Животные появились в процессе естественного отбора, несомненно, однако такое признание в том, что я верю в эволюцию, не особенно информативно. Как эволюции все-таки удалось провернуть этот трюк? Одним из плодов нашего отступления про создание автоматического лифта и его рукотворных родственников стало более четкое понимание того, насколько научно-технический прогресс отличается от эволюционного естественного отбора. Компьютер, с помощью которого современные творцы – программисты – тестируют и внедряют свои решения, сам по себе является продуктом разумного творения, как мы уже отмечали, и его изначальный набор умений, на которых базируется система – арифметика и обусловленный выбор, – предполагает, что все потенциальные программисты вынуждены рассматривать задачу сверху вниз и предлагать методы решения, в которых они стараются воплотить свое понимание задачи, над решением которой работают.

«А как иначе?» – спросит кто-нибудь. Разумное созидание подобного типа начинается с постановки цели (которая может быть заменена или даже заброшена в процессе работы) и выстраивания работы сверху вниз, творцы при этом должны обладать достаточным запасом знаний, чтобы управлять поиском решения задач (и подзадач, и подподзадач…), которые они сами же и ставят. А эволюция, наоборот, не имеет целей, никаких особых задач и не понимает, зачем вообще к чему-то стремиться: она близорука и бездумна, путает уже созданное с тем, что еще только появилось, совершенно бесцельно тасует самые разные и случайные варианты и сохраняет те, которые кажутся годными к использованию, или, по крайней мере, не очень опасными.

Может ли что-либо столь интеллектуально сложное, как цифровой компьютер, к примеру, эволюционировать восходящим путем через естественный отбор? Это очень трудно вообразить, даже просто представить всерьез, и это побудило некоторых мыслителей прийти к заключению, что, поскольку эволюция не смогла создать компьютер (или компьютерную программу, которую можно на нем запустить), человеческий разум не может быть продуктом одного лишь естественного отбора, и мечтания об искусственном интеллекте должны быть заброшены. Физик и математик Роджер Пенроуз (Roger Penrose 1989) – тому самый яркий пример. В поисках аргумента допустим, что эволюция посредством естественного отбора не могла непосредственно создать живой цифровой компьютер (дерево Тьюринга или черепаху Тьюринга, к примеру). Но существует ведь и непрямой путь: удалось же естественному отбору вначале создать человеческий мозг, а уж он сотворил Гамлета, Искупительный храм Святого Семейства и тот же компьютер, помимо других удивительных чудес. Этот процесс кажется парадоксальным, почти волшебным, даже противоречащим самому себе. Разве Шекспир, Гауди, Тьюринг не представляют собой менее великолепные создания, чем плоды их творчества? С определенной точки зрения – да, конечно, но правда и то, что их творения обладают свойствами, которые не могли появиться на свет без их участия.

Рисунок 5.1. Грабли для ракушек. © Daniel C. Dennett

Если вы окажетесь на далекой планете и пойдете вдоль берега моря в поисках признаков жизни, что взволнует вас сильнее – моллюск или грабли для ракушек? У моллюска миллиарды чувствительных движущихся клеток, а грабли для ракушек сделаны из двух грубых деталей, прикрепленных друг к другу, однако они являются произведением некоего живого существа, которое впечатляет куда как сильнее, чем моллюск. Как удалось этому медленному, бессознательному процессу создать сущность, которая может создать вещь, которую этот процесс сам создать не в силах? Если вам кажется, что на этот вопрос нет ответа, что это чисто теоретический, риторический вопрос, значит, вы все еще находитесь под действием чар, давно разрушенных Дарвином, и до сих пор не способны принять дарвиновскую «странную инверсию причинности». Сейчас мы можем увидеть, насколько необычной и радикальной она была: процесс Неразумного творения может создать разумных творцов, которые способны создавать штуки, позволяющие нам понимать, как процесс Неразумного творения может создать разумных творцов, которые могут создавать разные штуки.

Промежуточные стадии этого процесса весьма поучительны и информативны. А как насчет того, что грабли для ракушек сами демонстрируют свое искусственное происхождение? Их крайняя простота показывает, что они управляются некой сторонней сущностью, а их способность бросать вызов Второму закону термодинамики свидетельствует о том, что они представляют собой единообразное и симметричное скопление атомов химических элементов в несуществующих в природе сочетаниях. Кто-то соединил и обработал эти соединения. Кто-то сложный.

Вернемся же еще раз к простым организмам. Идея о том, что у каждого организма есть своя онтология (как у лифта), была предвосхищена Якобом фон Икскюлем (Jakob von Uexküll, 1934) в его концепции наличия у организма умвельта – некоего поведенческого мирка, который состоит из всех вещей, имеющих значение для его благополучного бытия. Очень близка к этой идее и концепция аффорданса психолога Дж. Дж. Гибсона (J. J. Gibson, 1979): «Это то, что окружающая среда предлагает животному во благо или во вред». Аффордансы – это соответствующие возможности, которые окружающая среда предоставляет всякому организму: пища, которую можно съесть, и представители собственного вида, с которыми можно спариваться, отверстия, через которые можно проходить или в которые можно смотреть, норы, в которых можно спрятаться, штуки, на которые можно залезть, и так далее. Оба ученых, Икскюль и Гибсон, умалчивали о том, каким образом сознание (в смысле, который все-еще-надо-определить) включено в понятие умвельта, насыщенного возможностями, однако, поскольку Икскюль посвящал свои исследования амебам, медузам, клещам, становится ясно, что он, как и Гибсон, больше интересовался определением проблем, с которыми сталкивается организм, и тем, как он их решает, чем процессом собственно формирования этих решений. Солнце входит в онтологию пчелы; ее нервная система организована таким образом, чтобы использовать позицию солнца на небе в ее деятельности. Амебы и подсолнухи тоже включают солнце в свой умвельт; у них нет нервной системы, и они используют иные механизмы для реагирования на его положение. Таким образом, инженерная концепция онтологии лифта – это именно то, что нам нужно иметь с самого начала. Мы можем оставить на потом вопросы, когда и как так получилось, что онтология организма, или целого семейства организмов, начинает неким образом проявляться в подобии сознания, а не становится неотъемлемой частью сформировавшейся реакции его внутренних механизмов. Другими словами, организмы могут получать пользу от неких своих конструктивных особенностей, входящих в их онтологию, не имея при этом понятия об этой онтологии (ни сознательно, ни полусознательно, ни бессознательно) в каком-либо строгом смысле. Форма птичьего клюва, вместе с другими особенностями анатомии, предполагает диету из твердых семян, или насекомых, или рыбы, поэтому мы можем включить в умвельт различных видов птиц, на основе их анатомических свойств, твердые семена, насекомых или рыбу, как специфические для этих видов возможности, хотя, конечно, правильно подтвердить эти выводы, исследовав и поведение птиц. Одна лишь форма клюва недостаточна для того, чтобы судить о пищевых предпочтениях птицы или способах добычи этой пищи.

Палеонтологи делают заключения о пищевых предпочтениях ископаемых хищников и других особенностях поведения вымерших видов, используя вышеупомянутые методы, и мало кто обращает внимание на то, что выводы зависят от допущения наличия адаптационистских способностей у ископаемых существ. Рассмотрим пример Найлза Элдреджа (1983), взятый из исследований Фишера (1975) о скорости плавания мечехвостов. Он приводит его, чтобы показать, что задавать исторический вопрос «что произошло» (то есть «как, каким образом») правильнее, чем задавать адаптационистский вопрос («зачем»), предполагающий существование некой цели. Однако заключение Фишера о том, насколько быстро плавали древние крабы-меченосцы, должно принимать во внимание достаточно надежное адаптационистское допущение о том, что для крабов быстро плавать хорошо: и чем быстрее, тем лучше, но в определенных пределах. Вывод о том, что крабы-меченосцы юрского периода плавали быстро, зависит от предпосылок, что они вообще могли бы достичь максимальной скорости при наличии у них определенной формы, способности плавать под определенным углом и потребности плавать именно так, чтобы достичь максимальной скорости. Итак… [Фишеру необходимо] использовать совершенно безупречные, само собой разумеющиеся, оптимальные соображения, чтобы получить картину того, что «случилось» 150 миллионов лет назад (Деннет, 1983).

Напомним себе, что биология – это обратная реконструкция, и реконструкция в своей методологии следует соображениям оптимальности. «Что это – или что это было – для чего это свойство подходит?» всегда висит на кончике языка; без этих вопросов историческая реконструкция растворяется в потоке недоумения.

Как я уже заявил во вступительной главе к этой книге, бактерии не знают о том, что они бактерии, но реагируют на других бактерий путем, свойственным бактериям, и способны избегать того, следить за тем или следовать тому, что они различают в своем умвельте, не нуждаясь ни в каких идеях или пояснениях того, что они делают. В онтологию бактерий входят другие бактерии, точно так же, как этажи и двери входят в онтологию лифтов, единственное, бактерии во много раз сложнее. Точно так же, как существуют причины, почему контрольные цепи лифта спроектированы так, как они есть, существуют причины, почему внутренняя система контроля белкового обмена получилась такой, какая она есть: в обоих случаях устройство было эффективно и результативно оптимизировано для решения проблемы¹⁸. Главная разница в том, что проектирование системы лифта выполнено разумными творцами, которые разработали предложения, представили обоснованные решения и привели доказательства их эффективности. А в истории проектирования и создания бактерии не было ни исходного кода, никто не писал к нему комментарии, чтобы не то что пояснить, а даже хотя бы намекнуть на то, чего же все-таки Мать-Природа добивается. Это не мешает биологам-эволюционистам приписывать определенные функции некоторым свойствам (перепончатые лапы нужны для плавания в воде), а другие явления интерпретировать как ошибки Природы (теленок с двумя головами). Схожим образом литературные редакторы давно умерших авторов не могут полностью полагаться на автобиографические признания, оставленные в наследии автора, и порой вынуждены считать одни тексты намеренным введением в заблуждение, а другие – опечатками или провалами в памяти.

Программирование – относительно новая область в человеческой деятельности. Однако уже на самом начальном этапе ее становления удалось выявить и исправить многие недостатки и ошибки, выстроить Вавилонскую башню языков программирования, создать инструменты для упрощения процесса разработки программного обеспечения. Тем не менее программирование все еще является скорее искусством, чем ремеслом, и даже выпускаемое на коммерческой основе обеспечение часто содержит ошибки и требует постпродажной корректировки и обновления. Почему устранение ошибок не автоматизировано, почему ошибки не удается устранить с самого начала? Разработчики, отлично изучившие возможности программного обеспечения, по-прежнему считают отладку программного кода сложной задачей, даже если в их распоряжении имеется подробный исходный код, сопровождаемый детальным комментарием, написанным в соответствии со строгим регламентом и передовыми практиками (Смит, 1985, 2014). Причина, по которой отладка кода не может быть полностью автоматизирована, состоит в том, что ошибки зависят от задачи, которую решает программное обеспечение (и подзадач, и под-подзадач), и достаточности деталей в определении ее специфических особенностей (такой, чтобы можно было заложить их в воображаемую автоматизированную программу-наладчика). С практической точки зрения это то же самое, что начать писать программу с кода отладки¹⁹! Написание и отладка компьютерного кода для серьезной системы на сегодня – одно из самых суровых испытаний для человеческого воображения, и стоит только какому-нибудь гениальному программисту создать новый инструмент для решения насущных задач, как планка ожиданий поднимается, и от него начинают ждать новых свершений (и отладок). Это совершенно новое беспрецедентное явление в человеческой деятельности: музыка, поэзия и другие виды искусства всегда предлагали потенциальному Творцу бесконечные пространства возможностей, которые не уменьшались с появлением нового музыкального произведения, поэмы или живописных полотен; художественное творчество не может стать рутиной из-за появления синтезаторов или файлов MIDI, программ по отслеживанию орфографии или созданию многоцветной компьютерной графики высокого разрешения.

А как же Природа отлаживает свои проекты? У нее нет исходных кодов или комментариев к ним, ей недоступны услуги гениальных наладчиков; процесс природного дизайна должен идти весьма расточительным путем создания и проверки множества вариантов и позволять проигравшим умереть, не будучи изученными. Результатом природных поисков становится не всеобщее всестороннее совершенство, а лучшие версии, доступные на местных уровнях, способные процветать в конкретных условиях, причем постоянное тестирование отсеивает все новых и новых победителей, поднимая планку совсем чуть-чуть для каждого следующего поколения²⁰. Эволюция, как подчеркнул Ричард Докинз (1986) в названии своей знаменитой книги, это Слепой Часовщик, и, учитывая ее методы работы, совсем не удивительно, что ее произведения полны противоречивых, недальновидных, но дьявольски эффективных ходов и поворотов – эффективных за исключением тех ситуаций, когда они таковыми не являются! Отличительный признак естественного отбора – обилие ошибок и случайностей, в самом программистском смысле: эти изъяны обнаруживаются только в самых невероятных ситуациях, подобных которым до сих пор не бывало, которых не случалось в процессе разработки, приведшем к созданию последнего варианта, и поэтому они не были устранены или обработаны поколениями наладчиков. Биологи очень хорошо умеют подвергать создаваемые ими системы совсем маловероятным испытаниям, навязывать им экстремальные задачи, проверяя, как и где система потерпит неудачу и почему.

Проводя историческую реконструкцию возникновения организма, они, как правило, обнаруживают нечто похожее на неразборчивый так называемый «спагетти-код» программистов, работавших спустя рукава. Если мы совершим усилие и попытаемся расшифровать этот практически неразборчивый спагетти-код, мы сможем найти возможности, которые никогда не пришли бы в голову проектировщикам в их близоруком стремлении создать лучшее решение задачи, поставленной перед ними. О чем они думали? Если мы зададим тот же вопрос Матери-Природе, ответ всегда будет один и тот же: ни о чем. В природных процессах нет никакого разума, однако Природа долго плутала сложнейшими путями, собирая конструкции столь эффективные, что они выживали, побеждали в конкурентной борьбе в суровом мире, пока не пришел умный биолог и не обнажил их слабости.

Возьмем в качестве примера сверхнормальные раздражители, недостаток конструкции, обнаруженный во многих организмах. Эксперименты Нико Тинбергена (1948, 1951, 1953, 1959) с чайками выявили удивительный сбой в их перцептивном/поведенческом механизме. У взрослых самок на клюве есть оранжевое пятно, которое инстинктивно клюют птенцы, чтобы побудить мать отрыгнуть пищу и накормить их. Что будет, если оранжевое пятно станет больше или меньше, ярче или почти незаметным? Тинберген показал, что птенцы с удвоенным энтузиазмом клюют огромное оранжевое пятно картонных кукол-птиц, сверхнормальные раздражители провоцируют сверхнормальное поведение. Тинберген также показал, что птицам, которые откладывают голубые с серыми пятнами яйца, ужасно нравилось сидеть на огромном пятнистом синем яйце такого огромного размера, что они сваливались с него.

«Это не ошибка, это функция!» – так часто защищаются программисты, и это похоже на сверхнормальные раздражители. До тех пор пока в птичий умвельт не пробрались вредные биологи с живым воображением, стимулирующие птиц искусственными штуками, система работает отлично, поведение организма сосредоточено на том, что для него важно (почти всегда). Плавающая рациональность всей системы хорошо удовлетворяет все насущные потребности, ведь Мать-Природа достаточно мудра, чтобы не тратиться на лишние степени защиты и чрезмерную надежность. Подобная «дизайнерская философия» царит повсюду в природе, что создает возможности для своеобразной «гонки вооружений», в которой одни виды пользуются недостатками других видов, провоцируя тем самым ответные реакции в Пространстве Созидания, что побуждает оба вида развивать все лучшие способы защиты и нападения. Самка светлячка сидит на земле, наблюдая за танцем самцов-светлячков, которые соревнуются, сигналя огоньками и надеясь на ответ самки. Сделавшая выбор самка сигналит в ответ, и самец бросается к ней для спаривания. Однако этой хитроумной системой знакомств пользуется и другой хищный вид светляков, Photuris, который прикидывается самкой, заманивая наивных самцов на погибель. Photuris предпочитает самцов с длинными, мощными огоньками-сигналами, поэтому самцы обычных светлячков постепенно разработали совсем короткие любовные световые письма (Lewis and Cratsley, 2008).

Компетентность без понимания, умение без разумения – таков принцип Природы, он проявляется как в ее методах проектирования и созидания, так и в мельчайших, простейших произведениях – блестяще спроектированные основные белки, корректирующие ферменты, антитела и клетки, на которые эти белки, ферменты и антитела воздействует. А как действуют многоклеточные организмы? На каком этапе возникает понимание? Растения, от крошечных сорняков до гигантских стволов секвойи, демонстрируют множество весьма хитроумных способностей, они обманывают насекомых, птиц и других животных, используя их для размножения, формируя полезные альянсы с симбионтами, обнаруживая драгоценные источники воды, поворачиваясь к солнцу и защищаясь от многочисленных хищников (растениеядных и паразитов). Было даже доказано (см. к примеру, Kobayashi and Yamamura, 2003, Halitschke et al., 2008), что некоторые виды растений могут предупреждать ближайших соседей о грозящем нападении хищников, распространяя с подветренной стороны сигналы бедствия, что позволяет тем растениям, которые их улавливают, включить защитные механизмы, повысив токсичность или издавая запахи, которые либо отталкивают хищников, либо заманивают симбионтов, которые опасны для хищников. Эти реакции развиваются столь медленно, что их трудно обнаружить без помощи замедленной съемки, но, как и у форм поведения отдельных клеток, у них существует вполне рациональное объяснение, и задействованным в процессе существам совершенно не обязательно что-нибудь понимать.

И здесь мы наблюдаем нечто, что можно трактовать как двойной стандарт атрибуции. Совершенно невозможно описать и объяснить эти вполне организованные во времени процессы, не именуя их «поведением» и не описывая их терминами, которыми мы описываем собственное поведение, приводя причины и делая выводы, что участники процесса движимы чем-то вроде перцептивного мониторинга, механизмов приема информации, которые запускают, направляют и прекращают ответные действия. А когда мы делаем это, то рискуем приписывать акторам процесса не только умения и компетенции, но и понимание, которое – в соответствии с нашими представлениями – есть признак осознанного поведения. Мы «антропоморфизируем» растения и бактерии в стремлении понять их. Это вовсе не интеллектуальный грех. Мы вправе называть их действия «поведением», приписывать организмам компетенции, объяснять их существование некими выгодами, которые они получают от этих умений и компетенций в их «борьбе за выживание». Мы вправе, как я уже говорил, принять то, что я называю интенциональной точкой зрения. Единственной ошибкой в данной ситуации является приписывание организму или его частям способности понимать. Когда мы имеем дело с растениями и микробами, к счастью, здравый смысл становится на пути подобных намерений. На самом деле, достаточно просто уяснить, каким образом их компетенции стали результатом их устройства, без всякого вмешательства даже намека на разум.

Мы можем даже заявить, что организмы получили свои выдающиеся умения, не требующие понимания, для чего они, просто в виде подарка. Они пользуются талантами, которыми обладают, и эти таланты не являются результатом их собственных индивидуальных исследований или практик. Вы можете даже считать, что они благословлены этими дарами, не Богом, естественно, но эволюцией с ее естественным отбором. Если нашему воображению нужен дополнительный толчок, то можно использовать растиражированный стереотип – робота, механизма, лишенного мозгов: растения ничего не понимают, они как живые роботы (а вот вам и предсказание: через сто лет нас будут уже рассматривать как архаичных ископаемых эпохи биоцентризма, дискриминировавших себя умных роботов, которые выжили в XXI веке).

Исследуя эту тему, нельзя не вспомнить забавный момент: в XX веке одним из самых популярных возражений против названий ИИ и GOFAI было следующее.

Я принимаю и понимаю эти рассуждения, но (пока) не приписываю понимание никому и ничему.

Противники GOFAI думали, что констатируют очевидное, когда критиковали так называемые интеллектуальные машины, однако обратите внимание, как меняется эмоциональный фон, когда те же самые мнения высказываются в отношении животных. Большинство читателей, я так думаю, вполне согласны с моими выводами относительно растений и микробов, что они просто одарены, благословлены отлично работающими компетенциями, но в целом совершенно лишены разумности; однако когда речь заходит о «высших» животных, я становлюсь подлым человеком, просто чудовищем.

Когда мы возвращаемся к животным, особенно «высшим» животным, таким как млекопитающие и птицы, – искушение приписать им понимание происходящего в процессе описания и объяснения их умений значительно сильнее, и – многие будут настаивать – вполне уместно. Животные на самом деле понимают, что они делают. Смотрите, какие они умные! Ну, имея на вооружении концепцию «умения без разумения», нам придется пересмотреть эти умильные представления. Общий вес живой материи на нашей планете, биомасса, наполовину состоит из бактерий и других одноклеточных «роботов», как оценивают биологи сегодня, а роботы-растения составляют половину от оставшейся массы. Следующими по массе идут насекомые и совершенно безмозглые термиты и муравьи, общий вес которых превышает огромную человеческую популяцию, столь прославленную Маккриди. Мы и наши домашние животные составляем примерно 98 % всей земной биомассы позвоночных, однако мы – лишь малая часть жизни на планете. Умение без разумения – основной способ выживания большей части существ на Земле, и он является таковым по умолчанию, пока мы не сможем доказать, что некоторые отдельные организмы действительно тем или иным способом понимают, что они делают. И тут возникает вопрос: когда, а главное, как устройство организмов начало соответствовать (или как бы разумно следовать) плавающей рациональности механизма их выживания? Нам нужно изменить способ работы нашего воображения, поскольку общепринятое мнение предполагает, что у «высших животных» есть зачатки понимания того, что рационально.

Рассмотрим один очень яркий пример. Элизабет Маршалл Томас – весьма знающий и проницательный специалист по поведению животных (включая и людей), и в одной из своих книг «Тайная жизнь собак» (The Hidden Life of Dogs, 1993) она позволяет себе вообразить, что собаки наслаждаются мудрым пониманием своего пути: «По причинам, известным собакам и незаметным наблюдателю, многие собаки-матери никогда не спариваются со своими сыновьями» (стр. 76). Никаких сомнений по поводу инстинктивного избегания инбридинга не может быть: скорее всего, животные реагируют на определенный запах, но кто знает, что еще они могут использовать, – тема для будущих исследований. Однако предполагать, что собаки знают о причинах своего инстинктивного поведения больше, чем мы знаем о собственных, – проявление какого-то уж совсем буйного романтизма. Я уверен, что Элизабет все прекрасно знает, и полагаю, что это было просто преувеличение, а не серьезное предположение об уникальной способности собак к самопознанию. Это похоже на труды марсианского антрополога: «По причинам, известным человеческим существам, но нам не известным, многие люди, когда хотят спать, зевают и приподнимают брови, видя знакомую особь». Конечно, у поведения есть причины, настоящие причины, но это не наши причины. Вы можете притворно зевнуть или поднять брови по некой причине, например, чтобы подать тайный сигнал, или показать, что вы якобы знакомы с привлекательным, но неизвестным вам на самом деле человеком, но в обычных ситуациях мы даже не замечаем, когда зеваем или вскидываем брови, и вам на самом деле и не нужно это знать (мы до сих пор не знаем точно, почему мы зеваем, и вряд ли собаки раскрыли эту тайну, хотя они зевают точно так же, как и мы).

А как оценивать явно имеющее определенную цель поведение животных? Кукушки – выводковые паразиты в среде птиц, они не вьют своих гнезд. Вместо этого самка кукушки подкладывает свое яйцо в гнездо другой пары птиц схожего с ней вида, туда, где яйцо привлечет внимание случайных приемных родителей. Часто бывает, что самка кукушки даже выкидывает одно или несколько яиц из гнезда на случай, если приемные родители умеют считать. А как только птенец кукушки вылупится (а он это делает быстрее, чем птенцы приемных родителей), он немедленно начинает предпринимать усилия, чтобы выбросить оставшиеся яйца из гнезда. Зачем? Чтобы максимизировать заботу, которую он получает от приемных родителей.

Видео, снятые про кукушек, наглядно демонстрируют леденящие кровь картины хладнокровного и умелого убийства, однако никто не может обвинить кукушонка в преднамеренном убийстве. Птенец не сознает, что он делает, тем не менее он получает выгоду от своего поведения. А строительство гнезд у менее кровожадных видов? Наблюдать за тем, как птица строит гнездо, очень увлекательно, и у вас не возникнет сомнений, что строитель обладает очень развитыми навыками плетения, ткачества и даже шитья (Hansell, 2000). Вы увидите в действии и контроль качества, и обучающие техники. Птицы, родившиеся в неволе и никогда не видевшие, как собратья строят гнездо, создают вполне пригодные для кладки яиц гнезда, типичные для их вида, из доступных материалов. Это поведение инстинктивно, но при этом каждый год гнездо будет получаться все лучше и лучше.

Что понимает птица, которая строит гнездо? Исследователи уже занимаются этой темой (Hansell, 2000, 2005, 2007; Walsh et al., 2011; Bailey et al., 2015). Ученые подсовывают птицам разные материалы и меняют условия строительства, чтобы понять, насколько изобретательными, даже дальновидными могут быть их подопечные. Приняв во внимание, что эволюция отвечает на трудности, возникающие в процессе изменений и развития, мы можем предсказать, что чем больше новых искусственных вторжений происходит в умвельте птицы, тем менее вероятно, что птица найдет адекватный ответ, разве что ее вид развивался в очень разнообразной среде, которая вынудила естественный отбор сохранять такие особи, которые не были запрограммированы слишком жестко, и высокая степень пластичности, и способность быстро обучаться стала их характеристикой. Интересно, что если среда нестабильна долгое время, так, что не позволяет естественному отбору «прогнозировать» будущее достаточно точно (закрепить у следующих поколений нужные свойства), естественный отбор поступает весьма мудро, он оставляет следующим поколениям плавающие свойства, как у компьютера, который можно конфигурировать множеством разных способов, в зависимости от предпочтений и привычек покупателя²¹. Там, где естественный отбор буксует, в дело вмешивается способность обучаться, оптимизируя существо для его собственной жизни, оно получает информацию из окружающего мира и использует ее для локальных улучшений. Вскоре мы обратимся к более тщательному изучению этого пути к пониманию, однако, прежде всего, я хотел бы рассмотреть еще несколько примеров поведения, управляемого плавающими рациональными основаниями и их следствиями.

Вы наверняка видели фильмы про антилоп, за которыми гнались по прериям хищники, и замечали, что некоторые антилопы высоко подпрыгивают в воздух, стараясь скрыться от преследователя. Это называется «стоттинг». Почему антилопы прыгают? Это явно приносит им пользу, поскольку прыгающих антилоп редко ловят и едят хищники. Перед нами явная закономерность, которая была тщательно изучена, но ее оказалось не так просто объяснить. Выяснилось, что никакие действия каких-либо протеинов или иных клеток, как у антилоп, так и у хищников, ни при чем. Для объяснения этого явления пришлось обратиться к теории эволюции, к той ее ветви, которая известна как «сигнальная теория» (Zahavi, 1975; Fitzgibbon and Fanshawe, 1988). Самые сильные и быстрые антилопы высоко подпрыгивают, чтобы показать своим преследователям силу и ловкость, и сообщая: «И не пытайтесь нападать на меня. Меня ловить замучаетесь, вон лучше обратите внимание на моих собратьев, которые послабее и не умеют так прыгать, – они легкая добыча». И хищник всерьез верит в это, такой сигнал трудно подделать, и игнорирует прыгуна. Это действие одновременно и акт коммуникации, и результат действия свободно плавающей рациональности, которую не обязательно оценивать ни льву, ни антилопе. Это значит, что антилопа может находиться в полном неведении, почему скакать, если ты в силах, – отличная идея, а лев не понимает, почему подпрыгивающая антилопа не кажется ему такой уж вкусной; однако если сигнал не был честным, правдивым сообщением, это была бы уже не эволюционная гонка вооружений между хищником и жертвой (если бы эволюция попробовала бы «обманный» сигнал, например щелчок хвостом, который может издать любая хромая или худосочная антилопа, и львы не были бы вознаграждены за то, что обратили на него внимание, они бы и не реагировали). Это может показаться скептическим принижением интеллекта и антилопы, и льва, однако это, по сути, и есть самое строгое применение тех самых принципов обратной реконструкции, которые способны разъяснить поведение и кукушки, и термита, и бактерии. Правило атрибуции должно быть сформулировано следующим образом: если наблюдаемые навыки могут быть объяснены без вовлечения разума, понимания, то и не следует прибегать к экстравагантному антропоморфизму. Приписывание некоему существу интеллекта должно подтверждаться демонстрацией куда как более разумного поведения. Поскольку стоттинг (по-видимому) не является проявлением развитой межвидовой системы коммуникаций, или же эта коммуникация не включает в себя разные темы, шансы обнаружить что-нибудь, требующее на самом деле разумного понимания, близки к нулю. Если вам этот вывод кажется сомнительным, попробуйте придумать эксперимент, который доказал бы вашу правоту.

А как эксперименты могут продемонстрировать наличие понимания? Только доказав, что животные могут в точности, как и мы, варьировать поведение. Стоттинг, например, у нас может быть разновидностью хвастовства, бахвальства невероятной силищи, и мы тоже иногда ведем себя подобным образом, однако мы можем и блефовать, и удерживаться от бахвальства, если окружающая обстановка не подходит для самовосхваления, ибо оно может привести к ущербу и даже смерти. Мы можем изменять степень и манеру бахвальства в зависимости от аудитории, или, наоборот, преувеличивать собственные проявления ради шутки. Примеров проявлений такого рода – масса. Может ли антилопа делать что-то подобное? Может ли она отказаться от прыжков в некой ситуации, когда они будут неуместными? Если да, то это будет очевидным свидетельством того, что она обладает минимальным пониманием рациональности своего поведения и использует его.

Совсем другая плавающая рациональность управляет гнездящейся на земле и умеющей прикидываться раненой птицей – ржанкой. Она уводит хищника от своего гнезда, притворяясь, что у нее ранено крыло, и умудряется держать его на достаточном расстоянии от себя, пока не уведет достаточно далеко от птенцов. Подобное «отвлекающее поведение» наблюдается у многих совершенно не родственных видов птиц, строящих гнезда на земле (Simmons, 1952; Skutch, 1976). Это похоже на настоящий ловкий обман со стороны птицы, и обычно явление так и называют. Цель маневра – ввести хищника в заблуждение. Заимствовав у Докинза (1976) его забавную манеру придумывать героям монологи, мы можем написать для ржанки вот такой:

И не говорите, что я усложняю! Вот она, и цель, и определенные ожидания, и гипотеза о рациональности поведения хищника, и план, основанный на этой гипотезе. Реалистичнее, конечно, был бы монолог, представляющий «мысли» птицы примерно вот в таком виде: «Вот идет хищник. Я вдруг чувствую острое желание сплясать этот идиотский танец со сломанным крылом. Интересно, с чего бы это?» Но даже подобный монолог приписывает птице гораздо более мощные мыслительные способности, чем они есть на самом деле. Птица, как и лифт, создана, чтобы делать правильные вещи в правильное время и уметь делать нужный выбор. Исследователи в прошлом, справедливо полагая, что монолог в голове птицы – это уж слишком, чтобы быть правдой, выдвигали гипотезу, что ее поведение вовсе не является свободной реакцией, а чем-то типа панической атаки, выглядящей как неуправляемые спазмы, имеющие побочный эффект, привлекающий внимание хищника. Но это чудовищная недооценка птичьего понимания ситуации. Хитроумные эксперименты с ржанками (Ristau, 1983, 1991) с использованием игрушечного енота на колесиках показали, что ржанка пристально мониторит внимание хищника (направление его взгляда) и, соответственно, усиливает симуляцию травмы, если хищник начинает терять интерес к охоте или, наоборот, приближается слишком быстро. Птица улетает прочь в правильный момент, когда враг уже удалился на порядочное расстояние от ее гнезда. Птице не нужно знать все причины своей реакции, однако она распознает определенные признаки, маркирующие эти причины, и вполне адекватно реагирует на них. Это поведение не является простым рефлексом, типа «коленного», унаследованного от предков, но и нехитрая схема, продуманная собственным мозгом птицы; это эволюционно закрепленная реакция, учитывающая различные варианты течения событий, обстоятельства и детали, запускающая сложный спектакль, как наиболее рациональный ответ на опасность.

Плавающая рациональность отвечает на вопрос исторической реконструкции: почему эта рутинная реакция птицы выглядит именно так? Относясь к антропоморфизму с некоторой опаской, ответ можно попытаться сформулировать без использования совсем уж «менталистских» терминов, с помощью расхожих выражений. Рутинная реакция представляет собой «привлекающее внимание» поведение, успех которого зависит от вероятных «целей» и «восприятий» хищника, предназначенное для того, чтобы «заинтересовать» его самой ржанкой и увести как можно дальше от ее гнезда. «Мониторинг внимания» хищника и соответствующее изменение поведения, направленное на удержание его «интереса», помогают ржанке успешно защищать птенцов от поедания. (Этот длинный ответ лишь на первый взгляд кажется более научным, чем версия, описывающая намерения птицы в виде ее монолога; обе версии описывают одни и те же особенности, те же оптимальные допущения и те же требования к доступной информации.) Будущие эмпирические исследования могут выявить как дополнительные преимущества, так и слабости в этом сложном природном устройстве. Очевидно, что ржанки «знают достаточно», чтобы не применять технологию заманивания к приближающейся корове: на корову, наоборот, летишь, хлопаешь крыльями, попросту отгоняя ее от гнезда. А устоит ли ржанка перед порывом использовать метод «раненого крыла», если увидит по-настоящему раненную птицу или иную беззащитную жертву, которая уже привлекала внимание хищника? Или поступит еще более потрясающим образом, как предположил Дэвид Хейг (2014, в личной переписке):

Хейг не очень осторожно пишет о мотивации птиц и «интерпретации послания» хищником, признавая, что задача обдумывания этих различных возможностей для постановки будущих экспериментов и организации наблюдений зависит от нашей собственной позиции относительно этой темы, а также от того, признаем ли мы существование весьма изящного и поступательного компромисса между восприятием действий животных (или, что то же самое, растений, роботов, компьютеров) как результата самостоятельно принимаемых решений и отведением этой роли все-таки Матери-Природе, которой свойственна плавающая рациональность, проявляющаяся в бездумных действиях естественного отбора.

Обманный сигнал о сломанном крыле приведет к ожидаемому эффекту, только если хищник не распознает его как сигнал и примет за непреднамеренное поведение. Это справедливо независимо от того, понимают или нет и птица, и хищник ситуацию так же, как мы. Именно вероятность того, что хищник интерпретирует сломанное крыло как правду, создает давление отбора в результате ловкого поведения птицы-обманщицы. Похожим образом поразительно реалистичные «глаза» на крыльях бабочек стали результатом остроты зрения поедающих их хищников, но, конечно, бабочки – они лишь невежественные бенефициары от преимуществ их маскировочных костюмов. Ложно рациональное объяснение этого явления ровно такое же, как в предыдущем случае, однако использовать его для бабочек – значит, заявить, что существует область, в пределах которой мы можем предсказать и объяснить результат (рассуждения об этом см. Bennett, 1976, § 52, 53, 62). Мы можем не обратить на это внимание только из-за очевидности наших предсказаний: например, в природной нише, где хищниками служат летучие мыши, а не птицы, мы вряд ли будем ожидать появления моли с глазастыми крыльями (как известно любому нормальному обманщику, ловкость рук бессмысленно тратить на слепых или близоруких).

Пришло время пересмотреть слоган «компетентность без понимания», «умение без разумения». Когнитивные способности часто воспринимаются как результат понимания, но я всеми силами стараюсь доказать, что суть как раз совершенно в обратном: вначале появляются способности и умения. Понимание не является источником или основополагающей составной частью умений и компетентностей; понимание состоит из различных умений. Мы уже рассматривали возможность приписывания проблесков разума системам, которые кажутся поразительно умными, когда проявляют свои способности, однако это только обманчивая видимость понимания, элемент создаваемого с помощью разных умений образа.

Идея понимания или постижения как отдельного, изолированного ментального чуда возникла очень давно и безнадежно устарела (вспомним res cogitans Декарта, «Критику чистого разума» Канта, Verstehen Дильтея, что в переводе с немецкого как раз и означает «понимание», однако поскольку оно пишется, как положено в немецкой грамматике, с большой буквы и произносится серьезно, с нахмуренными бровями, в некоторых умах оно вызывает сопротивление редукционизму и позитивизму и порождает гуманистическую альтернативу науке). Иллюзия того, что разум, понимание есть некий дополнительный, особый ментальный феномен (помимо набора обычных навыков и компетенций, включая и метакомпетенции, необходимые для исполнения необходимых действий в надлежащее время) поддерживается еще и «Эврика-эффектом» или «Ага! – феноменом», возникающим в те сладостные моменты, когда вы вдруг понимаете нечто, что до сей поры от вас ускользало. Этот психологический феномен действительно совершенно реален и изучается психологами уже десятки лет. Сей опыт внезапного понимания может легко быть истолкован как демонстрация того, что понимание – это своего рода переживание (как если бы внезапное знание о том, что у вас аллергия на арахис, доказывало бы, что аллергия – это такое чувство), и заставляет некоторых мыслителей настаивать на том, что подлинного понимания без разума не бывает (самой влиятельной в этой области считается работа Searle [1992]). А дальше, если вы думаете (что очевидно), что разум, чем бы он ни был, делит вселенную на две части – все сущее либо разумно, либо нет; сознание не допускает градации на более сознательных и менее, – получается, что понимание, истинное понимание доступно только сознательным существам. Роботы ничего не понимают, морковь тоже ничего не понимает, бактерии ничего не понимают, устрицы, ну тут надо подумать, мы о них пока ничего не знаем, – все зависит от того, разумны устрицы или нет. Если нет, все их умения, какими они бы ни были потрясающими, суть умения без понимания.

Я рекомендую отказаться от подобного образа мыслей. Эта почти магическая концепция понимания не имеет никакого отношения к реальности и не может быть применена. Однако поиск разницы между пониманием и непониманием по-прежнему важен, и мы можем ответить на него с помощью дарвиновской перспективы постепенности: понимание приходит постепенно. На одном конце перспективы находится избирательное понимание бактериями комплекса сигналов, на которые она реагирует (Miller and Bassler, 2001), и понимание компьютером команды ADD. А на другом конце у нас находится Джейн Остин с ее пониманием взаимодействий людей и социальных факторов и их проявлений на эмоциональном уровне или понимание Эйнштейном принципа относительности. Но даже на самых высоких уровнях компетентности понимание не является никогда абсолютным. В любой самой сложной концепции или теории остаются незамеченные последствия и несформулированные предпосылки. В любом понимании остаются непонятые вещи, все зависит от точки зрения. Однажды я читал лекцию в Лаборатории Ферми в Иллинойсе перед аудиторией из нескольких сотен слушателей, лучших физиков мира, знавших, что я весьма слабо представляю себе суть знаменитой формулы Эйнштейна:

Я могу провести простые алгебраические действия и пояснить, что представляют собой члены уравнения, и даже объяснить (примерно), почему открытие было столь важным, однако я уверен, что любой грамотный физик может легко выявить пробелы в моем знании теории относительности. (Мы, профессора, отлично умеем выявлять недостатки понимания предмета у студентов на экзаменах.) Поэтому я спросил, сколько слушателей в аудитории понимают эту формулу. Конечно, руки подняли все, но один человек подпрыгнул и крикнул: «Нет, нет! Только теоретики по-настоящему понимают, что это, а вот экспериментаторы только делают вид!» И он попал в точку. Во всем, что касается понимания, мы все зависим от чего-то, типа разделения труда: мы рассчитываем на то, что у экспертов будет наиболее полное представление о сложных концепциях, которые мы, используя ежедневно, понимаем лишь наполовину. На самом деле это, как мы увидим, один из главных вкладов речи в интеллект нашего вида: способность достоверно передавать информацию, которую мы понимаем (осознаем) лишь приблизительно!

Человеческие существа – чемпионы понимания на нашей планете, и когда мы пытаемся понять другие виды, мы склонны приписывать их пониманию наш собственный опыт, в воображении своем наделяя мозг животных мудрыми рассуждениями, как если бы они тоже были людьми, но странного вида и не расстающимися с пальто мехом наружу. Синдром Беатрис Поттер – так я назвал подобные представления, и они не ограничиваются детской литературой, хотя в каждой культуре на земле, я полагаю, есть сказки и истории о разговаривающих и думающих, как люди, животных. Мы делаем это потому, что на первый взгляд нам кажется, что идея работает. Позиция, приписывающая кому-либо продуманные намерения, работает независимо от того, лежит ли в основе тех или иных действий плавающая рациональность, или они стали результатом работы сознания, которым мы наделяем тех или иных существ. Когда сын учится у своего отца-охотника, как понять, что собирается предпринять будущая добыча и как усыпить ее бдительность, оба рассматривают зверя как хитрого парня, участвующего в соревновании умов. Однако успех позиции, приписывающей понимание, не зависит от того, насколько точно представления о том, что происходит в мозгу животного, отражают то, что там на самом деле происходит, за исключением того, насколько хорошо этот мозг способен уловить информацию из окружающей среды и адекватно отреагировать на нее.

Прогнозирование намерений дает мозгу некие «данные», предполагая, что реализация этих намерений осуществится позже. Особенно наглядно это можно продемонстрировать в ситуации с компьютером, играющим в шахматы. «Сделай мне программу игры в шахматы, которая не только знала бы правила и сохраняла в памяти ходы всех фигур, но и отмечала бы потенциальные возможности, распознавала гамбиты, просчитывала задумки партнера, оценивала вероятность выигрышей и проигрышей. Как ты это выполнишь – твои проблемы». Мы встаем на ту же невнятную позицию, когда имеем дело с шахматистом-человеком. В разгар игры мы редко оцениваем – или пытаемся угадать – ход мысли нашего оппонента; мы ожидаем от него, что он увидит то, что нам кажется заметным, отметит важные последствия изменений и найдет удачные ходы, отвечающие на задуманные нами хитрости. Мы идеализируем чужое мышление и даже нашу собственную прозорливость, слепо приписывая себе способность здраво рассуждать постфактум. Нам кажется, что мы сознательно делаем выбор (при выборе шахматного хода, в процессе покупки, в споре) правильного действия в нужное время, и нам не составляет труда объяснить самим себе и окружающим, как мы представляли себе свои действия заранее, однако на самом деле нашими поступками часто управляет плавающая рациональность, которой мы следуем согласно нашему субъективному опыту. Если спросить человека «Зачем ты сделал это?», самым честным ответом будет чаще всего: «Я не знаю, меня внезапно озарило», но мы пускаемся в попытки создать историю (англичане даже придумали для этого термин «вигская интерпретация истории»²²), рассказывая не как пришло решение, а почему.

Если мы поставим себе задачу сформулировать умения, из которых складывается понимание, нам придется выделить четыре уровня, схематично характеризующиеся применением тактики, известной в компьютерных науках как «сгенерируй и протестируй». На первом, нижнем, уровне обнаруживаются существа Дарвина, их умения запрограммированы и фиксированы, созданы в научно-исследовательской лаборатории эволюции посредством естественного отбора. Они родились, «зная» все, что им положено «знать», они одарены, но не могут учиться. Каждое следующее поколение создает различные вариации, которые тестируются Природой, и победители имеют гораздо большие шансы быть скопированными в следующем раунде. Затем следуют создания Скиннера, у которых, в дополнение к их жестко запрограммированным предрасположенностям, существует ключевая предрасположенность к закреплению определенного поведения в ответ на «подкрепление»; они вырабатывают, в той или иной мере случайно, новые типы поведения в ответ на вызовы окружающего мира. Те виды поведения, которые закрепляются таким образом (с помощью позитивных стимулов, или, наоборот, устранения неприятного стимула – боли или голода, к примеру), имеют больше шансов на воспроизведение в аналогичных условиях в будущем. Те особи, что родились с неудачной предрасположенностью неадекватно реагировать на позитивные или негативные стимулы, упуская удачные возможности и отвечая на неудачные, быстро самоустраняются, не оставляя потомства. Это называется «оперантным обусловливанием», и Б. Ф. Скиннер, бихевиорист, считал его отголоском эволюции Дарвина, проявляющимся через создание и проверку индивидуумами в течение их жизни тех или иных видов поведения, требующих не больше понимания (долой ментализм!), чем при естественном отборе. Способность улучшить собственное поведение путем оперантного обусловливания способствует, несомненно, выживанию во многих обстоятельствах, но при этом является довольно рискованным свойством организма, поскольку особь вынуждена слепо пробовать разные возможности в жестоком мире (так же слепо, как и сама эволюция) и может погибнуть, так ничему и не научившись.

Несколько лучше выглядит следующая стадия, попперовские существа, которые способны извлекать информацию из жестокого мира и обращать ее себе на пользу, то есть строить гипотетические модели поведения и тестировать их в автономном режиме, «отправляя на смерть вместо себя свои гипотезы», как однажды сказал философ науки Чарльз Поппер. В конечном счете им приходится действовать в реальном мире, но их выбор не случаен, поскольку они побеждают вначале в соревновании на моделях, в процессе пробной разработки и тестирования. И, наконец, на самом верху стоят грегорианские существа, названные в честь Ричарда Грегори, психолога, который особо выделял роль мыслительных инструментов в обеспечении мыслителей тем, что он называл «потенциальным интеллектом». В Umwelt (окружающем мире) грегорианского существа содержится широкий набор различных мыслительных практик как абстрактных, так и вполне конкретных: арифметика, демократия и двойные слепые методы исследования, микроскопы, карты, компьютеры. Птица в клетке тоже может видеть множество написанных слов каждый день (например, если пол ее клетки выстлан газетой), как и человек, но слова не служат мыслительным инструментом в ее умвельте.

Обыкновенное дарвиновское существо «жестко запрограммировано», оно является выгодоприобретателем разных умных замыслов, но ему нет необходимости их понимать. Мы даже можем продемонстрировать его бестолковость, столкнув его с резкими изменениями во внешней среде, отличными от тех, к каковым оно было приспособлено эволюцией: существо ничего не поймет и будет беспомощно барахтаться. Скиннеровское существо от рождения обладает некоторой степенью «пластичности», в его поведенческом репертуаре предусмотрены некоторые опции, не запрограммированные жестко с момента появления на свет. Оно способно к обучению методом проб и ошибок и тестирует мир в разных направлениях, будучи запрограммированным на закрепление проб, которые подкрепляются положительным опытом. Ему не нужно понимать, почему оно предпочитает то или иное поведение, оно просто получает выгоду от портативного персонального устройства для производства естественного отбора. А попперовское существо, прежде чем прыгнуть, смотрит куда, оно проверяет возможные действия на соответствие информации о мире, которая сохраняется неким образом в его мозгу. Это выглядит почти как понимание, поскольку процесс выбора у этого существа зависит и от наличия информации, и от оценки перспективы, однако и попперовское существо не нуждается в понимании того, как или почему оно запускает процесс предварительного тестирования. «Привычка» к созданию «прогнозных моделей» окружающего мира и их использованию в процессе принятия решений и соответствующая корректировка поведения просто восхитительны, независимо от того, понимаете вы это или нет. Даже если вы были гениальным ребенком, способным с раннего детства к саморефлексии, вы, тем не менее, все равно автоматически включали поведение попперовского существа и получали многие подарки природы задолго до того, как смогли это осознать. И только у грегорианского существа мы обнаруживаем свободную волю к познанию и использование мыслительных техник, систематическое изучение разных возможностей решения тех или иных проблем, попытки контроля мыслительных процессов высшего порядка. Несомненно, только люди могут считаться грегорианскими существами.

Именно здесь находится та красная кнопка, которая отвечает за нашу исключительность, здесь проходит красная черта между романтиками и скептиками (см. главу 1), спорящими о том, сколько понимания отведено отдельным видам и конкретным животным. Среди исследователей интеллекта животных в наши дни распространена популярная, но не окончательно доказанная гипотеза о том, что самые сообразительные животные относятся не к скиннеровым, но скорее к попперовым существам; они способны представить некоторые вещи, которые наблюдали ранее. Представители семейства врановых (черные и серые вороны, вороны и их близкие родственники), дельфины и китоообразные, приматы (обезьяны и макаки) – самые впечатляющие из изученных животных, вместе с домашними собаками, кошками и попугаями, возглавляющими парад. У них развито исследовательское поведение, например, они изучают местность, часто метят ее, чтобы можно было восстановить знания в памяти, хранят достаточно большой объем информации. Им не нужно знать, каким образом это знание определяет их поведение, однако они пользуются им, облегчают свою жизнь, снижая степень неопределенности и повышая возможности предвидения («смотри под ноги, прежде чем прыгать»), и тем самым повышают качество своих возможностей. Тот факт, что они не понимают явлений, лежащих в основе их понимания, не служит препятствием для применения именно этого термина – «понимание»; мы, люди, часто точно так же не знаем, почему нам удается придумывать новое. Главным признаком понимания служит способность применять усвоенное новое знание, новые способы и методы.

Некоторые животные, как мы, обладают чем-то вроде внутренней мастерской, в которой они исследуют собственные мыслительные инструменты, которые получили от рождения. Я полагаю, что сама идея, что наш индивидуальный организм может обладать собственными инструментами по настройке мышления, куда как более мощными, чем грубый и простой механизм совершенствования через пробы и ошибки, служит основой нашего понимания феномена понимания. Оно не зависит никоим образом от каких-либо допущений по поводу наличия у нас сознательного опыта, хотя последний и служит привычной декорацией, идеологическим наполнением базовой концепции. Мы медленно избавляемся от привычки думать подобным образом, частично благодаря достижениям Фрейда в изучении подсознательных мотиваций и других психологических феноменов, а также благодаря детальному исследовательскому моделированию бессознательных процессов обработки ощущений, запоминания, понимания речи и много чего другого. Бессознательное больше не рассматривается как «терминологическое противоречие»; проблемы явно формулируются на уровне сознания. Загадка, которую решают современные ученые, формулируется так: «Для чего нам сознание (если оно вообще существует), если подсознательные процессы способны полностью выполнять все когнитивные процессы восприятия и контроля?».

Итак, суммируя, можно сказать, что животные, растения и даже микроорганизмы обладают способностями, которые позволяют им вполне адекватно реагировать на вызовы окружающей среды, в которой они обитают. Для всех этих умений существуют плавающие рациональные объяснения, однако организмам вовсе не обязательно их одобрять или понимать, чтобы пользоваться их преимуществами, и даже вовсе не нужно знать об их существовании. Животные с относительно сложным поведением демонстрируют высокую степень многообразия и изменчивости, что позволяет приписать им некую степень понимания того, что они делают, однако следует быть осторожными в трактовке этого понимания, чтобы не сделать ошибку, восприняв их понимание как некий особый дар, источник умений, а не просто проявление природных способностей.

Во второй части мы сосредоточимся на собственной эволюции, эволюции людей, как грегорианских существ, сознательных пользователей мыслительного инструментария. Это развитие стало гигантским скачком в области совершенствования когнитивных способностей, поставив человеческий вид на особое место в истории. Любые эволюционные процессы состоят из непредсказуемых и непреднамеренных шагов, понять которые можно только после того, как они уже были совершены, и возглавить этот процесс до самого недавнего времени было невозможно.