В главе 7 я уже кратко представил тему этого раздела с помощью рисунков 7.4 и 7.5, дарвиновских пространств, в которых мы можем отразить различные параметры культурной эволюции. Рисунок 7.4 (см. стр. 184) показывает слова в виде вирусов, то есть относительно простых вещей (по сравнению с организмами или религиями, к примеру), которые не растут и не убывают (как кислород в атмосфере, как доверие), но воспроизводятся, – у них есть что-то вроде потомства. Рисунок 7.5 (см. стр. 186) показывает эволюцию эволюции культуры, от глубоко дарвиновских процессов (требующих минимального понимания; то есть создание новых продуктов происходит в результате случайных процессов, развивающихся по восходящей) к интеллектуальному созиданию (требующему полного понимания; то есть создание новых продуктов происходит в результате нисходящего целенаправленного поиска). Наступил, наконец, момент предъявить и объяснить детали этой эволюции. Слова, как я считаю, служат наилучшим примером мемов, сущностей, распространяемых посредством культуры и развивающихся с помощью дифференцированного воспроизводства, то есть путем естественного отбора.

У других видов тоже есть некоторые зачатки культурной эволюции.

У шимпанзе можно наблюдать что-то типа традиционных действий: они разбивают орехи камнями, охотятся на муравьев с помощью палок или соломинок и ухаживают друг за другом посредством определенных жестов (существуют и иные проявления традиционности); эти обычаи не передаются по наследству из поколения в поколение, а, скорее, передаются от старшего поколения младшему через восприятие. Птицы владеют хорошо изученными исследователями разнообразными способами обучения пению: вокализация чаек и цыплят, к примеру, абсолютно инстинктивна и не требует образцов для подражания; однако птенцы многих других видов, хоть и обладая «инстинктом обучения» (как назвал это явление этолог Питер Марлер), должны слушать рулады родителей, чтобы научиться петь. Эксперименты с перекрестной подменой яиц в гнездах двух разных видов показали, что птенцы изо всех сил подражают песням приемных родителей. Большое разнообразие видов поведения у животных, которое долгое время принималось за «инстинкты», передаваемые генетическим путем, оказалось «традициями», передаваемыми от родителей к детям через каналы восприятия, вовсе не через гены (Avital and Jablonka, 2000). Однако у разных видов животных таких «приобретенных» видов поведения не много.

Только Homo sapiens является видом (по крайней мере, пока), обладающим богатой кумулятивной культурой, и ключевым фактором, определяющим эту культуру, служит язык. Благодаря культуре мы заселили всю планету, изменили окружающую среду и даже вызвали вымирание других видов: по своим масштабам оно скоро сможет соперничать с более ранними природными вымираниями, если мы не предпримем ряд действий, которые позволили бы обратить его вспять. Количество представителей нашего вида растет беспрецедентно по сравнению с другими видами (за исключением наших же кур, коров и свиней). За последние два века количество людей на Земле выросло с миллиарда до более чем семи миллиардов, и, хотя сейчас рост начал заметно замедляться, мы можем достичь восьми миллиардов в ближайшие десятилетия, согласно оценкам ООН.

Наши гены мало изменились за последние 50 тысяч лет, а те изменения, что произошли, вызваны, скорее всего, сознательным и бессознательным селекционным давлением, созданным культурными инновациями, такими как кулинария, сельское хозяйство, транспорт, религия и наука. Широкое внедрение нового способа поведения создало одностороннюю зависимость: по мере того как люди привыкали повсеместно есть приготовленную на огне пищу, менялась их пищеварительная система, она эволюционировала, и это закреплялось в генах, и люди постепенно утрачивали возможность выживать на сыроедении. По мере того как люди начали перемещаться по свету, заселяя острова и континенты, все быстрее и быстрее перемещаться между островами и континентами, становится все труднее существовать без защиты от болезней, переносимых путешественниками.

Одной из присущих жизни особенностей, как генетической, так и культурной, стала обязательность выбора. Хитроумный навык, который дает пользователям преимущество перед ровесниками, требует закрепления, и те, кто не справляется, обречены. Если укрытие в норе спасает от хищников, то обладание норой постепенно превращается из эксцентричной особенности малого числа членов популяции в видовую необходимость, закрепленную в виде инстинкта. Большинство млекопитающих способны вырабатывать собственный витамин С, кроме приматов: их формировавшаяся тысячелетиями зависимость от фруктов привела к утрате способности создавать витамин С, они его только используют. Без витамина С вы рискуете заболеть цингой и другими недугами, что обнаружилось во время длительных морских путешествий, изолировавших «тестовую» группу, чье здоровье и диета становились важнейшей заботой корабельных врачей. Это открытие (вместе с сотнями других) за несколько столетий – эволюционное мгновение – привело к сегодняшнему исключительно подробному знанию человеческого метаболизма. Мы сегодня являемся вынужденными потребителями витамина С, однако нам не обязательно есть фрукты, мы можем принимать витамины по мере необходимости. Сегодня не существует законов, обязывающих людей иметь кредитную карту или мобильный телефон, которые еще несколько лет назад были предметами роскоши. Однако сегодня мы настолько от них зависим, что никакие законы и не требуются. Наличные деньги вот-вот могут вообще исчезнуть, и мы все станем использовать технологии типа кредитных карт и их производных.

Сегодня мы так же зависим от слов, как от витамина С. Слова стали чем-то вроде кровеносной системы культурной революции (а может, речь стала скелетом культурной революции или слова – ДНК культурной эволюции? Эти биологические метафоры так и просятся на язык, если можно так выразиться, и, очищенные от ложных смыслов, вполне годятся в качестве пояснений). Слова, несомненно, играют центральную и беспрецедентную роль во взрывной эволюции человеческой культуры, и исследование путей развития речи может облегчить подход к сложным вопросам культурной эволюции и ее роли в формировании нашего сознания. Трудно решить, с чего начать. Очевидно, что мы живем в эпоху культурного изобилия, а ведь когда-то наши предки вообще не имели культуры, когда-то она появилась и начала развиваться, но каким образом? Ответ на этот вопрос далек от очевидности. Ричерсон и Бойд (Richerson and Boyd, 2004) заметили:

Дарвин мудро начал свой «один длинный довод» с середины. «Происхождение видов» ничего не сообщает о том, как все началось, оставив туманные подробности о возможном происхождении жизни до следующего раза. Несколько лет спустя, в знаменитом письме к Джозефу Хукеру 1871 года, он высказал предположение о том, что условия в «маленьком теплом пруду» могли быть вполне подходящими для запуска жизни, и десятки лет спустя мы продолжаем использовать эту гипотезу с прудиком и похожие альтернативы. Происхождение человеческой речи – еще одна неразгаданная тайна, и она служит предметом исследований и споров со времен того же Дарвина. Во-первых, у нас очень мало «окаменелых следов» тех событий, а те, что существуют, служат темой множества различных интерпретаций. Во-вторых, обе загадки касаются моментальных событий, которые вполне могли случиться на нашей планете лишь однажды.

В обоих случаях следует быть крайне осторожными в формулировках, ведь может статься, что и речь, и жизнь возникали несколько раз, или много раз, тем не менее эти попытки не оставили никаких видимых следов (хотя мы не знаем, какие открытия принесет нам завтра). Во всяком случае, хотя бы один решающий момент был у обоих явлений, и пока у нас нет убедительных доказательств множественности начал, будем считать, что для обоих явлений это было единожды. Нам остается лишь выдвинуть научно обоснованную и косвенно проверяемую гипотезу механизма обеих успешных эволюций. Эмпирические исследования этих областей в последние десятилетия достигли впечатляющих успехов, достаточных, чтобы стимулировать дальнейшие исследования, допустив по умолчанию, что «деревья» обеих линий развития имеют по одному стволу.

Филогенетические диаграммы, или кладограммы, такие как Древо Жизни (оно изображено на рисунке 9.1 на цветной вкладке), на котором отображены все виды, или деревья, отображающие более частные истории развития, становятся все более подробными и четкими благодаря накоплению биологических данных о последовательностях ДНК, закрытию белых пятен и исправлению ошибок в более ранних анатомо-физиологических построениях⁴⁵. Глоссогенетические древа, родословные языков (рисунок 9.2) тоже широко используются в качестве мыслительного инструмента, демонстрируя связи между языковыми семьями (и отдельными словами), возникшие на протяжении долгих веков.

Рисунок 9.2. Глоссогенетическое древо языков © Nature magazine.

Биологи, рисуя филогенетические древа, сталкиваются с трудностями при отображении анастомоза, то есть соединения вместе ветвей, которые, по идее, должны бы оставаться отдельными, феномена, который сейчас воспринимается как нечто, присущее ранней стадии развития жизни (доказательство эндосимбиотического происхождения эукариот). Лингвисты-историки, рисующие глоссогенетические древа, сталкиваются с широко распространенными анастомозами взаимодействующих языков (образование пиджинов или креолов, например) и даже с еще более распространенным перескакиванием отдельных слов из одного языка в другой. Очевидно, что слова из языка инуитов, такие как «иглу» или «каяк» вошли во многие языки, как только все узнали, что такое иглу и каяк, а слова «компьютер» и «гол» из английского языка стали понятными многим из тех, кто не говорит по-английски.

Докинз (Dawkins, 2004, стр. 39–55) подчеркивает, что для случаев «горизонтального переноса генов», то есть когда гены перескакивают от одного вида или рода к другому, древовидные диаграммы родословных индивидуальных генов более информативны и надежны, чем обычные диаграммы, показывающие происхождение видов. Сегодня уже практически доказано, что бактерии и другие одноклеточные организмы часто обмениваются или делятся генами путем процесса, который не имеет отношения к воспроизводству – вертикального переноса генов.

Аналогично этимология (родословная) слов более заслуживает доверия, чем родословная языков, в которых эти слова обнаружены, из-за горизонтального обмена между языками.

Идея эволюции языков, утверждающая, что слова происходят от неких слов в прошлом, сегодня уже старше, чем эволюция видов Дарвина. Тексты «Илиады» и «Одиссеи» Гомера стали известны потомкам благодаря копированию текстов, восходящих к текстам, в свою очередь, восходящих к текстам, записанным со слов устных рассказчиков во времена Гомера. Филологи и палеографы реконструировали родословные языков и манускриптов (например, различных существующих копий «Диалогов» Платона) начиная со времен Возрождения; некоторые из новейших биоинформационных техник, используемых сегодня для определения связей между геномами, появились в результате усовершенствования методов, разработанных для выявления паттернов ошибок (мутаций) в древних текстах. Как заметил еще Дарвин, «образование различных языков и различных видов, а также доказательства того, что и те и другие развивались постепенно, удивительным образом схожи» (1871, стр. 59). Мы последуем примеру Дарвина и начнем с середины процесса, отложив происхождение языка как явления на потом, и посмотрим, что можно утверждать уверенно о продолжающейся эволюции языка и, в частности, слов.

Что такое слово? Философский жаргонизм впервые сформулирован Чарльзом Сандерсом Пирсом в 1906 году для различения типа/токена

Сколько слов в предложении (1)? Одиннадцать, если мы считаем токены (как счетчик программы Microsoft Word), но только девять, если считаем типы слов. Если вы произнесете предложение (1) вслух, то услышите три акустических события, три токена типа «слово», повторяющихся через несколько секунд. На напечатанной странице вы увидите три чернильных рисунка, которые похоже выглядят (первое написано с большой буквы, но это все тот же токен типа «слово»). Токены могут быть звуковыми явлениями, чернильными рисунками, рисунками нарисованными в небе следами самолета, выбитыми в камне канавками, или битовыми строками в компьютере⁴⁶.

Кроме того, они могут быть и событиями в нашей голове. Когда вы читаете предложение (1) про себя, в дополнение к токенам на странице образуются токены в мозгу, и, как и произносимые вслух токены, они обладают физическими свойствами и некими временными характеристиками. (Записанные токены могут иметь очень долгое время жизни, которая начинается еще до того, как высохли чернила, и заканчивается, когда распадается или сгорает бумага.) Мы пока не знаем, как идентифицировать токены в мозгу, как определить их физические свойства – механизм «чтения» пока не до конца ясен, но мы уже близки к пониманию – однако мы можем быть уверены, что мозговые токены, типа «слово», точно отличаются по физическим свойствам от написанных или сказанных, так же как и последние между собой. Токены в мозгу не выглядят как «слово» и не звучат, как «слово» (это процессы в мозгу, где темно и тихо), но они, без всякого сомнения, схожи с теми процессами, которые происходят, когда мы видим или слышим «слово».

Исследователи, изучающие сознание, часто упускают из виду этот любопытный факт (как мы еще увидим в главе 14), что приводит к неприятнейшим последствиям. Прочтите предложение (1) про себя, но противным пронзительным голосом. А теперь прочтите его так же про себя, но с акцентом (часто повышая и понижая тон). Это звучало «не по-нашему» в вашем воображении? Произнесение слова про себя – дополнительная работа, не необходимая в повседневной практике использования языка, однако весьма полезная при изучении нового языка – шевеление губами во время чтения помогает запомнить новые слова. Ваш мозг снабжен «аудиомеханизмом», который специализируется на распознавании звуков речи, и артикуляционным «устройством», которое контролирует язык, губы и гортань. Эти нейронные системы обучаются в процессе усвоения языка и играют важную роль в «произнесении слов в уме», однако активация различных областей мозга сама по себе никаких звуков не производит. Не стоит искать какие-либо вибрации, которые можно было бы обнаружить с помощью особо чувствительного микрофона, имплантированного в мозг. Закройте глаза и попробуйте увидеть первые три слова из предложения (1) внутренним взором – сначала желтыми на черном фоне, а затем черными на белом фоне.

Самоанализ, интроспекция (обманчивый и ненадежный метод, однако незаменимый в таких ситуациях, как эта, в самом начале исследования) показывает, что, когда «слова бегут через наш мозг», как правило, мы не прибегаем ко всем этим сложностям, типа полного набора слуховых манипуляций, таких как тон и высота голоса, тщательность произношения и ударения, или «внутреннего взора» (цвет, шрифт, размер и т. п.). Когда вы не можете выбросить чье-то имя из головы, разве вы пишете его заглавными буквами или произносите со вздохом?

Итак, похоже, что существует множество промежуточных форм слов – определенных, особых слов, – запечатленных в нашем мозгу вне зависимости от того, произносятся они или пишутся, слышатся или видятся. Кроме того, существует, кажется, и «бессловесное» мышление, в ходе которого мы не утруждаем себя поиском слова, но используем лишь его значение. Например, в ситуации, когда «слово вертится на кончике языка», мы можем многое знать о том, что мы ищем, но не способны извлечь его из сознания, пока оно внезапно не выскочит. Оно заканчивается на «ать», содержит три гласных и является антонимом игнорировать. Ба! Изучать! Порой, отчаявшись вспомнить слово, мы впадаем в ступор, не можем решить задачу, а в иных случаях наоборот, отлично оперируем бессловесными понятиями, идеями, которые не обязательно должны быть изложены на английском, французском или еще каком-то языке. Интересный вопрос: могли ли мы делать все это, если бы у нас не было нейронной системы, а также впитанной нами вместе с родным языком некой «умственной дисциплины»? Может быть, мысль, не облеченная в слова, похожа на катание на водных лыжах босиком, возможное лишь при наличии специального снаряжения, которое вы можете скинуть, лишь начав двигаться? Психолингвисты и неврологи создали неплохой задел, дополнив (а порой и заменив) эти умозрительные выводы контрольными экспериментами и моделями производства и восприятия речи (Jackendoff, 2002, особенно глава 7 Implications for Processing может послужить ценным пособием).

Проблема интроспекции состоит в том, что она дает иллюзию наличия некоего внутреннего глаза, который видит, и внутреннего уха, которое слышит, – и внутреннего ума, который думает, – этих близко знакомых нам понятий, объектов сознания, которые выступают на сцене Картезианского театра (Dennett, 1991). На самом деле, Картезианский театр не существует, он только кажется существующим. Нам кажется, что эти сущности действуют, что они слышат и видят и думают, и, – если отбросить магию, – если бы в мозгу существовали их реальные физические признаки, можно было бы признать их реальное существование; однако, как это происходит физически на самом деле, что в мозгу нечто умудряется играть эти роли, – тема будущих научных исследований, но никак не самоанализа.

Однако мы забегаем вперед: у нас еще будет возможность обобщить результаты наблюдений и их вклад в теорию сознания в главе 14. Сейчас я просто хотел бы обратить внимание на очевидный факт, что в дополнение к общепринятым, внешним токенам слов существуют частные, внутренние токены, а также отметить, что гораздо менее очевидным фактом является то, что мы до сих пор ничего не знаем об их физических свойствах. Внутренние токены кажутся похожими на внешние, но это только потому, что они используют те же нервные пути, что мы используем для выявления сходства и различия между внешними токенами, а вовсе не потому, что система нейронов создает копии того, что она идентифицирует⁴⁷.

Даже если однажды нам удастся овладеть искусством обнаруживать слова, которые проносятся – регистрируются – в мозгу людей, это не будет способностью «читать мысли», проникать таким образом в убеждения или намерения людей. Чтобы понять это, попробуйте произнести про себя пять раз подряд: «Долой демократию!» Предположим, я мог бы прочесть эти слова в вашем мозгу, мог бы обнаружить, что вы говорите про себя, но это не сказало бы мне ничего о том, во что вы верите и какой вкладывали в слова смысл, не так ли? Чтение мыслей подобного рода может стать однажды реальностью, и, если это произойдет, идентификация токенов в мозгу будет играть ту же роль, что сегодня играет прослушка телефона: эффектные, но отнюдь не убедительные основания для определения взглядов человека.

В любом случае маловероятно, что ваши мозговые токены «слов» физически похожи (по форме, расположению и другим физическим характеристикам⁴⁸) на мои, и я не стал бы спорить с предположением, что далеко не только у вас в голове существует множество различных видов токена «слово», использующих разные по форме и физическим свойствам нейронные связи и группы, рассеянные по тем частям мозга, что отвечают за обработку речи. Они различаются сильнее, чем вот эти написанные токены:

Токен делает токеном определенного типа вовсе не некое сходство: письменный токен «кот» и звуковое его воспроизведение во время чтения вслух – все это токен типа «кот», хотя они совершенно не похожи. Даже во время произнесения вслух токены различаются кардинально: мужчина, произносящий «кот» басом и маленькая девочка, тоненько пищащая этот же токен, создают совершенно разные по своим физическим свойствам явления; однако они прекрасно распознаются людьми, говорящими на соответствующем языке.

Представим, как Алан говорит «шоколад» Бет, она пишет «шоколад» на бумажке и передает Кори, которая шепчет «шоколад» Дейву, тот пишет «шоколад» в смартфоне и показывает Эмили и так далее. Любой процесс, создающий новый токен этого типа из уже существующего, считается репликацией, независимо от того, идентичны они физически или нет. Токены слов все представляют собой физические явления того или иного вида, однако слова, можно сказать, состоят из информации, как программное обеспечение, и в большинстве случаев индивидуализируются по типам, не по токенам. Версия Microsoft Word, установленная в вашем компьютере, представляет собой некий код, однако, когда мы говорим о программе Microsoft Word – даже Microsoft Word 14.4.1, – мы имеем в виду тип, а не код.

Дарвину было очевидно, что слова эволюционировали в процессе естественного отбора, и можно было бы предположить, что Ноам Хомский, который первый выдвинул идею существования в мозгу центра овладения речью, поддержит идею эволюционного развития языка в целом и слов в частности, обретения ими в результате удивительных свойств, однако он решительно отвергал всякую эволюцию в лингвистике (подробности в главе 12). Следуя за идеями Хомского, многие лингвисты и философы, изучающие языки, сопротивлялись эволюционным идеям за редкими исключениями. Философ Рут Милликен в своей новаторской книге «Язык, мысли и другие биологические категории» (Language, Thought and Other Biological Categories, 1984) предположила, что слова произошли от «голосовых жестов». Философ Дэвид Каплан (1990) предложил модель непрерывности слов и этапов их воплощения в виде конкретных высказываний, надписей (или событий в голове), то есть «натуралистическую» модель, явно вдохновленную Дарвином, особенно в той своей части, в которой она отрицает платоновские неизменные сущности и признает, что токены различаются по физической сущности, но при этом сохраняют свой тип. (На самом деле Каплан всегда пренебрежительно отзывался о терминологии токен/тип, давно принятой в философии языка, из-за присущего ей душка эссенциализма, однако недавно сдался: «Я не буду возражать, если вы продолжите называть “высказывания” и “надписи” токенами, хотя я предпочел бы “высказывания” и “надписи”, чтобы не увязнуть окончательно в метафизике токенов/типов», стр. 101.) Заигрывание Каплана с эволюцией встретило активное сопротивление со стороны лагеря сторонников Хомского в Массачусетском технологическом. Философ Сильвейн Бромбергер (Sylvain Bromberger, 2011) отреагировал в типичном для МТИ стиле:

В примечании Бромбергер добавил: «Если они лишь абстрактные сущности, как они могут изменяться?» Как будто это что-то решает. Что Бромбергер мог думать о генах? Или они тоже что-то типа façons de parler? Противники эволюционных идей из коллег и последователей Хомского по всему миру пытались переубедить философов в области языка, однако времена меняются. Ко мне, Милликен и Каплану присоединился Даниэль Клауд (Daniel Cloud, 2015), а Марк Ричард (Mark Richard) начал вновь развивать аналогии между биологическими видами и лингвистическими единицами (больше информации об этом см. в главе 11).

Мой коллега лингвист Рэй Джекендофф (Ray Jackendoff, 2002) разработал эволюционно обоснованную теорию языка, использующую достижения неврологии, согласно которой слова представляют собой структуры в памяти, автономные в том смысле, что они могут быть усвоены (выучены) независимо⁴⁹. Они представляют собой единицы информации, как уже упоминалось в главе 6. Из них складываются другие информационные структуры: истории, поэмы, песни, лозунги, поговорки, мифы, руководства, «советы экспертов», школы мыслителей, вероучения, суеверия, операционные системы, браузеры, а также, между прочим, приложение Java. Информационные структуры имеют разные размеры (измеряется количество частей, а не физический размер некоторых символов, например таких, как всем известный знак HOLLYWOOD).

Романы, как правило, бывают большими, поэмы – поменьше, дорожные знаки стремятся к краткости, торговые марки чаще всего составляют единый символ (независимо от материала).

Слова обладают, помимо видимой или звуковой части токена, целым набором информационных составляющих (делающих их существительными или глаголами, сравнительными степенями или множественным числом и т. п.). Слова автономны с целого ряда точек зрения: они мигрируют из языка в язык и играют множество разных ролей, публичных и приватных. Слово, словно вирус, является минимальной частью некоей сущности: оно хочет быть сказанным (Dennett, 1991, стр. 227–252). Почему? Потому, что если его не произносить, оно скоро исчезнет. Слово эгоистично точно так же, как эгоистичен ген (Dawkins, 1976). Эта метафора доказала свою эффективность, направив наши мысли в сторону перспектив эволюции (не пугайтесь маленькой метафоры; она не кусается, но вам следует убедиться, что вы знаете, как заменить ее реальными фактами, когда потребуется).

Информационная сущность, конечно, не имеет разума, в точности, как и вирус, но, как и вирус, она создана (эволюцией, как правило), чтобы побуждать и расширять собственное воспроизведение, и каждый токен, который она порождает, является ее потомком. Группа токенов, происходящая от единого предка, формирует тип, который чем-то напоминает вид. Теперь мы можем понять нежелание Каплана определять различие между токенами и типами, поскольку токены постепенно уходят в тень, пока не появится новый тип, подобно тому, как потомки некоторых динозавров постепенно превратились в представителей новых видов птиц. Некоторые потомки слов-токенов останутся частными высказываниями: их человек-носитель разговаривает сам с собой, отчаянно ищет подходящее слово в голове, снова и снова, производя взрыв популяции токенов, строящих надежную нишу в мозгу. (Вполне вероятно, что многие наши собственные токеныши – потомки – рождаются вне нашего сознательного внимания. В этот самый момент слова конкурентно размножаются у вас в голове незаметно, как микробы размножаются у вас в кишечнике. Об этом поговорим попозже.) Часть этого потомства будет произнесена вслух, или написана, или даже напечатана в виде книги.

И совсем незначительная часть этого потомства осядет в иных умах, где они либо найдут себе уже подготовленную почву, узнанные их новыми носителями, либо начнут самостоятельно строить новую нишу.

Как и в ситуации с вирусами, секрет выживания – в количестве. Одинокая копия вируса может заразить нового носителя, однако облако с гораздо большим успехом закрепится в организме и создаст самовоспроизводящуюся колонию. Аналогично порой достаточно один раз услышать слово, особенно взрослому заинтересованному слушателю, чтобы создать новую словарную единицу, новый генератор слов-токенов, однако многократное прослушивание произведет впечатление и на ребенка, причем в буквальном смысле.

Каким образом слова сами закрепляются в детском мозгу? Дети выучивают около семи слов в день в среднем с момента рождения до возраста шести лет. (Откуда это известно? Все просто: достаточно сосчитать словарный запас шестилетки, он равен примерно 15 тысячам слов, и разделить на количество дней его жизни, то есть 2190 с момента рождения. Малыш выучивает примерно 200 слов за первые два года своей жизни, затем процесс набирает скорость на несколько лет, прежде чем резко затормозится. Сколько слов вы выучили за эту неделю?) Если мы посмотрим на самые первые дни обучения языку, мы увидим, что в среднем надо произнести слово шесть раз в присутствии ребенка, чтобы он начал пытаться произнести его, повторить слово сам (Roy, 2013; см. также блестящую лекцию на портале TED http://www.ted.com/talks/deb_ roy_the_birth_of_a_word). Таким образом можно сказать, что, в отличие от вируса, слову, чтобы родиться, требуется множество родителей, но им для этого не надо собираться вместе одновременно. Многие слова, которые слышат дети, не обращены к ним напрямую; дети слышат разговоры родителей и заботящихся о них людей. Первое появление слова – всего лишь новое звуковое событие в некоем сложном, во многом непостижимом процессе перцепции, однако оно производит на мозг впечатление. Второе произнесение усиливает впечатление (если бы ребенок мог говорить, он бы заявил: «О, снова этот звук»), и возникает в обстоятельствах, которые могут (или нет) напоминать те, в которых случился первый раз. Третье произнесение – уже что-то знакомое, и обстоятельства события могут стать еще более значимыми. Четвертый, пятый и шестой разы создают слуховую сигнатуру, фонологию, как говорят лингвисты, и формируют в мозгу якорь. К этому моменту у ребенка появляется цель: скажи это! Мы можем предположить, что склонность к формированию подобной цели к настоящему времени закреплена в нас генетически, однако на ранних стадиях развития речи/коммуникаций у гомининов⁵⁰ это было скорее всего переменной идиосинкразией, развивающейся склонностью к подражанию родителям и взрослым и к общению с ними. (О происхождении речи подробно в главе 12.)

Когда ребенок начинает пытаться повторять слова, взрослые в присутствии ребенка стараются говорить помедленнее и упрощая вокализацию (Roy, 2015). Ребенок из пассивного слушателя превращается в кандидата на участие в беседе. Всего несколько поколений токенов, постоянно повторяемых ребенком, и произношение улучшается, появляются членораздельные копии: «первые слова малыша», хотя малышу вовсе не нужно их понимать, и даже понимать, что это слова. Ребенок просто усваивает привычку произносить структурированные звуки в особых обстоятельствах, и это порой немедленно вознаграждается, во многом точно так же, как его «инстинктивный» плач заканчивается едой, лаской или устранением дискомфорта. Звук слов становится все более знакомым, узнаваемым, идентифицируемым, повторения накапливаются и в речи, и на слух. Произносимое слово закрепляется в мозгу ребенка, и в этот момент оно подходит в основном для того… чтобы его произносить. Вскоре ребенок все лучше его различает (бессознательно), и постепенно оно начинает что-то значить. Это воспроизведение словесного потомства происходит, вероятно, бессознательно, поскольку ребенок не сразу развивает в себе осознанность, формирующуюся постепенно из потока стимуляций и реакций. К этом спорному вопросу следует подходить осторожно. Мы не сможем провести границу между сознательной и бессознательной деятельностью, даже если поставим себе четкую задачу. Точно так же, как пробуждение от глубокого сна происходит постепенно и нельзя определить, в какой момент сознание просыпается, процесс развития сознания ребенка до состояния, когда его на самом деле можно назвать сознанием (нечто большее, чем восприимчивость, чувствительность к раздражителям, присущая и растениям, и бактериям), идет постепенно, как и все великие превращения в жизни.

Некоторые люди склоняются к мнению, что сознание – великое исключение, некое все-или-ничего свойство, делящее мир на два абсолютно не пересекающихся класса: сущности, которым оно нужно, чтобы быть, и сущности, которым оно не нужно, чтобы быть (Nagel, 1974; Searle, 1992; Chalmers, 1996; McGinn, 1999). Я никогда не сталкивался с убедительной аргументацией в пользу того, что все должно быть именно так. Это напоминает мне витализм, почти забытое учение, в котором жизнь зарождается от чего-то типа волшебного эликсира или некоего духа. Поскольку этот метафизический, экстравагантный взгляд на сознание до сих пор распространен даже среди весьма образованных людей, ученых и философов, я готов признать, что маленькие дети, скорее всего, не сознают (на самом деле), как потомки слов начинают заполонять их мозг. Если эти умные люди когда-нибудь докажут, что они правы, – хотя между нами давно пропасть, – я пересмотрю свои убеждения. Если завтра будет-таки открыта божественная искра, я соглашусь, что сознание приходит к ребенку (или к зародышу) в Магическое Время Ч, однако я буду продолжать настаивать на том, что сознание не может развить наследственные таланты, способности делать разные вещи только потому, что оно сознательно, пока оно не будет постепенно заполнено тысячами мемов – даже не словами, – которые реорганизуют нейронные связи, от которых эти таланты и умения зависят.

Таким образом, мы имеем дело с кратким периодом в жизни ребенка, когда случайные вокализации (а может быть, и попытки подражать услышанным звукам) становятся бессознательным детским лепетом, который не продвигается дальше бессмысленного потока звуков. Эти вокальные микро-привычки продолжаются несколько месяцев, пока не вытесняются более эффективными вокализациями, или пока у них не появляется смысл, благодаря заинтересованным собеседникам. Для многих людей эти младенческие слова суть единственные слова, которые они будут успешно «монетизировать» всю свою жизнь. Когда любящие родители и братья-сестры отвечают на бессмысленное лепетание малыша, не привязывая его к каким-либо смыслам, они тем не менее участвуют в создании настоящего комменсального звукового мема, у которого нет иных функций, кроме воспроизводства, комменсального умственного вируса, который не помогает, но и не мешает, но некоторое время процветает⁵¹.

Самые важные слова, общественные мемы, становятся необходимым инструментарием, внедряются в словарь почти каждого человека, выстраивают под себя семантику и синтаксис, обретают дополнительные смыслы постепенно, почти Дарвиновским ко-эволюционным способом, посредством восходящего научения, используя способность мозга распознавать паттерны и эксплуатируя преимущества его инструментов прогнозирования будущего (Gorniak, 2005; Gorniak and Roy, 2006). Этот прямолинейный (по сравнению со всеми известными сложностями семантики и синтаксиса естественных языков) тезис, может быть воспринят лингвистами как безответственная спекуляция, однако на самом деле он очень бесхитростен. Первой в игру вступает фонология, создавая в мозгу узелок или фокус, привязанный к звуковой сигнатуре слова, и он постепенно становится основой, якорем, точкой сбора для семантики и синтаксиса, формирующихся вокруг звука, одновременно с его артикуляционным профилем, – или как еще это назвать. Я стараюсь не становиться на чью-либо сторону в споре, даже в тех случаях, когда у меня есть собственные убеждения; у меня больше чем достаточно аргументов, чтобы защитить, не вступая в споры, свое мнение о том, сколь много готовых форм, сколь много «Универсальной грамматики», как говорят последователи Хомского, может быть генетически установлено в «Устройстве усвоения языка», и я никоим образом не настаиваю на знании, какую форму эти врожденные установки носят. Младенческий мозг тем или иным способом, непреднамеренно (ну никак не сознательно), без какого-либо «теоретизирования» усваивает способы, с помощью которых он будет делиться с родителями семантической информацией, полученной через органы чувств⁵².

Сегодня усвоение родного языка человеческим детенышем – отлично разработанный процесс, использующий преимущества, полученные, без всякого сомнения, в ходе естественного отбора среди тысяч поколений носителей человеческих языков. Эволюционный процесс создал массу усовершенствований по мере развития речи, сделав усвоение языка более простым, слова удобными для произношения и распознавания, утверждения, вопросы, ответы, приказы пригодными для быстрого формулирования и выражения. Этот эволюционный процесс не привел сразу к различным изменениям в генах, скорее он вызвал быстрое размножение мемов. Речь эволюционировала, чтобы соответствовать нашему мозгу до того, как мозг эволюционировал, чтобы лучше воспринимать речь⁵³.

Без сомнения, произносимые мемы в той или иной степени ограничены физикой и физиологией человеческого голоса и слуха. Тем не менее, как бы ни были разнообразны языки, дети обычно достигают способности понимать и распознавать звуки речи без каких-либо инструкций, с минимумом замечаний от родителей. И без всякого сомнения семантические свойства новых слов, которые усваивает их мозг, существенно зависят от устройства нелингвистической части человеческого умвельта, от образов возможностей и действий, которые в нем заключены. И в этой области ребенок усваивает семантическую информацию самостоятельно, без чьей-либо помощи. Любящие родители во всех культурах обожают учить детей названиям предметов, однако сколь бы они ни старались, дети постигают смысл слов постепенно, без специальных усилий и без какого-либо руководства. Повторяющееся воздействие тысяч слов в конкретных обстоятельствах позволяет усвоить всю необходимую для понимания смысла речи информацию, требуя лишь совсем небольших уточнений по ситуации. (Пони – это такая лошадь? Лиса – родственник собаки? Мне стыдно или мне неловко?)

Сократ ломал голову над вопросом, как люди могут представлять себе значение слова, лишь беседуя друг с другом. Если они не знают, что значит то или иное слово, то что толку вопрошать друг друга, а если им известно, что имеется в виду, зачем утруждаться формулировками, и почему определение должно быть столь трудным? Частичный ответ на эту загадку состоит в том, что понимание слова вовсе не означает способность дать ему определение⁵⁴.

Возможно, помимо семантических и фонологических ограничений существуют особые, генетически закрепленные синтаксические препятствия и аттракторы, созданные структурными особенностями нашего мозга. Это могут быть закрепившиеся случайности ранней эволюционной истории, которые сегодня ограничивают набор усваиваемых языков способами, которые могли бы быть другими, пойди история чуть-чуть иным путем. Для лучшего понимания приведу пример: представьте себе, как это делают некоторые теоретики, что язык возник из жестов, без вокализации; тогда, возможно, существовал некий особый принцип, который как бы упорядочивал язык жестов (поскольку, скажем, он оптимизировал движения рук у слишком напрягавших мускулы болтунов), и был каким-то образом перенесен и на звуковые языки не потому, что это сделало их более эффективными, а поскольку они сами сделали язык жестов более доходчивым. Это могло быть чем-то вроде принципа расположения букв на клавиатуре (QWERTYUIOP в английском), который корнями уходит во времена печатных машинок, механической связи между рычагами клавиш и подъемными механизмами. Часто встречающиеся в английском языке сочетания букв th и st были разнесены по дальним клавишам, чтобы избежать заклинивания рычагов во время движения к бумаге. Или, возможно, потому, что синтаксические ограничения, налагаемые эволюционировавшим мозгом, были оптимальны с учетом нейронной архитектуры мозга млекопитающих во времена, когда речь только начала возникать, и земные языки обретали свои структурные особенности. Или это какие-то удачные находки, которые мы могли бы обнаружить в любом естественном языке в любом уголке Вселенной. Если эти находки хороши для любого языка повсюду и всегда, то высока вероятность того, что они появились в нашем геноме благодаря эффекту Болдуина (возможно, что некая поведенческая инновация Х оказывается настолько удачной, что все те, у кого Х нет, обречены, и все изменения в популяции, направленные на приобретение или адаптацию поведения Х, будут закреплены генетически; через несколько поколений потомки уже станут врожденными носителями Х, которым уже не нужно особое обучение. Способность Х вошла благодаря эффекту Болдуина в их геном, как инстинкт). Или потому, что языки приходится учить заново каждому новому поколению, но делать это легко из-за тех самых удачных находок⁵⁵. Вряд ли кто-нибудь сможет предположить, что человеческие существа всегда бросают копья наконечником вперед потому, что у них есть особый «остроконечный» инстинкт.

В любом случае эпистемологические проблемы, с которыми сталкивается новорожденный ребенок, напоминают проблемы, с которыми сталкивается взрослый лингвист, открывший неизвестный язык и старающийся понять его грамматику и лексику; при этом методы, которые он использует, чтобы заполнить пробелы в своих знаниях, кардинально отличаются от детских. Взрослый формулирует и проверяет гипотезы, ищет доказательства, которые могут подтвердить или опровергнуть его догадки, уточнить обобщения, обнаружить исключения из правил и так далее. А ребенок просто лепечет, стараясь утолить голод и любопытство, и постепенно движется к пониманию неосознанно, путем множества проб и ошибок, выполняя ту же эпистемологическую задачу, но не разрабатывая теорий, тем же путем, что эволюция путем естественного отбора выполняет задачу по созданию крыльев для птиц разных видов без каких-либо аэродинамических теорий. Это в очередной раз напоминает о различиях между нисходящим интеллектуальным творчеством великих Гауди, Тьюринга, Пикассо и дарвиновским восходящим созиданием. Дети усваивают родной язык посредством квазидарвиновского процесса, получая навыки, ложащиеся в основу понимания за счет учения без понимания.

Первые слова, как у детей сегодня, так и те, что в глубокой древности впервые появились у людей, можно рассматривать как синантропные организмы (см. главу 6), эволюционировавшие путем естественного отбора (генетического и культурного), чтобы распространяться в человеческом обществе, в соответствии с его физиологией, привычками, нуждами. Синантропия, вероятно, стала путем к одомашниванию для многих живущих в человеческом обществе животных. Например, в книге об истории собак (Dogs: A New Understanding of Canine Origin, Behavior and Evolution. Coppinger and Coppinger, 2001) авторы утверждают, что миф о диких волках, превращенных в собак путем похищения у самок щенков из логова охотниками, не заслуживает доверия. Скорее всего, волков привлекли съедобные остатки возле человеческих поселений, и некоторые из них оказались более гибкими и смогли приспособиться к изначально несшим им опасность людям. Те, кто смог приблизиться к людям, постепенно оказались географически и репродуктивно изолированы от своих более осторожных сородичей, и через некоторое время на свалке родились собаки, пока никому не принадлежащие, еще не домашние животные и не друзья, но уже знакомые для сообщества существа, такие же, как мыши, крысы или белки. Собаки на самом деле одомашнивали сами себя на протяжении многих поколений, и наконец соседи-люди стали их товарищами, опекунами, их хозяевами.

Аналогично мы можем вообразить, что до детей лишь постепенно доходит, что все эти слова находятся в их распоряжении, что они могут их использовать. И они начинают ими пользоваться и наслаждаться всеми преимуществами, что дают слова, задолго до того, как осознают, что они это делают. В конечном счете они достигают состояния, когда слова в их картине мира становятся их собственными словами, их собственными орудиями, как дубина и копье, отличными от случайных предметов, которые предоставляет Природа – как, например, камень, который можно кинуть во врага, или подвернувшаяся пещера, чтобы спрятаться. Слова одомашниваются в ходе процесса, который Дарвин описал во вступительной главе к «Происхождению видов» (1859) и которому посвятил свою магистерскую работу «Изменение животных и растений в домашнем состоянии» (1868). В ней описано то, что Дарвин называл «бессознательным» отбором, во время которого люди волей-неволей отдают предпочтение одним представителям потомства и обделяют вниманием других, постепенно создавая некую селективную силу, со временем становящуюся все более целенаправленной. В конце концов мы получаем методы селекции, с помощью которой любители голубей, специалисты по розам, заводчики лошадей или скотоводы достигают определенных целей, специфических свойств, ради которых они затевают селекцию, и это, по сути, один из основных шагов к нисходящему разумному созиданию, для которого у селекционеров есть причины (добрые или дурные) и определенные задачи, которые они хотят реализовать. Когда одомашниваются слова, эти принципы проявляются в тот момент, когда индивидуум начинает задумываться над выбором слов и выполнять его сознательно, используя слова, которые он считает малозначимыми, оскорбительными или старомодными (или слишком жаргонными или новыми).

Когда люди редактируют свои речевые произведения (буквально в случае написания текста или фигуративно, проговаривая фразу в голове, прежде чем произнести ее вслух), они следуют требованию Дарвина к одомашниванию: необходим контроль за воспроизводством членов вида – по крайней мере, за теми, кто принадлежит хозяину⁵⁶. Обратите внимание, что должны существовать причины того, почему люди «бессознательно» отвергают одни слова и предпочитают другие, однако пока эти причины существуют, язык нельзя считать полностью прирученным. Синантропные слова, как синантропные организмы, должны сами заботиться о собственном воспроизводстве; они не получают от хозяев никаких указаний. Став полностью домашними, они могут слегка расслабиться: их воспроизводство будет обеспечено благодаря заботе опекунов. Тщательно отобранные технические термины в науке, например, могут служить идеальным примером одомашненных мемов, которым обучают молодое поколение, заставляя повторять и проверяя запоминание. Им не нужно забавлять, возбуждать, окружать себя соблазнительной атмосферой табу, как другим успешным синантропным размножающимся словам. Одомашненные слова поддерживаются истеблишментом и распространяются благодаря поддержке методов, доказавших свою эффективность; но мы мудро последуем указаниям Дарвина и признаем, что между этими полностью одомашненными словами и паттернами предпочтения, побуждающими бессознательно выбрать некое слово в некоем контексте, существует целый отдельный континуум.

Фонемы, возможно, являются наиболее важными составляющими человеческой речи, и, вероятно, они существовали еще в те времена, когда слова были синантропными, едва заметными свойствами меметической среды, еще не оцененными человеком. Фонемы выполняют что-то вроде оцифровки звуковой среды для формирования речи. Любой разговорный язык обладает слуховым алфавитом, состоящим из фонем, которые образуют слова. Разница между словами «кот», «пот», «мот», «рот» определяется первой фонемой, а разница между словами «кот» и «кол» – последней. (Когда человек учится читать «звуковым» методом, он запоминает, как написанные знаки соотносятся со звуками, из которых создают фонемы (отдельные звуковые единицы) языка. Например «т» звучит немного по-разному в словах «туба» и «табор», это чуть разные звуки, но не разные фонемы; это различие практически незаметно носителям языка; а в словах «тюбик» и «труба» «т’» и «т» – разные фонемы, но обозначаются одной буквой.)

Фонемы замечательны тем, что на них почти не влияет разница в акцентах, тоне голоса и другие особенности повседневной речи. Люди произносят простую фразу «Передайте, пожалуйста, хлеб» сотней разных способов (с кавказским акцентом, окая по-вологодски, манерно, капризно, робким шепотом…), но практически все понимают ее как надо – как просьбу передать хлеб. Форма этого физического явления непрерывно и неостановимо варьируется, но мы прогоняем его через прокрустовы фильтры, «приводящие его к норме» и «или – или», и всякий выходящий из ряда вон случай приравнивается к той или иной фонеме. Это самая суть оцифровки, сводящая непрерывные явления к явлениям конкретной длительности, явлениям типа «все-или-ничего». Фонемы защищают границы типов, поскольку они могут состоять из широко вариативных токенов, и тем самым обеспечивают надежную репликацию. Наши слуховые системы формируются еще до рождения (да, во чреве матери) и умеют различать весьма широкий и разнообразный спектр звуков, в том числе и фонемы родной или первой речи, и если мы начинаем учить другой язык только подростками, когда детекторы фонем становятся менее надежными и совершенными, мы рискуем навсегда получить акцент и трудности понимания живой речи.

Звуки речи было бы трудно запомнить и воспроизвести, если бы не существовало этой системы оцифровки, звуки незаметно отдалялись бы от своих предков, постепенно создавая феномен «катастрофической ошибки», при котором естественный отбор не может происходить, поскольку мутации накапливаются быстрее, чем идет сам процесс отбора, и разрушают семантическую информацию, которую они призваны переносить. Независимо от того, насколько хорошо запоминается, воспроизводится или копируется звук, если он не поддается оцифровке, его невозможно запомнить. Так синантропные звуковые мемы, мутуалистические, комменсальные или паразитические, сохраняются и запоминаются, только если в них есть фонемные части: шурум-бурум, шашлык-машлык, бла-бла-бла.

Это то же самое оцифровывание, что создает поразительную надежность компьютера. Как отмечал Тьюринг, в природе нет ничего по-настоящему цифрового; все процессы непрерывны – однако величайшее приобретение созидания состоит в том, что возникли устройства, которые обрабатывают сигналы, как цифровые, отбрасывая при копирования особенности конкретных токенов. Именно поэтому возможно делать точные копии текстовых и музыкальных файлов. Сравните копировальную машину для CD с обычным копиром: если вы копируете фотографию, к примеру, а потом делаете копию с копии, и снова копию копии фотокопии и так далее, вы увидите, как постепенно изображение смазывается и накапливаются «визуальные шумы»; однако файл JPEG с диска может быть перенесен на компьютер и использован для изготовления еще одной копии на другом носителе, и не одном, без потери четкости в изображении – при таком копировании любые мелкие отклонения индивидуальных маркеров от 0 до 1 игнорируются. То же самое верно и для письменного языка, поскольку конечный алфавит нормализует бесконечное разнообразие формы и размера букв. Благодаря этому феномену разговорный (и письменный) язык весьма надежно передает информацию даже в отсутствие понимания.

Рисунок 9.3. Иллюзия Селфриджа CAT

Эта знаменитая иллюзия создана Оливером Селфриджем (рисунок 9.3). Всякий человек, минимально знакомый с английским языком, прочтет на рисунке надпись THE CAT, несмотря на то что второй и пятый символы имеют совершенно одинаковый промежуточный вид. Произнесенные слова точно так же автоматически включаются в фонетические последовательности, зависящие от языка, на котором говорит слушатель. Например, говорящий по-английски слушатель без труда произнесет слова mundify the epigastrium с одного прослушивания, даже если он не имеет понятия, что это значит («успокоить слизистую желудка» – сленг, означающий попросту «надо выпить» в некоторых районах), однако не сможет правильно сказать фразу fnurglzhnyum djyukh psajj. При этом не имеет никакого значения, насколько четко и громко будет произнесена фраза – последовательности звуков не раскладываются у слушателя автоматически по английским фонемам. Даже если у фразы не будет смысла (the slithy toves did gyre and gimble in the wabe – «хливкие шорьки пырялись по наве»), она будет воспринята и адекватно передана, благодаря системе норм.

Фонемы служат не только замечательным способом систематизации слуховых стимулов для надежной их передачи; они представляют собой еще нечто вроде доброкачественной иллюзии, типа изобретательного приема для пользователей компьютера, позволяющего кликать на иконки и перетаскивать их по экрану, рассовывать файлы по папкам. На самом деле эти процессы весьма сложны, однако пользователям это знать не обязательно, поскольку разработчики интерфейса упростили все действия специально, сделав их понятными для человека и снабдив звуковыми эффектами, привлекающими внимание. Внутри компьютера нет ничего компактного и заметного, что соответствовало бы маленькой желтой папочке на экране. И нет ничего компактного и выдающегося, что могло бы позволить физически различать момент регистрации фонемы, отличать «кота» от «кита», «дрова» от «двора», «палку» от «галки». Разница между этими словами кажется простой и очевидной, однако это иллюзия, порожденная присущей нам способностью, а не простотой сигнала. После десятилетий исследований и разработок программное обеспечение по распознаванию речи достигло уровня всего лишь пятилетнего ребенка в определении фонем из потока случайной речи, долетающего до уха или микрофона.

Оцифровка фонем имеет важнейшее значение: слова играют в культурной эволюции роль, аналогичную роли ДНК в эволюции генетической, однако, в отличие от физически идентичных частей двойной спирали, состоящей из аденина, цитозина, гуанина и тимина, слова не являются физически идентичными репликаторами; они «идентичны» только в форме «иллюзии пользователя», некоего образа в голове. Слова, можно сказать, похожи на виртуальную ДНК, цифровую среду, существующую в виде образов.

Миллионы желудей и яблок сбрасываются дубами и яблонями в «надежде» получить новых потомков. Когда мы производим миллионы слов, наши «надежды» направлены не на наших собственных потомков, а на воспроизводство самих слов, подобно тому, как мы чихаем на коллег вирусами простуды. Достигнув другого мозга, они могут «войти в одно ухо и выйти из другого», но могут и пустить корни. Одна моя учительница в начальной школе говорила: «Повтори слово три раза, и оно твое!», стараясь расширить наш словарный запас, и она была недалека от истины.

Некоторые философы начнут в этом месте хмуриться и напоминать, что я скольжу по очень тонкому льду. А существуют ли слова? Являются ли они частью нашей онтологии? Должны ли они существовать? Утверждение о том, что слова «состоят из информации», весьма спорно, не правда ли? А может, это просто что-то типа жестикуляции? А другие философы, закусив удила, будут упрямо настаивать на том, что слова в строгом смысле вообще не существуют. У них нет массы, энергии, химического состава; они не являются частью научной картины мира, которая, как они утверждают, должна рассматриваться в качестве высшего арбитра онтологии. Однако слова представляют собой важную составляющую нашего представления о мире, и даже если наука не ссылается на них или не упоминает их вовсе, мы не можем заниматься наукой без использования речи, поэтому они скорее всего должны все-таки быть включены в нашу онтологию. Слова постоянно вьются вокруг нас, привлекая наше внимание⁵⁷.

Разница между людьми и шимпанзе в этом аспекте поразительна: к настоящему времени тысячи шимпанзе провели всю свою жизнь в плену у людей и слышали те же слова, что и дети, но, как правило, не обращали на них внимания. Человеческая речь для них – что-то вроде шелеста листьев на деревьях, хотя она содержит огромное количество семантической информации, которая могла бы быть весьма полезной для обезьян, если бы они только ее поняли. Подумайте, насколько проще было бы сбежать из плена, или сделать экспериментаторам какую-нибудь пакость, если бы они могли подслушивать и понимать разговоры своих мучителей. Для того чтобы научить шимпанзе обращать внимание на слова, сказанные, нарисованные, изображенные в виде пластиковых фигурок, требуются многие часы тренировок. Человеческие малыши, напротив, жаждут вербального общения с самого рождения. Слова – это инструменты, под которые (посредством эволюционных процессов) приспособлен наш мозг, как сказал Гибсон, и они дают нам возможность использовать их самыми разными способами.