23
Совсем темно стало в Последнем переулке, лишь телевизионной синевой мерцали окна. А в том домике, за экранами, и этого мерцания не было.
- Какой-то из Кочергиных ее крепко обидел, - сказала Зина. - Ты проводишь меня? Ну гляди, гляди, оборачивайся. Там что же, окна всегда занавешены?
- Там экраны отгораживают окна, чтобы наш переулочек в глаза не лез.
- Если ему так плох ваш переулочек, зачем же он тут поселился?
- Родился тут как-никак. Тянет. Раньше тут его мать жила.
- Загадочный он у тебя.
- Это так, это уж точно. Почему - у меня? Всё у меня с ним.
- Рада. А с ней?
- Тем более. Кто я для нее?
- Другой вопрос. Важно, кто она для тебя.
- Никто!
- Не ври, Гена. Та Зина - никто, а эта Аня - о, тут все сложно.
- Тебе-то какое дело? Откуда ты взялась?
- Из Даева переулка. Туда и идем.
- Тут и ста шагов не осталось. Простимся?
- Нет уж, не вздумай меня обижать. А то вот вспомню через пятьдесят лет.
Он усмехнулся, положил на ее вздрогнувшее плечо руку.
- А если провожу, забудешь?
Она повела плечом, скинула его руку.
- Тут старушка что-то путает. Хорошее не забывается. Уверена.
Они пересекли Сретенку, как водится в сих местах, в явно не положенном месте - отчего-то через Сретенку никто не переходит по пешеходным дорожкам: здесь, видно, тропы пешеходные от века пролегли, пусть хоть и скрыты теперь асфальтом, все равно москвичи по ним ходят, по укоренившимся в памяти, от поколений памяти. Москвичи, урожденные, своенравный народ и консервативный в чем-то. Древний город - он у нас в крови, в повадках. Мы - такие, а не такие. И от века все, от века. А какие? Разбери-пойми. Восемь столетий в крови. Любой мальчуган московский, он не без роду и племени. Как говаривали встарь: "От головы до пяток у москвича особый отпечаток".
Вошли в подъезд. Геннадий сунулся было поцеловать Зину. Так, без охоты, полагается вроде. Да и нравился он ей, он это понял.
Она оттолкнула его, сказала гневно:
- Не целуй меня! Не смей!
- А я и не навязываюсь.
Тогда она сама к нему вдруг приникла, поцеловала, неумело уткнувшись в край его губ. Пойми их, одинаковых!..
А потом взяла крепко за руку и повела. Так решительно, что он не стал упираться.
Поднялись по широкой с мраморными ступенями лестнице, где еще бронзовые светильники сохранились, стояли погасшими факелами на лестничных маршах. Для богатых некогда был дом. Но теперь на дверях квартир, двухстворчатых, массивных, с медными витыми ручками, столько было поналеплено всяких уведомлений, кому сколько раз надо звонить, так эти двери были испятнаны от былых почтовых ящиков, от без числа небрежных ремонтов, что хоть изучай по ним все великое переселение народов, начиная от семнадцатого великого года. Господа съезжали отсюда, исчезали, люд из бараков, из подвалов въезжал сюда, возникал.
Зина отворила дверь, приказала:
- Входи!
Он покорился, вошел.
Широченный коридор сонно встретил их, тускло светила лампочка у столика, над которым висел такой же стародавний телефон, как и у него в квартире.
Поздно возвращаясь домой, Геннадий по своему коридору шел на цыпочках. Он и тут было так пошел. Но Зина не таилась, она будто нарочно пошла, постукивая каблучками, и он тоже перешел на обычный свой шаг. Она не таилась, она сказала, не унижая себя шепотом:
- Входи, Геннадий.
В ее комнате, в маленькой, выгороженной, конечно же, с одним большим окном и с высоченным потолком, все сразу, когда зажгла Зина свет, сказало Геннадию, что это ее комната, Зины вот этой, маленькой, решительной, правдолюбивой, чуть-чуть забавной в своих "бананах" на вырост, трогательной.
Прибранная комнатка, узкая, но высокая. Светлые занавески, белым покрывалом укрытая узкая тахта, белая скатерка на маленьком столике, белые, невыкрашенные доски книжных полок. Книг было не очень много, потрепанные корешки, из детства приятели. Из детства и угол с куклами уцелел. Были и замызганные куклы, самые первые, были нарядные, совсем еще из недавней поры.
- У тебя тут прямо общежитие, - сказал Геннадий. - И сейчас в куклы играешь? - Он наклонился над этими красавицами, лежащими с полуукрытыми густыми ресницами глазами.
- Иногда, - сказала Зина. - Садись, сейчас я чай вскипячу. И ничего не бойся. У папы с мамой своя комната. Они не войдут, не бойся. Я уже не маленькая.
- А я и не боюсь.
- Я сейчас. - Зина ушла, решительно отворив дверь, решительно затворив.
Геннадий присел на корточки возле кукол, стал их рассматривать, как мог бы и книжку почитать, дожидаясь этого чая. Зачем ему этот чай? Как он здесь оказался? Взяла за руку и повела. Вот так девчушка!
А куклы, они ему про всю ее жизнь принялись рассказывать. Хоть и недолгая у нее была жизнь, а все-таки есть про что рассказать. Эта, самая первая, сшитая из тряпочек, с замытым личиком, смешно похожим на лицо хозяйки, тут была на почетном месте, на шелковой подушке возлежала, даром что истрепанная, тряпичная. Эта вот, самая нарядная, чей-нибудь щедрый подарок, недавний подарок, юбка мини, эта кукла, дамочка с высокой прической, с надутыми щеками, еще тут в доверие не вошла. Нарядная, красивая, а место у нее самое боковое, еще не полюбили ее здесь, не стала подругой этим, остальным, которые год за годом рядышком шли с Зиной, в детский сад с ней ходили, потом в школу, потом на курсы какие-то, потом в магазин "Обувь" на работу пошли. Все ясно. Год за годом - вся тут ее жизнь. Старых друзей не покидает, это уж ясно. И они ей верны, надежный человек. Но заслужить ее доверие, ее любовь не так уж легко. Щеки тут надувать не следует, длинные ресницы тут не помогут.
Вернулась Зина, внесла поднос с чайником, с чашками, ну, конечно же, и с банкой варенья. Такое же, что и у его тетушки, малиновое?
- Малиновое? - спросил Геннадий.
- Земляничное. Сама собирала. А ты любишь малиновое? - Она успела переодеться, была в домашнем коротком платьице, много раз стиранном, таком же, как на одной из ее кукол, из давних ее подруг. И так же туго перепоясана была зеленым поясом, как и кукла эта.
Геннадий взял эту куклу, подкинул на руке, сравнивая.
- А вы похожи.
- Это самая любимая. Когда я это платье шила, я и ей тоже из оставшегося куска сшила.
- Ребенок ты еще, Зина.
- Думаешь? - Она поставила на стол поднос, расставила чашки, налила ему и себе чай. - Присаживайся к столу. Может, ты есть хочешь? Принести что-нибудь?
- Спасибо, ничего не нужно. - Он сел за стол, взял свою чашку.
- Может, ты выпить хочешь? У отца наверняка есть.
- Спасибо, не хочу.
- Нет, я не маленькая, - сказала Зина. Она обогнула стол и села рядом с Геннадием. И когда садилась, плечо ее коснулось его плеча, а в глаза ему ударило недавнее - Аня и Рем Степанович рядом, их плечи рядом, вот как сейчас. Но не так, нет, не так, как сейчас.
Она притихла возле него. Руки у нее легли на скатерть, руки у нее дрожали. Она заметила это, вдавила ладони в стол.
- Мне бы только не влюбиться в тебя, - сказала она тихо. - Тебя уже украли. Зачем мне украденный?
Там, в том доме, что там сейчас, что они там сейчас творят друг с другом? Опять эти простыни расстелили? Измяли?
Он хлебнул из чашки, обжегся чаем, обжигаясь и от этих мыслей еще хуже, чем от кипятка.
- Пойду я! - Он поднялся. Не поднялся, подбросили его эти мысли.
- Иди...
Он пошел к двери, а она продолжала сидеть за столом, прижимая к скатерти руки.
- Проводи меня. - Он оглянулся от двери.
В узкой этой и высокой комнате, в том углу, где жили куклы, была прикноплена к стене одна-единственная здесь фотография. Человек с фотографии смотрел хмуровато, не совсем прямо на тебя, но все же прямо на тебя. Был этот человек в отличном костюме, при жилете даже. Вольно сидел, заведя палец правой руки за край жилета. И смотрел, смотрел, прочитывая тебя хмуроватыми, но не злыми, но и не добрыми, а - умными глазами. Это был Маяковский. Но странно, взглянув на фотографию, узнав Маяковского, Геннадий вспомнил Рема Степановича, сошлись, сдвинулись эти два лица для него. Потому что и тот в таком же вот нарядном костюме расхаживал? Потому что и он мог бы так же вольно усесться? Нет, у них лица совпали. Совсем разные люди, совсем разные у них лица, никакого нет сходства, а они совпали. В чем? Почему? Сильные лица - поэтому? В своей силе совпали? Этого понять Геннадий не мог. Да и времени у него не было, чтобы всматриваться в портрет Маяковского. Подошла Зина, отворила перед ним дверь, снова сказала:
- Иди.
И вот они опять вступили в этот обширный коридор с тусклой лампочкой на телефонном столике.
Теперь по-другому Зина шла, она явно старалась, чтобы никто в квартире ее шагов не услышал. Пойми ее, отчего вдруг испугалась, когда как раз бояться больше и нечего. Себя испугалась? Своей недавней решимости? То была святая решимость. Но она покинула ее. А пришла девичья эта стыдливость, боязнь, что кто-то услышит, кто-то осудит. Это были крохотные, жалковатые соображения.
Зина тихонько отвела язычок замка, неслышно отворила дверь на лестницу и снова повторила, не поднимая на Геннадия глаз:
- Иди.
Опять он пересек Сретенку и снова не там, где полагалось, проскочил под носом летящей машины.
А ведь он мог остаться у нее, у этой маленькой Зины. Мог остаться. Как странно она сказала: "Мне бы только не влюбиться в тебя..." Испугалась, что влюбится? Она - в тебя, ты - в Аню. Эта мука, эта боль в тебе, когда все в тебе там переворачивается, когда ни о чем другом не можешь думать, а только о ней, - это и есть любовь? Они сейчас там, за этими экранами, лишь тусклый пропускающими свет из комнат на улицу, почти и не свет, какой-то почти туман. Она сейчас там, в том тумане. Что поделывает? Эта мука, эта боль, эта нестерпимая боль, а он к боли был приучен, когда играл в хоккей, но разве то боль была, смешно даже сравнивать, так что же, эта боль - это и есть любовь? Она прогнала его. Он забыл об этом. Она с другим сейчас. Он прощает ей это. Он даже не смеет ее хоть в чем-то винить. Она во всем права. Взглянуть бы на нее, только бы взглянуть. Услышать бы ее голос, только бы услышать. Где-то в городе шли фильмы с ее участием. Сходить, поглядеть? Их тут кинотеатр "Уран" был на ремонте. Жаль, вот в него бы он сейчас пошел. Рядом - она, а вот и фильм с ней. А далеко отойти от нее он сейчас не мог. Не понимал, что не может, просто не мог - и все. Он и к ребятам пойти не мог. Пивбар был слишком далеко от этих заэкраненных окон. От этой двери, за которой дверь и еще дверь с бесчисленными замками. А вдруг эти замки защелкают, двери распахнутся, Анна Лунина появится на пороге. Он должен быть здесь. Он тогда проводит ее домой. Не разрешит, он пойдет следом. Вечер начался, как же не проводить.
Замки не щелкали, двери не отворялись. Он все простил ей, лишь бы она вышла. Ему и не за что было прощать ее. Кто он ей? Какие у него права на нее? Случайная встреча. Он ходил и ходил, окоротив свой переулок, доведя шагов до тридцати. Тридцать шагов - вниз, тридцать шагов - вверх.
В восемнадцатом отделении милиции, в глубине подъезда горел свет. Там слышались голоса. Кто-то там смеялся, в милиции. Весело им там. Славные ребята, веселый народ эти милиционеры. У него никогда с ними не было никаких столкновений. Сперва спорт, потом армия - они его подтянули все-таки, хотя парни из Последнего переулка слыли народом не из робкого десятка. Он и не был робким да тихим. Но обходилось, конфликтов у него с милицией не было. Но что же это они? Как же это они? Чуть кто выпил, они здесь. Мелкий воришка попался, они тут как тут. А вот рядом, у них под боком, а вот этот Рем Степанович, Батя этот, а он им глаза не колет. Из начальников, потому? Не положено замечать? Эх вы, веселый народ!
Он ходил и ходил - тридцать шагов вверх, тридцать шагов вниз.
Из подъезда милиции вышел знакомый старший лейтенант. Опять на дежурстве?! Вот это работяга!
- Прогуливаешься перед сном? - спросил старший лейтенант и благожелательно улыбнулся.
- Ага! - сказал Геннадий. - А вы, смотрю, все дежурите?
- Смотри, смотри, - покивал старший лейтенант.
- Не надоело? Какие у нас тут приключения?
- Никаких, это точно, - согласился старший лейтенант и опять улыбнулся. Сутками тут торчит, а улыбается, не устал.
- Зоркий вы народ, я смотрю, - сказал Геннадий. - Чуть что серьезное и вас нет. Успеваете удалиться.
- Зоркий, это точно.
- Чуть какой пустяк, вы тут как тут. Успеваете набежать.
- Служба, а как же. - Его невозможно было рассердить, он улыбался, не устал совсем.
- Шли бы спать, старший лейтенант. Гляжу, вторые сутки на ногах.
- Глазастый. - Чуть-чуть только построжал старший лейтенант. - Гляжу, и ты все тут мелькаешь. Не устал еще?
- Устал. Пойду лягу пораньше.
- Вот и хорошо, одобряю, - сказал старший лейтенант.
Геннадий свернул к своему дому, еще раз глянув на окна, за которыми мерцал туман. Не выйдет она. Не жди, не выйдет. Чуть было не толкнулся к дому Кочергина, чуть было не решился на стыдное для себя: взять да и напроситься в гости к ним. Нет, удержал толкнувшееся тело.
Вбежал в свой подъезд. Рванулся вверх по лестнице, забыв о лифте. У двери, когда только открывал ее, услышал дробный постук теткиной машинки. Она еще пока не разговаривала с ним, не ждала так рано. Он вошел в коридор, вошел в комнату.
- Тетя, - попросил. - Только ни о чем меня не спрашивай.
Вера Андреевна даже не оглянулась в ответ, лишь простучала дробно, но он ее научился понимать, в стрекоте этом послышались недавние слова из очередной педагогической беседы "под портретом": "Изволь, мой друг. Да ты уже и не маленький, чтобы отчет мне давать. Не хочешь, не делись"...
Он не хотел делиться. Он раздвинул ширму у своей тахты, был тут у него свой угол, стол вот крошечный, но крепкий, приспособленный под верстак, полка книг над столом, книг еще из детства, читаных-перечитаных, полка, где и инструменты лежали вперемежку с книгами, и этот вот транзистор с кассетным магнитофоном, жалковатый ящичек, если по правде-то. И вот еще пятно на стене от сорванного картона с фотографиями. Глаза бы не глядели на все это! Разулся, лег, закинув руки, закрыл глаза. Анна Лунина медленно вступила под веки.
