Глава пятая
Кречетов шел быстрым шагом, почти бежал. На секунду задержался у торговки цветами, раскинувшей свой красочный товар на углу улицы Ленина, выбрал большой букет белых роз, кинул продавщице синюю купюру и, взглянув на часы, уже в самом деле бегом бросился к подъезду оперного театра.
Продавщица закричала что-то вслед, размахивая зажатой в кулаке сдачей. Майор обернулся на бегу, беспечно махнув рукой.
Племянник Штехеля едва успел отскочить в ближайшую подворотню…
- …Ну шо, получшало? - осведомился наконец Гоцман, с ненавистью глядя на сидевшего перед ним понурого Якименко. - Разговаривать-то будем, герой - портки с дырой?… Не слышу!…
Леха с трудом попытался закинуть ногу за ногу и с независимым видом откинуться на спинку стула. После недолгих попыток это ему удалось.
- Нет.
- Ладно, - обреченно вздохнул Давид, махнув рукой. - Сдай оружие и иди.
- Не сдам, - заплетающимся языком выговорил Якименко.
- Я сказал, оружие на стол!!! - заорал Гоцман так, что задребезжали стекла.
Но Леха недаром служил в разведроте. Крика он не боялся, тем более в своем нынешнем состоянии.
- А почему вы со мной так разговариваете, товарищ подполковник? - с трудом процедил он, раскачиваясь на стуле.
- Нет у него оружия, - тихо вставил сидевший в углу Довжик.
- Как это нет? - оторопел Гоцман.
- Нету, - тихо произнес Якименко. - Потерял.
- Где потерял?!
- Не помню…
Леха опустил тяжелую голову на руки, не обращая внимания на ошеломленного начальника.
- Ты шо, больной?! - взвился после паузы Гоцман. - Головой ударился?! Вспоминай!… Где его нашли? - повернулся он к Довжику.
- В парке Шевченко, за туалетом…
Гоцман подскочил к балкону, махнул рукой Ваське Соболю, загоравшему на солнцепеке во дворе:
- Васек, отставить курорт, заводи транспорт! Бикицер!…
Городской парк культуры и отдыха имени Шевченко каждому одесситу был дорог по-своему. Кого-то прежде всего впечатляла выставка трофейной военной техники, открывшаяся вскоре после освобождения Одессы, кто-то вспоминал те славные довоенные времена, когда парк носил имя Косиора и с парашютной вышки прыгали бодрые девушки в белых трусиках. Нашелся бы обязательно и восьмидесятилетний ветеран, помнивший посещение Одессы императором Александром II Освободителем, который, собственно, и заложил этот парк в 1875 году. Памятник самодержцу - массивная лабрадоровая колонна с белым мраморным профилем царя - давным-давно исчез неведомо куда, как кануло в Лету и прежнее название парка - Александровский.
А вот Гоцману парк имени Шевченко помнился октябрьским днем десятилетней давности. Тогда, в тридцать шестом, стоял он в оцеплении возле стадиона, вместе со своими сослуживцами сдерживая напор сорока тысяч болельщиков, съехавшихся со всей Украины посмотреть на игру одесской команды с турками… Комментировал тот матч сам Синявский, радиотрансляция шла на весь СССР и на Турцию. Игры Давид не видел, зато слышал мощный рев, доносившийся со стадиона. И только потом узнал, что турки были наголову разгромлены одесситами…
Да много чего тут было. Возле стадиона летом тридцать седьмого брал Гоцман Сашку Раешника, который убил на глазах у двух случайных свидетельниц первокурсницу Аду Красицкую.
Свидетельницы - семидесятилетние старушки - дали довольно точный словесный портрет преступника, и весь личный состав милиции был поднят на ноги. Через день Давид увидел Раешника - по описанию это был он - в очереди за газировкой. Убийца стоял, подбрасывая на ладони двадцатикопеечную монету, сытый, лоснящийся, наглый, и небрежно посматривал на беспечно болтающих о чем-то девчонок, стоявших в очереди перед ним. На пальце у него блестело золотое колечко, которое Раешник снял с руки убитой студентки.
Раешник зацепил Давида медленным, ленивым взглядом и мгновенно все понял. Но Гоцман не дал ему выхватить из кармана клешей нож, не дал заслониться, словно живым щитом, одной из девчонок, стоявших за газировкой… Испуганный писк девчонок и запомнился. А глаза Раешника, валявшегося на газоне, были бессмысленными, как у снулой рыбы. Золотые часы с гравировкой, которые Гоцман получил за его задержание, исправно отсчитывали время до осени сорок первого, пока не разбило их осколком бомбы с немецкого пикировщика…
Словом, памятных и приятных местечек в парке имени Шевченко было более чем достаточно. Общественный туалет к ним явно не относился, и тем не менее Якименко и Гоцман расположились неподалеку от него, на замызганном яблочными огрызками и шелухой подсолнухов чахлом газончике. Леха лежал, закинув безвольные руки за голову и изредка громко с независимым видом икал. Гоцман нетерпеливо кусал травинку, поглядывая на распахнутую дверь сортира.
Неожиданно оттуда высунулась вихрастая голова Васьки Соболя:
- Вы на каком очке сидели, товарищ капитан?…
- На разных, - безразлично отозвался Якименко. Васька, озадаченно хмыкнув, скрылся снова. Гоцман, еле сдерживаясь, повернулся к Лехе:
- Слушай сюда, Леша… Доктор недавно прописал мне спокойствие для сердца. Надо есть курагу, пить молоко, дышать, ходить и не нервничать. И я таки буду спокоен!… Значит, или ты мне сейчас скажешь, шо случилось, или я немного понервничаю и гепну тебя в морду со всей моей любовью! Можешь свободно выбирать…
Леху словно подбросило на жухлой траве. Он даже икать перестал.
- Гепни, Давид Маркович! Вот это правильно!…
Гоцман придержал его за плечи:
- Леша, ты расскажи толком, шо стряслось? С чего вдруг запил? Не было же никогда… Исчез куда-то…
- Гепни!… - упрямо прорычал Леха, мотая головой. - Сорок восемь ходок за линию фронта! Сорок восемь!… «Знамя», «Звездочка», «Отечественная война»… Да хрен с ними, с орденами! Леха Якименко - предатель!… Это как?!
- Кто так сказал? - удивился Гоцман.
- Так вы же! - затряс головой Якименко. - Допрос устроили: как я стреляю, как я целю!… Какие системы люблю, какие не люблю! И шо с того?
- Так я же всех допрашивал…
- Не по-людски же, Давид Маркович! - не слушая его, хлюпнул носом Леха. - Вы на мене как на вошь… А я в школу младшего комсостава милиции пошел только из-за вас! Шобы с вами рядом быть!…
- Так за шо сейчас?!
Леха поднял на Гоцмана осоловевшие глаза. Слезы висели у него на кончиках усов.
- За шо?!. А ночью?!. Вы даже с дядей Ештой разговаривали… Он - вор, а вы к нему с уважением! А на мене?! А на мене взглянул, как на врага!… С Кречетовым - душевно, а со мной… На фронте последним делились…
- Взглянул - не взглянул, - поморщился Гоцман. - Шо ты как баба?!
Леха схватился за кобуру, попытался ее расстегнуть негнущимися пальцами.
- Шо ты кобур-то мацаешь, - грустно усмехнулся Давид, - там же нет ничего…
Разведчик-Якименко кулаком вытер слезы с лица. Отвернувшись, тихо, но непреклонно, пробурчал:
- Застрелюсь.
- Во, погляди. - Давид сунул ему под нос увесистый кукиш.
Пару минут оба молчали. Наконец Гоцман хлопнул капитана по плечу:
- Ладно. Извини. С допросом я правда намудрил. Но голова же едет, Леша, от того, шо творится… - Он, морщась, втянул носом воздух, вздохнул: - И шо за шмурдяк ты пил? Не мог в бадегу зайти как нормальный человек?…
Якименко только виновато пожал плечами:
- Не помню. Я на Соборку пришел, смотрю - там ребята за футбол говорят… За «Пищевик». Отмечают вчерашнюю победу над Домом офицеров Тбилиси…
- Какой счет? - напрягся Давид.
- Три-два… Макара Гончаренко, говорят, уважаешь?… Я говорю - ребята, я вообще за ДКА болею, но сегодня мне просто очень плохо. А, ну раз плохо, тогда давай за Гончаренко… Ну шо, нормальный ж нападающий, хоть ему уже и тридцать два… Вот до войны, в киевском «Динамо» он был бог… Потом за Махарадзе, он тоже вчера забил. Потом - Витю Близинского уважаешь?… Ну шо, нормальный ж вратарь…
Футбольный монолог Лехи прервал сильно довольный собой Васька Соболь. Пахло от него не дай боже, похуже, чем от Лехи, и Гоцман непроизвольно зажал нос рукой. Зато в здоровой руке Васька держал сразу три пистолета - два ТТ и «вальтер». И был он похож на продавца, вышедшего с товаром на Привоз. Правда, с товара активно капало.
- Ну и какой из них? - весело осведомился Соболь, сгружая добро на траву.
Леха брезгливо приподнял за ствол ТТ:
- Во… Только ж мыть его надо теперь.
- Его не мыть надо, а выкидывать к чертовой матери, - процедил Давид. - Ладно… Васек, за проявленную смекалку, мужество и героизм объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело… Капитана Якименко поручаю тебе под твою личную ответственность. В управлении сдашь его Довжику с рук на руки и, когда окончательно придет в себя, пусть напишет объяснительную на имя Омельянчука о причинах утери табельного оружия… Понял?…
- Так точно! - хором ответили Соболь и Якименко.
- Ну вот, - кивнул Давид. - Поехали до Кречетова, я хоть посплю часок…
Оперный театр дружно аплодировал. На сцену, мелко семеня, выплыл администратор Шумяцкий в роскошном бостоновом костюме. Его круглое личико источало благодушие и важность.
- Наш концерт продолжается, - чуть привстав на носки, тонким голосом возвестил он. - И сейчас для вас поет молодая артистка Одесской областной филармонии Антонина Царько! Она исполнит песню, в которой рассказывается про героических итальянских партизан - борцов с фашистами! «Два сольди»!…
Сидевший в ложе бельэтажа Кречетов усмехнулся, подался вперед, облокотясь о бордюр ложи, и поднес к глазам отделанный перламутром маленький бинокль.
Зал зааплодировал снова - Тоня появилась из-за кулис. В цветастом крепдешиновом платье она была чудо как хороша. Вот только лицо Тонечки, обычно румяное, отливало неестественной белизной. Кречетов прищурился в бинокль - нет, определенно бледная!… «Наверное, гримерша перестаралась», - подумал майор, слушая знакомое фортепианное вступление к песне.
Но песня так и не началась. Аккомпаниаторша, доиграв вступление, взглянула на певицу и округлила глаза от ужаса. Лицо Тонечки неожиданно исказила жалобная, детская гримаса. Она пошатнулась, попыталась опереться на рояль, но не удержалась и упала в рост, беспомощно раскинув руки. Зал громко ахнул, аккомпаниаторша вскочила из-за рояля. Отшвырнув бинокль, Кречетов перемахнул через бордюр и бросился к сцене.
Гоцман проснулся от звука хлопнувшей двери. Схватился за гимнастерку, висящую на спинке стула, спросонья сощурился на стенные часы - сколько же времени?… Не то десять, не то одиннадцать вечера.
Кречетов пронес мимо него на руках неестественно бледную, заплаканную Тоню, приговаривая: «Все, все, маленькая, мы уже дома». Уложил ее на кровать, укрыл, бросился на кухню за водой. Суматошно вернулся, расплескивая воду на бегу, заглянул в спальню и отошел на цыпочках. Стакан поставил на сервант. Растерянно сунув руки в карманы, бестолково закружил по комнате, потом сел на подоконник, выбивая пальцами затейливый марш.
- Шо с ней? - встревоженным шепотом спросил Гоцман.
Вместо ответа Кречетов расстроенно-непонимающе отмахнулся. И вдруг вскинулся:
- Слушай, Давид… Ты вообще ел?…
- Нет.
Словно обрадовавшись возможности что-то сделать, Кречетов убежал на кухню и через минуту появился с зеленой банкой американского консервированного сыра и буханкой хлеба. Сгрузил это богатство на стол перед приятелем, растерянно оглянулся - может, что забыл?… Гоцман, поблагодарив, вынул из кармана брюк нож, аккуратно вскрыл банку, подцепил на лезвие кусок сыра, отрезал от буханки ломоть. И, жуя, кивнул на дверь спальни:
- Беременна, шо ли?
- Ну… вроде да… - неуверенно отозвался майор, снова присаживаясь на подоконник. - Сейчас вот ей плохо стало… в театре.
- Так хорошо же.
- Да?… - На лице Кречетова возникла бледная улыбка, он помотал головой. - Ну, да… наверное. Не разобрался еще…
- Виталик… - раздался из соседней комнаты жалобный голос Тонечки.
Кречетов вскочил как подброшенный и метнулся к дверям спальни. Гоцман со вздохом повертел в руках банку сыра, торопливо сунул в рот хлебный ломоть и, подцепив со стула пиджак, тихонько вышел из квартиры.
Нагнувшись, Давид подобрал с пыльной, истрескавшейся от жары земли камушек и, несильно размахнувшись, запустил им в темное окно второго этажа интерната. Через минуту в форточке замаячило заспанное мальчишеское лицо.
- Мишку Карася позови…
- На шо? - сонно пробурчал пацан.
- Твое какое дело?… Скажи, отец ждет.
- А-а, - понимающе промычал пацан и исчез.
Через десять минут отец и сын сидели на лавочке у забора. Мишка был в одних трусах и ежился от ночной свежести.
Гоцман задымил, протянул пачку «Сальве» Мишке:
- Будешь?
- Та не, - с сожалением отвернулся тот от папирос. - Бросаю.
- Шо так?
- С директором забились, шо брошу…
- С чего?
- У тебя, говорит, силы воли нет, - зевая, объяснил Мишка. - А я ему говорю: «Побольше, чем у вас»… Ну и завелись. Забились - кто первый закурит, тот перед строем будет кукарекать.
- Ну и как? - усмехнулся Гоцман.
- Пока держится, - вздохнул Мишка и тут же встрепенулся, даже зевать перестал: - Бать, ты подари ему пачку «Герцеговины», а? Сил же нет!…
- Терпи, - покачал головой Давид. - Нечестно так.
- Ну да… - уныло кивнул Мишка.
- А вообще… правильно, шо бросаешь. Я вот с десяти лет дымлю - и все никак. И начинал тоже с «Сальве», - ухмыльнулся воспоминанию Гоцман, - только они тогда стоили шесть штук - гривенник…
Мишка снова кивнул, на этот раз молча.
- Друзья у тебя тут хоть появились?
- Ага, - зевнул Мишка. - Костька Беляев… Ему двенадцать уже. Бать, а ты чего такой понурый?
- Та вот… соскучился. Хочешь, завтра сходим скупнемся вместе? Или пароходы в порту посмотрим?… А то, может, на трофейную выставку? Там танки немецкие… «пантера», «тигр»…
Мишка искоса взглянул на него:
- Бать… шел бы ты…
- Кудой?- опешил Гоцман.
- К Норе своей.
- Та с чего ты взял? - неуклюже произнес Давид, отводя глаза.
- Та вижу, шо поссорились… Ну хочешь, щас оденусь и вместе сходим?… Бать, не могу тебя видеть, когда ты такой… Она ж нормальная, все понимает… Ты поговори…
Гоцман со злостью растоптал в пыли окурок:
- Ладно… Спать иди… советчик в сердечных вопросах.
Мишка поднялся, с жалостью глядя на окурок. И вдруг вскинул глаза:
- Бать, дай денег, а? Куплю ему «Герцеговину», паразиту…
Гоцман молча порылся в кармане, вынул замусоленную тридцатку:
- Только мороженое!… Договорились? Ну, или газировка…
- Договорились, договорились… - кисло пробурчал Мишка, комкая тридцатку в ладони. - Норе привет передай… Хорошо?
Это был ночной трамвай, самый последний на маршруте, о чем оповещала пассажиров красная лампа, горевшая на «лбу» вагона. Гоцман пробежался взглядом по лицам поздних пассажиров, но ничего подозрительного в них не нашел. Возвращалась с гулянки явно школьная по виду компания - два парня и две девчонки, всем лет по семнадцати, и они вполголоса флиртовали между собой. Ехал, покуривая папиросу «Бокс» и выпуская дым в разбитое окно, старичок, бережно придерживавший корзину с вишнями. У кабины вагоновожатого очень прямо, будто аршин проглотил, сидел на лавке симпатичный светловолосый юноша в недешевом костюме и американских ботинках на толстой подошве. Глаза у юноши показались Гоцману странными: холодные, изучающие и совсем не сонные это были глаза, будто юноша находился в трамвае на работе. Но холодный изучающий взгляд - это еще не повод подозревать человека. И Давид, отвернувшись, тяжело опустился на скользкую деревянную лавку.
Утомленная за день кондукторша спала, мирно похрапывая. Вагоновожатого тоже не было слышно. Казалось, что трамвай сам по себе пристает к пустынным, неосвещенным остановкам, где никто не сходит и никто не садился, и снова набирает ход.
Всем этим людям наверняка есть куда спешить, мутно думал Давид, щурясь из-под полуопущенных век на поздних пассажиров. Всех их ждут любящие люди, родной угол, пусть небогатый, но свой. Так получилось в этой странной жизни, что только мне негде преклонить голову. А может, прав Мишка, и нужно, наплевав на гордость и самолюбие, махнуть к Норе?… Не о том ли твердил ему и Виталий прошлой ночью, в бадеге?… А он как-никак человек опытный в сердечных делах. И счастье свое нашел прочно, судя по всему…
Давид сам не заметил, как задремал. Сон был коротким, но неожиданно освежающим, словно именно этой десятиминутной трамвайной дремы и ждал его организм. Разбудил его пьяный крик, тщетно пытавшийся угнаться за трамваем:
- Сто-о-о-ой…
Давид инстинктивно вскинул голову, разлепил глаза. И тут же обратил внимание на то, что светловолосый юноша в костюме тоже мгновенно напрягся как тетива. За окнами вагона по-прежнему была темень, хоть глаза выколи. Трамвай двигался неровными толчками, словно больной.
- «Канатная», следующая «Куликово поле», конечная, - внятно произнесла во сне кондукторша и снова захрапела.
…Примерно через десять минут дверь открыл заспанный Петюня. Был он, как и в прошлый раз, в тельняшке. Без лишних слов Гоцман сгреб его за полосатую, как у зебры, грудь и вывел на лестничную клетку.
- Нора дома?
- Ага… - Петюня собрался было позвать ее, но Гоцман приложил палец к губам.
- К ней кто-то ходит?
- Вы за шо?… - напряг заспанные мозги Петюня. - А-а… Та не. Одна она. Вчера, правда, утром из нефтелавки с букетом пришла. Во каким, мама дорогая… - Петюня раскинул руки наподобие того, как это делают рыбаки, когда показывают размеры пойманной рыбы, и наставительно воздел указательный палец. - Но - заплаканная.
- А до этого? - с надеждой спросил Гоцман.
- До этого - нет… Та вы ж ей дверь сломали. Может, с того?…
Гоцман усмехнулся:
- Все, психолог, свободен… - Он впихнул Петюню обратно в прихожую, захлопнул дверь. Спустился на несколько ступенек, похлопал по карманам, ища папиросы. И обернулся на звук открываемой двери…
Нора была одета так, словно собиралась в дорогу. Да она и собралась, иначе не держала бы в руке большой фанерный чемодан. «Их же Фима делал, - отстраненно, холодно подумал Давид, глядя с нижней площадки на Нору. - И этот, наверное, тоже его».
- Уезжаете?
- Да… - Ее голос как всегда был похож на шелест опавших листьев.
- А я к вам. Извините, шо ночью…
- Мне уже нужно спешить…
- Сейчас есть какой-то поезд? - удивился Гоцман.
- Ну… - замялась она, опустив глаза.
- Я вас провожу.
- Не надо. Я сама.
Нора с трудом подняла чемодан, стала спускаться. Она попыталась пройти мимо Гоцмана, но он перехватил чемодан за ручку.
- Посидим на дорожку.
Он опустился на чемодан, Нора стояла рядом. Смотрели в разные стороны.
Встревоженно мяукнул кот, шурша железом, и снова стихло.
- Нора:…
- Я не Нора, - тихо ответила она, и Давид ошеломленно взглянул на нее. - Нора - это из Ибсена… А я - Елена… Вдова… Он тоже был следователь. НКВД. Его расстреляли перед войной. А я бежала из Москвы. Купила паспорт… Вот так… - Она со вздохом поднялась с чемодана. - Прощайте… Отдайте чемодан.
Гоцман продолжал сидеть неподвижно.
- Шо вы из меня дешевку делаете?… Думаете, узнаю - и сбегу?… Гоцман - копеечный фраер?…
Он вскочил и зло пнул ногой чемодан. Тот загромыхал вниз по лестнице, шмякнулся на площадку, но не раскрылся - замки выдержали.
- Та езжайте вы куда хотите…
Гоцман сбежал вниз, подхватил было упавший чемодан, но неожиданно опустился на него снова, тяжело, устало свесив голову и руки.
- Я на поезд опоздаю, - долетел до него чуть слышный голос странной женщины, женщины, без которой он уже не представлял свою жизнь.
И тогда Давид поднял голову:
- Давай ты никуда не поедешь.
