Появляется картинка.

Экстерьер: Улица. День. В кадре средним планом старый загородный дом.

Смена сцены.

Интерьер: Гараж. В нем фургон Гудмана. И сам Гудман. На нем респиратор. Он перекрашивает пульверизатором машину. Камера берет в фокус автомобильные номера. Их открутили. Они лежат на полу.

Экстерьер: Улица. Дом Кэтрин Вуд. Вечер.

Гудман сидит в своем фургоне и наблюдает за Кэтрин.

Наконец девочка выходит и идет вниз по улице.

Интерьер: Салон машины Гудмана. Гудман натягивает на голову балаклаву и переключает коробку передач.

Смена сцены.

Гудман закончил перекрашивать машину. Берет с заднего сиденья другие номера.

Интерьер: Салон машины Гудмана. Его лицо спокойно.

Камера плавно смещается от его лица вглубь салона, проходит сквозь обшивку, и в кузове фургона мы видим перепуганную Кэтрин Вуд. Ее руки связаны, а рот заклеен скотчем. Весь кузов обтянут прозрачной пленкой.

Смена сцены.

Гудман прикручивает номера к машине.

Гудман сидит в фургоне, напротив Кэтрин Вуд. В его руках блокнот и ручка. Он пристально всматривается в лицо испуганной девочки. Старательно улавливает ее эмоции и записывает в блокноте.

Крупный план: Блокнот.

«В ее глазах отражался животный ужас. Она даже не плакала. Страх сковал ее… Забавно, подобные сцены именно так и выглядят в кино. Значит, кое-что они все же передают достоверно».

Вступает саундтрек.

Взмахнув рукой, Гудман рассекает Кэтрин горло.

Кровь заливает его лицо. Он берет блокнот и, наблюдая за тем, как девочка умирает, делает записи.

Смена сцены.

Лейкоз – слово, которое семилетний Андрей знал еще до того, как пошел в первый класс и научился писать его неровным детским почерком на страницах школьных линованных тетрадей. До девяти лет он был убежден, что причиной смерти не может быть ничего, кроме лейкоза. Эта болезнь уносила жизни всех, кого он знал. Она убивала в считаные месяцы каждого без разбора. Первыми в их семье скончались бабушка и дедушка по материнской линии.

Человек смертен – известно и ребенку. Андрей знал чуть больше: смерть всегда наступает от лейкоза. Спустя несколько лет после заселения в один из новых кирпичных домов в российском городе Томске это знали все, кто там жил.

Но у всего есть предыстория. И порой в нее невозможно поверить.

В самом начале девяностых годов прошлого века в одном из песчаных карьеров Томской области была утеряна капсула, внутри которой находился цезий-137. Источник ионизирующего излучения типа ИГИ-Ц-4. Предприятие, производившее щебень, использовало радиоизотопный уровнемер для измерения среды. Капсула находилась в нем. Она – главный его элемент.

И этот элемент, содержащий радиоактивный нуклид, попросту потеряли.

Порой предыстории похожи на бред.

Поиски велись небрежно. В конце концов они прекратились. Начальство решило, что кто-то из рабочих украл капсулу и продал на черном рынке. В те годы в разваливающейся на части стране возможно было продать что угодно, главное – знать, где это что угодно находится.

Но капсулу никто не крал. На беду будущих жителей нового кирпичного дома в городе Томске, ее замуровали вместе со щебнем в одну из стен.

Случается, предыстории не отличить от больных фантазий серийного убийцы.

Новоселы начали пропускать через себя смертельную дозу облучения еще до того, как распаковали чемоданы. Они прикидывали расстановку мебели и медленно умирали. Обреченные дети расставляли в своих новых светлых комнатах учебники. Родители пили вино, усевшись на коробки с одеждой, обсуждали, какого цвета повесить занавески; строили планы на долгие годы вперед и не знали, что у них не осталось и пары лет.

Некоторые предыстории напоминают ранние романы Стивена Кинга.

Летом, спустя полгода после того, как дом, в стенах которого таилась смерть в чистом виде, заселили, в одной из квартир умерла восемнадцатилетняя девочка. Затем ее брат-близнец. Следом обезумевшая от горя мать. А еще через семь недель квартира опустела: скончался отец. Причина смерти всех членов молодой семьи – острый лейкоз.

Заехали новые жильцы. Молодожены с грудным ребенком. Младенец не дожил до года. А его родители не успели оправиться от трагедии. Причина смерти…

Семья Андрея жила этажом выше. Стена с замурованной капсулой проходила через родительскую спальню. Рядом находилась комната, в которой жили бабушка и дедушка. Мечта о скромном семейном счастье – жить всем близким под общей крышей – превратила Андрея и его сестру в круглых сирот. Сами дети выжили только потому, что их комната располагалась в другом конце большой квартиры от радиоактивной стены. Со временем кроватку годовалой Даши родители планировали поставить в своей комнате. А пока шел ремонт, пока груды нераспакованных вещей захламляли квартиру, сестра жила в комнате брата. Впрочем, не было нужды переставлять кроватку и позже: Андрей с удовольствием и несвойственным для мальчиков его возраста умением справлялся с Дашей. Менял пеленки, укачивал, когда она плакала, разогревал кашу и, как учили, прежде чем дать ее девочке, проверял, не слишком ли она горячая, капал немного на руку и сосредоточенно прислушивался к ощущениям.

За два месяца до переезда в тот дом Даша отказалась от грудного молока. И это вторая причина, по которой она осталась жива: отравленное цезием молоко не попадало в организм. Девочка предпочитала каши.

Врачи не смогли установить связь между смертями и решили, что всему виной плохая наследственность. Очень плохая наследственность. Трех разных семей.

Тревогу поднял отец Андрея. Он обратился в санэпидстанцию с просьбой проверить радиационный фон проклятого дома, но так и не узнал, что именно убивало его и остальные семьи. Он умер от лейкоза в стенах городской больницы.

В некоторые предыстории невозможно поверить.

Но что толку от того, что кто-то усомнится в ее правдивости?

Капсула забрала жизни одиннадцати человек. И еще семнадцать сделала инвалидами.

Так, оставшись сиротами, Андрей и Даша попали в детский дом.

Я узнал тебя сразу, как только увидел. Прошло столько лет, но я узнал тебя, Эндрю. Напротив дома, в котором ты снял комнату, было кафе. «Бинк», кажется, так оно называлось. А может, и нет. Вряд ли это имеет хоть какое-то значение, правда?

Бретт сказал, что ты дома, получил деньги и уехал. А я сел в том кафе и принялся ждать. Сотни раз я представлял этот момент, проигрывал его в голове. Видел тебя молящим о пощаде; видел смеющимся в дуло пистолета; видел искренне раскаявшимся. Но самое страшное, что я видел, – это твои удивленные глаза; глаза человека, не сделавшего ничего плохого.

Я не знал, как ты отреагируешь на меня, но это не имело значения. Главное – чтобы камень, чертов камень, который ты притащил с собой из России, который тебе подарила мама за несколько месяцев до своей смерти, камень, который ты показывал мне множество раз и рассказывал о нем, – главное, чтобы этот камень не был простым совпадением, нелепым стечением обстоятельств. Именно ты должен был обронить его, пока душил мою дочь, ты и никто другой. Иначе все, что я делал эти годы, было совершенно напрасно и бессмысленно.

Ты понимаешь меня, Эндрю? Понимаешь, о чем я?

В кармане я сжимал рукоятку «Сикампа». Много лет назад я купил его для самообороны, но когда ты душил моего ребенка, этот крохотный пистолет домохозяек лежал на своем месте, дома, а я находился на работе, снимал очередной дешевый фильм, название которого уже не вспомнить даже мне. Он не помог защитить дочь. Но должен был помочь поквитаться за ее смерть. Я не из тех американцев, что складируют в своем гараже целый арсенал. Я полагал, что малокалиберного пистолета вполне достаточно, чтобы в случае чего дать отпор паре наркоманов, вздумавших ограбить меня. Возможно, поэтому ты все еще жив. Будь у меня что посерьезней – твои мозги разлетелись бы по всему кварталу. Я понимал, что полиция сможет выйти на меня по пуле, которую извлекут из твоего черепа, я читал, у них есть для этого всякие хитрости. Но мне было все равно. Я не думал о том, что собираюсь убить тебя из оружия, зарегистрированного на мое имя. Разве это важно? Моя жизнь закончилась в то лето, в двухтысячном. В каждом штате, в каждом городе, где бы я ни останавливался, я старался найти укромное место и там израсходовать пару сотен патронов. За почти двадцать лет эта кроха изрыгнула из своего крохотного ствола несколько тысяч пуль. И каждая в моем воображении била точно в цель. В твою голову.

Я прождал тебя весь день. Боялся отойти в туалет. Пару раз все-таки пришлось это сделать, и оба раза по возвращении за столик мне приходилось по несколько часов унимать дрожь во всем теле: я боялся, что за этот короткий отрезок времени, пока я мочился, ты ушел.

И когда наступил вечер, я больше не мог заставить себя сидеть и просто ждать. Чем ниже садилось солнце, тем крепче росла уверенность в том, что тебя уже нет в квартире, что ты улизнул от меня. Помню, даже сделалось дурно, голова пошла кругом, и я вышел на воздух. Вечерняя прохлада немного успокоила. От выкуренных сигарет сводило кишки, за тот день я смял не меньше трех пачек. Я глубоко втянул воздух, прикрыв глаза. А когда вновь открыл их, сердце на мгновение перестало биться: я увидел тебя.

Они пишут: «Установлено, что чаще всего люди, страдающие психопатологическим синдромом, рождаются в неблагополучных семьях…»

Как только я поступлю в колледж, папаша подарит мне красный «Шевроле Корвет» семьдесят девятого года. Он сам сказал мне об этом, да и я частенько слышу, как предки спорят на эту тему. Мамаша против, она считает, что это слишком дорогая и опасная машина для подростка. Смешно: когда они замечают меня во время ссоры, они немедленно умолкают и, глупо улыбаясь, меняют тему.

«Кейт, дорогая, – говорит папаша мамаше, – поговорим об этом завтра. Что у нас на ужин? Я безумно голоден».

Мне грустно и смешно от этого зрелища. По их мнению, я, видимо, безмозглый детеныш. В такие моменты я дарю им улыбку, полную любви и наивности. Больше всего на свете не хочется, чтобы они подумали, будто расстроили меня своей ссорой. Потому что тогда мне точно не избежать долгого и нудного разговора о том, как они любят друг друга и, разумеется, меня тоже, но у взрослых так бывает, иногда, когда выдастся особенно паршивый день, они могут немного быть не в духе, только это, конечно, ничего не меняет, и они души не чают друг в дружке, как и в прежние времена, и все в таком духе.

Они пишут: «Отцы серийных убийц часто отличаются жестокостью, а матери – холодностью и отсутствием любви к своему ребенку…»

Ненавижу, когда они ссорятся. В такие дни они донимают меня поочередно неловкими извинениями, сдобренными приступами нежности и любви. Я могу обернуть это в свою пользу; получить в такие моменты все, что вздумается. Но чаще всего не хочу. У меня все есть. А терпеть это ради чего-то незначительного – непомерная плата.

Я улыбаюсь им.

«Я люблю вас».

«И мы тебя, золотце. А теперь иди спать, хорошо?»

«Конечно».

Тогда я поднимаюсь в свою комнату, и больше они не ругаются.

Пишут: «Отличительной чертой серийных убийц является неудержимая внутренняя агрессия, накапливающаяся в них годами».

Я не задумываясь отдам руку, лишь бы это оказалось правдой. Пустота – вот что внутри меня. Ноль не может множиться. Агрессия – это чувство; одно из многих чувств, мне практически недоступных. Я охочусь на них, сколько себя помню. За любыми. Без разбора. С тех самых пор, как впервые удалось вкусить их сладость, когда мне в руки попался Геракл.

Я помню. Тот момент невозможно забыть.

Никакой уверенности. Одна интуиция. Глухой стук в глубине сознания – «его нужно убить».

Попробовав однажды сильный наркотик, ты уже не сможешь жить без него. Тебе остается лишь одно – находить его вновь и вновь; и удивляться: как же ты жил до этого раньше? Жил и не знал, что такое возможно.

Ты видишь смех других детей, но не завидуешь им, потому что попросту не понимаешь, чему именно нужно завидовать. И даже само это чувство, зависть, тебе неведомо.

Нет, в этом дневнике только правда. Конечно, не Геракл открыл мне глаза. Но он упорядочил то, чему до этого у меня не находилось объяснений. Смутные, еле ощутимые зачатки чувств зарождались во мне и раньше. Но дозировка и продолжительность их была такой, что невозможно было распробовать; понять; идентифицировать.

У меня нет никакой агрессии. Я понятия не имею, что это такое. Но я знаю другое: наркотики «любовь», «умиление», «восторг» и прочие – все они слишком слабы для меня. Неопределенные, смешанные, противоречивые, но все-таки чувства во мне способен пробудить лишь один наркотик – смерть.

В этом. Дневнике. Я. Пишу. Только. Правду: Эл-Три-Фута остался бы жив, если бы мне можно было испытать хоть что-то иным способом. Он жил бы хотя бы потому, что такой наркотик достаточно рискованно добывать. В будущем придется использовать весь свой ум, чтобы меня не лишили возможности находить новую дозу.

«Психопатия – это наиболее тяжелые, необратимые изменения личности, не поддающиеся медикаментозному и психологическому лечению. И нет ничего удивительного, скорее наоборот – есть естественная закономерность в том, что самые страшные преступления совершают психопаты» – так они пишут. Но польза от этой писанины только одна.

«Согласно исследованиям, начиная с девяти лет ребенок получает морально-нравственное воспитание из внешнего мира…»

Я живу в окружении эгоистичной заботы.

«…Среднестатистический родитель уделяет общению с ребенком в среднем тринадцать минут в день…»

Каждый вечер меня пытают расспросами о том, как прошел мой день. Думаю, мамаша хочет получить премию «Лучшая мамочка Калифорнии всех времен».

«…Это критически важные годы в воспитании ребенка, пренебрежение которыми может привести к катастрофическим последствиям».

От всей этой писанины есть только один толк: ее можно распечатать и подтираться вместо туалетной бумаги.

Эти психологи, все их многочисленные научные труды – мусор, не имеющий к действительности никакого отношения. Они знают о психопатах не больше, чем астролог о происхождении и эволюции вселенной.

Эл-Три-Фута подарил мне несколько дней счастья. Я и сегодня, вспоминая те дни, испытываю легкое волнение. Нужно ценить это. И я ценю. Волнение – что может быть приятнее этого чувства? Вы испытываете его каждый божий день по малейшему поводу. Когда пересматриваете любимый фильм; открываете первую страницу обещающей быть интересной книги; покупая билет на Бали; делая предложение любимой; каждая минута вашей никчемной жизни – это волнение. Дар, которым вы не вправе владеть, потому что не способны оценить его в полной мере. Приятный холодок, пробегающий по вашим телам, вы порой даже не замечаете. Я же хватаюсь за него, как за спасательный круг, стараюсь успеть прочувствовать его целиком, пока он не исчез, наслаждаюсь каждой секундой, бережно сохраняя в эмоциональной памяти испытываемые ощущения.

Эл хотел лишить меня этого чувства. Ему почти удалось. Он скрыл от меня страх приближающейся смерти так далеко, что пришлось вглядываться в его глаза. Впрочем, я благодарю его и за это. Он позволил мне испытать отчаяние, это горькое, но, несомненно, яркое чувство, когда попытался обмануть меня, что ему не страшно.

И еще кое-что он дал мне. И за это я не забуду его никогда. Благодаря Элу я знаю, что эмоции, испытанные мной в тот последний вечер его жизни, – это всего лишь маленькая толика, блеклая тень, отсвет настоящих переживаний (?чувств). Чтобы испытать их в полной мере, мне нужен кто-то, кто будет бояться смерти по-настоящему; кто-то, кто еще не успел пресытиться вкусом жизни и будет хвататься за нее, ломая ногти в кровь; мне нужен тот, кто любит жизнь каждой клеткой своего тела; юного тела.

Мне нужен ребенок.

До Иллинойса мы ехали почти без остановок.

За рулем, разумеется, сидела Эйлин. Она гнала «Цивик», не обращая особого внимания на ограничения скорости. Не потому, что мы так уж сильно спешили. Вероятно, по-другому она не умела. В общем-то, мне было все равно. Все мои мысли занимала предстоящая встреча с Колином Гарретом – человеком, убившим меня. Раньше я старательно избегал называть вещи своими именами. Я говорил: «попытка убийства»; говорил: «тяжелое ранение»; говорил: «чудом спасся». Но на самом деле Гаррет не ранил меня; и я не спасся. В сущности, этот человек сделал то, что хотел. Забрал у меня жизнь. Мы есть наша память. Лиши нас ее, и что останется? Ничего. Наше «Я» состоит из прошлого, которое, в свою очередь, определяет будущее. Тот, в кого стрелял Гаррет, скончался, и на его месте появился я – «новорожденный» сорокалетний мужчина без принципов; без увлечений; без привычек; без профессии. Параноик, мучимый ночными кошмарами. Кусок мяса. Кадавр, сердце которого билось.

Долгие годы свихнувшийся человек разыскивал меня по всем штатам с единственной целью – убить. Какое горе сподвигло его на это? Что такого я должен был натворить, чтобы он посвятил этому чуть ли не треть жизни?

Ответа я не находил, разумеется.

Вместо этого всплыло в голове, и я сказал:

– Войс овер.

– Что? – спросила Эйлин.

– Так называется общий элемент сценария, когда персонаж говорит, но не на экране. Например, мы слышим его мысли.

– Ты это к чему?

– В том-то и дело, что совершенно ни к чему. Просто появилось только что в голове это бесполезное определение. Каждый раз, когда такое происходит, мне хочется кого-нибудь придушить. Себя.

– Любые воспоминания важны.

– Эйлин. – Я устало поморщился. – Ты говоришь как твой брат. Они могут значить все что угодно. Или не значить ничего. Может быть, я каким-то образом причастен к миру кино, а может, просто любил на досуге почитать википедию обо всем на свете. Стараться связать из таких разрозненных обрывков воспоминаний что-то целое – все равно что сейчас начать расследовать убийство похоронного клоуна в Древнем Риме: элементы колпака отрыли, кости обследовали, а что за чертовщина с ним случилась – одному богу известно.

– Ты есть хочешь? – неожиданно сменила тему Эйлин.

– Не очень. Еще пара пачек «Принглс» осталась.

– В Чикаго остановимся на ночлег.

Я кивнул. Так мы и планировали. Выехав из Нью-Йорка рано утром, мы рассчитывали добраться до Иллинойса еще затемно.

Дорожный указатель сообщил, что мы прибудем туда через пятьдесят миль. Семь часов в дороге утомили меня. Наслаждаться пейзажами я перестал еще до того, как мы проехали Кливленд. Будь моя воля, я бы гнал машину до самого Лос-Анджелеса без остановок на ночлег, меняясь с Эйлин местами каждые, скажем, триста миль, но это, конечно, не решение: понятия не имею, насколько хороший из меня водитель. Мне бы наслаждаться внезапным путешествием в компании с такой красоткой, курить да поглядывать в окно, покачивая ногой в такт какой-нибудь песне, какие обычно крутят на дорожных радиостанциях, но вместо этого я с горечью думал о том, что «Боинг» доставил бы нас до Калифорнии за несколько часов. Только вот документов у меня не имелось никаких, поэтому комфортный перелет мне заказан. Любой перелет. На комфорт мне было плевать. Я лишь мечтал как можно быстрее добраться до Колина Гаррета. Жаждал этой встречи и одновременно боялся ее. Это сродни чувству, какое бывает, когда нужно идти в клинику за результатами анализа биопсии. С одной стороны, вы хотите поскорей узнать, все ли с вами в порядке. А с другой – ваши ноги ватные, и вы откладываете посещение больницы.

Кстати, из-за самолетов, вернее, из-за того, что добраться до Лос-Анджелеса я мог не иначе как на машине, Эйлин и вызвалась поехать со мной. Бак, конечно, тоже порывался, но я отговорил. У него сейчас самая пора заказов, работы невпроворот. Я и Эйлин пытался отговорить, но куда там. И кроме того, ведь действительно, без ее помощи мне пришлось бы намного труднее. По крайней мере, из нас двоих только у нее была новенькая машина, с которой нас вряд ли могут ждать какие-либо сюрпризы в виде внезапной поломки двигателя посреди трассы.

Эйлин.

Я память потерял, а не зрение. И слабоумным не стал. Я прекрасно видел, что нравлюсь ей. И это являлось для меня чем-то непостижимым. Она молода, красива, умна и независима. Эйлин была идеальной. Но какого черта тогда я ей сдался? Может, и у нее есть какой-то маленький секрет от меня? Может, они вместе с Баком меня отпинали в тот день, когда я с ним познакомился? Эта мысль меня развеселила, и на мгновение я перестал думать о Гаррете и о предстоящей с ним встрече.

Мимо проносились крохотные городишки.

В любом из них найдется мотель или даже приличная гостиница. Можно было заночевать там, и не пришлось бы забирать на север, удлиняя себе путь лишними милями. Но посмотреть Чикаго – идея Эйлин, и быть мне проклятым, если решу отказать ей в этом желании.

– Эйлин, – сказал я.

– Что?

– Ты… я… ничего. Будешь чипсы?

Детдом, в который попал Андрей, состоял из двух корпусов П-образной формы в пару этажей. В одном жили мальчики. С первого по четвертый класс – на первом этаже. Остальные – на втором. Девочки и дети дошкольного возраста размещались в корпусе по соседству.

Эти двухэтажные уродцы добивали разрушенную психику вновь прибывших сирот одним своим видом. Серые снаружи и болотно-зеленые изнутри, они напоминали тюрьму. Такие же мрачные, с решетками на окнах. И угрюмые лица детей, с любопытством и злобой глядящих сквозь эти решетки на новых воспитанников. Но не они беспокоили Андрея. Он не мог перестать думать о сестре.

Цезий, пускай и замурованный в дальней стене от кроватки Даши, все же добрался и до нее. Девочка получила лучевую болезнь и находилась в реанимации. Несколько месяцев врачи боролись за ее жизнь, и все это время Андрей не находил себе места. В свои семь он отчетливо понимал, что если потеряет и сестру, то вряд ли сумеет справиться с этим.

Но Даша пошла на поправку вопреки прогнозам врачей. Когда она окончательно выздоровела, ее отдали в дом малютки – детский дом для детей младше трех лет.

Там она пробыла два года. А после – новый «переезд».

В детдом, состоящий из двух корпусов П-образной формы, где жил ее старший брат.

За Нью-Йорком начинался океан. Дальше бежать уже некуда. Я думаю, ты только поэтому задержался в этом городе дольше обычного, Эндрю.

И я наконец нашел тебя.

Бретт Дойл из агентства «Дойл и сыновья», что в Олбани, был последним, кто помог мне в розыске. Помимо основного гонорара, он взял с меня за ночевки в мотелях, за израсходованное горючее, за жрачку, за вознаграждение тому человеку, что рассказал о твоем местонахождении. Содрал за все, что только смог придумать, но я плевал на это. Не споря, сунул ему деньги. Я бы отдал все, что еще оставалось в моих карманах, потому как информация его была бесценна.

Первый раз Бретт связался со мной вскоре после того, как я пересек границу Пенсильвании и Нью-Йорка. Он сказал, что, возможно, нашел того, кого я разыскивал, то есть тебя, Эндрю. Ты поселился в Бруклине. Работал разнорабочим в крохотной конторе по ремонту квартир, фасадов и всего такого прочего. И вот одним прекрасным вечером телефон Бретта Дойла зазвонил. Звонивший сообщил, что знает того, кого мы разыскиваем. Он наткнулся в интернете на твою фотографию двадцатилетней давности. «Дойл и сыновья» обещали триста долларов за любую информацию о тебе. Они могли себе это позволить, ведь заказчик не скупился на расходы, лишь бы получить результат. Я оплачивал без разбора все счета, приходившие от сыскных агентств, каких, кстати сказать, к тому моменту осталось не так уж и много. Как и большинство американцев ниже среднего класса, мужик этот вряд ли стал бы связываться с копами и сдавать кого бы там ни было, но детективное агентство – это не полиция, а получить три сотни баксов за такое чучело, как ты, – звучит заманчиво.

Тогда-то Бретт и связался со мной. Сообщил, что нашел тебя, но для того, чтобы ты снова не сорвался с крючка, придется немного подождать. Я приехал в Олбани, сообщил Бретту адрес мотеля, в котором снял номер, и стал дожидаться вестей.

Ты слышал когда-нибудь выражение «время остановилось»? А ведь это не просто дурацкая фраза. Время имеет такое свойство, поверь мне, Эндрю, еще как имеет. Я испытал это на своей шкуре, пока ждал звонка от детектива. Наконец он позвонил.

На всякий случай Дойл не стал выпускать тебя из поля зрения. Он продолжил присматривать за тобой, а мне сказал, чтобы я ехал в Нью-Йорк. Он хотел передать тебя, как говорится, из рук в руки. И я немедленно выехал.

Я не верил в происходящее. Боялся позволить себе такое жестокое безрассудство – веру. Тот человек, сообщивший о тебе, мог ошибиться, ведь на фотографии ты еще сопляк с прыщами на носу. В конце концов, он мог просто выдать желаемое за действительное, деньги из воздуха – они распаляют фантазию. Да мог и вовсе обмануть, намеренно. «Ну обознался, извините, а деньги вернуть… ну… такого уговора не было». В камеру за такое не упрячут, так почему бы и не подзаработать немного деньжат? Это все могло закончиться очередной гонкой за фантомом.

Но он не обманул.

И не ошибся.

Наверное, я кричал. Потому что, когда открыл глаза, Эйлин сидела на моей кровати и взволнованно удерживала меня за плечи.

– Тихо, успокойся, это всего лишь сон, – сказала она, – всего лишь сон.

Бесконечно долго я, глубоко дыша, смотрел прямо перед собой. Губы пересохли. Хотелось пить.

– Налей, пожалуйста, воды, – наконец выдавил я из себя.

– Конечно, – отозвалась Эйлин.

Она подала стакан, и я осушил его в три глотка. Холодный липкий пот крупными каплями выступал на моем лбу. Я не уверен, что правильно понимал понятие «паническая атака», но готов поклясться – именно она накрыла меня в тот момент с головой; завладела разумом и телом, сковав и то и другое.

Сон, который я видел, был реальней всех прочих.

Когда ко мне начала возвращаться способность думать, первым порывом было собрать вещи и поехать обратно в Нью-Йорк.

Я грезил о своей никчемной жизни в полном неведении. Меньше всего на свете мне теперь хотелось вспоминать свое прошлое. И я мечтал забыть то немногое, что вспомнить удалось.

– Эйлин, – произнес я дрожащим голосом.

– Что?

– Я хочу вернуться.

В тот момент я был жалок, я это понимал. Но плевал на это.

– Тебе приснился один из твоих кошмаров? – Эйлин взяла меня за руку и погладила.

– Это не просто кошмар, – сказал я. – Это воспоминание. Я в этом уверен так же сильно, как и в том, что мы находимся в номере придорожного мотеля недалеко от Чикаго.

– С чего ты взял?

«С того, что именно так и было прошлый раз, когда мне приснился твой брат. С того, что доктор Шарп предупреждал об этом. С того, что чувствовал это, осознавал так ясно, как осознает скорую неминуемую смерть человек, выпавший из окна небоскреба».

– Давай вернемся, – повторил я, глядя в стену перед собой.

– Что тебе приснилось?

Я медленно перевел взгляд на Эйлин, посмотрел ей в глаза и еле слышно произнес:

– Девочка.

– Расскажи мне, пожалуйста.

Я не мог это сказать, глядя на Эйлин. И вновь отвел взгляд на стену. Не моргая и почти не дыша, я прошептал:

– Я видел ребенка. Девочку. Она кричала. Ее глаза молили о пощаде. Она трепыхалась. Извивалась всем телом. Лицо покрывала густая кровь. Кровь из раны на ее лбу. Совсем ребенок, – повторил я упавшим голосом.

Замолчал. Взял с тумбочки сигарету и закурил. Я не чувствовал вкус дыма. Комната начала размываться, контуры ее слились в расплывчатое пятно. Я плакал.

– Что же это? Как же так? Разве такое возможно? – Я слышал свой голос, но не узнавал его. – Это не может быть правдой.

Я повторял эти слова снова и снова; бормотал их под нос. Тихо. Неразборчиво. Для себя.

Эйлин обняла меня. Я уткнулся носом через футболку в ее упругую грудь. Сквозь ткань вдыхал аромат тела; чувствовал ее тепло. Не отрывая лица от груди Эйлин, я сказал:

– Я задушил ее, Эйлин. Задушил голыми руками.