2
Сад Эдема и город грехов
Хараппа и Вавилон, 2000–539 годы до н. э.

«Горе городу кровей! – восклицает Книга пророка Наума, – весь он полон обмана и убийства; не прекращается в нем грабительство. Слышны хлопанье бича и стук крутящихся колес, ржание коня и грохот скачущей колесницы. Несется конница, сверкает меч, и блестят копья; убитых множество и груды трупов: нет конца трупам, спотыкаются о трупы их». В Библии рай – это сад, если же верить Ветхому Завету, то город родился из греха и непокорности. Изгнанный в дикие места после убийства брата Каин, рассказывают, возвел первый город и назвал его Енох (в честь сына), как убежище, чтобы скрыться от божественного проклятия. Восстание и города очень тесно связаны в Библии. Нимрод стал тираном бронзового века, поскольку он успешно отвратил людей от Господа с помощью городов. Предполагалось, что он построил эти неугодные Богу поселения в Месопотамии, включая Эрех (Урук), Аккад и Вавилон.

В библейской Книге Бытия города – символ предельной человеческой гордыни. Господь повелел людям размножаться и заселять землю, но против его указаний люди начали скапливаться в городах, наполняя их символами низменного высокомерия: «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли». Когда Господь сошел посмотреть, что у них получилось, он разрушил город и смешал языки, «так, чтобы один не понимал речи другого». И оттуда, из Вавилона, «рассеял их Господь по всей земле». Сам город стал символом испорченности и разобщенности.

Ветхий Завет служит отличным историческим свидетельством: большие города II и I тысячелетия до н. э. были обителями алчности и насилия, противоположностью пасторальной идиллии и доброй жизни. Подобное воззрение на города сохранилось до нашего времени. В западной культуре существует глубокое течение антиурбанизма. Почти как пророк из Ветхого Завета, Жан-Жак Руссо, смотрящий на город с отвращением, писал, что город «полон коварства, праздных людей без религии или принципов, чье воображение, испорченное леностью и пассивностью, любовью к удовольствиям и большими потребностями, посещается только монстрами и способно породить лишь преступления».

По мере того как города росли и в них один слой человеческой активности накладывался на другой, они все более воспринимались как одряхлевшие и слабые. Писатель, наблюдавший за Парижем в 1830-х, говорил: «Исполинский сатанинский танец, среди которого мужчины и женщины бросаются вместе то одним путем, то другим, толпятся как муравьи, ноги их в грязи, дыхание отравляет воздух, пытаются идти по загроможденным улицам и общественным местам». Убожество города производило убогих людей, изуродованных ментально и физически.

В 1950-х американский этолог и психолог Джон Кэлхун строил «крысиные города», где грызунов принуждали жить в тесноте, в некоем подобии городских условий. Со временем «крысиная утопия» превращалась в «преисподнюю». Крысы женского пола кусали детенышей и оставляли их без заботы. Молодые крысы становились злобными «малолетними преступниками», их отвергали как «изгоев» и «отбросы общества». Извлекая преимущество из локального хаоса, доминирующие особи становились «авторитетами». Насыщенная жизнь города делала многих крыс гиперсексуальными, пансексуальными или гомосексуальными.

Крысы чувствовали себя хорошо в «городе», но он извращал их поведение, поскольку эволюция крыс не подготовила их к жизни столь тесными скоплениями в хаотически застроенной среде. Современный мегаполис, по выводам некоторых исследователей, оказывает такое же патологическое влияние и на людей. Эксперименты указали на наступающую эпоху полного социального разложения в городах.

Крыса – символ городской жизни, и неслучайно множащиеся массы асоциальных элементов, жителей темных закоулков города, сравнивают с крысами: пойманные в ловушку переполненного мегаполиса, отделенные от природы, они часто становились угрозой всему общественному порядку. И почти в каждую эпоху существовала вера в то, что хаотический, нераспланированный, самоорганизованный город можно улучшить, если его разрушить до основания и построить заново в соответствии с некими научными или философскими принципами: планируйте город должным образом, и в нем будут жить куда лучшие люди. Хотя литература и кино полны кошмарных видений антиутопических метрополисов, совершенство так же предстает перед нами в виде города, технология и архитектура которого избавлены от того беспорядка, который не позволяет нам развиваться. Подобный дуализм образов прослеживается на протяжении всей истории.

Библия, столь враждебная к реальным городам, изображает идеальный город, Новый Иерусалим, очищенный от человеческих грехов и наполненный истинным поклонением Богу. Если Библия начинается в саду, то заканчивается она в небесном городе. Платон и Томас Мор по философским причинам создавали образ идеального города. Леонардо да Винчи спроектировал функциональный, гигиеничный город, реагируя на опустошающие эпидемии, атаковавшие Милан XV столетия. Изображенная Джованни Каналетто Венеция – акме городской цивилизации во всей помпезности, утопия, представление того, каким город должен быть: ошеломляющий с архитектурной точки зрения, но очень живой, лишенный мрачности и убожества.

Планируйте город правильно, и вы получите улучшенную версию горожан. Сэр Кристофер Рен желал уничтожить запутанные улочки средневекового Лондона и создать город с широкими бульварами и прямыми улицами, облегчающими движение и коммерческую активность, выражающими современную рациональность. Швейцарский архитектор Ле Корбюзье мечтал стереть с лица земли исторические ограничения, мешавшие городам развиваться, заменить их рационально спланированной, геометрически правильной городской средой. «Наш мир, подобно склепу, завален обломками прежних эпох», – говорил он. Английский общественный реформатор сэр Эбенизер Говард хотел разломать загрязненный, индустриальный, портящий душу мегаполис и создать пригородные поселки с населением не более тридцати тысяч с распланированной промышленностью, приятными коттеджами и изобилием зелени. «Город и деревню нужно поженить, – заявлял он, – и из этого радостного союза родится новая надежда, новая жизнь, новая цивилизация».

История усыпана утопическими замыслами избавиться от беспорядочного города и заменить его задуманным по науке собратом. У Ле Корбюзье никогда не было шанса уничтожить Париж или Нью-Йорк и начать снова. Но эксперименты современной архитектуры – башни высоток в парках – изменили лицо городов по всему миру, и изменили жизнь горожан после Второй мировой войны.

Идея улучшения человеческого характера посредством утопического урбанизма была названа «спасением с помощью кирпичей». Хотя она принимает разные формы, городское планирование сверху вниз очаровывает каждую эпоху. Но, увы, успеха такие замыслы почти никогда не приносили, и во многих случаях продуманные планы вносили масштабный хаос в городскую жизнь, поэтому история не дает оснований для надежды. Но что, если существовала городская цивилизация, с самого начала свободная от пороков и грехов других городских обществ? Археологи обнаруживали – и до сих пор находят – остатки как минимум одной такой культуры.

На территории свыше миллиона квадратных километров в современных Пакистане, Афганистане и Индии были открыты более 1500 поселений. Продвинутые города и поселки располагались в стратегически важных местах на торговых маршрутах; они служили домом пяти миллионам человек, а центрами были пять главных метрополисов: Хараппа, Мохенджо-Даро, Ракхигархи, Дхолавира и Лотхал, все с населением в десятки тысяч. По имени первого города цивилизацию именуют Хараппской, время от времени Индской. Только в 1920-х стало ясно, насколько велики масштабы этой культуры; с того времени было найдено много всего, но наши знания все равно неполны и обрывочны.

Хараппцы добывали золото, серебро, жемчуг, раковины, олово, медь, сердолик, слоновую кость, ляпис-лазурь и многие другие ценные материалы в пределах Индийского субконтинента и Центральной Азии. Они славились сложными и красивыми ювелирными украшениями и металлическими изделиями, которые обрабатывали с выдающейся аккуратностью. Купцы из Хараппы отправлялись в Месопотамию, чтобы открывать там магазины. Цари и придворные, боги и элита таких городов, как Аккад, Урук, Ур и Лагаш, страстно желали украшений, изготовленных в мастерских долины Инда, а еще они были не прочь получить оттуда диковинных животных, ткани и изящную посуду из глины. Процветание месопотамских городов-государств совпало с периодом быстрого строительства городов в долине Инда, который начался около 2600 года до н. э. Торговцы Хараппы определенно привозили домой рассказы о фантастических городах, в изобилии выросших на берегах Тигра и Евфрата. Урбанизация стала тем, что можно заимствовать. Города вроде Хараппы и Мохенджо-Даро возникли, чтобы удовлетворить потребность в роскоши со стороны развитых обществ Междуречья.

Но искатели приключений, пересекшие океан, ходившие по улицам Урука и Ура, привезли домой замысел, а не образец. Хараппцы жили в постоянных поселениях с хорошо построенными домами и наслаждались разнообразием дикой и культивированной пищи. Речная система Инда, подобно системам Тигра и Евфрата, Хуанхэ, Нигера и Нила, производила значительный излишек зерна. У ее обитателей имелись продвинутые технологии, письменность и ремесленная специализация. Но самым важным было то, что раскинувшееся на огромной территории общество объединяла система верований, регулировавшая общественные отношения. Если даже хараппцы позаимствовали идею городов из рассказов тех, кто побывал в Месопотамии, первые города Индии были целиком и полностью плодом местной культуры и изобретательности. Во многом они превосходили поселения той же эпохи в Китае, Междуречье и Египте. Археологи пришли к заключению, что в Мохенджо-Даро могло обитать до ста тысяч человек, что делало его крупнейшим городом бронзового века и самым технологически инновационным местом на Земле в ту эпоху.

Но по разительному контрасту с другими крупнейшими цивилизациями бронзового века города Хараппы не имели дворцов или храмов, никаких величественных зиккуратов или пирамид; само собой, нет признаков того, что существовали цари или жрецы. Большие общественные здания имелись, но они были скромными, без монументальности, и несли совершенно гражданские функции: хранилища для зерна, склады, залы для собраний, бани, рынки, сады и доки. По всей видимости, не было рабства, и вряд ли существовало сильное общественное расслоение: городские дома не демонстрируют разнообразия в размере и убранстве.

В то время как города-государства Месопотамии очень быстро скатились к череде бесконечных братоубийственных конфликтов, к полноценному разрушению конкурентов и строительству империй, их современники из долины Инда не могут похвастаться оружием, кроме охотничьего. Не было найдено изображений воинского снаряжения, и археологические следы не говорят нам о битвах. Схожим образом нет никаких признаков правителей или сложной, развитой бюрократии.

Города Хараппы сильно опередили свое время в том, что касается инфраструктуры и гражданского строительства. Главные города были подняты над уровнем наводнений с помощью колоссальных платформ из кирпичей; на создание той, что в Мохенджо-Даро, по оценкам, ушло четыре миллиона рабочих часов. Основные магистрали, пересекающиеся под прямыми углами, образовывали паттерн шахматной доски, ориентированный по сторонам света. Они делили города на жилые кварталы, где имелись более узкие улицы и многоэтажные строения. Стандартизация простиралась от плана улиц до размера и вида домов, и даже до размера кирпичей. Имелись также общественные мусорные баки. Но самой примечательной чертой градостроительства Индской цивилизации, вершиной ее славы, была система канализации.

Забудьте о величественных строениях, что вздымались над крышами простых домов. Самый важный аспект Мохенджо-Даро лежал ниже уровня улиц. Мало что символизирует уровень развития общества, чем та серьезность, с которой город управляется с дневным тоннажем человеческих фекалий. Строители городов в долине Инда рассматривали эту проблему в первую очередь. В каждом доме имелся смывной туалет, и это в III тысячелетии до н. э., хотя того же самого нельзя сказать о некоторых районах Пакистана сегодня, через четыре тысячи лет. Того же нельзя было сказать и об индустриальном мегаполисе XIX века в Европе: у обитателей трущоб в Манчестере в 1850-х был один общий туалет на сотню человек. Только в середине того же столетия два самых могучих города мира, Лондон и Париж, начали заниматься санитарией в приемлемом масштабе. В Хараппе и Мохенджо-Даро смывные воды из домашних туалетов через терракотовые трубы попадали в трубы большего размера под улицами, ну а те приводили к коллекторам под главными проспектами. Они были сделаны под уклоном, чтобы гравитация вытягивала жидкие отбросы за пределы городских стен. Туда же сливалась грязная вода из комнат для омовения, которые имелись в каждом доме.

Чистота не следовала за благочестием, она и была благочестием. Сила воды, ее способность очищать душу была центральным пунктом религиозной системы. Обитатели Мохенджо-Даро и других городов наслаждались душем, который устраивался в специальном водонепроницаемом помещении. В центре этого метрополиса лежал бассейн, он имел размеры 12 метров на 7 и был 2,4 метра в глубину, первый в своем роде на Земле; вероятнее всего, он служил в качестве общественного места для омовений. Города не имели храмов. Скорее сам город – или его инфраструктура из цистерн, колодцев, дренажных труб и бань – составлял храм воды.

Новые свидетельства говорят, что урбанизация Хараппы определялась серией адаптаций к изменениям климата. Когда города на Инде переживали расцвет между 2500–1900 годами до н. э., окружающая среда все время оставалась непредсказуемой: реки перемещались, уровень осадков изменялся. Поэтому поиск новых способов получать и хранить воду, а также поиск новых злаков для введения в рацион стали ключевой чертой урбанизации этого региона. Города были спроектированы так, чтобы сопротивляться окружающей среде, которая становилась все более сухой и жаркой.

В городе Дхолавира, находящемся во враждебной пустыне, была разработана продвинутая система сохранения воды. Сеть дамб направляла излишек воды от ежегодных муссонных наводнений в шестнадцать прямоугольных, выложенных камнем резервуаров. Там вода оставалась во время долгих сухих месяцев, и акведуки доставляли ее в город или на поля для орошения. Муссонная дождевая вода также собиралась в цистерны на возвышенности, откуда гравитация позволяла опускать ее на уровень улиц по мере необходимости. В Мохенджо-Даро были вырыты по меньшей мере 700 колодцев, чтобы получить доступ к грунтовым водам. Когда их обнаружили совсем недавно, выяснилось, что они в отличном состоянии.

Сложную систему водопользования необходимо было поддерживать ценой жизни и смерти. Города были построены на основе заранее спроектированной гидравлической системы; но в терминах идеологии они покоились на основе священного уважения к воде и отвращения к загрязнению. Торговые успехи в комбинации с продвинутым гражданским строительством, без сомнения, сыграли важную роль в создании мирного, равноправного общества.

Месопотамские города – сколь бы они ни были впечатляющими – не могли похвастаться столь мудрым планированием, им не хватало водопровода и централизованной канализационной системы. Только римляне – через две тысячи лет после расцвета Хараппы, – смогли превзойти эту цивилизацию по уровню градостроительства.

В городах Хараппы было полно детей, поскольку археологи находили множество игрушек. В своем рационе хараппцы использовали разнообразные продукты и приправы, включая чеснок, имбирь и куркуму. Обследования скелетов показали, что разные люди этого общества питались одинаково хорошо; ничего удивительного, что ожидаемая продолжительность жизни была высокой. Одежда тоже была достаточно качественной: самые древние пряди хлопка происходят из этих городов.

Мохенджо-Даро и Хараппа предлагали фантастически высокий стандарт жизни не только в терминах своего времени, но и вообще на все времена. Кого бы не привлекли упорядоченность и чистота такого общества? Возможно, эта цивилизация на самом деле и есть забытая утопия, пропущенный поворотный пункт в нашем путешествии по дороге урбанизации. Может быть, Эдемский сад был на самом деле городом, местом, где наши потребности удовлетворялись, а наша безопасность была обеспечена не самой большой ценой.

Города в долине Инда были покинуты около 1900 года до н. э. Нет признаков какой-либо катастрофы, вторжения чужаков или эпидемии. Обитатели по собственной воле ушли из поселений, и этот шаг к деурбанизации оказался столь же мирным и утопическим, как сама урбанизация. Муссоны начали слабеть, сдвигаясь на восток, огромные мегаполисы, которым требовалось много зерна и много воды, не могли существовать в новом климате. Вместо того чтобы сражаться за жизнь и уменьшающиеся ресурсы, население городов распределилось на маленькие сельские общины, одновременно началась миграция в сторону долины Ганга. Лишенная кислорода городской жизни, письменность вышла из употребления. Сами города исчезли в песках надвигающейся пустыни, которая похоронила секреты на многие века.

Таинственная цивилизация Хараппы продолжает интриговать нас. Новые открытия среди руин преподносятся СМИ как сенсации. Это образец технологически продвинутого, мирного общества. И есть хорошая причина для оживления интереса к этой очевидной утопии. В наше время стремление построить Новый Иерусалим, идеальный город, который позволит решить если не все, то хотя бы часть проблем, очень сильно. «Больше не научная фантастика: совершенный город в процессе строительства» – гласит один из заголовков недавнего времени. Хараппская цивилизация сдержала свое слово: если ты строишь все правильно с самого начала, то твой город становится местом, которое выявляет лучшее в людях и позволяет его жителям процветать. Обитатели долины Инда, по всей видимости, решили загадку, над которой бились Леонардо, Говард и Ле Корбюзье. Но никуда не делась вера в то, что наши современные технологии смогут восстановить дух Мохенджо-Даро. Если хараппцы строили свои города, базируясь на уважении к воде, то мы возводим наши, исходя из веры в цифровое будущее.

Вообразите мегаполис с плотностью населения и ландшафтом Манхэттена, но в скромном, доступном для пешеходов масштабе Бостона. Представьте, что он пересечен каналами вроде венецианских и обилен зелеными парками. Усаженные деревьями бульвары в парижском стиле не забиты автомашинами, они полны уличной жизнью и творческой красотой Сохо. Вам не требуется автомобиль, вы можете всюду добраться с помощью ног – на работу или в школу. Не нужны мусорные грузовики или машины доставки: мусор затягивает в пневматические трубы и сортируется для переработки, дроны и лодки способны привезти все, что вам требуется. Человеческие фекалии превращаются в биомассу, из которой извлекается энергия для города.

Миллионы сенсоров и камер наблюдения находятся повсюду в этом зеленом технологическом раю – от частных домов до офисов, улиц и водяных труб. Они в реальном времени передают данные о том, как функционирует мегаполис, на управляющий им компьютер. Высоко, в одном из небоскребов, в контрольной комнате с множеством экранов не дремлет вахта из тех, кто присматривает за городом. Загрузите специальное приложение на свой смартфон, и вы станете мерцающей точкой на экране, которая движется по улицам, и параметры вашего перемещения будут зафиксированы, чтобы обеспечить данные о том, как город должен развиваться. Подобное именуют «всеприсутствующим городом»: сенсоры – его нервные окончания, а компьютер – мозг. Операционная система мониторит использование энергии и воды, автоматически предотвращает пустые траты, отключая свет, кондиционирование воздуха и бытовые приборы. Вся вода, которую нельзя использовать снова, используется для орошения зелени. Даже информация о текущем кране немедленно передается центральному компьютеру. Авария, преступление или пожар фиксируются, и экстренные службы вызываются без участия человека. Этот город не столь умен, сколь чувствителен.

В настоящий момент это, конечно, научная фантастика. Но подобный утопический (или антиутопический, кому как) город уже существует, по крайней мере, если верить его пиар-материалам и защитникам. И он существует в стране, которая известна как благодаря резкому экономическому росту, так и обилию бездушных мегаполисов с рядами одинаковых кварталов. Сонгдо в Южной Корее был возведен с нуля со всеми изложенными выше параметрами, на земле, отвоеванной у Желтого моря, и все это обошлось в 35 миллиардов долларов. Он был назван «технологической утопией» XXI века, он является жилым и рекламируется как попытка решить проблемы перенаселенных метрополисов Азии. Планируется, что население Сонгдо достигнет 600 тысяч (когда пишутся эти строки, оно чуть более 100 тысяч); жителей заманивают высокими стандартами жизни. Но более важно, что это одновременно лаборатория и урбанистическая витрина, образец чистого, экологичного, безопасного и надежного будущего, которое может себе приобрести и весь остальной мир. Сонгдо был спроектирован так, что его можно повторить где угодно. Многие градостроители, занимающиеся созданием новых городов или попытками спасти старые, отправляются в Сонгдо. Вы можете купить операционную систему для мегаполиса в готовом виде примерно за 10 миллиардов долларов.

Городская утопия – определенно некое противоречие в терминах. Идеализированный город вроде Хараппы или Сонгдо может удовлетворить некоторые из наших потребностей, но он не затрагивает многие другие. Несомненно, нам не всегда нужно, чтобы город делал нас лучшими людьми, выставлял нас на всеобщее обозрение. Часто как раз требуется противоположное; некоторые могут сказать, что самая цель существования городов – давать анонимность, обеспечивать мистическую атмосферу лабиринта, то есть уникальную разновидность свободы. В XVI веке посетитель Венеции, мегаполиса с населением более 100 тысяч, указывал «Ни один из обитателей не замечает дел другого… не лезет в жизнь другого… Никто не спросит тебя, почему ты не пошел в церковь… Если ты женат или не женат, никто не будет спрашивать почему… Превыше же всего остального, если ты частным образом не оскорбишь другого, никто не будет оскорблять тебя».

Города часто предлагают нам нечто, апеллирующее к базовым человеческим побуждениям, к жажде материального благосостояния, наслаждений и секса. Это часть их привлекательности и основа власти над нами. Гринвич-виллидж в Нью-Йорке, Монмартр в Париже, Тендерлойн в Сан-Франциско, беспутный Шанхай или Берлин между войнами, современные Амстердам, Бангкок и сам Город грехов – Лас-Вегас обеспечивали или до сих пор обеспечивают возможность уйти от условностей морали, ту самую, которую мы ищем в мегаполисах.

Анонимная жизнь в городе ассоциируется с недозволенными видами деятельности, которые стали доступны в Лондоне начала XVIII века, той эпохи, когда этот город жестко ассоциировался с эротикой. Коммерческие маскарады и карнавалы стали тогда невероятно популярными. Социальная иерархия, разделение между классами, общественная мораль и ограничения разрушались, когда тысячи людей, чьи лица были скрыты масками, сливались в единую толпу. Кто был кем? «Я обнаружил, что природа перевернулась вверх тормашками, – писал один журналист. – Женщины стали мужчинами, мужчины – женщинами, детьми на помочах в семь футов длиной, светские люди стали клоунами, ночные бабочки – святыми, люди первого класса – животными или птицами, богами или богинями».

Для тех, кто беспокоился, что города извращают человеческую натуру и переворачивают мораль с ног на голову, такой маскарад был живой метафорой и ночным кошмаром, в котором сдвигаются идентичности, разрушается то, что определяет городскую жизнь. Город тем самым воплощал смущение, материализм, избыточность и порок Вавилона, Города грехов, прославленного на весь древний мир. Вавилон, место строительства башни, создатели которой были наказаны Господом с помощью смешения языков за попытку достичь небес, стал непостижимо огромным городом, космополитическим центром с роскошными зданиями, которые символизировали грубую имперскую силу, но с сакрализацией чувственности. «Город подобен городу великому!» – изумляется Иоанн Богослов, перечисляя список того, что здесь продают: золото, серебро, драгоценные камни, жемчуг, тонкие ткани, шелк, слоновую кость, мрамор, благовония, вино, масло, муку, скот, повозки и рабов. Предлагались также на продажу «души людские».

Грехи Вавилона, как гласит тот же источник, «дошли до неба», и главным среди них был недозволенный секс и «богопротивное вожделение», точно так же, как и в других отвратительных борделях вроде Ниневии, Содома и Гоморры. Одним из божеств Вавилона была Иштар, богиня-развратница, богиня любви, готовая развлекаться со «своим народом, танцующими и поющими девицами, храмовыми проститутками и куртизанками». Геродот пересказывает скабрезные истории о храмовой проституции. Если верить его тексту, то юные женщины Вавилона теряли девственность, продавая свои тела на улице. Девушке приходилось сидеть рядом с храмом Иштар до тех пор, пока мужчина не бросал серебряную монету ей в подол, обретая тем самым право на секс с ней. После того как соитие совершалось, она получала возможность вернуться домой. «Высокие, привлекательные женщины быстро приходили обратно к родному очагу, но уродливым приходилось ждать долго… некоторые сидели там по три-четыре года». Неканоническая библейская книга пророка Варуха зафиксировала сцену, произошедшую рядом с храмом. Проститутки, занимавшиеся своим ремеслом постоянно (а не священные жертвы, описанные Геродотом), ждали на улице, опоясанные тростниковым поясом. «И когда какая-либо из них, увлеченная проходящим, переспит с ним, – попрекает своей подруге, что та не удостоена того же, как она, и что перевязь ее не разорвана».

Вавилон никогда не избавился от этой сомнительной репутации. Откровение Иоанна Богослова персонифицирует этот город в виде вавилонской блудницы: «Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным». Если Хараппа выглядела настоящей утопией, то Вавилон смотрелся антиутопией и в свою эпоху, и выглядит такой же сейчас.

Историческое восприятие великих городов I тысячелетия до н. э. во многом опирается на Ветхий Завет. Вавилонская империя взяла Иерусалим в 588 году до н. э., и ее воины разрушили Храм Соломона. Элита Иудеи была депортирована в качестве пленников в столицу империи. Это катастрофическое событие решительно повлияло на то, как евреи воспринимали мир в целом, а не просто города. Значительная часть Ветхого Завета написана под вавилонским влиянием. Живя в качестве заложников в столице смертельного врага, огромном и разнообразном метрополисе из 250 тысяч человек, евреи заклеймили Вавилон как средоточие мирового зла и испорченности. Пророк Иеремия писал, что «Вавилон был золотою чашею в руке Господа, опьянявшею всю землю; народы пили из нее вино и безумствовали». Евангелист Иоанн добавил сексуальную нотку к схожему утверждению: «яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею».

Секс и этот древний город всегда были тесно связаны. Дни славы Вавилона располагаются почти посредине того отрезка времени, который охватывает эта книга. Другими словами, основание Эриду столь же далеко отстоит от вавилонской эпохи, как она сама от нашего времени. Но несмотря на это жители Вавилона хорошо знали свою историю, знали городские традиции и практики, которые через тысячелетия соединяли их с первыми городами, Эриду и Уруком. Помните, как в «Эпосе о Гильгамеше» (любимый текст вавилонян) именно обещание сексуальных утех позволило совратить дикого человека Энкиду от невинности природы и привело его к удовольствиям Урука?

Возможно, есть нечто большее, чем просто зерно истины в истории об Энкиду в древнем эпосе. Сексуальные удовольствия и прочие телесные наслаждения могли быть компенсацией за недостатки городской жизни. Кроме всего прочего, города предложили нам новые способы радоваться жизни. Большое скопление людей с разным опытом в плотно населенной среде приводит к большому количеству изобретений, но оно также открывает многим глаза (и срывает одежды) для неслыханных ранее сексуальных практик и позволяет найти партнера со схожими вкусами.

В городах находят себе место самые разные люди, и тут куда легче найти того, с кем ты совместим; они также обеспечивают приватность и анонимность для недозволенных встреч. Приведем только один пример из многих: современные статистики обнаружили, что в 1770-х годах в Честере (Великобритания) 8 % населения моложе тридцати пяти страдали каким-либо из заболеваний, передающихся половым путем, в то время как в сельской местности показатель составлял около одного процента. Честер вовсе не был особенно порочным местом, там не было чрезмерно много проституток. Мужчины и женщины подхватывали оспу с равной частотой, что подразумевало очевидное: внебрачный секс был достаточно распространен. Схожим образом исследование 2019 года показало, что в сельской местности Бельгии и Голландии XIX века внебрачных детей было лишь 0,5 %, а в индустриальных городах тех же стран уже 6 %. Сомнительно, что городские жители более склонны к греху, чем их сельские родичи; у них просто больше возможностей (и укромных местечек) для незаконных встреч.

Правящим божеством в Уруке, а позже ключевой фигурой в вавилонском пантеоне была Инанна. Чувственная, соблазнительная, блистающая, она была богиней, превосходящей всех остальных. Она приносила сексуальную свободу и энергию вожделения в Урук. Никто не мог сопротивляться ее обаянию, даже прочие божества. Когда заходило солнце, ее можно было найти бродящей по городу в откровенном одеянии в поисках мужчины, которого можно извлечь из таверны. Она посещала те таверны, те места, где молодые мужчины и женщины, простые смертные, встречались для случайных сексуальных приключений. Но даже если сама богиня и не шаталась по городу, Урук все равно был известен сексуальной открытостью и большой популяцией «красивых и сладострастных женщин с роскошными кудрявыми волосами и доступных женщин вообще». Секс на городской улице был очевидно нормальным приключением после наступления темноты.

Ночной город как площадка для сексуальных игр не имеет более достойного хрониста, чем Джеймс Босуэлл в XVIII веке. «На дне Хеймаркета, – писал он в дневнике 10 мая 1763 года, – я подобрал крепкую, юную и игривую дамочку и, взяв ее под мышку, отправился к Вестминстерскому мосту, и там, в полном вооружении [то есть в презервативе], поимел ее прямо на этом благородном сооружении. Прихоть сделать это там, где Темза текла под нами, доставила мне немало удовольствия». Большей частью Босуэлл развлекался с бедными женщинами, которым он немного платил или ставил выпивку. Но так дело обстояло не всегда. Прогуливаясь по Стрэнду однажды вечером, он обнаружил, что его похлопала по плечу «приятная свежая дева», дочь армейского офицера. «Я не мог удержаться и не потворствовать себе, развлекшись с ней как надо», – написал Босуэлл, вспоминая, как они отправились домой вместе, чтобы провести там ночь.

Случайные связи вроде тех, которые описывает Босуэлл, были чертой городов со времен Урука. Босуэлл просто стал одним из первых, кто написал о них так откровенно. Большинство городов могли похвастаться кварталом «красным фонарей» того или иного сорта, местом, где ограничения и манеры остальной части города не имели силы. За столетия до ночных похождений Босуэлла в Лондоне был Саутуарк, район-боро на южном берегу Темзы, где письменный закон Сити не действовал. Люди отправлялись туда ради игровых домов, медвежьей травли, низкопробных таверн и борделей. Бордели, или «рыбные садки», арендовали землю у епископа Винчестерского (который получал жирный куш с греха), а их деятельность регулировалось «Статутами касательно управления домами терпимости в Саутуарке», выпущенными Генрихом II 1161 году. В Средние века в этом районе были улицы с названиями вроде Шлюшья Дыра, Двор Рогоносцев, Переулок Гульфиков и Гнездо Потаскухи. В разных местах Лондона располагались Гроупкант-лейн, и точно такие же улочки можно было найти в центре многих английских городов любого размера.

Дорожка Содомитов, узкий темный проход в лондонском Мурфилде, был назван так, поскольку мужчины именно там искали встреч с другими мужчинами, которые торговали собой. Города являлись одновременно убежищем и местом опасности для гомосексуалистов, особенно в те времена, когда однополые связи были запрещены. В 1726 году был обнаружен гей-клуб – или molly house, если использовать терминологию эпохи, – трех мужчин судили и наказали за содомию. Последующая паника в некоторых слоях общества побудила пронырливых журналистов открыть тот факт, что публичные дома для геев разбросаны по всему городу, как и заведения для любителей других сексуальных забав вроде садомазохизма или трансвестии. Один разгневанный журналист писал: «Содом славился только одним грехом, Лондон же – истинное пристанище всех видов порока».

Для моралистов существование обширной, хоть и тайной гомосексуальной культуры, процветавшей по всему городу, подтверждало то, что они и так знали о городе: город – лютый враг мужской власти и женской добродетели, он побуждает к сексуальным излишествам и извращениям. Гомосексуалисты ассоциировались с урбанизмом, они эксплуатировали всеобщее смешение мегаполиса, чтобы найти собственное удовольствие в том, что противоречило общественной морали. Но этот случай также открыл существование альтернативного города, подземного мира из мест, где было безопасно проявлять свою истинную натуру, и людей, способных обеспечить такую безопасность. Город геев существовал параллельно с обычным. Знакомство с ним означало создание всецело новой метальной карты города, изучение кода поведения, помогающего избежать насилия, шантажа или ареста. Вам нужно было знать, какие пабы, кофейни, бани и клубы безопасны; выучить набор визуальных знаков и словесных намеков, позволяющих узнавать своих. Существовали известные места, где мужчины могли найти других мужчин со схожими наклонностями. Другими словами, гей той эпохи должен был знать город лучше, чем кто-либо еще, чтобы использовать ряд общественных и наполовину общественных локаций для получения удовольствия и безопасного общения в условиях гомофобного насилия, которое могло возникнуть только в большом городе.

В гей-литературе до времен освобождения в 1960-х города описывали как места, полные одновременно эротической энергии и опасности. Но они также описывались как места, где сексуальное удовлетворение лишь мимолетно и его часто приходится получать торопливо, в отвратительных условиях. В книгах, поэмах и мемуарах, опубликованных до наступления более терпимой эпохи, любовь для мужчины-гомосексуалиста в городе всегда была трудным делом. В поэме Константиноса Кавафиса об Александрии конца XIX – начала XX века любовники встречались в кафе, магазинах, на улицах; сексом им приходилось заниматься в комнатах с почасовой оплатой. Удовольствие заканчивалось слишком быстро, незнакомцы расходились, но для Кавафиса память о встрече могла остаться на всю жизнь. Гей-субкультура послевоенного Токио в «Запретных цветах» Юкио Мисимы демонстрирует те же черты – секс происходит случайно, в барах, клубах и в общественных парках по ночам: «Гомосексуалисты носят на лицах печать одиночества, которая не исчезает». В «Туннеле», части поэмы «Мост» американского поэта Харта Крейна (1930), любовь описана как «горящая спичка, скатившаяся по стенке писсуара» на станции подземки, – отсылка к беглой природе случайного секса в общественном туалете метро.

Часто мрачное окружение и анонимность гомосексуальных встреч приводили к тому, что города выглядели для многих сексуально угрожающей средой, особенно по ночам. Эпидемия СПИДа, свирепствовавшая в мегаполисах вроде Нью-Йорка и Сан-Франциско в 1980-х, использовалась медиасредствами и политиками, чтобы лишний раз заклеймить сообщество гомосексуалистов как развратное и опасное. И опять это было глубоко несправедливое обвинение: гетеросексуальные связи в городе отличались точно такой же непрочностью и мимолетностью. Бо́льшую часть истории в городах доминировали мужчины, а улицы рассматривались как неподобающее место для уважаемой женщины, если она одна. Предполагалось, что одинокую женщину на улице мужчины воспримут как сексуально доступную: она была объектом хищных домогательств и приставаний. Город после наступления тьмы всегда воспринимался как территория сексуальной опасности. Мегаполисы с их большой популяцией бедняков и мигрантов позволяли богатым из прихоти арендовать тела женщин и молодых мужчин. Это было особенно верно в обществах, где сексуальность подавлялась, там, где мужчины и женщины не могли встречаться на равных, общаться в свободной обстановке без какой-либо цензуры. Преходящая природа городского секса, его коммерциализация привели к тому, что метрополисы стали восприниматься как места, где любовь – лишь заменяемое удобство, и вере в то, что истинная любовь встречается в невинности сельской местности.

Коммерциализованный секс и гедонизм являются важными для экономики некоторых городов или районов города. В XIX веке потрепанный, неряшливый Сохо, населенный богемой и мигрантами, с его театрами, пабами, кафе и ресторанами унаследовал трон Саутуарка как района ночных развлечений и сюрпризов, где можно на время отставить в сторону правила общественной и деловой жизни. Позже он стал центром секс-индустрии и первой точкой назначения как для горожан, так и для туристов, городом внутри города. Сегодня люди уезжают дальше от города, чтобы удовлетворить свои прихоти, в регулируемые районы «красных фонарей» в Амстердаме, в Вегас или Бангкок, где на сексуальных приключениях построена экономика. Район долины Сан-Фернандо в Лос-Анджелесе с низкими арендными ставками, обилием солнца и близостью к Голливуду стал долиной «Сан-Порнандо», пригородной столицей индустрии для взрослых с оборотами в миллиарды долларов.

Доступность секса в городах вполне может быть мотивирующим фактором, который заставляет людей переезжать. Когда Урук описывали как «город проституток и куртизанок», это произносили не с осуждением, а как комплимент царившей там сексуальной свободе. Проститутки были служительницами свирепой, роковой женщины Инанны, свободной от пут брака. В число тех, кто поклонялся ей, включались «юноши для развлечений и те, кто сменил мужественность на женственность, чтобы заставить людей… почитать ее». Шумная свита из куртизанок, проституток обоих полов, гомосексуалистов и трансвеститов заставляла вооруженных стражей «совершать отвратительные акты», чтобы удовлетворить сердце их богини во время праздников. Инанна из Урука стала Иштар Вавилона и греческой Афродитой.

Ничто из этого не говорит о том, что Урук и Вавилон были сообществами, где царила свободная любовь. Или о том, что там имелось особенно просвещенное отношение к сексу или правам женщин. Нет, это просто свидетельство того, что эротизм был ключевым компонентом городской жизни в ранние времена, в особенности в общественном и религиозном контексте. Город и чувственность были неразделимы: город позволял легче добиться плотской близости, и секс там был более праздничным, разнообразным и впечатляющим, все это усиливало эмоции и провоцировало желания. Каким образом в точности удовлетворялось это желание, определить трудно – мы не можем реконструировать сексуальную жизнь жителей древнего Урука или вавилонян. Но мы точно знаем, что тогда существовала открытость в этом вопросе, соединенная с недостатком разборчивости, которой отличались следующие поколения, и со сравнительно высокой степенью дозволенности в определенном контексте. В храмах имелись глиняные модели мужских и женских половых органов, а также изображения совокупления мужчин с женщинами и мужчин с мужчинами. Анальный секс рекомендовали в качестве средства контрацепции. В список ста наиболее важных вещей в месопотамской жизни включались боги, религиозная практика, мудрость, искусство и царская власть. Секс стоял в этом списке под номером двадцать четыре, а проституция – под номером двадцать пять. Примечательно, что первый письменный кодекс законов в истории, составленный при царе Вавилона Хаммурапи в 1792–1750 годах до н. э., не упоминает гомосексуализм в числе преступлений, хотя мы знаем, что он был распространен в метрополисах Междуречья.

Из этого кодекса мы знаем, что замужняя женщина каралась смертью не только за измену, но и за любое действие, которое могло опозорить ее мужа на публике. Девственность была собственностью, принадлежавшей отцу девушки; она (девственность) продавалась в момент брака или, если ее незаконно «похищали», похититель должен был выплатить немалое возмещение. По той причине, что город обеспечивал анонимность и в нем имелось множество укромных уголков для недозволенных встреч, требовались суровые санкции, чтобы защитить дочерей и жен. Города создали совершенно новые табу и ограничения, хотя во многом и освободили. И они воспламенили похоть, поместив людей в условия постоянной физической близости, породили жажду, которую сложно утолить, несмотря на очевидную доступность необходимых для этого средств.

Высокая ценность, которую придавали в Месопотамии женской чистоте, сочеталась с высокой ценностью полового влечения, что делало проституцию широко распространенной практикой. То же самое противоречие существовало в городах на протяжении всей истории. Города – место в высшей степени мучительное. Обычно они до начала сексуальной революции ХХ столетия были домом для большого количества сексуально фрустрированных молодых мужчин и тщательно охраняемых женщин. В Уруке, Вавилоне и других мегаполисах Междуречья храмовые проститутки мужского или женского пола были очень дороги, желаемы и умелы.

Какой в точности духовной цели служила храмовая проституция, не очень ясно, особенно в том, что касалось самого «работника секс-индустрии», хотя она приносила значительный доход храмам. Вероятно, храмовая проституция имела смысл в обществе, где боги были сексуальными хищниками и совокупление превозносилось как центральный компонент городской жизни. Бо́льшая часть мужчин была ограничена более дешевыми средствами сексуального удовлетворения – молодыми рабами обоих полов или бедняками, которые составляли низший класс общества, заполняли таверны и винарни на задних улочках. Вавилон мог похвастаться большой популяцией мигрантов из сельской местности или из дальних краев. Многие из этих молодых мужчин и женщин, девушек и юношей должны были продавать свои тела, чтобы выживать. Есть мало указаний на то, что мужчины в Месопотамии каким-то образом осуждались или наказывались за внебрачные связи гетеро- или гомосексуального толка.

Ничего удивительного, что большие города ненавидели. Библия находит особенное удовольствие в их разрушении и гибели: «Как Содом и Гоморра и окрестные города, подобно им блудодействовавшие и ходившие за иною плотию, подвергшись казни огня вечного, поставлены в пример».

В список «хождения за иной плотию» включался гомосексуализм, но также тела чужаков всех полов и сексуальных предпочтений. Было облегчение в том, чтобы видеть, как города исчезают с лица земли. Города были врагами всего духовного, они делали божественное, религиозную жизнь невозможной. И само собой, Вавилон был символом Города грехов. Еврейские пленники, переселенные туда царем Навуходоносором, попали в самый могущественный город, который только видел мир. Они верили, что вавилонское пленение было исключительно наказанием, которое наложил на них Господь за грехи. Ничего удивительного, что они так сильно реагировали на город своего заключения, на место, где высились сотни храмов с идолами, где всегда кишела громадная и разнообразная толпа, где царили звуки и запахи мегаполиса. Им приходилось сопротивляться изо всех сил, отвергая соблазны из богатого «меню» Вавилона.

Рассеченный решеткой улиц Вавилон стоял на Евфрате, старый город располагался на восточном берегу, а более новый – на западном. Огромные стены окружали его, утыканные башнями через каждые шестьдесят пять футов, и они, если верить Геродоту, были столь широкими сверху, что колесница, запряженная четырьмя лошадьми, могла сделать там разворот. Из девяти мощных укрепленных ворот захватывающие дух Врата Иштар были самыми величественными. Сегодня реконструкция из оригинальных кирпичей находится в музее Пергамон в Берлине. Ворота являются настоящим символом месопотамской цивилизации: драгоценный камень из ляпис-лазури с золотым изображениям драконов, быков и львов. Пройдите через эти ворота, и вы окажетесь на Дороге Процессий, церемониальной улице длиной в полмили, также украшенной барельефами со львами, символом Иштар/Инанны.

Гости, двигавшиеся по Дороге Процессий, проходили мимо великих памятников древнего урбанизма, зданий, которые были кульминацией трех тысяч лет градостроительства, начавшихся с Эриду. Невероятных размеров царский дворец располагался сразу направо, отделяя вас от Евфрата. Дальше поднимался Этеменанки, величественный зиккурат, видимый из любой части великого города. Его имя означает «Дом основания неба и земли», и свое имя он дал Вавилонской башне, символу предельного высокомерия и смешения, свойственных городам. Этот древний «небоскреб» был сложен из семнадцати миллионов кирпичей, его основание занимало участок в девяносто один метр на девяносто один, а высота была сравнима с шириной. Вершина считалась тем местом, где небеса встречаются с городом.

Центральный район Вавилона именовался Эриду, словно первое поселение в болотах, с которого начался мир, перенесли в новую столицу. Тут находились многочисленные большие храмы, и самым-самым был Эсагила («Дом, чья верхушка поднята»), посвященный Мардуку, божественному покровителю Вавилона и главе месопотамского пантеона. Если города более ранней эпохи вроде Ура или Урука считались домом одного божества, то в Вавилоне их обитало немалое количество. Украшенный изумительными дворцами, могучими храмами, впечатляющими воротами, громадными зиккуратами и широкими улицами, Вавилон был спроектирован так, чтобы воплощать абсолютное божественное и светское могущество.

Карты помещали Вавилон в центре вселенной, таблички того времени описывали величие метрополиса такими словами:

Имя города стало олицетворением упадка, декаданса, но с точки зрения истории это столь же несправедливо, как попытки судить Амстердам по отзывам туристов, посетивших квартал «красных фонарей», но не заглянувших в Рейксмузеум. Во времена расцвета Вавилон воспринимался как священный город, столица искусств и науки, не имеющая равных. Гиппократ, греческий отец медицины, опирался на вавилонские источники; математики и астрономы Междуречья славились большими достижениями. Вавилоняне имели страсть к истории: почти так же, как археологи века девятнадцатого, эксперты того времени исследовали Месопотамию, чтобы лучше понять историю длиной в три тысячелетия, и результатом были многочисленные музеи, библиотеки и архивы. Другим результатом был расцвет литературы, основанной на мифах и легендах, которые эксперты узнавали благодаря исследованиям.

Вавилону не повезло, что символом аморальности его сделала небольшая группа пленников, людей, смотревших на город, как на наказание Божье за грехи, людей, чьи книги стали основой трех больших религий. Чудовищный образ города на Евфрате перешел от евреев в христианскую культуру. Вавилон стал образцом греха, неправедности и тирании, несмотря на то что ко времени Христа он потерял влияние. Больше всего образ Вавилона сформировало «Откровение Иоанна Богослова» с его живым, галлюцинаторным языком Апокалипсиса, греха и искупления. Оттуда он перешел в христианский канон и во все общества, что выросли под влиянием христианства. Взгляд со стороны врагов и жертв Вавилона определяет то, как мы до сих пор смотрим на большие города.

Период неоспоримого величия Вавилона, начавшийся после падения Иерусалима, не продлился больше человеческой жизни. В 539 году до н. э. он был взят Киром Великим, царем Персии, который позволил евреям вернуться на родину. Но многие, совращенные городом, остались в Вавилоне, чтобы благоденствовать в объятиях его культуры и богатства. Те же, кто исполнил долг и вернулся в богоугодный Иерусалим, плевали ядом в пленивший их город и радовались мыслям о его полном крушении. Иеремия описывал надвигающееся уничтожение Вавилона, не скрывая радости: «И поселятся там степные звери с шакалами, и будут жить на ней страусы, и не будет обитаема вовеки и населяема в роды родов. Как ниспровержены Богом Содом и Гоморра и соседние города их, говорит Господь, так и тут ни один человек не будет жить, и сын человеческий не будет останавливаться».

Падение высокомерного Вавилона в наказание за его гордые амбиции стало распространенным в искусстве мотивом. Но реальность от интерпретации сильно отличается. Вавилон оставался значительным городом даже после падения империи, Кир не разграбил его и не разрушил. В 331 году до н. э. Александр Великий победил персов, после чего захотел вписать в историю Вавилона собственную страницу, обновить его с помощью еще более величественных зданий и громадных зиккуратов. Но он умер, не успев реализовать план.

Вавилон дожил до нашей эры, а его гибель стала результатом изменения экономических обстоятельств. Селевкия, новый город на Тигре, стал коммерческим центром региона. Вавилон остался научным хабом, последним хранителем урбанистической культуры и традиций, что восходили к Эриду, и последним местом, где немногие специалисты могли читать клинопись. Но колоссальный мегаполис понемногу ветшал, кирпич за кирпичом бывшая столица мира исчезала, в прямом смысле – кирпичи уносили, чтобы использовать для строительства поселков, деревень и небольших городков. К X веку Вавилон был размером с деревню, а за два последующих столетия исчез без следа. Конец этого города был угасанием в полтора тысячелетия, но отнюдь не внезапной катастрофой.

Однако миф все равно победил реальность. Подозрительно относившиеся ко всему азиатскому греки были рады сделать из месопотамских городов символ деспотизма, роскоши и упадка, тем самым преувеличивая славу собственной урбанистической цивилизации и скрывая то, сколь многим они обязаны восточным соседям. Такая пропаганда оказала значительное влияние на художественные традиции Запада, где Вавилон был представлен как средоточие порнографии, греха, управляемое женщинами-садистками и сексуально озабоченными тиранами. «Смерть Сарданапала» Эжена Делакруа (1827) и «Вавилонский брачный рынок» Эдвина Лонга (1875) – классические образцы того, как художники XIX века использовали Вавилон для эротических полотен.

Вавилон из Ветхого Завета стал архетипом сверхметрополиса для западного мышления. В первую очередь он стал ярким образцом того, что неизбежно губит большие города. В христианских писаниях этот город слился с имперским Римом и всеми мегаполисами, сделался метафорой мирового греха и слабости; стал символическим антитезисом Иерусалима.

Богослов Августин Великий после 410 года, когда вестготы взяли Рим, описал два города: «город людей, избравших плотскую жизнь», где к Богу относятся с презрением, и «город Бога», или «небесный град», такой, где люди, отвергнув мирское, живут в гармонии. «Город людей» – это прежде всего Вавилон, материалистичный, полный алчности и сутолоки, затем – Рим, ставший Новым Вавилоном; позже мантия Вавилона переходила от одного великого метрополиса к другому.

Само собой, образы Вавилона, Содома и Гоморры давали мощное оружие тем, кто был решительно настроен против городов. Разделение между большими городами и скромными городскими поселениями, а то и деревнями было чертой истории. Говорили, что достоинства обитают в последних, в то время как «аморальный космополис» с его смешением языков и народов, с его беспутством и алчностью только развращал души. Быстро растущий Лондон конца XVII века описывался моралистами, как сосуд греха и почва, на которой растет неверие; гость из деревни был шокирован, обнаружив «так много атеизма… общую холодность к религии в таком скоплении людей, что посещают город». Подобные чувства были описаны много раз до той эпохи и после нее, по отношению почти к любому большому городу, который можно вспомнить.

Известна фраза Томаса Джефферсона, который сказал о США следующее: «Когда мы громоздимся один на другого в больших городах, как в Европе, мы становимся столь же испорченными, как европейцы». Вера Джефферсона в то, что здоровье республики зависит от преобладания сельского хозяйства, – это именно та мысль, что проходит через всю американскую историю и культуру, создавая общество, в основе своей антиурбанистическое. Много позже Ганди рассматривал самодостаточную деревню как единственное место, где могут быть воплощены истинные духовные и моральные ценности Индии. Душа страны – ее традиции, ценности, религия, мораль, этничность и культура – для многих людей связана с сельской местностью, а не мультикультурными мегаполисами вроде Лос-Анджелеса или Лондона.

На многочисленных картинах Средних веков и Ренессанса Вавилон предстает как место архитектурного совершенства, и великолепные здания смотрятся странно по-европейски. Роскошь города, тем не менее, нужна только для того, чтобы подчеркнуть царящую там неправедность. Очень часто Вавилон отражает индивидуальные воззрения и опыт того или иного живописца. Питер Брейгель Старший известен картиной «Вавилонская башня», но за ней можно узнать Антверпен 1560-х. Во время Реформации Вавилон стал папским Римом, испорченным и опустившимся местом.

Вавилонская башня – одна из самых сильных метафор, известных человечеству. Когда Лондон пересек грань в миллион жителей в конце XVIII века, он стал первым европейским городом после Рима, сумевшим достичь подобного. В терминах торгового могущества и предельного неравенства равного ему мегаполиса не было. Многим же, кто наблюдал его в эту эпоху, Лондон казался возрожденным Вавилоном. В Лондоне многое выглядело непропорциональным, более крупным и преувеличенным, чем в других местах. Там были великолепные строения, богатые дома, прекрасные площади, роскошные магазины и товары со всего мира, и одновременно он был грязным и убогим, темным и опасным, обиталищем нищих и проституток, воров и преступников. В георгианском Лондоне секс был очевидным явлением. Количество проституток, тех, кто занимался своим ремеслом постоянно или время от времени, в 1790-х оценивается в 50 тысяч, и это на население в миллион, что значит – одна из пяти женщин была вовлечена в торговлю телом. Как в Вавилоне из легенд, все было на продажу, включая тела и души мужчин и женщин.

Томас Де Квинси, автор «Исповеди англичанина, употребляющего опиум», живший на улице и водивший дружбу с маргиналами разных сортов, попал в Лондон в 1803-м и провалился в самое сердце его темной стороны. Пытаясь вернуться домой после ночи, наполненной опиумными видениями, он «неожиданно столкнулся с запутанной проблемой переулков – переулков без указателей, таинственных проходов и тому подобных загадок Сфинкса»; он ощутил, что находится на территории, которую ранее никто не исследовал, кроме местных жителей, и которой нет ни на каких картах. Много позже, снова и снова одурманивая себя опиумом, Де Квинси грезил о тех чудовищных вещах, которые он видел, о лицах людей, с которыми встречался, и безумный лабиринт лондонских переулков навсегда отпечатался у него в мозгу. Он назвал это «Вавилонским смешением».

Темное опустошение от мерзостей жизни Де Квинси выразил в истории своей дружбы с мягкосердечной малолетней проституткой по имени Энн. У них были отношения, как у брата с сестрой, и они, как могли, освещали жизнь друг другу. Вскоре юноше пришлось уехать из Лондона, но перед отъездом он договорился с Энн, что, как только вернется, будет приходить на условленное место и ждать ее. Встречи, однако, не состоялось, несмотря на то, что он каждый вечер ждал ее и долго искал. Эта внезапная потеря мучила его до конца жизни: «Нет сомнений, что мы, должно быть, искали друг друга в лабиринте лондонских улиц в одно и то же время; возможно, мы находились в нескольких футах друг от друга, хотя барьер такой ширины в этом городе часто означает, что вы обречены жить отдельно друг от друга вечно!» (О худшем он не думал.)

Бежавший из дома юноша и девушка-проститутка стали символом города, они – потерянные души Вавилона. Вавилон (большой город) сокрушает своих граждан, расплющивает индивидуальное. Как только вы прибываете в Лондон, писал Де Квинси, «вы осознаете, что вас более не замечают; никто не видит вас, никто не слышит, никому нет до вас дела; даже вам самим нет дела до себя». Горожанин – «бедный дрожащий элемент в громадной совокупности человеческой жизни». Каждый в этом Вавилоне XIX века («этом колоссальном рынке людей») является товаром; город предлагает многочисленные искушения, включая наркотики, изменяющие сознание; бедные семьи, с которыми сталкивался Де Квинси, жили с ощущением безнадежности, каждодневно подвергаясь опасности, а Энн, подобно десяткам тысяч других, имела только собственное юное тело, чтобы продавать.

Вавилон – по крайней мере иудео-христианское восприятие Вавилона – стал той призмой, через которую воспринимались большие города. Августин Великий писал о «граде мира сего, граде, внутри которого доминирует жажда доминирования». Другими словами, город становится чудовищной силой за пределами человеческого контроля, пожирающим собственных детей. Идея того, что Вавилон был великим угнетателем и Городом грехов, всегда озвучивалась с церковных кафедр. Но интересно то, что Вавилон продолжал существовать и в светском сознании. Вспомнить можно не только Де Квинси – Блейк, Вордсворт и Диккенс также смотрели на Лондон в библейском смысле: как на место греха, вины, подавления, несправедливости и испорченности.

От романтиков до Голливуда – то есть в ту эпоху, когда Европа и США подвергались быстрой урбанизации, – в западной культуре существовал сильный антиурбанистический уклон: город воспринимался как сила, которая превращает человеческие существа в атомы, разрушает общество и искажает «естественный компонент» человеческой натуры. В ХХ веке социологи подхватили эстафетную палочку, исследуя патологии, вызванные существованием городов. Жители Западной Европы и Северной Америки унаследовали антипатию к городской жизни, которая отсутствует во многих других культурах, где та же самая городская жизнь принимается с воодушевлением. Месопотамские общества, жители Мезоамерики, Китая и Юго-Восточной Азии рассматривали город как нечто священное, как дар богов человечеству. Но в иудео-христианском взгляде город – нечто противное Богу, неизбежное зло, и только. Подобное отношение было всегда и никуда не делось.

А что случилось с Вавилоном? В 1831-м году, через несколько лет после того, как Де Квинси опубликовал свою «Исповедь», самый популярный художник эпохи Джон Мартин представил меццо-тинто «Падение Вавилона», основанное на его картине 1819 года. На нем вавилоняне кажутся карликами на фоне величественных зданий и зиккуратов, и Господь обрушивает мщение на город. Публика восхищалась апокалиптическими сценами Мартина, а его мелодраматические полотна, изображавшие разрушение таких городов, как Тир, Содом, Ниневия и Помпеи, обращались к той тревоге, которую испытывали многие люди эпохи сверхурбанизации. Город обречен на разрушение, поскольку в нем правит всепожирающая «жажда доминирования», его грехи и извращения накапливаются все больше, и он творит вокруг себя хаос.

Открытие руин Ниневии и самого Вавилона в XIX веке добавили пикантности этим апокалиптическим видениям. Сказания из Вавилона – и метафора Вавилона – продолжали захватывать публику по всему миру и влиять на то, как она воспринимала собственные города. Вот они, настоящие останки некогда могущественных метрополисов. Ничто не вечно. Сколько времени пройдет, прежде чем Лондон последует по стопам предшественников и рухнет под тяжестью собственных грехов и раздирающих его хаотических противоречий?

Влияние Библии сказалось и на значительной части научной фантастики. Например, Герберт Уэллс в романе 1908 года «Война в воздухе» использовал язык библейского пророчества. Особенно это заметно в его отношении к метрополисам. Нью-Йорк в романе подвергается опустошительной воздушной атаке. Описание мегаполиса заимствовано из Ветхого Завета, но приукрашено за столетия использования в искусстве. Если верить Уэллсу, Нью-Йорк узурпировал место Лондона как «современного Вавилона», стал центром мировой торговли, финансов и удовольствий.

Нью-Йорк «поглощал богатства своего континента, как поглощал когда-то Рим богатства Средиземноморья, как Вавилон – богатства Востока. На его улицах можно было встретить разительные контрасты роскоши и крайней нищеты, цивилизации и варварства. В одном квартале мраморные дворцы, залитые светом, в ожерелье электрических огней, утопающие в цветах, уходили ввысь, растворяясь в изумительных сумерках, в другом – в уму непостижимой тесноте, в темных подвалах, о которых правительство ничего не желало знать, ютилась многоязыкая чернь – зловещая и отчаявшаяся. Его пороки и преступления, как и его законы, были порождены неистовой энергией, и, как в великих городах средневековой Италии, в нем шла непрерывная темная вражда».

Здесь интересно то, как Уэллс видит современный город через призму, сконструированную почти за три тысячи лет библейской образности: город у него одновременно привлекателен и отвратителен. Но Вавилон должен пасть. И Уэллс с удовольствием описывает, как полный гордости, алчный, мультикультурный Нью-Йорк разрушается с неба, точно так же, как Содом и Гоморра, разве что последние уничтожили камнями. Подобно бурлящей высокомерием Вавилонской башне, «этнический водоворот» Нью-Йорка обречен на насильственную гибель.

Это вымысел, само собой, но Нью-Йорк 1920-х оказался еще более «вавилонским», чем думал писатель. Небоскребы, ставшие его отличительной чертой, казались возрожденными зиккуратами. За стиль жизни, богатство и роскошную архитектуру Нью-Йорк заслуженно носил титул «Нового Вавилона» – точно так же, как Лондон столетием ранее. После Уэллса этот город стирали с лица земли множество раз на киноэкране, например в «Когда миры столкнутся» (1951), «День независимости» (1996) и «Мстители» (2012).

Через несколько лет после Уэллса о том, чтобы уничтожить Нью-Йорк, задумался другой мечтатель. Но у него была вполне конкретная цель. Ле Корбюзье не воспринимал Нью-Йорк как сверкающий суперсовременный метрополис будущего – он видел на его улицах слишком много беспорядка, бессмысленности и неупорядоченности. Город был слишком запутанным, а его небоскребы натыканы произвольно, без какого-либо рационального плана. Мегаполис мог быть «ошеломляющим, удивительным, воодушевляющим, насильственно живым», но он был хаотичным и грязным во всех смыслах. Для Ле Корбюзье ньюйоркцы жили «набившись в дыры, словно крысы» на «мрачных», «запутанных улицах». Архитектор мечтал о том, чтобы уничтожить мертвый старый город, который только «вносил беспорядок в готовое разродиться новым настоящее». Нью-Йорк не был воплощенным будущим, но он указывал путь к нему, и Ле Корбюзье, точно библейский пророк, думал, что нужно разрушить Вавилон, прежде чем строить Новый Иерусалим. Только из аннигиляции могла родиться утопия.

В новом Нью-Йорке «стеклянные небоскребы будут расти как кристаллы, чистые и прозрачные, закутанные в листву деревьев». Для Ле Корбюзье это был бы «фантастический, почти мистический город… вертикальный город под знаком нового времени». Как только прошлое будет расчищено, воздвигнется новый рациональный метрополис – «Сияющий город», пересеченный вознесенными в воздух транспортными путями, что соединят установленные в зеленом парке здания. Эти новые «башни в парке» будут настоящими машинами для жизни, для работы, покупок и развлечений; вознесшийся к небесам «Сияющий город» дал бы рождение новой урбанистической утопии, освободил бы миллионы от вавилонского смешения.

Спонтанно выросший Нью-Йорк, конечно же, не сровняли с землей для того, чтобы построить запланированный «Сияющий город». Но идеи Ле Корбюзье повлияли на поколения градостроителей. После Второй мировой орды бульдозеров были спущены на большие города не только там, где остались разрушения от войны, но и там, где не было бомбардировок, например в США. Очень часто для «расчистки трущоб» или «городского обновления» выбирали бедные районы. Сложившиеся самоорганизованные сообщества рабочего класса были разорваны на куски, когда на них тестировали идеи Ле Корбюзье в области строительства высоток или скоростных шоссе. Но такие районы выглядели хаотичными и уродливыми.

Идея города как дикого и опасного места красной нитью проходит через религию, политику и культуру, начиная с видений Де Квинси и того, как Диккенс описывает городскую несправедливость; эту же идею поддерживает голливудский нуар, в котором мегаполисы представлены как среда, насыщенная порчей всех видов, да и эксперименты Джона Кэлхуна с крысами говорят о том же. Стремление разрушить Вавилон и начать все снова заразно.

В недавней масштабной урбанизации, охватившей Китай, густонаселенное, отравленное ядро таких городов, как Шанхай или Пекин, было снесено бульдозерами, а их обитателей переселили в пригородные высотки. Это было сделано во имя создания опрятных сверкающих мегаполисов, которые выглядели бы и ощущались как современные и упорядоченные. В городах вроде Мумбаи или Лагоса неформальные поселения намечены как цель для уничтожения в попытках придать гигантам блеск глобальных метрополисов. Идея того, что научно спроектированная городская среда может освободить нас от иррационального урбанистического хаоса, остается по-прежнему влиятельной.

Но что дает городам их «анархическую предприимчивость», их «лютую и ужасную энергию» (в терминах Уэллса), как не царящие в них хаос и смешение? Урбанизированные крысы Кэлхуна могли погружаться в насилие под давлением высокой плотности жизни, но люди куда лучше умеют приспосабливаться. Большие метрополисы построены на слоях истории и на миллиардах внутренних противоречий. Никто не знает, как они на самом деле работают, несмотря на все теории, которые мы создали за тысячелетия. Они выглядят такими уязвимыми и неконтролируемыми, им вроде бы не хватает логики, так что они вот-вот свалятся в анархию и придут к коллапсу. Они питаются нашими желаниями, грехами и эгоизмом в той же степени, как нашими рациональными мыслями и благими намерениями. Они жутки и невообразимы, но в то же время они вдохновляют и возвышают. Они велики, зловещи, безжалостны, но одновременно успешны и могущественны. В них есть секс-шопы и оперные театры, соборы и казино, пип-шоу и картинные галереи. Конечно, мы хотим хорошую канализацию и поменьше проституток, но очищенный город чаще всего теряет свою зажигательную энергию. Налет въевшейся грязи необходим ему в той же степени, как и забота о чистоте. Места, где моральные нормы низки и даже вообще отсутствуют, сосредоточения гламура и благосостояния создают противоречивый и беспокойный характер больших городов, тот самый, что и дает им энергию. Мегаполис – это утопия и антиутопия в одном и том же месте и времени.