4
Синай

Жизнь в Луксоре стала для Омара самым счастливым временем в его жизни. У Тахи он научился читать и писать и мог теперь декламировать суры Корана, как настоящий чтец в мечети. Клэр, жена профессора, учила его английскому языку, и ежедневным развлечением мальчика было читать и заучивать наизусть объявления о смерти и некрологи на первой странице «Таймс», в результате и в повседневном общении выражался он довольно высокопарно. К восхищению профессора, мальчик не только выказал интерес к археологии, у него был бесспорный талант — тридцать одну династию вплоть до правления Александра Великого он знал наизусть.

В процессе своих исследований профессор Шелли подготовил в общей сложности четыре проекта раскопок для Фонда Исследования Египта, два из которых касались поиска гробниц фараонов в Долине Царей, рассчитанных на два сезона при использовании 120 единиц рабочей силы.

Забыто было ужасное похищение Омара, и хотя он оставил поиски, но при исследованиях, в которых он с воодушевлением помогал профессору, он вновь и вновь натыкался на границы, переступать которые казалось неблагоразумным.

Интриги, убийства и обман были частью повседневной жизни в Египте того времени, и Луксор не был исключением. И государство и правительство находились в состоянии упадка, и немногие могли похвастаться знанием того, кто кому приходится союзником или противником. Официально Египет все еще являлся частью Оттоманской империи султана, его наместником был кедив Аббас Хильми, вице-король с ограниченной властью. Правил страной премьер-министр, но и он, и кедив подпадали под власть британского генерального консула, так как уже тридцать лет Египет являлся британско-египетским кондоминиумом.

Можно было предположить, что генеральный консул, лорд Киченер, в той же степени ненавидим жителями Египта, как кедив любим. Однако на деле все было скорее наоборот. Гордый бородатый ирландец полюбился еще в качестве сирдара, главнокомандующего египетской армией. Заняв пост генерального консула, он проявил внимание к судьбе маленьких людей, особенно феллахов, не осмеливавшихся даже носить тюрбаны и приличную одежду, чтобы их не сочли слишком богатыми и не обложили непосильными налогами. Кедив же, напротив, несмотря или, напротив, благодаря своему европейскому воспитанию, был своевольным, эгоистичным, деспотичным интриганом, не знавшим меры ни в чем; кедив не был любим в народе. Аббас Хильми поддерживал все существующие политические группировки и партии, хоть отдаленно нацеленные против власти англичан. То, что многие из них были между собой смертельными врагами, усиливало неоднозначность политической ситуации.

Наиболее громко заявляли о себе националисты. Среди них были как умеренные, так и радикалы, экстремисты и террористы. Премьер-министр Бутрос-паша Гали был застрелен. Заговор с целью убийства его преемника Мохаммеда-паши Саида, а также кедива и лорда Киченера был раскрыт в последнюю минуту. Вооруженные толпы бродили по стране, и никто не чувствовал себя в безопасности.

В эти дни Омар ничего так не желал, как того, чтобы все националисты объединились и сообща стали бороться за общую цель, за свободный Египет, в котором все были бы равны перед законом. Профессор Шелли был невысокого мнения об этих людях, считал их коварными, продажными и оторванными от жизни, марионетками кедива и пророчил им плохой конец. Омар не противоречил, но в его сердце росла любовь к этой стране, он чувствовал особенную теплоту, когда задумывался о будущем Египта, которое было и его будущим.

И его сильно задевало, когда в кафе «Ком Омбо» за вокзалом, куда приходили только местные — пили чай, кофе и зеленый лимонад и курили по двое или вчетвером высокие кальяны, — он не встречал уважения к себе, даже наоборот, к нему относились с недоверием и, прикрывая рот рукой, говорили, что он чужак Ситуация усугубилась тем, что однажды он читал в кафе «Таймс», что здесь считалось явной провокацией, как, например, развевающийся британский флаг.

Однажды речь зашла о Юсуфе, не пережившем холеру. Все говорили о нем с большим уважением, и в какой-то момент было произнесено имя Халимы. Имя девочки резануло Омара, как ножом, и с наигранным безразличием он спросил через стол, не знает ли кто-нибудь, где она сейчас находится. Внезапно разговор стих, и все посмотрели на Омара.

Толстый, обрюзгший юноша, о котором говорили, будто он предпочитает женщинам особ мужского пола, поднялся, подошел к Омару и нагло заявил:

— Посмотрите-ка, он скучает по Халиме. — И нагнулся к Омару ближе.

Омар оттолкнул его; он почувствовал, как кровь ударила ему в голову от гнева, но он взял себя в руки и достаточно спокойно спросил:

— Где прячется Халима? Кто-нибудь знает? Мы знакомы… — И почти извиняющимся голосом добавил: — Немного.

— Он немного знаком с Халимой! — выкрикнул парень несколько раз подряд, хлопая в ладоши, и остальные присоединились к нему: «Он немного знаком с Халимой!»

Когда рев стих, толстяк вновь возник перед Омаром, сделал несколько шагов, имитируя танец живота, и фыркнул:

— Мы все неплохо знакомы с Халимой, этой маленькой хурият. Мы все успели поиметь ее.

В это мгновение Омар потерял над собой контроль: как раненый зверь, кинулся он на толстяка, ударил в живот и начал душить так, что глаза того вылезли из орбит. Увидев, что Омар готов убить толстяка и не отпускает, даже когда лицо того посинело, несколько человек бросились разнимать дерущихся, но Омар, как змея, впившаяся в свою жертву, не ослаблял хватки, несмотря на то что его пытались остановить трое взрослых мужчин. Он бы, вероятно, задушил противника, если бы не произошло нечто, чего никто явно не ожидал: один из мужчин потянул Омара за рукав, материал порвался, как парус на ветру, и оголил правое плечо Омара, на котором четко виднелся ожог в форме кошки.

Это происшествие имело неожиданные последствия. Как Омар, так и разнимавшие отпустили своих противников и замерли, глядя друг на друга. И пока толстяк, кашляя и задыхаясь, сползал на землю, все, будто окаменев, смотрели на изображение кошки.

В кафе стало совсем тихо. Омар ожидал какой-нибудь реакции, замечания, вопроса, чего-либо, что бы разъяснило ситуацию, но ничего не последовало. Наконец, Омар повернулся и направился к выходу, не произнеся ни слова, но с тяжестью на сердце.

С того дня Омара Муссу в Луксоре стали избегать. По крайней мере так показалось ему: те, чьей дружбы он искал, считая, что этим людям не безразлична судьба Египта, избегали его еще сильнее, чем прежде. Что ему было делать? Все попытки узнать от кого-либо об изображении кошки оканчивались неудачей; все, к кому он обращался, отворачивались, как будто Омар был заразным больным. Даже те, с кем он прежде состоял в дружеских отношениях и кто не был свидетелем инцидента, прекратили общение с ним.

В этот период изоляции, когда Омар был вынужден больше общаться с иностранцами, чем с земляками, он занялся самообразованием, в чем ему всячески содействовали профессор Шелли и Клэр. Долгое время он не рассказывал о происшествии в кафе «Ком Омбо», однако когда через несколько недель размышлений он понял, что еще дальше ушел от разгадки, Омар доверился профессору.

Шелли долго не верил тому, что причиной недоверия стало изображение кошки, но Омар настаивал на своем. Они предположили, что это может быть знаком какой-либо экстремистской группировки, но это не объясняло того, как с ней может быть связан Омар. Он никогда не говорил о политике, а его похищение произошло в тот момент, когда он — по крайней мере так оно выглядело — хотел заключить сделку. Помощник мудира год спустя отчитался о проведенном расследовании. Как и следовало ожидать, оно оказалось безрезультатным. Если они хотели разобраться в происходящем, то дело нужно было брать в свои руки, что Шелли казалось небезопасным.

В поисках точки, с которой можно бы было начать поиски, Омар вновь возвратился к мыслям о гробнице, где его держали во время похищения. Он рассказал о своем предположении, что она должна находиться недалеко от дома шлифовальщика, потому что до него доносился характерный звук, издаваемый вращающимися камнями. После разговора с Говардом Картером, который исследовал эль-Курну с точки зрения археологии и картографии, они узнали, что на расстоянии не более грех сотен шагов от дома шлифовальщика существует семь гробниц, три из которых открыты, четыре же находятся под домами. Все семь известны и изучены. Омар утверждал, что узнает свою темницу вслепую.

Три доступные гробницы были местами захоронения Антефа, священнослужителя Амона, мудреца Хапусенеба и генерала Перресенеба. Ни одна из них не была похожа на ту, куда заключили Омара, ни размерами, ни архитектурой. Их можно было вычеркнуть из списка. Четыре занятых домами гробницы принадлежали Ипуэмре, высокопоставленному священнослужителю при Аменофисе Третьем, врачу Имсети, дворецкому Дуамутефу и учителю мудрости Тета-Ки эпохи Восемнадцатой династии. Но и после осмотра этих могил Омар должен был признаться, что ни одна из них не была его темницей.

Конечно, осмотр гробниц в эль-Курне профессор Шелли аргументировал его научным интересом, но все же жители относились к нему с явным недоверием, и им пришлось бы отказаться от расследования, если бы не одна случайность.

Однажды в деревне они увидели, как собака гонится за кроликом. Кролик казался вполне уверенным в себе, он кружил по деревне, постоянно оставляя дворнягу позади. Омар увлеченно наблюдал за погоней и сам побежал за собакой. Внезапно собака и кролик исчезли, и Омар уже предположил худшее, но вдруг обнаружил собаку у одного из домов перед ямой, прикрытой толстыми балками. Она скулила и пыталась пролезть в дыру, в которой скрылся кролик.

Омар отогнал собаку, поднял одну из балок и вгляделся в темноту в поисках кролика. Его мальчик не увидел. Зато перед ним была выбитая в песчанике лестница. Ее ступени осели и частично обвалились. На другом конце лестницы, уходившей в глубину шагов на двадцать, была деревянная дверь, выкрашенная в зеленый цвет, как это принято в эль-Курне. Дверь запиралась на простую задвижку. Шелли отодвинул мальчика и посветил лампой в темноту. Темный проход, открывшийся за дверью, поворачивал направо, затем через несколько шагов еще раз направо и вел к уступу, за которым вновь начиналась лестница. Омару нелегко было представить, что таким мог быть вход в его темницу. Он хорошо помнил барельефы и рисунки, до сих пор же перед ними была лишь скальная порода.

У подножия второй лестницы Шелли задержался: сразу за последней ступенью начиналась шахта со стороной примерно в десять ступней и такая глубокая, что свет лампы не доставал до низа. Теперь было понятно, почему первая дверь закрывалась лишь на задвижку.

Сладковато пахло летучими мышами, карбидовая лампа шипела. Омар предложил принести сверху одну из досок которыми был завален вход, но профессор уверил его, что доски слишком коротки, длинные же было бы невозможно пронести по узкому извилистому коридору. Омар беспомощно глядел в непреодолимую шахту, затем поднял голову и разглядел массивный свод, с которого спускалась веревка, закрепленная возле выступа стены. Веревка была новой, и было непохоже, чтобы ею когда-либо пользовались. Профессор отвязал ее, проверил на прочность и, качнув от себя, убедился, что она достает до противоположной стороны.

Омар посмотрел на Шелли, оба они подумали об одном и том же: выдержит ли веревка? Или это ловушка? Опасность рождает мужество. Омар молча взял веревку из рук профессора, вновь проверил на прочность, подтянулся на руках, оттолкнулся от земли и перелетел через пропасть. Затем он вновь послал веревку профессору. Шелли привязал лампу к поясу и последовал за Омаром.

Привязав веревку к крюку, явно предназначенному именно для этого, они продолжили путь и попали в просторное помещение. В середине находилось отверстие, возле него — деревянная крышка, рядом свернутая веревочная лестница. Омара охватило волнение. Он вспомнил, как после долгих дней темноты над ним открылся люк, из которого спустилась веревочная лестница, и свет лампы упал на стены.

Омар привязал лестницу к деревянной крышке, взял в зубы ручку лампы и осторожно начал спускаться. Шелли следовал за ним. Спустившись, Омар поднял лампу повыше.

— Да, — тихо сказал он, — я прекрасно узнаю это место, изображения богов, тележку с колесами о шести спицах и вот это, — он посветил на пол, — саркофаг с остатками мумии. Да, здесь меня держали, на этой связке тростника я лежал. Лишь Аллаху ведомо, как мне удалось выбраться отсюда.

Профессор Шелли взял в руки лампу и погрузился в изучение иероглифов. Внимательно оглядев надписи, он сказал:

— Если я не ошибаюсь, мы находимся в гробнице благородного Антефа, укротителя лошадей фараона.

Взволнованный внезапным открытием, Шелли не заметил, что Омар весь дрожит. Только когда, задав вопрос, он не получил на него ответа, профессор посветил в сторону мальчика. Омар крепко вцепился в лестницу. Слишком тяжелым оказалось для него воспоминание о бесконечной ночи в темнице, и он стремился поскорее покинуть это место.

Выйдя из подземелья, Омар обошел дом, позади которого оно было обнаружено. Его предположения подтвердились: это был дом старого Юсуфа.

Без видимой причины Омар слег на несколько дней после открытия. Тело его не принимало пищу, а все мысли были обращены к девочке, развитию их отношений, и в своих снах наяву Омар спрашивал себя, имеет ли его жизнь еще хоть какой-то смысл. Он страдал с удовольствием, какое обычно доставляют тайные прегрешения. Напрасно он считал себя сильной личностью. Все было наоборот, он был слабаком, хотя и способным переносить физические страдания, но терявшим мужество, как только речь заходила о боли душевной.

Лето было нестерпимо жарким, какого не помнили местные жители, и Нил, хотя и пополняемый регулярно водой водохранилища под Асуаном, нес теперь лишь половину обычного количества воды. Омар с благодарностью принимал от Нунды влажные полотенца, которые она клала ему на лоб. Они не обменялись ни словом с того самого дня, ознаменованного происшествием в саду, и хотя Омар давно пожалел о своей грубости, поведения не изменил.

Теперь же, в том необъяснимом разброде чувств, в котором он находился, Омар внезапно прижал Нунду, менявшую полотенце на его лбу, к себе, так что она вскрикнула. Мягкие черты ее лица, округлые линии груди и бедер вызвали в нем желание, и с проворством, не свойственным больному, он повернулся, взобравшись на Нунду с выражением триумфа, и сорвал тонкое платье с ее тела. Увидев ее, лежащую перед ним обнаженной, Омар властно овладел ею, охваченный желанием причинить ей боль; это помогло мальчику забыть о Халиме.

Излеченный таким странным образом, Омар быстро выздоравливал, так быстро, что сам себе удивлялся. Освободившись от мрачных мыслей и чувств, он уже не мог понять, почему обратил их все на Халиму, ведь верный пес или конь в тысячу раз важнее, чем любая из женщин.

Омару было теперь шестнадцать лет, у него была светлая кожа, статная фигура, и он находился на той ступени жизни, когда мужчина начинает полагать, что все стоящее в его жизни уже произошло; в его голове царила смесь глупости и высокомерия, регулярно накатывающая на всех мужчин.

И вскоре он получил урок. С некоторых пор ходили слухи, что в Европе начнется война: Австрии против Сербии, Германии против России и Франции, Великобритании против Германии и Турции. Египет же обращал к ней лицо сфинкса.

В первую пятницу августа профессор Шелли созвал всех домашних и с серьезностью чтеца Корана сообщил, что египетский премьер-министр 5 августа подписал бумагу, свидетельствующую о том, что Египет обязуется поддерживать Великобританию в войне. Ни один египтянин не имеет права подписывать договоров с гражданами стран — противников Великобритании, ни один египетский корабль не должен входить во вражеский порт, британские войска получают право устанавливать на территории Египта военное положение.

Клэр сложила руки будто бы в молитве, но только тревожно вздохнула и спросила:

— Что теперь будет, Кристофер?

Шелли пожал плечами; он сидел прямо, обратив взгляд в потолок, и, не отводя взгляда, тихо сказал:

— Я каждый день должен быть готов к тому, что меня призовут.

— То есть…

— Да, это означает, что мы должны будем вернуться в Англию. — Шелли сказал «должны будем»; теперь, когда ему грозил призыв, эта страна показалась ему настоящим раем. Когда Шелли прибыл сюда два года назад, они с Клэр зачеркивали дни в календаре и считали, сколько еще им придется пробыть здесь; но это быстро прошло. С тех пор, как они переехали, они почувствовали себя как дома. И казалось, в этот момент они думают об одном.

— О Саид, — тихо спросил Омар, — если вам придется уехать, что станет со мной?

Профессор молчал. Омар мог предположить, что это означает. До сих пор его не волновала война, но теперь она коснулась его, и он испугался, что не сегодня-завтра окажется на улице, без работы, без крыши над головой, и он проклинал войну.

Недели проходили для Омара между надеждой и сомнением, в сознании собственной беспомощности. Хотя профессор и обещал ему позаботиться о нем в том случае, если самому ему придется покинуть Египет, Омар знал, что в нужде каждый сам за себя. Между тем ситуация обострилась; и в кафе, и на улицах люди говорили об одном: к чему это приведет?

18 декабря во всех публичных местах города, на дверях учреждений и ведомств появились желтые плакаты:

На следующий день английскими войсками был смещен кедив Аббас Хильми, находившийся в Константинополе, и его место занял принц Хусейн Кемаль, старший из принцев рода Мехмета Али, называвшийся с этого момента султаном Египта.

По дороге в Дер эль-Медину профессор получил назначение в Сирию. В Сирии находились части турецкой армии, и англичане опасались удара в направлении Суэцкого канала. По пути домой Омар и Шелли, ехавшие молча, увидели автомобиль британской армии с громкоговорителем. На крыше автомобиля, катившегося по улицам со скоростью пешехода, был укреплен рупор, из которого громче, чем пение с мечети, неслись обрывки музыки, прерываемые призывами вступать в египетский рабочий корпус.

Через два дня Омар ехал в поезде, направлявшемся в Каир.

Он думал, что просто предоставляет себя в качестве рабочей силы, на самом же деле в тот момент он продал свою душу. Но тогда Омар еще не подозревал этого. За деньги и черт танцует, а два фунта в неделю — немалые деньги для шестнадцатилетнего мальчика. Весь поезд состоял из купе четвертого класса, но Омара это не смущало, ведь он никогда не путешествовал в третьем. Смутило его скорее то, что добровольцев загоняли в вагоны, как телят на бойню. Хороший заработок, бесплатная пища и крыша над головой привлекли тысячи добровольцев; они съехались отовсюду: из Асуана, Ком Омбо, Эидфу и Арманта, Куса и Кены, и их конечной целью была Исмаилия, город на берегу Суэцкого канала. Оттуда, согласно их задаче, они должны были прокладывать железнодорожную линию через Синайскую пустыню.

За два дня, в течение которых продолжалось путешествие, добровольцев лишь дважды выпускали из вагонов, да и то посередине прогона, для того, чтобы справить естественную нужду. Кормили их в пул и сухарями, лепешками из муки второго сорта и поили чаем из жестяных кружек — по четыре штуки на купе. О сне можно было забыть — как днем, так и ночью. Одни горланили песни, другие рассказывали непристойности. Потерянный и вырванный из привычной среды, Омар сидел на своем свертке и пытался прогнать мрачные мысли. Он думал о том, чтобы покинуть в Исмаилии стройку и отправиться искать свою судьбу; но куда приведет его этот путь?

Ранним утром, когда на востоке в красноватом мареве вставало солнце, поезд достиг Исмаилии. Британские полковники резко выкрикивали команды, которых никто не понимал. Наконец им удалось расставить новобранцев перед вокзалом блоками по триста человек.

По узким улочкам города, низкие домики которого казались наполовину разрушенными, гулял пронизывающий ветер. Перед домами стояли корытца с тлеющими углями, горы мусора высились повсюду, запах стоял отвратительный. Завернутые в одежды женщины с привязанными за спинами детьми испуганно прошмыгивали в низкие двери, другие же, напротив, выйдя из домов, потешались над мужчинами и провожали их непристойными жестами. Мальчики прыгали возле колонн солдат, пытаясь идти с ними в ногу. Дворняжки лаяли, куры в ужасе лезли друг на друга. Так новобранцы достигли огромного палаточного лагеря на окраине города.

Вокруг плаца, обрамленного британскими флагами, в шахматном порядке выстроились ряды грязно-зеленых длинных палаток, их было около трех тысяч в общей сложности, среди них складские палатки, открытые загоны с верблюдами, мулами и ослами, резервуары с водой и отгороженные уборные.

Синай между Суэцем и заливом Акабы представляет собой каменную, похожую на степь пустыню, на юге переходящую в горы, на севере — плоскую с лишь изредка встречающимися оазисами пальм, мальвы и саксаула. В ней водится множество диких зверей, газелей и коз, по ночам подвергающихся нападениям гиен и шакалов, а также ядовитых змей. В этой враждебной человеку местности зимними ночами температура опускается до нуля градусов, днем же нестерпимо палит солнце.

Мужчины с шумом устремились к палаткам, одинаково бедно обставленным: разложенный на песчаном полу материал, служивший кроватями, по одеялу на человека, в центре — сборная стойка с жестяной посудой, обтянутые войлоком фляги. Неожиданно Омар оказался в компании девяти человек, из которых каждый был вдвое старше его. Омар занял спальное место возле входа, бросив на одеяло свой сверток, что не понравилось высокому старику, который указал мальчику на дальний угол. Омар повиновался. Мужчину звали Хафиз, больше из него ничего вытянуть не удалось, по крайней мере в первые дни пребывания в лагере.

В первый день работ всех собрали на плацу лагеря, и полковник Роберт Солт с помощью переводчика-египтянина огласил условия работы: десять часов в сутки ежедневно с лопатой и киркой в руках, задача — класть милю путей в день. Пара человек возмущенно заворчали. Солт безошибочно определил их в толпе и ударами кнута, которыми имел обыкновение сопровождать свою речь, выпроводил их из лагеря. Увиденное произвело впечатление, с этого момента Солта стали бояться.

Он все еще говорил, стоя на деревянном подиуме и окруженный дюжиной солдат, когда с севера подул ветер. Сначала он лишь поднимал облачка песка над землей, но затем стал сильнее, и у новобранцев в первом ряду начали слезиться глаза. Солта, казалось, это не заботило, он перекрикивал ветер, рассказывая о том, что эта железнодорожная линия через Синай — не только британский проект. В первую очередь она принесет пользу Египту, так что каждый участвующий в ее постройке египтянин должен гордиться своим вкладом в экономику Египта. Когда несколько человек попытались протереть глаза, Солт остановил на них угрожающий взгляд и сказал, что их долг — стоять на месте неподвижно, а также что они имеют возможность покинуть лагерь, если не в состоянии соблюдать английскую дисциплину. Но ни один не сделал этого, да Солт и не ожидал от них ничего иного.

Солт, элегантный мужчина под пятьдесят лет, всегда носивший сшитую по фигуре форму и усы и похожий на лондонского денди, был старым лисом, умевшим обращаться с солдатами. Сын валлийского книготорговца, он должен был стать священником согласно желанию отца, но, в восемнадцать лет оказавшись перед выбором, он предпочел сутане военную форму. Его отметки в кадетской школе были удовлетворительными или даже плохими, но Роберт с самого начала прорывался вперед за счет отваги и жесткости. Поскольку драки выигрываются не головой, а кулаками, а также из-за того, что не был замешан ни в одну любовную историю или уличен в склонности к ирландскому виски, — каковые грешки часто встречались среди солдат, — он сделал потрясающую карьеру. В девятнадцать лет он участвовал в проигранной битве против Гордона в Хартуме, позже под руководством лорда Киченера добился большого успеха в качестве командира части и достиг бы невероятных высот, если бы не загадочная болезнь, не знакомая ни одному из наблюдавших его врачей. Два месяца Солт, лежа в жару, не мог подняться на ноги. Медикаменты не помогали. Когда он несколько оправился — о выздоровлении и речи быть не могло, — Роберт Солт стал другим человеком. Виски и женщины стали основным содержанием его жизни, но более всего его влекла игра. При любой возможности он брался за карты, и его долги в казино и у собственных солдат во много раз превышали его жалованье. Солт добровольно вызвался работать в египетском рабочем корпусе, но назначение это скорее было шагом назад, более того, оно означало конец карьеры Роберта Солта.

Солт прокричал свою речь до конца и приказал тем, кто умеет читать и писать, выйти вперед. Таковых нашлось сотни две. Затем он спросил, кто из вышедших настолько хорошо владеет английским языком, что смог бы передавать рабочим приказы.

Омар вызвался.

— Как тебя зовут?

— Омар Мусса, сэр.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать, сэр, — солгал Омар.

Полковник обошел юношу, смерил его взглядом, щелкнул себя кнутом по руке и спросил:

— Школа?

— Нет, сэр. — И, встретив удивленный взгляд полковника, пояснил: — Я четыре года работал у английского профессора. Его призвали в армию его величества, сэр.

Омар стоял прямо, руки по швам, будто на нем были не свободные одежды его народа, а британская форма, подняв подбородок, как и следовало солдату — или, скорее, как по его мнению следовало солдату, — и не двинулся с места и тогда, когда Солт, обернувшись к остальным, повторил вопрос.

Еще около двадцати человек умели читать, писать и знали английский язык. Из них у одного вместо ноги был протез, еще один мог передвигаться, лишь опираясь на палку. Солт отмахнулся от них, как от надоедливых мух.

В то время как остальные расходились по палаткам, ища в них укрытия от песчаной бури, Солт задержал выбранных и разъяснил им их обязанности в качестве помощников, правила дисциплины и подчеркнул, что и в рабочем лагере для солдат его величества сохраняется обязанность отдавать честь.

Буря завывала и билась о стенки палаток, на плацу хлопали флаги, и Омар чувствовал, как на зубах скрипит песок.

— Стоять смирно! — взревел Солт, пытаясь перекричать бурю, заметив, как один из солдат пошевелился. Затем, испытывая определенные затруднения, он прочел помощникам распорядок, который те должны были донести до солдат. Четырнадцать пунктов, регулировавших жизнь и работу в лагере, и причитающиеся часовым шаги и удары палкой.

Тучи песка с невероятной скоростью оседали на коже, причиняя боль, и Омар пожалел, что признался в своих способностях. Он чувствовал, как его лицо краснеет, а глаза слезятся так, что он теперь видел лишь смутные очертания упрямого полковника. В какой-то момент ему захотелось с криком броситься на англичанина и ударить его в лицо, чтобы положить конец царившему безумию, но разум победил, и Омар решил не доставлять полковнику такой радости. Тот стоял перед египтянами, и лицо его выражало надменное чувство превосходства, постепенно превращавшееся в садистскую усмешку. Казалось, он только и ждал, пока кто-нибудь сдастся.

Солт, как безумный, размахивал кнутом, чтобы придать значимость своим словам, он явно любовался своей ролью героя, противостоящего даже песчаной буре над Синаем.

Но Аллах карает высокомерных. Внезапно произошло то, чего никто не ожидал: голос полковника стал постепенно стихать, слова сменились невнятными хрипами, и, как дерево, долго противостоявшее ветрам и, наконец, уступившее им, полковник упал на землю. Офицеры отнесли его в палатку.

На следующий день буря так и не утихла. Рабочие бастовали, сидя в палатках, так как еда не могла быть доставлена в лагерь из-за погоды. В их распоряжении оказались лишь вода и вареный рис, да и того но миске на человека в сутки, что не поднимало их дух. Люди без дела лежали по палаткам, разговаривали или пытались заснуть. Омар, забившись в свой дальний угол, изучал выданные ему планы. Остальные рабочие невзлюбили его: ведь он, самый молодой, получил право отдавать им приказы. И более всех его ненавидел Хафиз, худой старик, Омар чувствовал ненависть в его глазах, когда тот подолгу смотрел на него.

Через день буря стихла, и от порта в лагерь потянулась бесконечная череда тележек и повозок, везших шпалы и рельсы. Британские инженеры начали с вбивания свай по пути будущей железной дороги. Раздача рабочих инструментов — лопат, кирок, корзин — произошла позже из-за того, что складская палатка была наполовину занесена песком. Полковник Солт вновь пришел в себя и отдавал распоряжения офицерам, которые передавали приказания своим помощникам, которые, в свою очередь, переводили их рабочим. В принудительном порядке египтяне были поделены на группы по триста человек.

Омар служил у офицера по фамилии Кларендон, которого сослуживцы, ленившиеся произносить длинное имя, называли просто Клэр. Он был сыном фермера из Шрузбери, разводившего овец, скорее авантюристом, нежели солдатом, что успел доказать в Индии. Клэр дал задание на день, Омар перевел его на арабский. Дневная норма на одного человека составляла один кубометр; машины использовались только на особо трудно обрабатываемых участках. По расчетам британцев, в день должна была быть уложена миля путей. Первая выплата зарплаты должна была осуществиться после прокладки семи миль рельсов. С криками египтяне принялись за работу, но уже через несколько часов Омар заметил, что, как ни бились его рабочие, молотя вокруг себя лопатами, насыпь на отведенном участке не увеличивалась, потому что люди не были обучены обращению с этим инструментом. Все, что набирали на лопату, они рассыпали, не донеся до цели.

Омар побежал к складу и попросил предоставить ему 150 корзин, в чем ему было отказано: каждой части рабочих предназначалось тридцать корзин. Через десять часов безостановочной работы египтянам не удалось выполнить и половины дневной нормы. Выполнение работ в намеченный срок оказалось под угрозой.

Полковник Солт созвал офицеров и помощников на экстренное заседание; он бушевал, называл офицеров безмозглым сбродом, а рабочих — ленивым скотом и заявил, что высечет каждого, не выполняющего норму.

— Сэр! — Омар выступил вперед. — Разрешите сделать замечание.

Солт подошел к нему, привычно помахивая кнутом.

— Сэр! — начал Омар. — Я наблюдал за рабочими, они не могут быстрее работать…

— Ах, не могут, не могут! — Солт злобно рассмеялся. — Я заставлю работать этих лентяев!

— Нет, — настаивал на своем Омар, — египтяне не привыкли копать лопатой. Я знаю это по опыту археологических раскопок Дайте людям корзины — широкие плоские корзины, в которые они смогут руками сгребать песок, и они будут работать вдвое быстрее.

Полковник Солт посмотрел на Омара. Предложение его звучало несколько странно, однако логично. После непродолжительных сомнений он спросил:

— Если считать, что ты прав, сколько нам понадобится корзин?

— Пятнадцать тысяч, как минимум. По корзине на двух рабочих.

Один из офицеров, ответственный за склад, возразил:

— Но у нас их лишь тысяча.

— Так достаньте недостающие четырнадцать тысяч! — взревел Солт.

Два дня спустя необходимое количество корзин было доставлено в лагерь, работы значительно ускорились, и офицеры решили, что пора увеличить дневную норму — сперва до полутора метров, затем до двух. Омар возражал, предупреждая, что это вызовет недовольство рабочих а кроме того, в этом случае следовало бы повысить и оплату. Но к его возражениям не прислушались.

Длина уложенных путей увеличивалась. Через неделю она составила восемь миль, и по ней с помощью вьючных животных уже можно было подвозить материал. Солт распорядился поставить новый лагерь, чтобы люди не затрачивали время на ходьбу до места работ. Сэкономленные же часы можно было посвятить укладке рельсов. Это вызвало возмущение рабочих, успевших привыкнуть к долгим прогулкам.

Что касается железной дороги, бывшей для Омара сначала лишь мечтой, абстрактной линией сквозь пустыню, то теперь она стала реальностью. Проделанные работы вызывали гордость Омара, ведь и он со своими людьми внес вклад в сооружение насыпи, протягивавшейся все дальше на восток. На карте, имевшейся у каждого помощника, он ежедневно отмечал синим карандашом проложенный участок путей и показывал планы рабочим.

Омар сменил одежду: теперь он носил английский костюм, казавшийся ему более удобным из-за обилия карманов. Если бы он знал, чем для него обернется такая перемена, никогда, вероятно, не сделал бы этого. Ведь теперь он отличался от остальных египтян и внешним видом. Он казался им чужим, даже больше — предателем.

Однажды ночью Омару приснился сон, что палатка вокруг него горит, густой дым клеенчатых стен душит его. Он забился в ужасе, проснулся и увидел, что кошмар был не сном, а страшной реальностью. Палатка была пуста. Ящики с инструментами, сложенные друг на друга, загораживали выход. Стенки палатки вокруг него горели, и колющая боль в легких становилась невыносимой. Омар почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Собрав все свое мужество, он, полуобнаженный, бросился на горящую стенку. Пламя обожгло кожу на лице и ногах, но непрочный материал с треском порвался, и Омар оказался на свободе. Упав на песок, он стал кататься по нему. Все его тело болело, но когда он, наконец, открыл глаза, то увидел стоящего над ним Хафиза и группу людей из его палатки.

Злые, полные ненависти глаза смотрели на него. Омар успел заметить, что один из рабочих поднял лопату с намерением опустить ее ему на голову, и, следуя скорее рефлексу, нежели разуму, откатился в сторону, кинулся на четвереньках между ногами стоявших вокруг и побежал что было мочи к палаткам офицеров. Несколько англичан с криками двинулись ему навстречу. Омар пробормотал что-то о пожаре и людях, собиравшихся убить его, и потерял сознание.

Раны от ожогов оказались не такими серьезными, как показалось вначале. Полковник Солт впал в бешенство и, кружа по лагерю, хлестал кнутом стены палаток и рычал: «Саботаж! Мерзкий сброд! Я отдам вас под трибунал!» С большим трудом британским офицерам удалось его успокоить.

На следующее утро группа Омара была выстроена на плацу. Солт вместе с Омаром обходил ряды. Ручкой своего кнута полковник бил каждого по очереди в грудь, спрашивая: «Этот?» Омар качал головой. Когда очередь дошла до Хафиза, он мгновение помедлил, но затем вновь ответил отрицательно. Так же он поступил и с остальными. Объясняя полковнику свое поведение, он сказал, что был слишком взволнован и напуган, чтобы различить в темноте лица и запомнить их.

То, как повел себя Омар, не отдавая себе в том отчета, привело к неожиданному результату и изменило отношение к нему. Ненависть, не остановившаяся даже перед убийством, внезапно переродилась в уважение и восхищение. Это могло бы показаться странным, но не невероятным для египтянина.

Вечером Омар рассматривал планы, будто ничего и не произошло. Вдруг возле него появился Хафиз. Старый Хафиз, за три недели совместной работы и проживания в одной палатке не обменявшийся с Омаром ни словом, безучастно глядя в пламя, произнес:

— Зачем ты сделал это?

Омар притворился, что увлечен изучением планов, и, не поднимая взгляда, ответил:

— Зачем это сделал ты?

Огонь, поддерживавшийся верблюжьим навозом, шипел и потрескивал, и звуки эти еще более подчеркивали глубину молчания. Скорость, с которой Хафиз перебирал бусинки своих четок, выдавала его беспокойство.

— Мы считали, что ты предал нас, — начал он, помедлив, — предал наш народ.

— Потому что ношу брюки и знаю их язык? — настойчиво спросил Омар, кивнув в сторону палаток офицеров. — Я родился в Гизе, возле Великих пирамид, я был погонщиком верблюдов до двенадцатого года жизни, пока не получил возможность поступить в услужение к английскому профессору в Луксоре. Там я научился читать и писать и выучил английский язык. Что в этом предательского, во имя Аллаха?

Между тем вокруг собеседников собиралось все больше рабочих, скрестив ноги, они садились на песок и внимали каждому слову.

— В нашей стране, — начал Хафиз, — действует военное право. Это означает, что мы, дети Египта, не имеем права голоса в собственной стране. Это несправедливо. Нас втянули в войну, которая нас не касается, страны, с которыми мы были друзьями, назвали нашими врагами. Британцы обращаются с нами, как с глупыми малолетними детьми, угрожая палкой. А ведь Англии не было ни на одной карте, когда египетская культура уже переживала свой расцвет.

— Я не могу не согласиться с твоими словами, ответил Омар, — и мне причиняет не меньшую боль то, как они обходятся с нашим народом. Но мне кажется разумнее встать на сторону Великобритании, хотя бы давшей нам султана и пообещавшей Египту независимость по окончании войны, а не на сторону Оттоманской империи.

Эти слова привели Хафиза в бешенство, его глаза засверкали, он схватил горсть песка и швырнул его в огонь:

— Все это пустые обещания, а ты настолько глуп, что веришь им. Что это за султан, назначенный христианскими псами? Жалкое зрелище! Что сказал пророк Мухаммед, когда несколько арабов пришли к нему с требованием год молиться их богам в обмен на то, что следующий год они будут молиться Аллаху? Он сказал: «О вы, неверные, я почитаю не то, что почитаете вы, а вы не почитаете того, что почитаю я, и я никогда не стану почитать того, что почитаете вы, а вы никогда не захотите почитать то, что почитаю я. У вас своя религия, а у меня своя!» Так сказал он и никак иначе. Англичанин никогда не поймет восточную религию и политику, а религия и политика англичан останутся непостижимы для жителя Востока.

Окружающие согласно кивнули, и Хафиз спросил, обратившись к Омару:

— Ты понимаешь это, слуга англичан?

Омар вскочил, как будто собираясь броситься на Хафиза, но двое мужчин встали между ними, так что он лишь крикнул:

— Я не знаю, кто из нас менее честен, я или ты! Я добровольно продаю англичанам свою рабочую силу, я не поступаюсь собственными убеждениями. Ты же, Хафиз, жалкое существо, берешь деньги из той руки, которую готов отрубить при первом удобном случае.

После этих слов поднялся возбужденный гул, по которому можно было понять, что Омар не одинок в своем мнении. В любом случае, своей четкой позицией он заслужил уважение людей. И хотя рабочие не стали более дружелюбно относиться к нему, Омару по крайней мере не приходилось теперь бояться за свою жизнь.

Работы продвигались быстро, даже быстрее, чем было запланировано, так как материал теперь подвозился по уже уложенным рельсам. Дважды в день извергающий шипение и дым локомотив с дюжиной груженых вагонов пересекал пустыню, направляясь от места стройки к Исмаилии и обратно.

Однажды на северном горизонте появились темные тучи песка, они все увеличивались и приближались, и рабочие начали волноваться. Наконец, британские офицеры объявили, что это турецкие пленные, которых ведут в Каир.

Встреча посередине Синайской пустыни запомнилась всем. Молча, подавленно и в страхе перед собственным будущим брели тысячи оборванных, измученных турков мимо уставившихся на них египтян. То тут, то там — подавленный взгляд, большинство с опущенными головами, на многих грязные повязки. Британские солдаты на лошадях резкими командами сгоняли их в ряды. Так, медленно, шли пленные вдоль новых путей, направляясь на запад и исчезая за горизонтом.

Омар сочувствовал им, принимая сторону слабых, — ведь он сам был одним из них, слабых, — и ему было трудно забыть странное происшествие. Хотя турки и были врагами египтян, а англичане — союзниками, Омар скорее сочувствовал врагам, нежели друзьям, ведь врагов сделали врагами, а союзников — союзниками буквально в течение одного дня. Омар пытался прогнать мысль о том, что все могло сложиться иначе, и британцы стали бы воевать против Египта, турки же — на его стороне, и потребовалось немало дней, прежде чем его охватило безразличие.

Вдоль железнодорожных путей через каждые пять миль ставился новый лагерь, откуда рабочие добирались до стройки. Проложив пять миль путей, они переносили лагерь, снося каждый второй построенный до них. Так что каждые десять миль путей можно было встретить небольшой палаточный городок, служивший также складом материала. Небольшие группки людей охраняли их.

Там, где насыпь должна была пересечь цепь холмов Гебель эль-Каср, был раскинут самый крупный лагерь. Полковник Солт разделил весь рабочий корпус на три группы. Британская группа взрывателей с помощью грех тонн динамита прокладывала путь сквозь Гебель эль-Каср. Первая группа рабочих освобождала его от обломков, вторая насыпала насыпь, третья укладывала шпалы и рельсы. Через две недели препятствие было преодолено, и корпус двинулся дальше на восток.

Омар получил от полковника Солта задание вместе с британским офицером Джерри Бакстоном охранять лагерь эль-Каср — невыносимо скучное занятие, для выполнения которого им отрядили десяток британских солдат и вдвое больше египтян. Впервые в жизни Омар держал в руках оружие, впервые он пожалел, что взял на себя столько ответственности в работе корпуса. В три смены солдаты и рабочие охраняли лагерь. Больше, чем дневная жара и ночной холод, чем тяжелая работа в корпусе, людей томило одиночество бесконечной каменистой пустыни и скука. Они без дела лежали в палатках, курили табак и, несмотря на строгий запрет, опустошали запасы виски. Попытки Бакстона образумить и призвать к порядку оказались бесполезными, так как он сам не был чужд алкоголю.

Почти ежедневно между египтянами и англичанами вспыхивали ссоры по поводу того, кому следует отдавать команды, а кому — повиноваться, и драки, на которые вскоре стало затрачиваться больше сил и времени, чем на выполнение задания. Ко всему прочему, заболел повар, и, так как никто не умел исполнять его обязанности, ежедневный рацион свелся к чаю, хлебу и сардинам. Ситуация была накалена до предела. Поняв, что угрозы бесполезны, Джерри Бакстон вызвался отправиться на следующем поезде в лагерь полковника Солта доложить о ситуации. Во время его отсутствия старшим назначался Омар.

Когда в течение двух суток от Бакстона не поступило никаких известий, и англичане, и египтяне бросили службу. На увещевания Омара никто не обращал внимания. Лагерь оставался без присмотра и днем, и ночью, и любой проходящий караван, а также случайные пастухи легко могли воспользоваться хранившимися в нем запасами. На третий день Омар решил отправиться на поиски Бакстона. Утром он сел в поезд, двигавшийся на восток, и, достигнув цели, обнаружил Бакстона в окружении офицеров, словно забывшим о своем задании. Когда Омар нашел полковника Солта и приступил к докладу, вдали раздался мощный взрыв. Вскоре на западе возникло черное дымное облако.

— Саботаж! Саботаж! — вскричал Солт и бросился в лагерь собирать вооруженных солдат. Никто еще не знал, что именно произошло, а Солт уже грозился отдать Омара и Бакстона под трибунал, если взорваны запасы в Гебель эль-Каср.

То, что произошло на самом деле, превзошло все предположения. Когда поезд приблизился к лагерю, машинист стал подавать тревожные знаки в сторону открытого вагона, где находились Солт, Бакстон, Омар и несколько вооруженных солдат. За локомотивом ничего не было видно, но поезд внезапно остановился.

— Конечная станция! — крикнул машинист, спускаясь вниз по лестнице. Солт и остальные последовали за ним и осторожно приблизились к кратеру, представшему их глазам. Поникшие, словно стебли тростника, рельсы свисали но его краям, отстоявшим друг от друга шагов на двадцать, не меньше того была и глубина ямы. Взрывной волной шпалы вырвало из-под рельсов и отбросило на палатки лагеря вместе с мусором и обломками камней, разметав их, словно по пустыне прошел сильный хамсин.

Людей парализовал страх. Гробовая тишина и полное отсутствие в лагере признаков жизни заставили их содрогнуться. Так они и стояли, словно вкопанные, пока Солт не расстегнул верхнюю пуговицу формы, чтобы глотнуть воздуха.

— Это саботаж! — тихо сказал, почти прошептал полковник. Он повторил эту фразу, будто она успокаивала его, будто он собирался с силами, готовясь со всей силой обрушить на окружающих свой гнев. Но этого не случилось. Солт медленно обошел кратер, отбросил в сторону поломанные рельсы и осмотрел мусор, засыпавший лагерь. От охраны не осталось и следа.

Не только то, что окно было совсем маленьким, было причиной темноты в камере: зарешеченное окно выходило в шахту, ведшую к поверхности земли и вновь закрытую решеткой. Камеры, размещенные на один этаж ниже уровня земли, находились в помещении бывшей казармы на окраине Исмаилии, служившей штаб-квартирой английскому генералу сэру Арчибальду Мюррею.

Омар был арестован на Гебель эль-Каср и в сопровождении двух вооруженных солдат отправлен в Исмаилию. Полковник Солт обвинял его в измене; он не поверил словам Омара, что заговорщики действовали за его спиной. И хотя у Солта не было доказательств, он заявил, что на ближайшем заседании военного трибунала представит свидетелей.

В камере, десять шагов в длину и пять в ширину, с койками у стен, царил смрад, которым Омар поначалу не решался дышать. В первые дни, проведенные им здесь, Омара охватила уверенность в неизбежности конца. Он знал, что значит трибунал и что каждый обвиненный приговаривался к смерти через расстрел. И в отчаянии размышляя о неотвратимом, отчего пропадало желание сопротивляться, Омар впал в некое безумие: сопровождая свои слова театральными жестами, он выкрикивал суры Корана, в которых говорилось о божественной справедливости. Омар отказывался от пищи, подаваемой дважды в день через окошко в двери, — не из протеста, а из-за неспособности принять пищу в этом состоянии.

На четвертый день, когда сознание Омара грозило помутиться окончательно, в его камере неожиданно появился еще один заключенный. В скудном свете, проникавшем в камеру, он различил удрученное лицо египтянина. Определенно тот не был ни пастухом, ни крестьянином, скорее служащим какого-нибудь учреждения.

Омар протянул вновь прибывшему руку и дружелюбно поздоровался: «Меня зовут Омар». Тот же никак не отреагировал и отвернулся от Омара.

Ночью Омар проснулся от страха — незнакомец тряс его за плечи.

— Эй, — прикрикивал тот. — Эй, тебе что-то снилось, ты говоришь какую-то бессмыслицу.

Омар пробормотал извинения и со страхом уставился в темноту.

— Что ты там болтаешь про динамит? — вновь зазвучал голос из темноты. — Ты кричал: «Я всех вас взорву!»

— Не знаю, — солгал Омар.

— Меня зовут Нагиб эк-Касар, — услышал он.

— Омар Мусса, — ответил мальчик, затем повисла пауза. Наконец, Омар, собрав все свое мужество, тихо сказал: — Британцы обвиняют меня в саботаже. Они повесили на меня взрыв на новой железной дороге…

Нагиб присвистнул почти что с уважением:

— И?

— Что «и»?

— Я имею в виду, это ты сделал?

— Конечно, нет! — возмущенно воскликнул Омар, и в тот же момент ему в голову пришла мысль, что это мог быть шпион, имеющий задание уличить его. — А ты? — спросил он с любопытством.

— Шпионаж, — ответил эк-Касар, и вновь воцарилось молчание.

— И что же ты выяснил? — осведомился Омар.

— Ничего, абсолютно ничего, — заволновался Нагиб эк-Касар. — Я рисовал карты в Рашиде и Саккаре, археологические карты. Я и не знал, что британцы ок; оло недели наблюдали за мной.

— Археологические карты, говоришь?

— Да, я археолог. Я учился в Берлине. После начала войны мне пришлось вернуться в Египет.

Омар сел и, глядя в темноту, размышлял о том, можно ли довериться незнакомцу, рассказав о том, как он работал у профессора Шелли. Но недоверие было слишком велико, и он промолчал.

— Они не имеют права так с нами обходиться, — начал собеседник. — Кучка колонизаторов! Но время придет, и тогда…

— Тише! — предупредил Омар. — Охрана по ночам подслушивает под дверями.

Они проговорили всю ночь, и Омар начал верить, что эк-Касар говорит правду, что он не британский шпион, и все же Омар решил быть очень осторожным. Ненависть, с которой Нагиб говорил об англичанах, могла оказаться ловушкой.

Через неделю совместного существования Омар и Нагиб начали постепенно проникаться доверием друг к другу. Это было похоже на осторожное взаимное ощупывание. Они проводили рядом бесконечные ночи, не видя, но лишь слыша друг друга, и это оказалось наиболее важным. Слова, сказанные в темноте и не сопровождаемые мимикой и жестами, весят намного больше. Каждый раз, заговаривая ночью, Нагиб проклинал британцев и колонизаторов вообще, при этом приводя столь убедительные аргументы, что у Омара исчезли сомнения в искренности сокамерника.

Казалось, в той же степени, что Омар отчаивался, Нагиб утверждался в своих радикальных взглядах. Нагиб успокаивал Омара, убеждал не бояться будущего, у него, мол, есть много друзей, и они никогда не допустят, чтобы с его, Нагиба, головы хоть волос упал. И Омара в беде не оставят.

Омар не слишком верил этим уверениям Нагиба, считая их просто попыткой утешения в безвыходной ситуации. Однако однажды ночью случилось нечто неожиданное: Омар проснулся, услышав стук в окно.

— Нагиб! Нагиб! — прошептал Омар. — Ты слышишь?

— Да, — ответил Нагиб.

— Что это может быть?

— Разве я Аллах? — послышалось из темноты.

Стук становился громче.

— Вставай! — прошептал Нагиб. — Встань спиной к стене и помоги мне.

Омар на ощупь пробрался к стене. Сцепив руки, Омар помог Нагибу подняться к окну и открыть внутреннюю задвижку на ставне.

— Что там, Нагиб? — нетерпеливо спрашивал Омар, глядя наверх. Под тяжестью сокамерника болели пальцы. Он слышал шорохи, производимые Нагибом, и беспокойно поинтересовался: — Сколько мне еще держать тебя?

Нагиб посмеивался, и Омару хотелось даже отпустить руки, лишив того опоры, потому что Нагиб не отвечал, но затем он услышал голос:

— Совсем не просто достать бутылку сквозь прутья решетки. Опускай!

— Что случилось? — повторил Омар, как только Нагиб оказался внизу.

— Кто-то послал нам выпить!

— Что?

— Именно так, перед окном на веревке висела бутылка. — И он подал ее Омару.

— Бутылка? Что это значит? — И Омар вернул ее Нагибу.

Вынимая зубами пробку, Нагиб уверенно ответил:

— Я же говорил тебе, что у меня много друзей. — В темноте было слышно, как он пьет из горлышка. — Виски, ирландский виски.

Омар потерял дар речи. Когда Нагиб вновь передал ему бутылку с предложением выпить, Омар ничего не ответил. Он понюхал напиток, но запах вызвал у него отвращение; Омар вернул бутылку, не приложившись к ней, и лег на свою койку.

Нагиб наслаждался виски, как наркотиком, в котором ему было отказано долгое время, издавая удовлетворенное фырканье и беседуя сам с собой, так как Омар молчал. Он восхвалял дружбу и будущее Египта. Когда в своей эйфории Нагиб слишком повышал голос, Омар останавливал его.

Омар уже было подумал, что алкоголь усыпил Нагиба, но тот вдруг начал держать пламенные речи о Саде Заглуле, предводителе египетских националистов, и их общем деле. И каждый раз, когда возле дверей камеры звучали шаги охраны, Омар был вынужден зажимать рот пьяного сокамерника. Лежа на койке, ставшей частью его жизни, Омар слушал Нагиба, который и в состоянии глубокого опьянения говорил разумные вещи о том, что Египет принадлежит египтянам и никому другому и что британцам безразлично будущее Египта, но речь в этой войне идет о Суэцком канале и морском пути в Индию. К утру, когда в окно упал луч света, язык Нагиба начал тяжелеть, он постепенно замолкал и, наконец, уснул.

Еще до начала побудки Омар попытался спрятать бутылку. Он хотел опустить ее в ведро, находившееся в камере для совершения естественных потребностей. Но, предварительно оглядев бутылку со всех сторон, он сделал неожиданное открытие: на этикетке, так что увидеть можно было лишь сквозь бутылку, находился рисунок — очертания кошки, точно такой же, как его ожог.

Омар испугался. Что это могло значить? Он смотрел на спящего Нагиба и слушал его тяжелое дыхание. Омара нелегко было напугать, но в тот момент он пожалел, что записался в рабочий корпус. Бутылка в его руках дрожала, а на затылке выступил пот. Сквозь дверь он услышал шаги охраны, затем крики: «Утренняя поверка, утренняя поверка!» Он слышал их каждое утро в течение месяца. Нагиб спал.

Когда ключ повернулся в замочной скважине, Омар быстро спрятал бутылку у себя под матрасом. Офицеру он объяснил, что Нагиб болен, что тот всю ночь мучился от спазмов желудка и теперь лучше не будить его. После скудного завтрака — чая с темным хлебом — и утренней поверки Омар возвратился в камеру. Нагиб храпел.

Закинув руки за голову, Омар глядел в потолок над своей койкой, с которого облезала краска. Уже почти пять лет прошло с момента его загадочного похищения, чуть не стоившего ему жизни, и причины которого так и остались сокрыты. Омар уже забыл о событии, имевшем столько последствий и оставившем столько улик, которые, однако, все вместе ни к чему не вели, или, скорее, заставил себя забыть о нем. Все дальнейшие поиски казались ему бесполезными и даже опасными, а забвение оказалось лучшим лекарством. Быть может, он стал жертвой ошибки что тем не менее не объясняло роли Юсуфа и его дочери Халимы во всей истории.

Халима — он все еще не забыл девочку. Долгое время он верил, что она обманула его, иллюзией чувств желая отвлечь от каких-то важных событий. Конечно, тогда он был еще неопытным мальчиком, но ему не хотелось верить в возможность обмана. Не важно, почему Халиме пришлось исчезнуть однажды ночью. Она сделала это не по собственному желанию. Быть может, она, так же, как и он, необъяснимым образом была втянута в какой-то заговор. В любом случае ее исчезновение не давало повода обвинять ее.

Так думал Омар, пока лежал и слушал дыхание Нагиба. Менее всего он ожидал, что прошлое настигнет его здесь, в камере. Какое отношение имели британские оккупанты к гробнице под домом Юсуфа, а Нагиб — к нему? И было ли это все вообще связано? Или это просто совпадение? Омар вспомнил слова профессора о том, что величайшие открытия совершаются не с помощью науки, а по воле случая.

Что ему делать в этой ситуации? Должен ли он спрятать бутылку и промолчать о своем открытии? Или ему следует выпытать у Нагиба, какое значение имеет образ кошки? Омар не находил ответа и чем больше пытался распутать это сплетение фактов, вопросов и нелепостей, тем менее он был в состоянии мыслить ясно и логично.

Следуя интуиции (еще минуту назад эта мысль показалась бы ему неуместной), Омар поднялся, схватил правый рукав сокамерника и оголил его руку.

В жизни бывают ситуации, когда то, чего ожидаешь, может напутать больше, чем неожиданное. Омар ожидал увидеть на плече Нагиба такой же знак, что был и у него. Теперь же, когда он четко видел его перед собой, Омара бросило в дрожь. Испуганно, будто увидев нечто запретное, он опустил рукав Нагиба. В этот момент тот проснулся.

С наибольшим удовольствием Омар убежал бы подальше, но этому препятствовали стены камеры, запертая дверь и охрана, дежурившая в коридоре. Он почувствовал себя настолько слабым и неуверенным, что решил просто ждать, что произойдет дальше. Поэтому он резким движением достал бутылку из-под матраса и сунул ее Нагибу.

Тот сначала испугался, затем, следуя повелительному жесту, пригляделся.

Губы Нагиба искривились в усмешке. За то время, что они провели вместе, Нагиб еще никогда не смеялся. Но он молчал, что буквально привело Омара в бешенство. Он нагнулся, поднял рукав и показал ему на знак кошки.

Нагиб подскочил, будто в него молния ударила, будто пробудился от страшного сна, и тяжело задышал, протирая глаза и будто не веря им. Прошло некоторое время, прежде чем Нагиб заговорил. Наконец, он произнес, заикаясь:

— Но это невозможно. Такого не может быть.

Омар оглядел Нагиба. Хотя он и не знал, что случится дальше, страх прошел. Омар наслаждался неуверенностью, которую сумел вселить в сокамерника, что не отвечало никакой логике, потому что Нагибу было известно многое, Омару же ничего.

Следовало ли ему сознаться, что он не знает, как случилось, что на его руке появился этот ожог? В тот момент правдоподобно бы это не прозвучало. Так что Омар молчал, ожидая реакции эк-Касара.

Нагиб покачал головой:

— Итак, неделями двое сидят в одной камере и не знают, что оба принадлежат к тадаману.

Тадаман? Омар никогда не слышал этого слова, но решил не признаваться в этом. Он хотел узнать об организации максимально много.

— Откуда ты? — спросил Нагиб.

— Луксор, — коротко ответил Омар.

— Очень хорошо. Тадаману везде нужны люди. Увидишь, они вытащат нас отсюда.

— Ты уверен?

— Абсолютно, — кивнул Нагиб. — Эта бутылка — знак. Они хотели сказать, что знают, где мы находимся и что нам не надо беспокоиться.

— Бутылкой виски?

— Ну, да, — Нагиб смущенно опустил глаза, — тадаман знает, что я предпочитаю виски чаю, понимаешь?

Омар понял. Но оптимизм Нагиба внушал ему сомнения. Кто смог бы освободить их из британской штаб-квартиры и как это могло быть сделано? Больше же всего его интересовал вопрос, как люди тадамана отреагируют на то, что их окажется двое вместо одного.

— Я сразу не поверил тебе, — начал Нагиб. — Взрыв новой железнодорожной линии — мое уважение, это гениально.

Омар молчал.

— Произведение искусства, — повторил Нагиб с выражением уважения. — Это будет тебе стоить головы, если нас не освободят. Но ты можешь быть уверен: они придут за нами!

— Во имя Аллаха! — ответил Омар, желая сменить неприятную тему: — Я тоже не поверил тебе, когда ты сказал, что рисуешь археологические карты, смешно!

Нагиб посерьезнел:

— Можешь смеяться; но смех застрянет у тебя в горле, когда ты узнаешь, о чем идет речь.

— Ya salaam. — Омар подошел к двери и прислушался. — Воздух чист, можешь говорить.

— Поклянись Аллахом, что не передашь никому ни слова из того, что я сейчас скажу, иначе поплатишься жизнью.

— Клянусь Аллахом.

— Ты — тадаман и, как тадаман, имеешь право знать все.

Омар кивнул, и Нагиб начал рассказывать:

— На рубеже веков в Египет приехал британский профессор Эдвард Хартфилд, он был известным археологом. Его считали лингвистическим гением, потому что он не только говорил на всех современных европейских языках, но и владел языком иероглифов, демотическим, еврейским, хеттским, вавилонским и арамейским. Такие гении рождаются раз в пару сотен лет. По разрешению правительства этот Хартфилд искал в Саккаре гробницу Имхотепа…

— Имхотепа? — Услышав это имя, Омар почувствовал, как бешеный поток пронесся от его мозга по всему телу и на мгновение парализовал его. Будто бы вечер листал страницы книги, перед Омаром возникали обрывки воспоминаний: записка в покинутой журналистом Карлайлем комнате и на ней — дважды подчеркнутое слово «Имхотеп», рассказы профессора Шелли о поисках его гробницы. Но какое отношение к Имхотепу имели Нагиб и он, Омар? Какими путаными путями шла судьба, объясняя необъяснимое?

— Ты знаешь о значении Имхотепа? — спросил Нагиб.

Омар кивнул.

— Сначала исследования Хартфилда вызвали не больше интереса, чем любые другие раскопки. Занимаясь археологией, зачастую всю жизнь посвящаешь поискам чего-то одного, в результате же обнаруживаешь нечто совсем иное. И многие тем и удовлетворяются. С Хартфилдом было по-другому. Он сделал огромное количество открытий, таких же значимых, как открытия Мариета, Масперо и Питри, но казалось, они не интересуют его. Ходили слухи, что он обнаружил гробницы Третьей династии, но, опасаясь, что они могут отвлечь его от главной цели, вновь засыпал их. Это странное поведение не осталось незамеченным. Каирское Управление археологии и полиция провели расследование, но ни одни, ни другие не смогли обнаружить в деятельности Хартфилда ничего противозаконного. Когда же Картер призвал его к ответу, спросив об истинной цели его поисков, Хартфилд ответил, что это гробница Имхотепа — исчерпывающее объяснение.

Люди, работавшие у Хартфилда, получали очень большое жалованье, большее, нежели у любого другого археолога, а потому из них практически невозможно было что-либо вытянуть — никому не хотелось терять работу. Постепенно все же просочились слухи о том, почему Хартфилд ищет именно гробницу Имхотепа. Вернее, появились три версии: первая утверждала, что в ней сосредоточены сокровища и золото всего человечества, вторая — что там находятся документы со всей мудростью человечества и знаниями, давно потерянными и несущими тому, кто найдет их, власть над миром.

— А третья версия? — взволнованно спросил Омар.

— Согласно третьей версии, Имхотеп взял с собой в могилу и то, и другое — все золото и все знания.

Омар был потрясен, он пытался сопоставить все услышанное между собой, а также с пережитыми им событиями, но мысли его еще больше запутывались.

— Но это же всего лишь предположения, — наконец произнес он, — или существуют доказательства? Какие доказательства имеет Хартфилд? Он должен предъявить их!

— Этого он, к сожалению, сделать уже не сможет.

— Почему? Что это значит?

— Хартфилд исчез. Будто испарился.

— Чепуха! — возмущенно возразил Омар. — Британский профессор не может просто исчезнуть. Вероятно, он возвратился в Англию, быть может, сдался или, напротив, нашел нечто, чем решил ни с кем не делиться. В любом случае, я не могу представить себе, чтобы профессор растворился в воздухе. У него же были рабочие, они должны были знать, где его видели в последний раз.

Жестом Нагиб остановил Омара:

— Да, конечно, день исчезновения профессора точно известен. В последний раз его видели девятого дня Рамадана неподалеку от Рашида. Это подтверждают двое из его людей. С тех пор о нем ничего не известно.

— Почему в Рашиде? От Саккары до Рашида около сотни миль. Что нужно было Хартфилду в Рашиде?

— Послушай, дружок В Рашиде археологи однажды наткнулись на архив священнослужителей. Среди прочего, в нем был обнаружен и «камень языков», найденный солдатами Наполеона, по нему стало возможным расшифровать иероглифы. Большинство из несметного количества плит сломаны, от некоторых найдены лишь обломки, было бы невозможно пытаться сложить документы по кусочкам. Попытка обречена на неудачу, даже если какой-нибудь из исследовательских институтов согласился бы это сделать. Многие фрагменты были увезены археологами с собой, некоторые находятся в музеях Лондона, Парижа, Берлина и даже Нью-Йорка. И, возвращаясь к Хартфилду: вероятно, в его руках оказался наиболее ценный обломок, дающий указание на местонахождение гробницы Имхотепа и ее таинственное содержимое, но информации не хватало для того, чтобы найти ее. Это и есть причина, по которой он в Рашиде искал другие обломки.

— Боже мой! — Омара явно заинтересовала история. Он молчал, вновь про себя обдумывая рассказанное Нагибом, и в его душе росло восхищение этим пьяницей-националистом. Его изложение дела было весьма логичным и правдоподобным, даже если он и не понимал, как тайная организация связана с поисками гробницы Имхотепа. Противоречия здесь не было, но и смысла Омар не видел, так что он спросил:

— Я только одного не понимаю: ты-то какое к этому имеешь отношение? Я хочу сказать, как ты узнал все это?

— Справедливый вопрос, — засмеялся Нагиб, — хотя ответ напрашивается сам собой. Омар, если сведения профессора верны и тот, кто найдет могилу Имхотепа, получит власть над миром, то мы, египтяне, наследники Имхотепа, не имеем права никому другому дать возможность разгадать тайну. Это сокровище принадлежит нам, сыновьям Нила, а не англичанам, не немцам, не французам и не американцам; только нам, понимаешь?

— В этом ты прав, Нагиб. Но есть ли у нас соперники в поисках разгадки тайны?

— Никто точно не сможет сказать, сколько их. Уверен, что поисками занимаются англичане. Только так можно объяснить мой арест — как предлог убрать меня из Саккары. Кроме них я знаю еще о группе профессиональных расхитителей гробниц из Луксора, которые загадочным образом наткнулись на сведения о захоронении Имхотепа.

— Кто же это?

— Их имена — Мустафа Ага Айат и Ибрагим эль-Навави, первый — британский консул, второй — начальник полиции и помощник мудира в Луксоре.

— Они?

— Ты знаешь их?

— Я слишком хорошо знаю их. Ты уверен?

— Абсолютно. Они допустили ошибку, поддерживая меня. Они думали, что Нагиб эк-Касар — глупое, спившееся Ничто, которым можно вертеть, как угодно. Спившийся — может быть, но глуп Нагиб эк-Касар никогда не был, слава Аллаху. Благодаря этой шайке нам удалось добраться до одного из фрагментов сомнительного послания. Мат и эль-Навави приехали в Берлин, чтобы бесчестным путем завладеть камнем, узким черным обломком плиты с демотическими письменами. Я тогда жил в прусской столице, и за пару жалких монет они попросили меня перевести текст. Я перевёл правильно, ведь обман бы однажды раскрылся, а рисковать я не хотел. Но ни один из них не заметил, что я сделал себе копию перевода.

— Если я правильно понял, Нагиб, на сегодняшний день найдены три фрагмента документа, свидетельствующего о месте захоронения Имхотепа: один у Хартфилда, то есть пропавший, второй у Ага Айата и третий, хранившийся в Берлине, тоже у Айата. То есть британский консул владеет наиболее полной информацией.

— Логично, но неверно. Подумай, единственный мотив Мустафы — деньги; речь идет лишь о том, чтобы обнаружить несметные сокровища, из которых по закону ему причиталась бы половина. У тадамана же другие мотивы. Никто из нас не гонится за материальными благами. Если мы найдем гробницу, она будет принадлежать нашей стране, нашему народу. Мы готовы пожертвовать жизнью ради общего дела. Мустафа Ага Айат уже давно не обладает своим фрагментом. Мы храним его в тайнике.

— Но он знает содержание, вероятно, у него есть копия перевода.

— Без сомнения. Но отвечаю на твой вопрос: тадаман располагает не меньшими знаниями, чем британский консул.

— И о чем же идет речь в этих фрагментах?

— Понять можно немногое. Упоминаются священнослужители Мемфиса, гробница божественного Имхотепа и фараон Джосер; в остальном же — отдельные слова, из которых невозможно понять контекста. Говорится о песке, секретах человечества, о ночи и жидкости. Чем дольше пытаешься разгадать их смысл, тем больше запутываешься.

— Профессор Хартфилд имел доступ к этим фрагментам?

— Считаю, что это невозможно. Вероятно, Хартфилд нашел еще один фрагмент, наведший его на след Имхотепа.

— Но это значит, что тот, кто каким-либо образом завладеет фрагментом Хартфилда, будет иметь наибольшие шансы найти гробницу Имхотепа.

— Можно так сказать. Но вероятно и то, что фрагмент Хартфилда утерян.

— Я не могу в это поверить, — разгорячено воскликнул Омар. — Исчезновение Хартфилда не может быть случайностью. Оно должно быть связано с этим документом. Кому-то понадобилось устранить профессора, чтобы прибрать к рукам камень. Вероятно, он хранится где-то, как сокровище.

Нагиб долго раздумывал, затем произнес:

— Ты умен, Омар, ты достоин быть тадаманом.

— Я ни минуты не сомневаюсь, — продолжал Омар, — что Хартфилд пал жертвой людей, знавших о его секрете и желавших заполучить камень. Но тогда встает вопрос: кто бы это мог быть? Кто знал о поисках Хартфилда? — Омар смотрел на Нагиба.

Тот замахал руками:

— Я знаю, о чем ты подумал, но это бессмыслица. Тадаман не имеет отношения к исчезновению Хартфилда. Если бы за этим стояли наши люди, то фрагмент был бы у нас и мы бы продвинулись намного дальше.

Слова Нагиба звучали убедительно. То, чего Омар еще не мог объяснить, — это полное отсутствие следов Хартфилда. Омар вновь повторил:

— Итак, день исчезновения Хартфилда известен. Должны быть известны и люди, работавшие с ним.

— Конечно, они известны.

— Вы расспрашивали их?

— Да, один из наших людей.

— И что он узнал?

— Ничего.

— Ничего! Это невозможно. Должно быть что-то, какое-то указание, необычное поведение, след, оставленный профессором.

— Нет.

— И вы довольствовались этим?

— Да. А что нам было делать?

Омар тряхнул головой:

— Искать дальше. Кто был этот человек?

— Я не знаю, я забыл его имя, но на него можно положиться, он верен тадаману.

Их беседа продолжалась далеко за полночь. Они лежали на койках и разговаривали, прерываемые лишь шагами караульных, с регулярными промежутками приближавшихся к их двери. Каждую ночь караульные, одинаково стуча каблуками, проходили мимо. Можно было посчитать количество шагов — сорок семь в одну сторону от их камеры, двадцать шесть — в другую. Этот ритм прерывался — Аллаху ведомо, по какой причине, — лишь изредка. В бессонную ночь это становилось своего рода сенсацией, и Омар каждый раз напряженно вслушивался в тишину, гадая, что же произошло. При этом нет ничего менее интересного и предвещающего события, чем пустота тюремного коридора. Задержки шагов же, вероятно, были вызваны посторонней мыслью или внезапно зачесавшимся коленом.

Омар был склонен верить Нагибу и возможности освобождения, но чем больше времени проходило, тем безнадежнее ему казалось их положение. Омар слышал о скорости, с которой решаются дела перед трибуналом. На вызов свидетелей вполне может не хватить времени. Приговор же обычно исполнялся в тот же день. Нагибу легко было говорить — шпионаж не причинял его величеству никакого ощутимого вреда, тогда как взорванная железная дорога — страшное преступление, которому легко представить подтверждение. К тому же на ежедневных прогулках распространился слух, что война близится к концу, Германия, Россия, Австро-Венгрия и Османская империя практически повержены, британцы же стоят на пороге победы. В душе Омара рос страх, что тадаман откажется от планов по их освобождению, тогда как британцы предадут «справедливой» каре всех пленных.

Однажды ночью, когда надежда почти оставила его, Омар проснулся оттого, что монотонный ритм шагов прервался. Омар, вопреки ожиданию, услышал пару быстрых шагов, затем в гробовой тишине раздался глухой удар и звон ключей. Четкость, с которой можно было расслышать все происходившее, объяснялась полной темнотой в камере.

Вскоре в замке повернулся ключ, и на пороге появились две фигуры. На головах их были мешки с прорезями. «Нагиб, скорее, пойдем!»

Нагиб, полагавший, что Омар спит, спрыгнул с койки и стал торопливо шептать что-то пришедшим, но явно наткнулся на непонимание, так как оба в один голос крикнули: «Нет!» и попытались вытолкнуть Нагиба из камеры.

Тот же бросился к Омару, подтащил его к двери, сорвав халат с его плеча, на котором был знак кошки. На одно мгновение оба мужчины замерли. Поведение Нагиба оказалось неожиданным, они переглянулись сквозь прорези в капюшонах, затем один из них шепнул: «Во имя Аллаха, следуйте за нами!»