывала интересные бытовые вещи. Все-таки, как она с гордостью сообщила, всю жизнь прожила на Байконуре.

Мы ехали по улицам городка, и здесь, казалось, время остановилось в семидесятых – во всяком случае, никаких жилых домов старше хрущевок не наблюдалось. Не мелькало ни билбордов, ни реклам. На остановках толпился народ, и Элоиза пояснила: «Ждут автобусов, ехать на космодром, на площадки. В советские времена самым популярным видом транспорта на Байконуре был мотовоз. Поезда отправлялись раз в сутки, по утрам, на каждую площадку свой. Проезд бесплатный, но по рабочему пропуску – и если у тебя он на тридцать первую площадку, то на первую по нему не поедешь, за этим следили. Много драм было, когда офицеры свой мотовоз просыпали – приходилось попутку ловить, добираться до своей части».

Элоиза все время вопросительно посматривала на Радия со Владиком – правильно ли рассказывает, нет ли замечаний у непосредственных участников событий? Но оба бывших заслуженных байконурца сохраняли индифферентный вид, лишь легкая улыбочка скользила по устам моего деда.

Они по-прежнему сидели вместе, все втроем, Елена в центре. Но Радий уже не преклонялся к ней, не говорил ничего. Посматривал в окно. «Оскорбился, – сообразила я, – что она его вчера не пустила. Вот дурачок».

Воодушевленная собственным красноречием, экскурсоводша продолжала:

– Мотовозы сперва были запряжены паровозами – один такой у нас сохранился, как памятник. Теперь используют тепловозы. Идут мотовозы неспешно, до дальних площадок чуть не два часа, зато в вагонах – купе, койки. Утром можно доспать. А вечером прямо в поезде начать день рождения чей-нибудь отмечать. Или удачный запуск.

Тем временем мы миновали уже хорошо знакомое мне КПП на выезде из городка, потом мечеть и зданьица Тюратама, закрытые щитами, и развилку с шоссе, и еще один контрольный пункт, на въезде на космодром.

Снова понеслись по пустыне, по дороге без разметки, с ямами и без обочин.

Экскурсоводша пояснила:

– Согласитесь, ведь вряд ли кто-то из нас будет делать ремонт, тем более капитальный, в квартире, которую он снимает и которая ему не принадлежит. Вот так и в городе Байконуре, и на космодроме. Если уж тут что-то ремонтируют или приводят в порядок, то только то, без чего совсем не обойтись.

– Значит, кончится срок аренды, и после две тысячи пятидесятого года здесь постепенно все погибнет, – мрачным голосом высказался мой дед Влад.

– Боюсь, что раньше, – в тон ему откликнулся Денис. – Вот начнут ракеты уверенно летать с Восточного – и Россия, не дожидаясь окончания срока аренды, покинет Байконур.

– Такое потрясающее место погубили, сволочи, – подал реплику мой Арсений, не конкретизируя, впрочем, кто «погубил» и кто «сволочи».

Меж тем сегодня Денис снова вдруг стал оказывать мне явные знаки внимания. Он уселся, как и вчера, на одиночное место впереди меня, но то и дело оборачивался и подавал какую-то реплику, адресованную и предназначенную мне одной.

Например, показал место, где всякий раз останавливаются автобусы, везущие космонавтов на старт. Традиции этой положил начало Юрий Алексеевич. Когда его везли на стартовую позицию, попросил тормознуть по нужде и окропил заднее правое автобусное колесо. Впоследствии примерно на том же месте стопят все экипажи. И даже, как говорят, космонавты-дамы, которым трудно рассупонить скафандр, прихватывают с собой из гостиницы баночку. Да, ракетчики и космонавты – люди крайне суеверные.

А между нами с Денисом опять явно какая-то связь крепла, напрягалась. Иной раз, чтобы обратить на себя внимание, он нежно клал руку на мое предплечье – и меня словно током пронзало. И взгляды его, направленные в мою сторону, были такими… томными, скажем. Он как бы демонстрировал: вчера, как я заметил, ты на меня запала – да и не могло быть иначе. Теперь я тебя наконец рассмотрел и готов ответить, типа, взаимностью. И во мне ничего не напрягалось, не леденело, как обычно бывало все последние годы. Напротив, что-то высвобождалось, растекалось, предвкушало.

И сразу ворохнулось: что это значит? Случится роман? Короткий, скоротечный? На те три дня, что я на Байконуре? При мысли об этом у меня сладко заныло внизу живота.

Да, после предательства подлеца Ярика у меня ни разу не было мужчины. Ни одного, никогда. А прошло уже, с ума сойти, три года. И что же, я, оказывается, наконец оказалась готова? К чему же? К встрече без обязательств? Но наше пребывание здесь рассчитано всего на три дня. Как я буду, извините, выглядеть? Как дама полусвета, прыгающая в койку в первый же вечер?

А с другой стороны, время уплотнилось. Век на дворе двадцать первый. И что делать, если обстоятельства подпирают?

Да, Денис, он вчера обмолвился, снимает квартиру в городе. Будем надеяться, там у него не так холодно, как в гостинице. И потом, он, опять-таки, рассказывал кому-то вчера, что родом из Чебоксар, у него там родители, и когда не на космодроме, он проживает там. А Чебоксары – на той же Волге, что и мой М., и до моего города – четыреста километров по прямой. Для гигантской нашей России – совсем не расстояние. Можно мотаться друг к другу в гости хотя бы даже на выходные.

Но для того чтобы любовь продлилась и закольцевалась, надо, чтобы между нами что-то произошло. Причем, разумеется, прямо здесь, на Байконуре. И чтобы оно нам обоим понравилось. Иначе фиг он станет ко мне мотаться.

Ох, как далеко могут завести девушку мечты, начинающиеся с одного нескромного взгляда красавчика! Но слава богу, хоть они возникли! Ничего подобного ведь не было три с лишним года! После грубой измены Ярика я думала, что со мной в любовном смысле все кончено. И на месте моего сердца – выжженная пустыня. А вот, поди ж ты! Своими взглядами и касаниями Диня меня разбудил! Вернее, начал пробуждать! Хотя бы даже если одним этим ограничится – уже ему спасибо!

Хорошо, что никто не умеет читать мысли. И мои фантазии вокруг молодого человека так и остались никем – главным образом им самим! – не расшифрованными. Просто сидят двое – он впереди, она чуть сзади, он перегнулся через спинку кресла, и они мило болтают. Просто мило болтают.

Наш микроавтобус несся тем временем по пустыне-космодрому. Временами лихо и мастерски обходил едущие в том же направлении большие басы. Перегнали мы и следующий тем же курсом мотовоз – железнодорожная линия была проложена вдоль автодороги. Тепловоз пыхтел, выпуская клубы солярочного дыма, вагоны были облупленные, заржавленные, с немытыми окнами.

– Я думал, – пробухтел сидящий позади меня на одиночном месте Сенька, – космодром – это круто-круто. Беспилотные автомобили носятся, дроны пиццу развозят. Кругом стартапы. На супер-ЭВМ рассчитывают квантовые скачки… А здесь, наоборот, сплошной олд-скул. Прошлый век и разруха.

Эту реплику расслышал Денис и прокомментировал:

– В каком-то светлом будущем, о котором мечтал Королев и его соратники, все так и было бы, как ты себе рисовал: и дроны, и электромобили, и супер-ЭВМ. Но что-то в нашем королевстве пошло в итоге не так.

Мы приехали на очередную площадку, вывалились из салона, и я заметила: на глаза у обоих старичков, Владислава и Радия, опять навернулись слезы. Дальше мы пошли пешком, и они шествовали рядом, вдвоем, не разговаривая, только оглядываясь по сторонам. И на лицах их, умиленных, потрясенных и грустных, было написано: «А помнишь?.. А как все было – тогда?.. И ничего не изменилось!.. Или что-то изменилось?.. И мы это видим в последний раз».

Дед Владислав, очевидно, преодолевая и скрывая нахлынувшие на него чувства, сказал мне, указав на поле, густо усеянное белыми столбиками в половину человеческого роста:

– Здесь и был тот самый бункер, да и остается, наверное. Отсюда как раз командовали стартом. Три комнаты, два перископа.

– И Гагарина оттуда запускали?

– Не только Гагарина. Многих и многих.

Мы подошли к сооружениям на краю огромного бетонного котлована. Екатерина-«безопасность» вполголоса сказала: «В сторону, пожалуйста, не отходите и сам котлован не снимайте». По краям котлована возвышались огромные ажурные мачты с прожекторами и молниеотводы. А в центре стартового стола стояли точно такие же сооружения, как те, что мы видели вчера на тридцать первой площадке: фермы обслуживания, кабель-мачты. Только они были сомкнуты, и ракеты посредине не было.

Экскурсоводческую эстафету перехватил Денис, и у него получалось лучше, чем у Элоизы, потому что говорил он по-настоящему увлеченно, страстно и безо всякой заученности и пафоса.

Мне всегда нравились мужчины, горящие своим делом, – они, как правило, и в частной жизни оказывались хороши. (Не то что вялый Ярик, вспомнилось мне некстати.)

А с ясного, очень синего неба светило ярчайшее пустынное солнце, и дул сильнейший ветер. Только я сегодня предусмотрительно оделась: шерстяные перчатки, шапка, и холодно не было.

– Это, друзья мои, площадка номер один, или легендарный «гагаринский старт». Когда-то это место создавалось, чтобы грозить термоядерной ракетой надменной Америке. Поэтому возводился стартовый стол в самые кратчайшие сроки. Когда самосвалы везли сюда, на площадку, бетон, даже днем шли с зажженными фарами – столько пыли они поднимали. Шесть тысяч человек было занято на строительстве. Шесть тысяч! Всего два с небольшим года прошло от первого колышка до первого запуска. И именно отсюда пятнадцатого мая пятьдесят седьмого года стартовала первая советская межконтинентальная баллистическая ракета. А потом – первый спутник. И первый космический корабль с собачками Белкой и Стрелкой. И Юрий Алексеевич Гагарин. А потом – многие и многие, до сегодняшних дней. Всего эта стартовая позиция рассчитана была на двадцать запусков. А на ней произвели более шестисот! Вот как строили тогдашние военные строители, и проектировал стартовые сооружения академик Бармин, и придумывал и делал ракету Королев!

Я слушала Дениса и ощущала какой-то редкостный прилив сил, и радости, и вдохновения. Возможно, благодаря тому, что место было такое – место силы, что называется. А может, десятки и сотни ликований и восхищений советских людей от того, что они сделали это, радости всех, кто работал тут, от главных конструкторов до простых проектантов, инженеров, офицеров и солдатиков, напитали столь положительными эмоциями окружающее пространство. Да ведь какие люди строили это все и потом ликовали – самые умные и талантливые! Самые отборные, вроде деда моего Владислава и Радия.

Я даже отошла в сторонку от группы и предалась мечтам. Вот бы поставить здесь палатку и поселиться – хотя бы на пару дней. Напитаться бешеной, сводящей с ума энергетикой этого места. И – вместе с Денисом? А почему нет!

Но кто же нам это разрешит! Работающий космодром, одна из немногих действующих площадок.

Мы двинулись в обратный путь, к микроавтобусу.

– Гагарин полетел в среду на Святой пасхальной неделе, – ни к кому не обращаясь, промолвил мой дед Владислав. – Но мы тогда здесь сидели и об этом, комсомольцы-коммунисты, и не знали, и не задумывались. Как и День победы ведь в сорок пятом случился на Святой седьмице. Много позже мне моя бабушка Ксения Илларионовна о том шепнула. Разве не знак нам всем, фомам неверующим, от Господа? Несмотря на то что вы, безбожники, от меня отрекаетесь, я – с вами, я – с Россией!

Радий, в свою очередь (я уже понимала эту породу), всегда чуждался пафоса и вечно играл на снижение.

– Да, – молвил он, – помню и я, помню ту гагаринскую неделю. В среду, после того как Гагарин слетал и благополучно приземлился, объявили выходной до воскресенья включительно. И выписали спирта без ограничений, по чайнику на лицо.

– Кто о чем, а Радий о спирте, – буркнул дед Владислав, продолжая когдатошнюю, шестидесятилетней, вероятно, давности, между ними пикировку.

Зубоскальством два старичка заглушали, как я понимаю, приступ сильнейшей ностальгии.

При посадке в автобус Радий спросил Дениса, какая у нас дальнейшая программа.

– Сейчас едем на вторую площадку, – любезно откликнулся наш гид, – там осмотрим домики Королева и Гагарина, потом музей и обед.

– Мы в музей не пойдем, – безапелляционно бухнул Радий.

– Мы – это кто?

– Мы вчетвером. Владислав, Виктория, Арсений и я.

– Почему это? – набычился случившийся рядом Сеня.

– Нам всем четверым надо поговорить. А музей – в другой раз.

– Когда-то на полигоне это был идеал роскоши и комфорта, – грустно сказал дед Владислав, когда мы выходили из гагаринского домика.

Саманный домик; в одной комнате ночевал врач, в другой – прикрепленный сотрудник, то есть «кагэбэшник». В третьей, на узких железных кроватях, покрытых верблюжьими одеялами, почивали перед стартом основной космонавт и резервный. (Тогда еще даже не было в ходу слово «дублер».) Сиротские больничные тумбочки. Радио с проигрывателем «Ригонда». Психоделическая ванная с колонкой и разномастным кафелем. Унитаз установлен так, что на нем не посидишь – только «орлом».

Точно в таком же домике проживал на полигоне академик Королев. У него было на одного целых три комнаты и даже гостиная комната для совещаний с пузатым холодильником «ЗиЛ» и пиалами на столе.

Потрясала высота устремлений этих людей – в сочетании с убогостью быта.

Вся группа, предводительствуемая Денисом и Элоизой, отправилась в музей. На нас они оглядывались: почему не идем? Некоторые – включая Дениса, Элоизу и Елену – даже ревниво. Мы же вчетвером уселись перед музеем на лавочке, сгрудившись вокруг Радия.

Ветер стих, и солнце припекало даже по-весеннему.

– Мы с Талгатом вчера к нему домой пошли, – начал Радий, – и рассказал он мне вчера следующее. Он ведь, как в отставку вышел, в последнее время здесь на аэродроме подрабатывал – имеется в виду, на «Юбилейном», который на полигоне специально под проект «Коршун» построили. И вот он поведал мне: то, что нам (да и всему миру) объяснили про рухнувшую крышу МИКа, которая, дескать, под собой ракетно-космический самолет и ракету «Родина» погребла, – все туфта. На самом деле «Коршун» – украли. И ракетные двигатели с «Родины» – тоже.

– Как украли?! – невольно воскликнула я.

Дед Владислав усмехнулся:

– «Коршун» – не игрушка. И даже не «ястребок». Его в карман не положишь. Восемьдесят тонн веса, это если без топлива.

– И тем не менее, Влад! Талгат говорит, прошла настоящая спецоперация. В ней были задействованы мощные силы. И главное, он утверждает, у него есть всему доказательства. Кое-чему он сам был свидетель. А остальное записал в виде интервью. Показания разных соучастников, кто согласился говорить. Потому что в операции было задействовано, конечно, множество людей. Кое-кого он опросил. Всю эту информацию я подробно не смотрел, но он перекинул мне ее на почту. Сами знаете, интернет здесь неважный. Он просил – пользуясь моими связями в Москве – как-то продвинуть это дело. Придать гласности. А то, говорит, за державу обидно.

– Так как конкретно дело обстояло – он рассказал? – спросил по-прежнему неверующий дед Влад. – Или одни только общие слова: украли, увезли? Кто украл, когда, куда?

– В одну «прекрасную» ночь на «Юбилейном» приземлился украинский супертяжелый самолет «Мрия» – его, если помнишь, как раз и создавали для транспортировки «Коршуна». В то же самое время в МИКе погрузили на транспортно-установочное устройство наш ракетно-космический самолет – тот самый, слетавший. Перевезли «Коршун» на «Юбилейный». Кроме того, вырезали движки из «Родины». Также перекинули их на взлетку. Загрузили все сверху на «Мрию». И самолет улетел. Предположительно в сторону Китая.

– Ох, какие беспочвенные фантазии… – вздохнул мой единокровный дед.

– Талгат клянется, что у него есть все доказательства: записанные свидетельства и даже снимки «Мрии» с «Коршуном» на фюзеляже – если помнишь, в восьмидесятые этот самолет еще не успели создать, чтобы ракетно-космический самолет перевезти, и его сюда доставлял бомбардировщик.

– Насколько я помню, «Мрия» потом во-зила «Коршун» в Париж, на выставку в Ле Бурже, в восемьдесят девятом. Ну ладно, надо будет посмотреть материалы, – снисходительно отозвался Владислав Дмитриевич.

– А крыша в МИКе тоже обвалилась не просто так. Требовалось замести следы. Поэтому на место боевого ракетно-космического самолета в ту же ночь перевезли из монтажно-заправочного корпуса «Коршун-два» – второй по счету корабль, готовый процентов на пятьдесят. А затем подорвали в особом месте крышу корпуса. Он сложился, как карточный домик, и завалил все то, что оставалось от «Родины» и подменного «Коршуна-второго». Недолго думая, в развалинах раскопали из-под обломков то, что от них осталось, и свезли на металлолом.

– Но этим же огромное количество людей должны были заниматься! – воскликнула я.

– Вот именно! И кое-кто, сказал Талгат, согласился дать ему показания.

– Такую аферу, если она была, должны были прикрывать на самом верху, – заметил Сенька. – Хотя бы даже дать разрешение «Мрии» прилететь сюда, сесть на режимном «Юбилейном», а потом упорхнуть в Китай.

– О том и речь.

– Поэтому, дед, знаешь, выброси ты это из головы, – настойчиво сказал Сеня. – А материалы, не читая, из письма прямиком в папку «Удаленные» перекинь. И сам забудь, что тебе вчера твой пьяный казахстанский кореш нес. И нам, всем троим, немедленно сотри об этом память.

– Внук наш во всем прав, – поддержал дед Владислав. – Если действительно была спецоперация и ради нее восьмерых рабочих не пожалели, что на крыше разрушенного МИКа погибли, то тебя тем более не помилуют, старого дурака.

– А ты, молодой идиот, будешь жить и радоваться! – огрызнулся Радий. – Чего уж нам-то с тобой, спрашивается, огрызки своих жизней жалеть? Почему б, если что, не пострадать ради справедливости? Талгат вон себя не жалеет, хоть он и младше нас с тобой на четверть века.

– А справедливость сейчас вообще никому не нужна, – вступила я. – И никому не интересна.

По итогам дискуссии Радий с его тягой к честности проиграл нам на месте с разгромным счетом один-три – с одним голосом «за» и тремя «против».

Кто бы знал тогда, что он не послушается! Больше того, что я сама под влиянием минутного затмения вскоре влезу в это дело!

А пока из музея возвращалась наша группа. Посматривали на нас удивленно.

Денис собрал туристов во дворе. Показал черную «Волгу», на которой носился по Тюратаму Королев. И бронемашину, из которой главный конструктор наблюдал за пусками в непосредственной близи к старту. Затем мы подошли к полноразмерному макету «Коршуна», залезли в него (деды не стали), фотографировались в креслах пилотов, и я все поражалась, какой же он огромный. Это не крошечная капсула, в которой выводили на орбиту Гагарина и Терешкову. И даже не «Союз», в котором летают сейчас. Это настоящий лайнер – или боевой корабль. А Денис своим рассказом только подтверждал мое впечатление:

– Несмотря на то что «Коршун» создавался вследствие строительства американцами своего космического челнока и полетел после него, он во многих отношениях оказался гораздо совершеннее «шаттла». Возьмите хотя бы его самый первый – и, увы, последний! – полет. Полет, невиданный прежде, занесенный в Книгу рекордов Гиннесса, когда в беспилотном режиме наш космический самолет сделал два витка вокруг Земли, а потом приземлился здесь, на аэродроме «Юбилейный», с отклонением на пару метров от центра полосы. В ракетно-космической системе «Коршун» много было вещей, выгодно отличающих ее от штатовского «Спейс-Шаттла». Например, стартовал наш с полными баками – в отличие от американцев, которые большую часть топлива вырабатывали при пуске. Поэтому «Коршун» оказался способен на самые сложные маневры на орбите. На двух заокеанских челноках погибло в общей сложности четырнадцать астронавтов – из-за фатальных аварий на этапах выведения и посадки. Но наш ракетно-космический самолет обладал совершенной системой спасения. Существовали специальные катапультируемые кресла, уводящие пилотов в сторону от разрушающейся ракеты. Их многократно испытывали при запусках других ракет, и они продемонстрировали свою надежность и эффективность. На случай аварий или нештатных ситуаций, возникших прямо на орбите, у корабля имелся стыковочный узел, к которому мог причалить корабль «Союз» и спасти космонавтов.

– Дед Влад, – спросила я шепотом, – а настоящий, слетавший «Коршун» действительно мог быть интересен за границей?

– Еще бы! – безапелляционно отвечал он. – Там такие технологии, до сих пор непревзойденные!

Когда мы возвращались в городок, Екатерина-«безопасность», сидевшая рядом с шофером, вдруг закричала на полдороге:

– Стой-стой, останови!

Когда микроавтобус замер на обочине, она перегнулась со своего переднего сиденья рядом с шофером ко всем нам:

– Обычно в апреле наша степь вдруг расцветает. Ненадолго. Появляются тысячи и тысячи тюльпанов. Сейчас еще рановато, но вот я вижу на обочине есть парочка.

Все высыпали наружу – за исключением дедов. Радий грустно произнес:

– Когда-то я Элке своей такие дарил.

Народ разбрелся по пустыне. Стали, проваливаясь в песке, снимать, как бешеные, на свои смартфоны два-три тюльпанчика среди колючек. Они и впрямь были необычные – низкорослые, остролистые, жилистые.

Денис убрел куда-то в сторону, а когда снова садились в машину, протянул мне сорванный цветок.

Получилось трогательно и мимимишно.

– Это мне?

– Тебе. В честь знакомства.

И в этот момент, встретившись с ним глазами, я окончательно поняла: между нами что-то будет.

Только надо, чтобы мы оба правильно сыграли дальнейшую партию.

Нас привезли на ужин в другое кафе, где-то в городе.

Вызывающая роскошь девяностых: красные бархатные портьеры, кумачовые скатерти на столах. «Невзирая на интерьер, здесь очень вкусно», – сразу предупредил Денис.

Опять попросили официантов составить столы. Для моего одинокого тюльпанчика принесли мини-вазочку. И опять мы с нашим чичероне оказались за столом рядом. Но если вчера то была моя инициатива, то теперь все организовал Диня. И в общей беседе руководитель нашей группы меньше принимал участия, больше обращал внимание на меня. Когда начались серьезные возлияния, мы под шумок даже по-настоящему перешли на «ты» и выпили с ним брудершафт. Губы у Дениса оказались мягкими, и пахло от него хорошо.

Тем временем поддавший и развеселившийся Радий завладел вниманием целого стола, рассказывая байки о своей байконурской жизни – когда большинство присутствующих еще не родились (а ракеты к Луне уже летали). Денис однажды вклинился, представил говоруна другим туристам:

– Радий Ефремович, между прочим, не только прослужил здесь, на Байконуре, больше десяти лет и подполковник в отставке. Он еще автор и исполнитель своих песен.

Откуда-то явилась гитара. Дед Рад долго уговаривать себя не заставил, подстроил ее. Начал петь. Голоском тихоньким, чуть дребезжащим, но приятным, и с большим чувством. И стихи были неплохие, а главное, байконурские, к месту.

– А на площадке самой дальней жизнь ощущается реальней. А почему, так это, право, не вопрос. Придется в шесть часов вставать и невозможно опоздать, ничто на свете не задержит мотовоз.

Во время исполнения он со значением посматривал на сидевшую напротив него Елену. Она грустно полуулыбалась и вздыхала.

А мы с нашим экскурсоводом вели меж тем свой диалог.

– Скажи, ты ведь нездешний? Почему вдруг приехал сюда? Стал этим бизнесом заниматься?

– Прибыл однажды, как ты сейчас, на экскурсию. Космосом – да, до этого увлекался. Но воочию как-то меня здесь все окончательно поразило. И влюбился – и в места эти, и в пустыню, и в космодром. Стал приезжать, жить подолгу. Сначала экскурсии водил в музее, в городе. Потом вот потихоньку свой бизнес организовал.

– Уж не была ли в твоем переезде замешана женщина? – полушутливо осведомилась я.

– Возможно. – Он помрачнел и тему развивать не стал.

Постепенно парочки из нашей группы заканчивали ужинать, рассчитывались и уходили. Денис всем рассказывал, что стоянка такси рядом с рестораном, а до гостиницы берут шестьдесят рублей: «Если вдруг дадите шоферу сто, он вас просто расцелует». В конце концов остались только два старичка да Елена и Сенька с Элоизой. Он ей, почтенной матроне, стал оказывать знаки внимания. Она расспрашивала парня, как поступать в московские вузы, сколько стоит жить и снимать квартиру – у дамы подрастал, видимо, ребенок. Потом и Радий закончил свои сольные выступления с гитарой, и, наконец, все распрощались.

Столы официанты начали переставлять на прежнее место, и остались только мы вдвоем с Денисом.

Очень многие вещи могут вспугнуть женщину, причем необратимо. Запах, звук, свет. Неудачная реплика или шутка. Или мысль о своем внешнем несовершенстве. О паре лишних килограммов. Или о собственной порочности. Или страх последствий, какими бы они ни были.

Очень помогает дойти до конца любовь. Или исключительный такт партнера. Или, напротив, его увлекающая, сбивающая все преграды брутальность. И еще алкоголь, конечно, способствует.

Алкоголя получилось много, и казахский коньяк оказался весьма неплохим.

По тихому засыпающему городку мы дошли до дома Дениса. Я бережно несла в руках его тюльпанчик.

– Ты знаешь, что ты необыкновенная? – вдруг сказал красавчик.

– М-м?

– Да-да. Ты простая, умная, добросердечная. Ты не зазнайка, как многие москвички, и не себе на уме. Ты красавица, такие волосы и правильные черты… Ты полнокровная, настоящая – но очень плавная, ритмичная, и такие изящные руки, и глаз горит. Даже странно, как я не знал тебя раньше.

Мы поцеловались и поднялись наверх по спящей лестнице хрущевки.

Что-то в поцелуе было новое, и вкусное, и мешающее. И дом его, зассанная панельная хрущевка, смущал. Зато квартира оказалась чистенькая и тщательно убранная. Но мы уже мало что замечали. В голове мутилось от коньяка и от страсти.

И его порыв – но порыв неспешный, неторопливый, выдержанный; порыв со знанием дела – пробил многолетнюю защиту. Размягчил сухую корку. Он добрался, пожалуй, до самого моего сердца. Вспыхнул очень яркий, неземной свет, а потом все погасло. И я провалилась в сон. Глубокий, сладкий, долгий, без сновидений.

Среди ночи я проснулась от того, что со мной рядом нет Дениса. Я пошарила рукой по кровати, удивилась – и опять заснула.

Потом он лег подле, какой-то влажный.

– Ты где был?

– Душ принимал.

Он обнял меня, и все началось снова. Напряглись струны, открылись чакры, замелькал свет.

А потом я снова сразу уснула – совсем как девочка. И было жаль просыпаться – и того, что ночь, такая чу́дная, окажется позади.

Ведь днем все всегда бывает не так. И то, что случается ночью, обычно не повторяется.

Утром мы проспали.

Денис, правда, притащил мне кофе в постель. Но для того, чтобы не спеша посмаковать его, рассматривая партнера и квартиру, в которой я неожиданно проснулась, времени не оставалось. И не осталось времени на утренние нежности. Я бы даже, честно-честно, согласилась наплевать на то, ради чего сюда приехала – на пуск ракеты, и остаться на весь день с ним – а потом, в режиме нон-стоп, еще на одну ночь. Но я-то простой турист, а он – руководитель фирмы, принимающая сторона. Поступил бы он так – сразу рухнул в моих глазах. Дело для мужчины – прежде всего.

Поэтому я залпом осушила эспрессо – неплохой, кстати – и бросилась одеваться. При свете утра и беглом осмотре квартирка производила смешное впечатление. Чистенькая, со свежим и дешевым ремонтом, она была исполнена с восточным шиком: душноватые алые обои, плед на диване с изображением пантеры, полуголая литография над изголовьем кровати. Ясно, для чего, в представлении хозяина, сдавалось это жилье. И мы с Денисом тайную порочную хозяйскую задумку в жизнь воплотили.

Мой тюльпанчик Денис заботливо пристроил в вазочку. Я решила его не брать. В самом крайнем случае будет повод сюда вернуться.

– Времени нет, я доброшу тебя до гостиницы, у тебя будет полчаса, чтобы переодеться, – инструктировал меня мой случайный любовник. – А я пока задержу всех на завтраке и возьму тебе сухой паек. Что закажешь?

– Йогурт и пирожок с мясом, они здесь вкусные.

Денис подвез меня на своей машине прямо ко входу «Стартовой» и бросился в кафе, где туристы собирались на завтрак.

Я отправилась к себе на третий этаж и заценила, для чего в советских гостиницах делали обычно такие прямые и ооочень длинные коридоры – чтобы легче было сечь за всеми и контролировать нравственность. Где-то вдали открывались двери и выходил из своего номера дед Влад – но от него-то, кажется, мне удалось скрыться. Зато я столкнулась в коридоре нос к носу с Еленой. Она оглядела меня, открывающую спозаранку дверь своего номера, с ног до головы, оценила мой вид, вчерашнюю одежду и, похоже, еле удержалась от ехидного комментария – однако не скрыла своей загадочной иронической полуулыбки.

Уже будучи за дверью в своем номере, я показала ей язык и бросилась в душ.

В итоге группе пришлось прождать меня в автобусе лишних минут десять, за что я перед всеми униженно извинилась.

Деды мои и Арсений никак мое явление (без завтрака и запыхавшись) не комментировали, даже взглядами – хотя, на мой взгляд, на моем довольном, расслабленном, румяном и сытом лице легко все читалось. Да и чувствовала я себя прекрасно. Вот так живешь, живешь, свыкаешься со своим одиночеством и даже перестаешь помнить, как же это прекрасно – любить и быть любимой. Я словно переродилась за одну ночь, сбросила старую шкурку, стала другим человеком – гораздо более совершенным, что ли. Как будто невидимые полости во мне, которые еще вчера незаметно провисали, как безжизненные крылья стрекоз или сухие тряпочки, теперь наполнились, заискрились, затрепетали.

Денис тоже, как я успела заметить, выглядел довольным, румяным. Он, естественно, на виду у всей группы никак меня не выделял, но я этого и не ждала, оно выглядело бы глупо и неприлично.

На коленях у деда Владика лежал большой букет алых гвоздик.

– Зачем? – шепотом спросила у меня, указав на него взглядом, Елена.

– Мы на сорок первую площадку сегодня поедем. А у него там отец погиб.

Едва мы вырулили из городка на дорогу, ведущую на космодром, я вырубилась – заснула глубоко и крепко, временами только пробуждаясь от толчков и ям, и слышала где-то в отдалении монотонный речитатив Элоизы.

Потом остановка, колючка, ворота. Нас проверили на этот раз казахстанские охранники – то ли военные, то ли гражданские, я не поняла по их форме. А Элоиза поставленным голосом пояснила:

– Россия передала Казахстану пусковую площадку для ракет «Зенит». Теперь она называется «Байтерек», или «Тополь». Правда, пока ни одного пуска Казахстан еще не осуществил.

И опять за окном автобуса проплыл ставший привычным за время пребывания на космодроме пейзаж: справа, вдалеке – титанические сооружения стартового стола для «Зенита»-«Байтерека»; слева, рядом – заброшенный городок: казармы, дома и склады с наглухо заложенными окнами, провалившимися крышами, беспорядочно растущими деревьями.

Дорога стала совсем ужасной. Автобусик наш ехал на совсем малой скорости, объезжая метровые ямы.

Как всегда, в самые важные моменты, эмоциональные или организационные, бразды правления взял Денис.

– Мы с вами прибыли на так называемую сорок первую площадку космодрома Байконур. Она перестала существовать и была заброшена после катастрофы, случившейся здесь двадцать четвертого октября шестидесятого года. Катастрофа была тщательно засекречена, и советские люди, никто, не знал о ней вплоть до Перестройки, до года девяностого. Погибших – а их было семьдесят пять, и потом умирали от ран в госпиталях – хоронили в братской могиле здесь, в городке, или отправляли в родные города со стандартной формулировкой: погиб при исполнении воинского долга, или – погиб в автоаварии. И никто не знал, что же здесь произошло на самом деле.

Дед мой Владислав судорожно сжимал букетик свой гвоздик. Он напялил черные очки, которые никогда не носил и которые совершенно не шли ему, и я видела: он плачет.

На ровном, бетонном, пустом стартовом столе стоял одинокий памятный могильный камень. Опять светило ярчайшее солнце и задувал ледяной ветер. А Денис рассказывал, как спешили испытатели запустить новое грозное оружие, чтобы успеть к седьмому ноября и отрапортовать Хрущеву; как проводили работы на заправленном топливом изделии; как маршал ракетных войск Митрофан Неделин сидел у самой ракеты, подбадривая своим видом солдат, офицеров и гражданских специалистов. И как сработали двигатели второй ступени и прожгли первую, и разлилось ядовитое топливо – тот самый несимметричный диметилгидразин, против которого столь яростно возражал конструктор Королев. И топливо самовоспламенилось, и в огненном аду сгорели люди. Только мужчины, только русские или украинцы, в основном военнослужащие, от рядового до маршала, средний возраст – двадцать восемь лет. А конструктор ракеты Янгель отошел в момент трагедии за бруствер покурить, и Хрущев потом спрашивал его: а ты почему не погиб? – и у того случился инфаркт.

Денис рассказывал это все эмоционально, голос его подрагивал – и к концу короткого повествования плакал не только мой дед Влади-слав – слезу пустили многие. А потом дед Влад возложил к могильному камню свои цветочки, опустился на колени, перекрестился и прочел заупокойную молитву.

Когда мы шли назад к автобусу, весьма подавленные, Елена взяла под руку Владислава моего Дмитриевича и тихо спросила:

– А ваш отец? Он был военным?

– Нет, гражданским специалистом. – После катарсиса, случившегося у могильного камня, дед утер слезы, стал словоохотливым.

– А как его звали?

– Флоринский, Юрий Флоринский. Он у Королева работал, в Подлипках, и вообще не должен был находиться на этой чужой янгелевской площадке. Его рабочее место было на первой. Не знаю, зачем он сюда приехал, за тридцать верст. Есть версия, что Сергей Павлович просил его потихоньку надзирать, что в хозяйстве у Янгеля творится – они были конкуренты, ревниво друг к другу относились. Сергей Павлович с моим отцом еще в Коктебеле в двадцатые планеры вместе запускали, потом оба сидели, чудом не погибли в лагерях, снова встретились в войну в казанской «шарашке», были командированы в Германию изучать нацистские «фау»… Дружили, короче говоря, они очень и были на «ты».

– Простите, вы сказали, что вашего отца звали Юрий. И Флоринский. А вы ведь Дмитриевич и Иноземцев.

– Там целая история. Я незаконный его сын. И я работал с ним долгое время, когда был совсем молодым – там, в ОКБ-1, с Королевым. И даже не знал, что он мой отец. Если хотите, я вам эту историю расскажу.

– Хочу.

– Давайте позже, мне надо собраться с мыслями.

Меж тем приближалась кульминация всей нашей поездки – запуск ракеты. Той самой, что устанавливали позавчера на стартовом столе тридцать первой площадки.

Объезжая дыры в асфальте, автобусик наш опять миновал проходную «Байтерека» и потрюхал по пустыне назад, в сторону тридцать первой площадки. Заброшенные казармы с заложенными кирпичом окнами, деревья на крышах, опустелые станции мотовозов… А мне по контрасту почему-то вдруг представилась фантастическая картина: свершились мечты академика Королева, и все эти десятки стартовых столов, построенных на Байконуре, не покинуты. Они действуют, и с них прямо сейчас летают ракеты – и на Луну, и на Марс. Опять – сотни пусков в год, как в шестидесятые, и больше, больше, и стартуют мощные сверхтяжелые «Родины», и антенны дальней космической связи не стоят без дела, а ловят сигналы аппаратов из невообразимой дали, и на полную мощность работает кислородно-азотный завод, а на уникальную посадочную полосу аэродрома «Юбилейный» один за другим садятся ракетно-космические самолеты серии «Коршун»…

Но если широко раскрыть глаза, сегодня здесь летают всего два вида ракет, созданных еще в шестидесятые. И происходит всего семнадцать запусков в год против тридцати китайских.

В степи был раскинут наблюдательный пункт: шатер, автостоянка, пластиковые коробки мобильных туалетов. На парковку заруливали новые и новые автобусы, выходили зеваки: казахские школьники, китайские туристы, жители и гости городка, правдами-неправдами получившие пропуск.

В шатре торговали чаем, пирожками и невзрачными сувенирами. Там раздавали вай-фай, а по стенам висели телевизоры, где шел прямой репортаж со стартового стола. Парила кислородом ракета, в углу бежал обратный отсчет секунд. Была выведена радиотрансляция запуска. Раздавались спокойные, деловые голоса:

– Тридцатиминутная готовность.

– Тридцатиминутная готовность принята.

– Эвакуация стартового расчета.

– Принята эвакуация стартового расчета.

Я вышла на воздух. Вся наша группа разбрелась, заняла места в толпе у барьерчиков. Ракета была хорошо видна среди сооружений стартовой площадки, на расстоянии примерно километра.

За Денисом я наблюдала краем глаза. Он вращался в сферах: с кем-то здоровался, обнимался, вел короткие переговоры.

Пробежал мимо меня, остановился, бросил:

– Хорошее место. Все будет видно. Ты только не снимай старт на видео, не отвлекайся. Смотри своими глазами. А запись я тебе потом скину.

Глаза его излучали любовь. Они как бы говорили: я помню все, что с нами было, и мне этой ночью было с тобой хорошо.

– У нас после пуска традиция. Когда ракета благополучно улетает, мы закрываемся в автобусе и отмечаем это дело. Потом едем в город на банкет. Кафе я уже заказал.

– Хороший план.

– А потом я рассчитываю улизнуть ото всех. – Короткая пауза. – Вместе с тобой.

Я не могла, конечно, закричать: «О да, дорогой! Возьми меня, хотя бы даже прямо сейчас!» Вместо этого кокетливо шепнула, может быть, неудачно:

– Посмотрим на твое поведение.

– Я буду хорошим мальчиком, – очаровывающе улыбнулся он и умчался.

Через несколько человек от себя я видела своих старичков, Владислава и Радия. Они смиренно смотрели, в толпе у барьерчика, на ракету, и никто не знал, что они были в числе первых – тех, кто пять десятилетий назад учили ее летать.

От стартовой площадки по дороге неслись один за другим автобусы, машины и даже пара бронетранспортеров.

Наконец отошла кабель-матча – предвестник старта, как объяснили в толпе. А трансляция по радио шла по-прежнему в спокойном деловом тоне:

– Ключ на старт.

– Есть ключ на старт.

– Зажигание.

– Дается зажигание.

А потом пустыня под ракетой дрогнула и осветилась. Какая-то девчонка в толпе, не в силах сдержать эмоции, закричала на одной ноте: «Ааааа!» Ракета очень медленно приподнялась на столбе пламени. Постепенно пламя становилось все длиннее и длиннее, и его венчало белое сигарообразное тело, которое все быстрее прочерчивало свой путь по небосводу. До нас долетел гул, и он был очень мощным – и впрямь, рокот космодрома.

– Ах-хре-неть, – раздельно сказал рядом со мной немолодой казах в войлочной шляпе.

Ракета поднималась выше, выше, потом она превратилась в светящийся диск. Гул становился все тише, тише, затем диск стал светящейся точкой, а вскоре и она исчезла.

Кто-то в толпе зааплодировал, кто-то закричал: «Ура!!»

Народ стал разбредаться по автобусам.

Элоиза внутри нашего микроавтобуса деятельно раскупоривала коньяк, колу, разливала в пластиковые стаканчики.

Последним на борт поднялся Денис. Он был воодушевленным и деятельным. По глазам его я заметила, что он уже успел выпить.

– Поздравляю, – бросил он, – «Прогресс» уже на орбите.

Все закричали «ура» и стали чокаться одноразовыми стаканчиками.

Шофер начал осторожно выруливать со стоянки, лавируя между чужими машинами и припоздавшими туристами.

– Странно, что-то Талгата на пуске не было, – с тенью озабоченности проговорил Радий. – Он обещал быть. И телефон его не отвечает.

– Он, по-моему, человек пьющий, твой Талгат, – заметил Владислав Дмитриевич с оттенком ревности к вдруг объявившемуся новому другу Радия.

– Но не до такой же степени, чтобы запуск проспать.

– Да он их видел тысячи.

– Обещал же.

– Следовательно, его обещания ничего не значат.

Было смешно наблюдать, как временами два этих старых дружбана начинали препираться, словно мальчишки.

Мы понеслись по пустыне в сторону города. Дед Влад взялся рассказывать Елене историю своих родителей – отца Флоринского и матери Антонины Иноземцевой, которая когда-то, в баснословные тридцатые, работала с Королевым в ГИРДе. Елена внимала.

Потом сидели в кафе – более стильном, чем вчера и позавчера, и тоже на местном Арбате. Выпивали за космос, за ракеты, за любовь. Денис, опять угнездившийся рядом со мной, спрашивал всех, как впечатления от запуска. Арсений в свойственном ему витиевато-простоватом стиле изрек:

– Это похоже на самый первый в твоей жизни оргазм. Ждешь чего-то удивительно необыкновенного, а потом все – вжик – и сразу кончилось. Но тут же хочется еще.

Все заржали, а Денис мимоходом бросил: «Значит, у тебя первый оргазм был не самым удачным», – и Сенька обиделся.

Кто-то следил по телефону за прямой трансляцией Главкосмупра, и скоро пришло сообщение: «Прогресс» состыковался с МКС, установив мировой рекорд по скорости стыковки, и все снова зааплодировали и немедленно выпили.

В этот вечер гитары не было, и Радий вскоре засобирался:

– Что-то я волнуюсь за Талгата. Телефон у него вглухую не отвечает. А ведь мы сегодня договаривались встретиться. Я пойду, проведаю его.

– Подожди, – останавливал его дед Влад. – Семья-то есть у него?

– Он сейчас один. Жена к дочери и внучкам в Краснодарский край уехала.

– Радий Ефремыч, – вдруг сказала я, неожиданно для себя и довольно иррационально, – давайте я пойду с вами. – Потом только задумалась и убедилась, что поступаю правильно: нечего отпускать старичка одного. Да и не хотелось сидеть, покорно ждать, пока меня снова, как вчера, отведет к себе домой мой любовник.

– И я пойду, – немедленно вызвался Денис.

Мне показалось, что дед Влад с удовлетворением воспринял временное устранение Радия в качестве соперника. Он сидел, вкручивал Елене что-то о первых, баснословных годах освоения космоса: «После запуска Титова мы все силы бросили на отработку спутника-шпиона…» Она увлеченно слушала.

Мы оделись и пошли втроем по вечереющему городку: дед Радий, Денис и я.

– А вы помните, где Талгат живет? – спросил Денис.

– Конечно, – уверенно откликнулся дед Радий. – Я здесь, в городке, каждый камень знаю.

Пришли в такую же пятиэтажку, как мы вчера с Диней – да и недалеко от того места, похоже.

Никакого кодового замка или домофона не было. Дверь подъезда распахнута настежь. Мы поднялись по припахивающей лестнице на второй этаж. Радий позвонил в квартиру. Никто не ответил. Еще звонок, и еще. Потом он забарабанил в дверь. Она под его кулаком медленно отворилась.

Прямо в маленькой узкой прихожей, в огромной луже крови, на полу лежало тело Талгата.

И тут я впервые услышала, как Денис матерится. Матерился он от души, с чувством. Потом он схватился за голову, воскликнул: «Боже, боже мой», отпрянул от двери и закрыл ее перед собой, словно хотел отгородиться от несчастья. И скомандовал глухим голосом:

– Надо звонить в полицию.

– Может, он еще жив? – пробормотала я.

– И в «Скорую» тоже звоним.

Мой возлюбленный вытащил сотовый. Мы втроем стояли на лестничной площадке. Где-то в квартире лежал труп, и скоро сюда нагрянет полиция.

И тут меня накрыло. Меня как будто изнутри ошпарило одновременно кипятком и ледяной водой. Потому что я знала, и очень хорошо, на собственном опыте, как пахнет в ИВС, и в СИЗО, и как ведутся допросы. И как полицейские и следаки готовы и могут вешать на невинных людей несуществующие преступления. И как с удовольствием это делают.

– Подожди! – Я схватила руку Дениса с сотовым. – Не надо никуда звонить. Уйдем отсюда.

Он всмотрелся в мое лицо. Вероятно, я очень побледнела и выглядела неадекватно.

– Вика права, – кивнул дед Радий. – Валим отсюда.

– Да вы с ума сошли! – воскликнул Денис. – Мы были на месте преступления и сбежали?! Теперь и будем первые подозреваемые!

– Но я не хочу, не хочу иметь с ними дело!! – исступленно закричала я. Кажется, я не владела собой. – Отпустите меня! Разбирайтесь с ними сами!!

Навстречу нам поднимались казах и казашка, о чем-то спорили между собой на своем языке. Удивленно глянули на нас. Вероятно, все тут, в подъезде (да и в городе), друг друга знали. Мы были для них чужаки, которых при случае легко опознать. Я почувствовала себя как в ловушке.

Денис обратился к ним:

– Уважаемые, вы Талгата из девятнадцатой квартиры знаете?

– Знаем, да.

– Он лежит там, в прихожей, в своей квартире, мертвый. Вызовите, пожалуйста, полицию.

И, не давая времени ни нам, ни им опомниться, парень увлек нас с Радием по лестнице вниз. А у подъезда скороговоркой пояснил:

– Мы, конечно, дадим показания и скрываться не будем, но раз Вика так боится – потом, попозже.

На улице стало совсем темно. Горели редкие фонари.

«Вот мы попали! – мелькнуло у меня в голове. – Вывезли, называется, дедов на экскурсию».

– Когда я уходил от него позавчера, – пробормотал Радий Ефремович, – он был еще живой. Сильно пьяный, но живой.

Мы быстро шагали по темной улице куда глаза глядят. Денис наклонился ко мне и прошептал:

– Тебе нехорошо? Чем-нибудь помочь?

– Чем ты поможешь?

– Зайдем ко мне, выпьем чаю.

– Да! – Я схватила его за рукав. – Я не хочу оставаться одна.

– Радий Ефремович! – обратился он к отставнику. – Вы с нами?

– А вы куда?

– Ко мне на квартиру. Посидим, выпьем, расслабимся.

– Да! – решительно воскликнул военный пенсионер.

Мы сменили направление и минут через десять подошли к Денисовому дому.

В квартире у него оставалось все так, как когда мы покинули ее утром: турка на плите, забытая на столе бутылка молока и чашки в раковине. Неубранная постель в дальней комнате как бы во всем нас уличала. Оставленный мною тюльпанчик, подаренный вчера Денисом, сиротливо доцветал в вазочке.

Мы расселись на табуреточки в кухне. Диня достал коньяк, разлил его по стаканам.

– Мне воды какой-нибудь дай или колы, – попросила я.

– Пусть земля ему будет пухом, – пробормотал Радий и, не дожидаясь нас, выпил.

В квартире было холодно, почти как на улице, и меня стала колотить дрожь. Денис заметил это. Притянул из спальни электрический обогреватель на колесиках, включил, а потом приобнял меня. Прошептал: «Тш, тш, тихо, все хорошо, все будет хорошо». Старичок удивленно глянул на нас, но ничего не сказал.

– Будем надеяться, сегодня нас не тронут, – решительно заявил мой возлюбленный. – А завтра мы все расскажем, скрывать нам нечего.

Он поставил на плиту чайник, достал кружки.

– Хотелось бы мне знать, – проговорил захмелевший Радий Ефремович, – это убийство, связано оно с тем, что Талгат мне рассказал?

– А что он вам рассказал?

И тут отставник поведал Денису то, о чем просветил нас вчера возле музея на второй площадке: кража «Коршуна» из МИКа, катастрофа на крыше корпуса как попытка скрыть следы.

– Здесь, на Байконуре, об этом многие болтают, – утвердительно кивнул наш чичероне. – Но это дела давно минувших дней. Почему за это надо вдруг убивать – сейчас?

– Может, потому, что Талгат своей информацией решил со мной поделиться? А я поделюсь с другими? Как он и просил, продвину ее в Москве?

– А что он вам передал?

– Целое расследование, как сказал. Переслал файлы на мой адрес. Правда, я их пока не открывал. Интернета в гостинице нет.

– Давайте посмотрим! – предложил Денис.

Мы взяли кружки и прошли в гостиную. Хозяин перетащил сюда же радиатор.

Я вчера почти не рассмотрела это помещение. Мы почти сразу оказались в спальне.

Съемный панельный уют с восточным колоритом. Багровые обои, диван, застеленный пледом с пантерой. Кое-что, очевидно, привнесено новым хозяином: ноутбук на старом столе, плакат с изображением МКС на фоне Земли. Над столом – большая фотография Байконура из космоса: огромная желтая пустыня, внизу – речка и перекрестие улиц городка. На фото – тонкие нитки дорог космодрома, оспины площадок, действующих и заброшенных, и пометки на разноцветных бумажках от руки: «гагаринский старт», «неделинский старт», «31-я площадка», «старт «Родины», МИК «Коршуна», монтажно-заправочный корпус…

Через ноут молодой человек вошел в почту к деду Радию, скачал зазипованную директорию. Там было четыре видеофайла.

– Мне почему-то кажется, – пробормотал Денис, – что ставить в известность полицию, тем более местную, о талгатовском расследовании совершенно не надо.

– Посмотрим, что он накопал! – с азартом воскликнул дед Радий Ефремович. – Прямо сейчас!

– Это будет разумно, – поддержал мой Диня.

По первым кадрам было очень похоже, что Талгат играл сам перед собой роль крутого блогера-расследователя. Странная роль для отставника, которому за шестьдесят.

Роль, которая стоила ему жизни.

В первом же файле с первых кадров в обычной квартире со стандартно-советской обстановкой появлялся чувак, лицо которого было неумело затемнено, а голос – искажен.

Неужели автору невдомек было, что по деталям обстановки, теням и виду из окна место съемки (и, значит, автор) вычислялось на раз?

– Однажды меня попросили выйти на мою старую работу, – начал на экране человек с затененным лицом. – Ночью. Обещали заплатить хорошие деньги. Примерно половину месячной зарплаты.

– Кто попросил выйти? – спрашивал за кадром Талгат.

– Давайте я буду говорить за себя, – с достоинством отвечал затененный человек. – А если мои работодатели захотят, они сами раскроют свое инкогнито.

– А вы кем работаете?

– Сейчас я на пенсии, постоянно проживаю в городе Байконур.

– А кем трудились раньше?

– Оператор мостового крана в МИКе – монтажно-испытательном корпусе.

– Вас туда попросили выйти на ту самую ночную работу?

– Именно.

– И что требовалось вашим работодателям?

– Передо мной поставили задачу перегрузить орбитальный корабль – ну, то есть «Коршун» – на тележку, то есть на транспортный агрегат. Это такой специальный автопоезд с тягачом грузоподъемностью около ста тонн. Прошло все нормально, мастерство не пропьешь. Ребята внизу «Коршун» в МИКе талями закрепили, я его подхватил и на транспортный агрегат переставил. Его там опять закрепили и сразу из ангара увезли.

– Дело ночью было?

– Да, ночью.

– Почему именно ночью понадобилось работать?

– Этого я не знаю.

– Вы говорите, «Коршун» из МИКа увезли. Куда?

– Говорят, «Мрия» как раз в ту ночь на «Юбилейный» наш аэродром прилетела. Да что там говорят! Я сам видел, как она там садилась.

– А вот люди, которые вам помогали… «Коршун» цепляли, на автопоезд перегружали – вы их знаете? Раньше видели?

– Нет, никогда.

– Значит, вы перегрузили орбитальный корабль из МИКа на автопоезд, и его увезли. И все?

– Нет, не все. Мне велели ждать. А потом, уже под утро – светло совсем стало – та же тележка – ну, автопоезд – привезла к нам в МИК другой «Коршун». Внешне он вроде бы такой же был – но другой. Тот, что с вечера увезли, он летавший, с обгорелой плиткой, заслуженный. А этот – макет, видимо. И намного легче первого.

– Легче? Как вы узнали?

– Я же чувствую по крану своему, какое усилие.

– И что вы сделали с этим подменным кораблем?

– Я его на то же самое место, наверху ракеты «Родины», установил.

– То есть, по сути, вы один орбитальный корабль другим подменили?

– Да, получается так.

– А что потом?

– Со мной расплатились и домой отвезли. Одного, на машине.

На этом видеофайл обрывался.

Следующий файл начинался с самого Талгата. Он был одет по-зимнему, в парку и ушанку с опущенными ушами. Светило яркое солнце, и отставник снимал сам себя – видимо, с помощью палки для селфи.

– Мы с вами находимся на космодроме «Байконур», на взлетно-посадочной полосе аэродрома «Юбилейный». Здесь я, Талгат Мусабаевич Садыков, военный пенсионер и подполковник в отставке, работаю в настоящее время охранником. – Изо рта говорившего вырывались облачка морозного пара. – Взлетно-посадочные полосы «Юбилейного», основная и запасная, специально были построены для орбитального корабля типа «Коршун». Именно сюда его некогда, в середине восьмидесятых, доставляли из Подмосковья с помощью тяжелого бомбардировщика. Именно здесь после запуска ракетой «Родина» с Байконура он совершил свою первую (и, как впоследствии оказалось, последнюю) самостоятельную посадку. Именно отсюда его возила транспортная «Мрия» на авиасалон в Ле Бурже в 1989 году. И именно отсюда, со взлетки «Юбилейного», он с помощью все той же «Мрии» отправился однажды ночью в свой последний полет. Куда? Об этом никто не знает, но говорят, что в Китай. И я в ту ночь работал здесь и был свидетелем его погрузки на «Мрию» и первых минут полета.

Талгат повернулся, ракурс сменился.

– За моей спиной вы видите ажурную конструкцию – это так называемый ПУА-сто, или подъемно-установочный агрегат. Он специально был построен для перегрузки «Коршуна» здесь, на аэродроме, а потом долгое время не использовался. В течение пары недель до операции специальная бригада восстанавливала его и подготовила к работе. А затем, в ту ночь, я своими глазами видел, как транспортный агрегат – колесный автопоезд с прицепом – привез сюда из монтажно-испытательного корпуса по специальной дороге орбитальный корабль. С помощью ПУА-сто «Коршун» сняли с транспортного агрегата и переставили сверху на фюзеляж «Мрии». Закрепили. В операции принимал участие целый боевой расчет, десятки человек. Кое-кого из них я знаю лично и пытался уговорить рассказать на камеру о том, как дело было. Практически все отказались. Господь им судья. Но вот один человек на условиях анонимности согласился.

Камеру выключили, а потом снова включили, и ракурс теперь оказался иной. То же аэродромное поле, мороз, солнце, парок изо рта. Спиной стоит мужчина в богатой песцовой шапке с ушами, в парке с меховым воротником. Лица его совершенно не видно – только пар, клубящийся над шапкой.

– Я подтверждаю то, что рассказал Талгат. Да, в ту ночь мы перегрузили здесь «Коршун» на «Мрию». Даже странно, что это удалось – с отвычки и без тренировок. Но сумели.

– Вам заплатили за работу?

– Естественно.

– А что за люди всем командовали?

– Извините, но об этом я говорить не буду.

– Хорошо, спасибо и на том.

Снова в кадре возникло лицо Талгата:

– В итоге в ту ночь «Мрия» с «Коршуном», укрепленным сверху, совершила по полосе пробную рулежку и пробежку. А еще через пару часов тяжелый самолет украинского производства взял курс в неизвестном направлении. Куда он полетел? Где в итоге приземлился? Боюсь, это остается загадкой.

Обрыв записи.

Следующий файл был совсем крошечный, и экран совершенно темный, не разглядеть. Сюжет длился всего двенадцать секунд, и было видно, как огромный транспортный самолет, поверх которого, прямо на фюзеляже, установлен «Коршун», разгоняется в полутьме по взлетно-посадочной полосе.

В директории имелся и еще один видеофайл. Денис запустил его. На нем пошла картинка МИКа с разрушенной крышей – того самого, у которого мы стояли позавчера. В углу кадра висел логотип Главкосмупра. Снимали с вертолета. Слышался звук двигателя и стрекот винта. А поверх Талгат пустил свой комментарий:

– Как мы видим, вся крыша гигантского сооружения полностью обвалилась. И это, как официально считается, произошло из-за нескольких тюков рубероида, складированного в одном месте? Или из-за керамзита, намокшего от дождей? Очень и очень сомнительно! А теперь посмотрите: внизу ангаров, под обломками крыши – там же ничего нет! – Там, на полу гигантского корпуса, и вправду виднелся только строительный мусор. – Нам говорят, что все останки тяжелой ракеты «Родина» и орбитального корабля «Коршун» – все было порезано на металлолом и вывезено. Но вот кадры, сделанные, как говорят, непосредственно после катастрофы.

Пленка закончилась, и теперь понеслись, одна за другой, фотки, снятые внутри ангара.

Засыпанные строительными обломками циклопические сооружения ракеты.

Торчащий из-под груды пыли, кирпичей и арматуры вроде бы нос «Коршуна».

А автор продолжал вещать за кадром:

– Да, корпус «Родины» под грудой металла хорошо виден. Но где ее уникальные, мощнейшие двигатели РД-170? Спасательная команда не сфотографировала ни одного. Не оттого ли, что еще до катастрофы они были предусмотрительно демонтированы и вывезены той же «Мрией» в Китай? А вот под завалами – обломки «Коршуна». Мы видим один только его нос. Ничего больше. Ни крыльев, ни двигателей – ничего. Не оттого ли, что перед нами всего лишь макет? Доставленный для прикрытия из другого МЗК – монтажно-заправочного корпуса? А настоящий орбитальный корабль уже давно вывезен в неизвестном направлении?

Запись закончилась.

– Похоже, действительно бедный Талгатик прищемил кому-то хвост, – задумчиво проговорил Радий. – И его убрали?

– Почему он вообще за это расследование взялся? – спросил Денис. – Радий Ефремович, он вам не говорил? Зачем ему это? Он такой правдолюб и правдоруб? Или он хотел таким странным образом прославиться? Или заработать? Может, он кого-то шантажировать намеревался?

– Шантажировать! – усмехнулся отставник. – Ты хоть понимаешь, на каком уровне принималась та операция по вывозу «Коршуна»?

– Понимаю. На очень высоком. Хотя бы получить разрешение на пролет «Мрии» с Украины над нашей территорией, а потом над Казахстаном – это дорогого стоит.

– Вот именно. И как, интересно, подполковник в отставке из своего Байконура мог до людей, которые все это организовали, дотянуться? Чтобы шантажировать?

– Может, он через вас хотел в итоге действовать?

– Он ничего мне подобного не сказал.

– Или кого-то из здешних, на местном уровне, этими записями шантажировал? Кто-то ведь тут, на Байконуре, всю эту операцию осуществлял?

Радий задумчиво нахмурился.

– Вообще-то он что-то болтал мне… Мол, кто-то ему за информацию заплатит. Кому-то с ним придется обязательно поделиться. И он разбогатеет.

– Вот! Вот! А кто конкретно это был, кого он думал шантажнуть? Он не говорил? Не намекал?

– Нет, вроде никаких имен не звучало. Обычная пьяноватая болтовня.

Тут меня отвлекли. В сумочке зазвонил телефон. Я глянула на определитель: моя риелторша из Москвы. Надо было ответить. Звонила она мне только в особенных, пиковых случаях, и нехорошее предчувствие заползло в сердце.

Я взяла мобильник и вышла на кухню. И впрямь, по закону парности событий, подмеченному в поговорке «Беда не приходит одна», риелторша сообщила о вещах нерадостных. И хоть грех сравнивать смерть человека с проблемами арендодателя-рантье, но, как верно замечено в другой народной мудрости, своя рубашка ближе к телу. Янина рассказала: вчера соседи опять вызывали полицию. Новый мой арендатор не на жизнь, а на смерть схватился со своей сожительницей: крики, мат-перемат, чуть не поножовщина, кровища. Раздолбали дверь в ванной, вырвали с мясом замок, разбили зеркало. Надо же, а казался приличным человеком, на телевидении работает. (Останкино от моей квартиры в двух шагах.) Я сказала решительно, что съемщика надо выгонять, а то совсем мою репутацию среди соседей уронит, и подавать новое объявление о сдаче.

– Приезжай новых жильцов отсматривать, – предложила риелторша.

– Подумаю.

Я вернулась в комнату. Разговор между мужчинами продолжался все о том же.

– Скажите, Радий Ефремович, а зачем Талгат вам-то эти видеофайлы переслал? Чего он в итоге от вас-то хотел?

– Откуда ж я знаю! Но вообще он, по-моему, впечатлился и моим былым местом службы в Голицыно-два, и тем, чем Владька занимался – шутка ли, доктор наук, профессор, в королевской фирме тридцать лет прослужил. И про Галину когда узнал, очень восхищался.

– А что за Галина? – поднял брови Денис.

Я пояснила:

– Владислав Дмитриевич, дед мой единокровный, был женат на Галине Иноземцевой. А она тоже в ОКБ-1 работала, а потом в первом женском отряде космонавтов тренировалась, дублершей Валентины. Всех из первого отряда знает, с Королевым встречалась.

– Твоя родная бабушка?! – поразился мой возлюбленный.

– Нет, я по другой линии. От морганатического брака.

– Но вообще по стилю убийство похоже на пьяную разборку, – промолвил наш хозяин. – Поножовщина, бытовуха. Обычно если заказ, особенно когда спецслужбы работают или выходцы из них, исполняется все тоньше.

– Ага, ядом мажут ручку входной двери, – фыркнула я. – А после этого шум на весь мир.

Но при словах о бытовухе и пьяной разборке мне в голову вдруг пришла одна мысль.

– Дядя Радий, – сказала я. Иногда я позволяла себе так его называть, и он был не против, хотя никакой он мне, конечно, не дядя. Звучало по-школьному, по-детски – но, с другой стороны, красиво, с аллитерацией на «д»: ДяДя РаДий. – Вы ведь в ту ночь, когда с Талгатом встречались, после в гостиницу вместе с Еленой вернулись…

– Подсматривала за нами? – ухмыльнулся ракетчик в отставке.

– Немножко, – не стала отпираться я.

– Я, когда позавчера от Талгата после пьянки вышел, решил пройтись немного. Здесь ведь мой родной дом рядом, на улице Сейфуллина. Моя квартирка самая первая по жизни, которую мы с Эльвиркой получили, Машка там родилась. Ну, я пошел, прямо там, во дворе, на детской площадке посидел, поностальгировал. Там теперь в половине квартир окна кирпичами заложены. (Но в моей живет кто-то.) А ведь когда-то мы там были молодыми, обставляли это жилье, занавесочки шили, кастрюльки покупали, мечтали. И не только о румынской мебели, но и о Луне, о Марсе. Все было на подъеме – и мы, и страна. А теперь – эх, сплошная разруха. В общем, посидел я, а потом пошел назад, домой, к гостинице. И вдруг вижу: Елена откуда-то идет. Ну, мы и пошагали вместе.

– Вообще-то странно, – заметила я. – Она говорила в тот вечер, что устала, пойдет в номер отдыхать. А сама гулять отправилась.

– Женщины! Непостоянство им имя.

– А вы далеко от жилища Талгата с ней столкнулись?

– Да практически рядом. А на что ты намекаешь?

– Смотрите: Елена как-то обмолвилась, что она родом из этих мест. Типа, детство здесь прошло, на Байконуре, юность, в школе тут училась. Вот и получается – ей сколько лет? Около пятидесяти. А Талгату? Под семьдесят. Значит, когда она молодая была, он – в самом соку. Вот и могло быть: он ее, допустим, совратил, а она сейчас приехала ему отомстить. Или Елена его дочка незаконнорожденная. Вон у нее и глазки слегка раскосенькие.

– Что-то ты совсем, по-моему, запридумывалась, – мягко осадил меня Денис.

– А что? – стала защищаться я. – Почему-то убийство Талгата Мусабаевича ведь с приездом нашей группы сюда совпало.

– Придется допросить Елену, – хмыкнул Радий Ефремович. – С третьей степенью устрашения.

– Да вы шалун, батенька, – улыбнулась я. – Какие вам мысли в голову приходят. Третья степень устрашения. Наручнички, ага.

– Мы даже не знаем, в какое точно время убийство произошло, – напомнил Денис. – Что тут говорить о Елене? Или о разоблачающих материалах. Может, это вчера сосед к Талгату за спичками зашел, и они чего-то не поделили.

– Ладно, – хлопнул ладонью по столу Радий. – По-моему, мы начинаем переливать из пустого в порожнее. Давай по последней, на ход ноги, и мы с Викой пойдем.

– Она сегодня останется у меня. Правда, Вика?

И хоть мне самой этого ужасно хотелось, я фыркнула:

– С чего это вдруг?

– Нам надо поработать над документами, – сказал красавчик и обнял меня.

– Ты у меня смотри, орел! – взвился отставник. – Больно быстрый! Девчонку мне не обижай!

– Ни в коем случае, – улыбнулся Денис, продолжая меня обнимать. Я прямо растекалась в его объятиях, и отрываться не хотелось.

– Будешь плохо себя вести, мы тебя с Владькой допечем! У нас длинные руки!

– Хорошо, я учту.

– Она не безотцовщина какая-нибудь. У нее папаша – в университете в Калифорнии профессор. Американский подданный. Если что, устроит тебе неприятности на международном уровне.

– Ладно, ладно, – мягко улыбался мой парень.

А когда заговорившийся, в силу старческой ригидности, и выпивший свою рюмку Рыжов наконец ушел, Денис начал прямо в коридорчике ласкать и целовать мое лицо и руки, а потом мягко повлек в сторону спальни.

Радий Ефремович Рыжов был решительный малый. С младых ногтей – и до старости. Особенно в том, что касалось женщин.

Однажды он Жанну упустил. Не сберег, не уговорил, не додавил. И ее убили. Поэтому потом в течение своей долгой жизни он делал все, что мог, все, что только было в его силах, чтоб завоевать женщину. Покорить и победить. Ради ее же блага. Ради ее же защиты.

Иногда это не приносило в итоге счастья – как с женой Эльвиркой. Хотя, если разобраться, Машку вырастили, выучили. А что может быть важнее в жизни, чем дать новую жизнь?

Так думал отставник, шагая по вечерним улицам Байконура в сторону гостиницы. Этот город когда-то рос на его глазах, каждый год прибавлялись новые дома и целые кварталы. А теперь он потихонечку умирает.

От улицы 50-летия Советской Армии (нынешнего проспекта Абая) Радий срезал дворами – ноги помнили, как быстрее пройти к главной площади и штабу. Во дворах четырехэтажек было грязно. Сушилось белье. Никаких фонарей, только бессонная вывеска бара в каком-то полуподвале.

Рыжов пересек по диагонали центральную площадь – от универмага (сейчас закрытого, но увешанного лампочками) к гостинице. На противоположной стороне белел за памятником Ленина недоразрушенный Дом офицеров.

Обычно здесь, на площади, ставили елку, и в новогоднюю ночь, уложив детей, сюда приходили молодые офицеры с женами. А постарше – с детьми. Собирался целый город. Было шумно, пьяно и весело. Разумеется, если ты не был в ту ночь на боевом дежурстве.

Рыжов спешил. Опрометчиво он оставил Елену на целый вечер с Владькой. Хотя кто знал, что так все обернется с Талгатом? Да и потом, Владька ему не конкурент. Он всегда интеллигент был, слишком хлипкий и трепетный. Начинает с дамами разводить турусы на колесах: бе, ме. А с ними надо просто: быстрота и натиск. Бац – и на матрац.

Но, войдя в гостиницу, сначала заглянул к себе. Разделся, выпил креона – что-то поджелудочная от алкоголя и беспорядочного питания начинала пошаливать. Взял слегка початую бутылку коньку.

Разумеется, он помнил, где живет Елена. Постоял у ее номера, послушал. За дверью было тихо, но свет горел. Бывший ракетчик вежливо постучал. Она отворила, не спрашивая кто. Была в стильном спортивном костюме, в тапочках. Значит, Владька никакого успеха не добился и был, надо думать, вежливо послан. Ну и правильно. Ну и молодцы.

– Есть важное сообщение, – сказал он с порога.

Она, не чинясь, пропустила его.

– Присядьте.

– Талгата убили, – выпалил он.

– Да вы что?! Это тот ваш друг-отставник?

– Да-да. Мы были сейчас у него. Только вы никому пока. Мы из его квартиры сбежали. Он там лежал в коридоре, в луже крови. Мертвый.

– Боже, какой кошмар!

– Да, давайте помянем.

– Мне чуть-чуть, чисто символически. – «Всегда в моей жизни женщины просят наливать чуть-чуть, чисто символически. Никто не требует: ты что, краев не видишь?» – усмешливо подумал офицер в отставке.

Рыжов разлил, женщина достала шоколадку. Пока все шло в верном направлении.

Выпили, не чокаясь.

– А ведь я вчера ночью вас встретил прямо у дома Талгата.

Она расхохоталась:

– Вы намекаете, что это я его?

– Я-то нет, ни на что не намекаю, а вот Вичка, Владькина внучка, серьезно так думает.

– С чего бы мне убивать этого Талгата?

– А с чего вы вообще сюда, на Байконур, снова вдруг приехали?

– Ох, мой дорогой, это такая длинная история!

– Мы ведь никуда не спешим.

Она повертела в руках опустевший стакан. Здесь, в гостинице, стаканы были граненые, как пятьдесят лет назад. И коньяк тогда был на полигоне в большущем дефиците. Долгое время – полный сухой закон. Офицеры и спецы в основном принимали внутрь спирт. Кто-то предварительно разводил, Радий пил чистоганом, девочкам, если их каким-то чудом удавалось заполучить в компанию, подкрашивали вареньем или компотом.

Рыжов понял невысказанную просьбу, налил даме. И себе тоже.

– Вы только не частите. Любите выпивать? Что я с вами, пьяным, буду делать?

«Ход ее мысли мне нравится, – подумал он. – Она уже заботится, что ей со мной придется что-то делать», – а вслух сказал:

– Не извольте беспокоиться, я держу удар хорошо. Вы обещали рассказать свою историю. – «Когда дама рассказывает, а ты покорно внимаешь, это их расслабляет. Только надо не терять темп, не давать им совсем забалтываться».

– А я ведь вас помню, – сказала она мечтательно.

– Да ну? – изумился он.

– Конечно. Я на ваш сольный концерт ходила, в Дом офицеров. И вы еще всегда на праздничных «сборниках» выступали. Мне очень нравилось.

– А что мы все на «вы»? Может, на брудершафт выпьем?

– Нет, пока рано, – загадочно улыбнулась Елена.

– Вы про Байконур былых времен все помните?

– Конечно. Я ведь и родилась здесь. В роддоме при госпитале.

– У меня там тоже дочка на свет появилась. Машка моя.

– А потом я школу закончила – и как оборвала все. А в перестройку и родителей к себе в Ленинград перетащила. Очень своевременно, как выяснилось. Сейчас-то их, увы, уже нет с нами.

– И никого здесь у вас совсем не осталось? – Рыжов, конечно, имел в виду другое: «Может, и вправду Талгат и есть тот, ради кого ты сюда сорвалась?»

– Был кое-кто.

– Был?

– Да нет, он живой, только для меня теперь уж точно все равно как умер.

– Значит, тут замешан мужчина. И вы ради него сюда сейчас приехали.

– В каком-то смысле. Но в очень небольшом. А главное – хотелось снова в детстве оказаться, к родному Байконуру прикоснуться.

– Мужчина, – напомнил Радий. – Давайте про него.

– А вы ревнуете! – засмеялась она.

– Конечно.

– О, это старая, как мир, история. Школьная любовь. Рассветы над Сыр-Дарьей, лавочки в парке, последний ряд в кинотеатре «Сатурн». Фильм не про любовь, про космос – «Козерог-один». И все вокруг – и мои родители, и его, и даже учителя – все только и шептались, да что шептались – в открытую говорили: что за прекрасная пара, совет вам да любовь! А потом – выпускной, аттестаты… Школы здесь, в городке, как вы знаете, прекрасные, учили нас блестяще, особенно по точным наукам. Для нас все вузы были открыты. И я все просила его: Юрочка – его Юрой зовут – Юрочка, поедем в Ленинград! Мне особенно в Ленинград хотелось, не в Москву, не в Ростов какой-нибудь. Такой прекрасный город, нас туда на экскурсию в девятом классе возили, и я влюбилась в него. Я просто бредила им: Фонтанка, Мойка, мосты, белые ночи… А он ни в какую: не хочу в твой Ленинград, хочу быть ракетчиком, как батя. Ну, и ссорились. И разругались в прах прямо на выпускном. И он уехал в свое РАУ. А я в Питер свой бросилась и легко в ЛИТМО, институт точной механики и оптики, поступила.

– О, ЛИТМО – серьезная контора!

– Я знаю… На зимние каникулы на первом курсе вернулась сюда, надеялась, конечно, его застать, но он чего-то там натворил в казарме, и его не выпустили. Ну, нас как-то родители, на расстоянии, все-таки помирили, стали мы писать друг другу. Но междугородняя любовь – не то, и он не любил эпистолярный жанр, да и я тоже. К весне письма прекратились. А потом, после первого курса, я домой возвращаюсь – и сразу, в первый же день, с ним сталкиваюсь. Неподалеку, на пляже, на берегу Сыр-Дарьи. А он – с какой-то девушкой. Вот, Елена, познакомься, моя жена. Жена?! Не невеста, не подружка, не знакомая? Жена?! Да, говорит, мы в мае поженились, прямо в Ростове, практически тайком, никого не спрашивали, на свадьбу не приглашали, одни только свидетели, да в «Золотом колосе» вчетвером посидели. И она такая смотрит на меня с превосходством, ухмыляется. Казачка, кровь с молоком! Потом разжирела, корова, мне докладывали, сто семьдесят кило весила!.. Знала она, конечно, от него, дурака, про нашу школьную любовь, догадалась сразу, кто я ему и что тут между нами творилось. А я ему там, прямо на пляже, при ней, выложила: «Гаденыш ты, Юрка! И не будет тебе счастья никогда, раз ты так со мною поступил!» В общем, в итоге все и получилось согласно моей анафеме. Не задалась у него жизнь. Но тут не мое проклятие, конечно, виновато, а то, что в стране все кувырком пошло. Какая в девяностые могла быть жизнь у ракетчика, офицера, здесь, на полигоне! Неправильно он, дурак, и профессию выбрал, да и жену – ведь я же ему говорила! Лучше б со мной в Питер отправился. Да только вот и у меня особо выдающегося счастья в жизни не случилось. Хотя замужем была, да, и дом – полная чаша, и супруг был уважаемый человек, и две дочери, сейчас уже взрослые. А вот такого, чтоб до головокружения, до потери пульса, никогда ни с кем больше не бывало. Что ж он за гаденыш, этот Юрка – присушил, приворожил!

Она разоткровенничалась. Ситуация располагала: чужая гостиница, незнакомый, но приятный и участливый человек.

– У меня еще хуже, – в тон ей кивнул Радий, и даже слезы выступили у него на ясных, совсем не старческих и очень синих глазах. – Только мою любовь, любовь всей моей жизни (да, так потом оказалось, она была любовь всей моей жизни), в самом молодом возрасте убили.

– У-би-ли?

– Да. А Вика, кстати, родная внучка ее. Моей Жанки. Знаете, как похожа! У меня иногда сердце вздрагивает, когда девчонка эта идет или улыбается – точь-в-точь Жанна, только одета по-современному.

– Подождите! Ничего не понимаю! Так Вика – ваша внучка? И внучка Владислава тоже?

– Владислава – да. Но нет, не моя. Только ее, Жанки… Но я перебил вас, Елена. Извините. Что дальше было? С ним, вашим любимым? И с вами?

– А что дальше? Жизнь прошла. Дочери разъехались, теперь далеко от меня. А муж скончался три года назад. Его в одночасье не стало. Его убили. Ох, не хочу рассказывать.

– Сочувствую.

– Что уж теперь? Да, все у меня по жизни есть: квартира в самом центре самого красивого города на земле – на Мойке, дом в Комарово на первой линии. Я после смерти мужа от дел тоже отошла. По специальности я после ЛИТМО все равно почти не работала, хоть мне и нравилось. Переучилась на бухгалтера, мужу помогала. А теперь вот езжу по миру, гуляю, смотрю. У дочерей бываю, когда приглашают. Жаль, внуков никак не дождусь.

– А он-то что? Ваша школьная любовь?

– А он все здесь, на Байконуре. Как приехал сюда лейтехой в восемьдесят восьмом, так и служил. Самый первый – и последний – «Коршун» запускал. Но времена-то изменились. В девяностые здесь, говорят, вообще ужас что творилось. Денег ни гроша. Город зимой разморозили. Ни тепла, ни света. Баба ему (эта, толстенная) изменяла. Мне доброжелатели докладывали.

– Кошмар.

– Вот именно. Дослужился Юрка все-таки до полковника. Ушел в отставку. Сейчас на пенсии. Один. Бобыль. Баба эта его, казачка, год как умерла. Скоропостижно, от инсульта, в одночасье – он хоть не мучился с нею. Тоже две дочери у них. Обе уехали, отца не больно-то жалуют. Сидит один в квартире. Пьет. Несет всякую пургу. До магазина еле доходит – ножки больные. Абсолютная развалина, и совершенно ничего общего с тем Юркой, какого я помнила. Меня, сцуко, не узнал! И даже по имени не вспомнил! Я сказала, кто я. А он: ах, шепчет, Леночка – а я-то по глазам вижу: не помнит ничего!

– Зря вы к нему вечером пошли, – проницательно заметил Радий. – Надо было с утра, когда он еще чуть теплый.

– Да там, по-моему, все равно – смешались в кучу кони, люди.

– Пусть даже так – старый, пьяный, больной. А все равно лучше, чем раз – и насмерть в двадцать пять лет. Совсем молодой. Как Жанка.

– Ох, не знаю.

– Давайте лучше выпьем. За помин души моей Жанки, которую я никак забыть не могу. А вы зато теперь своего очень быстро забудете. Закроете этот, как говорится, гештальт – и начнете новую жизнь, светлую.

– Какие вы слова знаете, – улыбнулась она сквозь слезы, – гештальт.

– Да мы, советские офицеры, многое еще знаем и могем.

– А вы самоуверенны.

– На том стоим. И сейчас, по-моему, наступило самое время выпить на брудершафт.

– Давайте.