24
До одиннадцати часов, до условленного времени, когда должен был подойти к бару на Сретенке Белкин, оставалось минут с пять. Этот бар, вернее, кафе с баром, и открывалось в одиннадцать. Геннадий уже давно был тут, прохаживался у дверей, ждал открытия, ждал Белкина, пытаясь в эти минуты, оставшиеся до встречи, что-то там такое обдумать, придумать. Он вот все же явился сюда, хотя и крикнул Кочергину, что и не подумает заниматься его делами. Но он сейчас не его делами собрался заняться, а Аниными. Еще ночью, когда вертелся, то засыпая, то просыпаясь, все ведя свой разговор с Анной Луниной, какой-то все в тупик приводящий разговор, лишь начало было, а потом - тупик, стена в разговоре, никаких слов там не было, в том тупике. И разговор снова начинался. "Аня, пойми... Он у тебя..." Она обрывала, не крича, печально, но все одним только словом: "Замолчи!.." А замолчать он не мог, он обязан был ей все объяснить. И он опять начинал: "Аня, пойми... Он у тебя..." Этот разговор извел его, ночь извела. Наутро само собой пришло решение встретиться с Белкиным. Павел Шорохов... Некий змеелов... Некий бывший директор гастронома... Сидел... Выпустили... Вернулся, чтобы все распутать... Мститель?.. Что это за человек, нагнавший такого страху на самого Кочергина? И почему так важно знать Кочергину, жив Шорохов или умер? Ясность нужна? В тех темных делах, где орудовали эти клички - Митрич, Шаляпин, Лорд, сам Батя, - понадобилась ясность. Что ж, он поможет Белкину а у него какая кличка? - раздобыть эту ясность. Не для них, не для кличек, а для Анны Луниной. Пусть узнает всё до конца. Он ей выложит правду, как бы она ни кричала на него, как бы ни молила: "Замолчи!.." Если жив, он к ней этого Павла Шорохова приведет. Пусть расскажет! Если и это не поможет, он к ее матери придет, ей расскажет. Какое тебе дело, могут спросить? Ты что, из милиции? Он ответит: "Я не из милиции, я ее люблю". Так он любит ее?! Эта мука, эта все время боль, будто измолотили тебя клюшками, - это любовь? Как ни называй, зачем эти названия, он здесь, вот у этих дверей в бар, он ждет Белкина, он готов на все.
Толстая барменша, приветливо покивав из-за стекла, отворила дверь.
- Заходи, Гена, сделаешь почин! Ты какой-то сегодня строгий.
Верно, он по-строгому оделся, собираясь сюда. Свой ремень солдатский со звездой затянул, как в армии затягивал, на ту же отметину, хотя с армейской поры и поприбавил в весе. Он старые армейские брюки натянул, крепко схватившие ноги, не зад, как джинсы, а ноги. Рубаху тоже сменил, то была защитного цвета армейская рубашка, не парадная - полевая, с невыцветшими полосками от погон. Вчерашний солдат стоял на Сретенке у дверей кафе, примостившегося возле кинотеатра "Уран". Пришел, видно, в кино, не зная, что кинотеатр "Уран" на ремонте. Да и откуда ему знать, если он в армии служил. Такой он тут стоял, так о нем думали прохожие, сочувственно и уважительно поглядывая на него. Ну а если не в кино, так можно и в бар заглянуть. После армии-то можно парню и чуть-чуть послабление себе сделать. Вон какой худющий, со впалыми щеками.
- А ты мне такой еще больше нравишься, - оглядев его, сказала толстая барменша. Женщины, хоть и нет никакой корысти, оглядывают, рассматривают молодых парней, мужчины, даже и в старости, хоть тоже нет никакой корысти, вернее, надежды, оглядывают, рассматривают молодых женщин - заряжаются и те и те от тех и тех. И чужая молодость, стало быть, бодрит.
- И ты мне такая нравишься, в юбке, а не в джинсах, - сказал Геннадий входя. - Господь вам определил юбки, вот их и носите.
- А некоторым я, напротив, в джинсах нравлюсь, - сказала барменша, идя к стойке самой завлекающей из своих походок. - У вас, у мужичков, вкусы разные. Кому кофе подавай, кому чай, кому виски, кому джин. Хочешь попробовать, у меня джин появился? Сорок пять градусов и елкой пахнет.
- Нет, мне пить нельзя, деловое свидание.
- Тогда кофе?
- Тогда кофе, сестренка.
- Покрепче, солдатик?
- Чтобы в слезы.
В дверях стоял Белкин. Что с ним? Белый, нет, серый такой, оттого, что бежал, боясь опоздать? Да он и не опоздал, на часах было всего пять минут двенадцатого. И он, стоя в дверях, дышал не тяжело. Казалось, он вообще не дышал. А если дышал, то так оробело, что ничего в нем от вздохов и выдохов не шевелилось. Замер в дверях. А вот глазки бегали, обшаривали.
- Пришел? Это хорошо. Я думал, не придешь. - Белкин пробежечкой подскочил к столику у двери, где сидел Геннадий. Не отодвинув кресло, на что, видимо, не было сил, он бочком втиснулся, упав в сиденье. - Мне бы выпить!.. Мне бы коньячку! - Он чуть возвысил голос, обращаясь к барменше.
- Сколько? - спросила она.
- Фужер для начала!
- Так ведь нам же делом заниматься, - сказал Геннадий. - Бегать, узнавать.
- Бегать, узнавать не нужно. Все узнано. В том-то и дело, что все узнано. - Белкин закрутил головой, озираясь. - Хорошо, что никого тут нет, не люблю, когда людно. Хорошее местечко подобрал. - Он приглядывался, оглядывался, что-то пытаясь вызнать про это крошечное, все как на ладони помещение. - Смотри, под кинобар оформили. Кинокамера на стене и в камере лицо оператора. Находчиво! А светильники из кинолент как бы сплетены. И вон земной шар, а в нем опять же кадрик с перфорацией. Кино - владеет миром, так? Да только не так!
Барменша принесла полный фужер коньяку, чашечку кофе, стакан минеральной.
- Так?
- А это вот так! - Он даже не поднял на нее глаз, а сразу вцепился в фужер и стал тянуть из него, захлебываясь, мучительно глотая. Выпил, как алкаш последний, губы неряшливо обтер рукавом, поднял наконец на женщину глаза. Она рассматривала его внимательно, построжав, без сочувствия. Этот клиент был тут новым для нее человеком, и он не внушал доверия. А когда такое вот крошечное на руках кафе, когда почти все, кто тут бывает, где-то рядом и живут, каждое новое лицо настораживает. Глядишь, сбежит такой не заплатив. Или перепьется, набезобразничает. Поглядела, поглядела и отошла, недоуменно пожав плечами. Спросила уже из-за стойки:
- Геннадий, это и есть твое деловое свидание?
- Ага.
- Уже наболтал?! - вскинулся Белкин. - Какие дела?! Какие у нас дела?! Всё с делами! Отдыхаем! Воскресенье! Милая, попрошу еще фужерчик. Коньяк, как известно, четный напиток.
- Это как понять? - спросила барменша.
- Рюмки мало, а надо две.
- Так ведь не рюмками, фужерами себе помогаете.
- Значит, нуждаюсь в такой норме. Одному таблетки хватает, чтобы заснуть, другому нужна целая пригоршня.
- Без таблеток надо спать, - барменша принесла новый фужер.
- Если уж спать без таблеток, - осклабился Белкин, - так уж тогда с кем-нибудь. - Он было собрался повеселеть, но вспомнил про что-то испуганно, про такое, что не пускало его к веселью, а вспомнив, опять посерел, не помог коньяк. Он схватился за фужер, поднес к губам.
- Погоди, - отвел его руку Геннадий. - Ты так вмиг накачаешься. Что случилось-то, что узнано?
- Что?.. - Белкин завертел головой, за стекло пыльное на улицу глянул, подозревая даже скользивших мимо стекла по Сретенке прохожих. - Что?.. Дай сперва выпить!
Геннадий отвел руку, и Белкин опять присосался к фужеру, мучительно заглатывая забвение.
Геннадий ждал, разглядывая этого посерелого человека, которого знал всего вторые сутки, который за эти всего двое суток постарел лет на десять, развалился как бы, оползнями пошел, как трухлявая стена под штукатуркой, чуть тронь, и валиться начинает, расползаться, один сор да пыль от нее.
Белкин дохлебал из фужера, опять обтер губы рукавом, сам себя нарочно унижая, носом вот шмыгнул, ну, алкарь, и все тут, плечики приподнял, будто ему холодно сделалось. Вживался в другую для себя жизнь, готовился к ней?
- Что?.. - переспросил. - А то, что нашлись люди, узнали про Павла Шорохова... Вчера вечером встреча у меня вышла... Узнали...
- Что - узнали?
- А тебе-то какое дело? - насторожился вдруг Белкин. - Информация не для тебя, для Кочергина.
- Я бы передал.
- Найдется кому передать. Не спеши, не гони картину. Еще, что ли, рюмочку?
- Будет, пожалуй, - сказала из-за стойки барменша.
- Мы не в Финляндии, мадам. Это там, если клиент подпил, к нему подходит бармен и говорит: ваше присутствие здесь, многоуважаемый господин, нежелательно. Вот как, нежелательно! Но - многоуважаемый! А ведь я бывал в Хельсинки. Много раз. Не веришь? Не верь! Я и сам уже не верю. В Штатах бывал. Это тебе не Финляндия. В самих Штатах. Трижды! Не веришь? А я и сам себе не верю. В Японии почти год прожил. Не веришь? Эй, милая дама, еще фужер! Я не пьян, меня пьяным невозможно сейчас сделать. Я болен, простуда во мне горит. Лечусь! Не тяни, умоляю!
Барменша медленно шла из-за стойки, большая, грузноватая, с нахмуренным лицом. Каждый шаг ее выражал сомнение. Не тот, не тот клиент забрел к ней в кафе. Но все же она несла этому пьянчуге с серым лицом рюмку коньяку. Не фужер, а рюмку.
- В последний раз, - сказала она, ставя на стол рюмку. - Слишком уж вы спешите, гражданин. Гена, ты откуда его взял? Шли бы вы на воздух. День-то нынче какой расчудесный.
- Нет, вы это зря, день сегодня не расчудесный, - сказал Белкин, уже нетвердо выговаривая слова, стараясь, заботясь, чтобы твердыми они возникали. - Сегодня день черный. Для меня, для Олега Белкина. Последний день Помпеи! А ведь я и в Италии был, в Неаполе. На Везувий всходил. - Он вдруг всхлипнул.
- Ну вот, последствия невоздержанности начались, - сердито сказала барменша. - Гена, сделай милость...
Вдруг Белкин выпрямился, растянул вдруг губы в улыбке, вроде бы как мигом отрезвел. Глаза его остановились на дверях, поширились, вбирая появившихся в дверях рослых, широкоплечих мужчин. Они входили в узкую дверь один за другим, тяжело ступая, чинно ступая, молодыми, сильными, раздатыми от частого пивопития животами вперед. Крепкие лица, длинные могучие руки, узковатые лобики, маслянистые челочки одинаковые, на лобик наведенные. Они одинаково были одеты, во что-то спортивное, по-летнему легкое. Один... Второй... Третий... Некое "трио"! Тройка нападения? Нет, такие пузаны в хоккей не играют. Тяжеловесы? Нет, всё же они были в далеком прошлом спортсменами, если вообще были ими. Велики, дряблы были их животы. Сеточка мелких морщинок была у каждого под глазами. Попито слишком много. Но силенка осталась, убереглась. Когда-то всё же не чужды были спорта. Лет за тридцать каждому. Тренеры чего-то там? Скорее всего в боксе. У них были вдавленные боксерские носы.
Один... Второй... Третий... Войдя, каждый шлепался в утлое креслице у столика, где сидели Геннадий и Белкин. Не спросясь садились. Столик был рассчитан на трех человек. Им это не помешало. Хватали кресла от других столиков, легко, словно легче воздуха были эти кресла, подбрасывали их к себе под тяжкие зады. Уселись, стеснились, сдвинув тяжелые плечи. Один из "трио" спросил, кивнув на Геннадия:
- Этот?
- Он самый, - угодливо приподнял задок Белкин.
- Вот что, парень, беги за Кочергиным, пускай сюда идет, - распорядился один из "трио". Тот ли, другой ли говорил из них - не понять было. Они цедили сквозь губу слова, глуховато, неразборчиво, давя звук в горле.
- Зачем это я побегу за ним? - спросил Геннадий. - Он тут рядом живет, сами и сходите.
- Рассуждает, - сказал один из "трио", одобрительно положив Геннадию на плечо тяжеленную руку.
Геннадий повел плечом, скинул руку.
- Задирается, - сказал кто-то из "трио".
- Как же, солдат, - сказал кто-то другой из них или же все тот же самый. - Дамочка! - окликнул. - Нам бы чего покрепче! Но самую малость! Мы сюда не пить пришли, а беседовать!
- Может, тогда кофейку? - спросила барменша. Голос у нее был тревожный.
- От кофейка нас в сон клонит. Что там у тебя, джин? Тащи бутылку. Водки ведь нет? Тащи джин. В нем сорок пять градусов как-никак.
- Не много ли, если беседовать пришли? - Барменша и улыбалась приветливо этим пузанам плечистым и тревожилась, не скрывала тревоги.
- Тащи, тащи! - приказал кто-то из "трио". - А ты пока бегом за Кочергиным. Скажи, мол, новость для него имеется.
- Вот сами и скажите.
- Мы не просим, мы тебе велим, парень.
- Сбегай, Гена, сбегай, прошу тебя! - помолил сероликий Белкин. - Ну что тебе стоит?
- Вот и сходите, - сказал Геннадий, понимая, чувствуя, что просто так тут не обойдется, что этот звон, начавшийся у него во всем теле, предвестие это зря не приходит.
- Дурная башка, - миролюбиво сказал один из "трио", - если бы нам точно знать, что его домик не на присмотре, мы бы к тебе не обращались, сами явились бы. Но Белкин говорит, что ты туда вхож, что ты тут и проживаешь, вот тебе и сподручней. Вошел - все привыкли, вышел - всем до лампочки. Понял? Растолковал тебе? Ну беги!
- А зачем? - спросил Геннадий. - Зачем вам понадобился Кочергин?
И тут вошли в бар Дима, Славик и Колюня. Милые, родные, распрекрасные эти парни! Друзья! Вот они! Поспели вовремя! Как бы почувствовали, что нужны ему! А друзья потому и друзья, что знают, когда они нужны! Гляди ты, и Зина с ними! Ах ты маленькая! Ах ты бананчик родной!
Сели за столик напротив. На него, на Геннадия, ноль внимания. Зина крикнула весело:
- Сестренка, кофейку нам, водички сладенькой!
- Пойдешь?! - задавливая звук в горле, грозно спросил Геннадия кто-то из "трио".
- А вы объясните толком, зачем он вам нужен! - громко сказал Геннадий.
- Да задолжал он нам. Мы с Колобком дело имели, но он укатился... А нам уезжать срочно нужно. Уразумел?
- Нет! - громко сказал Геннадий. - Муть какая-то! Ваши дела, не мои дела! А Колобок ваш не укатился, а в наручниках уехал!
- Тихо ты! - обмер Белкин.
- Он что, он у тебя кто? - спросил грозным шепотом у Белкина один из "трио". - Говорил, что человек Кочергина.
- Сам не пойму, кто он. Прилепился. Вроде посыльного.
- Прилепился... Вроде... Ты к кому нас привел? Время нашел для шуточек?! Иди, парень, мы добрые, но...
- Сами, сами, я у Кочергина не посыльный! А у вас - и подавно!
- Тихо ты! - давя слова, прошипел один из "трио". - Ты что, нарочно орешь?!
А те, за столиком напротив, ноль на них внимания. Беседуют тихонько о чем-то своем, попивая кофеек и сладенькую водичку. Только Зина нет-нет да скосит глаза, тревожится. Не знает она, как в таких случаях надо вести себя. А парни знают! Сейчас... Сейчас... Сейчас...
- Пойми, Гена, ты пойми, срочно нужен нам Рем Степанович! - увещевая, зашептал Белкин. - Позарез нужен! Ребята, я ему объясню, раз уперся, он все равно кое-что знает, все равно потом узнает, тот же Кочергин ему расскажет. Болтлив стал.
- Ну, валяй, объясняй, только по-быстрому, - разрешил кто-то из "трио". - Другая бы ситуация, я бы ему объяснил...
- Гена, дело в том... - Белкин совсем перешел на шепот, губы только шевелились, а слова лишь угадывались. - Дело в том... что... Павел Шорохов... умер...
- От удара ножом?! - спросил Геннадий громко, вызвенив голос.
Вот оно что, умер Павел Шорохов! Убили его тогда! Вот она - ясность, какой так недоставало Кочергину. Он думал, что это Шорохов ему мстит, живой Павел Шорохов, а того не было в живых, умер, убили.
- Ты нарочно кричишь? - спросил кто-то из "трио". - Ты что, заложить нас собрался? Еще не нашелся человек!..
Убили Павла Шорохова! Один из этих, из этих вот троих, ткнул в него ножом - и он умер. Кто говорил, что жив, кто говорил, что умер. Да, умер! Убили! Вот она - ясность! Вот они - убийцы!
- Он что же, Кочергин, он вас и послал убивать Шорохова?! - громко, так громко, что и его друзья обернулись, спросил Геннадий. - Кто из вас его ножом ткнул?! Ты?! Ты?! Ты?!
Один из "трио" протянул громадную ручищу и ткнул ее в лицо Геннадию, чтобы прихлопнуть ему рот.
Вот оно! Дождался! "Аня, за тебя, за тебя!.." - выкрикнулось в нем.
Даже не привстав, некогда было вставать, стальным рычагом выбросил вперед кулак Геннадий Сторожев, точно, четко всадив его в рыластый блин перед ним. Хорошо попал кулак, врезался в лязгнувшие зубы.
"Трио" взорвалось, отлетел столик, разлетелись кресла, вскинулись могучие, как гири, кулаки. Опустятся - и ничего не останется от этого дурачка в солдатской форме.
Но не опустились кулаки, как-то не так все получилось, что-то помешало им, вторглась откуда-то иная сила. А это Дима, Славик и Колюня подоспели. Тоже отлетел у них столик, разлетелись кресла. И вот не один всего солдат стоял перед тремя убийцами и этим сероликим, а четверо парней стояли, сбив плечи. Сретенские то были парни. Из одной команды. Вес не тот? Сохлые - они крепче бьют!
"Трио" поняло, "трио" знало про это, они мигом смекнули, что за парни встали перед ними. Один из "трио" потянул было руку к поясу под курткой, туда, поглубже, где и ножичек может укрыться. Но востроглазый Славик поймал это движение - глядь, и у него ножичек в руке, безобидный такой, самоделочка, но с пружинкой, - вынырнуло тоненькое лезвие, колючее и на глаз.
- Так?!
- Так?!
- О-о-о-й! - протяжно завыла барменша. - Девушка, беги за милицией! Они убивать хотят! О-о-о-й!
Нет, Зина не побежала за милицией. Она встала рядом со своими парнями. Ну что, что маленькая, что, что женщина?! Она не отступит, не дрогнет, пока жива. Сретенская девчонка.
А тут вдруг засвистел, засвиристел милицейский свисток, за пыльной витриной мелькнули люди в милицейской форме, встали в дверях. Поспели все-таки!
Впереди был знакомый Геннадию старший лейтенант. Сейчас он не улыбался и не похоже было, что этот человек вообще умеет улыбаться. Он подошел, схватил одного из "трио" за руку, вывернул ее умело, вторую схватил, что-то негромко лязгнуло и - что это? - оказался плечистый пузан в наручниках. Еще один подскочил милиционер, еще один. Трудная работа, запыхались слегка, но быстро всё провернули. Лязг да лязг - и "трио" оказалось в наручниках. Белкина сковывать не стали. Кого было заковывать-сковывать? Он в своем мешковатом костюме так вдруг уменьшился, так осел-провис, что усомниться можно было, а есть ли у этого человека кости.
- Ножичек потом сдашь, - строго сказал старший лейтенант Славику. - Вот так, друг, такие дела, - сказал он Геннадию и попытался улыбнуться, но не сумел, запеклись губы, переволновался все-таки старший лейтенант. - А ты как думал! Убийцы это!
- Я это понял, - сказал Геннадий, слизывая с пальцев, кровь, разбил руку, рад был этому. Зине показал, гордясь, свои ссадины.
- Не все ты понял. Выйди, пройдись по переулку. Допоймешь...
