Ночь была исключительно темная, почти безлунная. Под порывами ветра дрожали стекла на Даунинг-стрит, 10. Черчиллю требовался совет друга – решительного и трезвомыслящего.

Он вызвал Бивербрука в Комнату правительства в самом начале первого. Можно было не сомневаться, что Бивербрук еще бодрствует. Будучи министром авиационной промышленности, он работал в те же часы, что и Черчилль, понукая и принуждая своих сотрудников отыскивать новые пути повышения темпов производства на британских авиационных предприятиях. Кратковременный бунт Бивербрука был чем-то вроде всплеска мальчишеской обиды, направленного на то, чтобы заручиться поддержкой Черчилля в борьбе против министерства авиации: всерьез в отставку он не собирался.

На это совещание уже явились два главных человека в Адмиралтействе – Первый лорд Альберт Виктор Александер и его начальник военно-морского штаба – Первый морской лорд сэр Дадли Паунд. В комнате так и чувствовалось напряжение. Вопрос о том, что делать с французским флотом, свелся к простой альтернативе: предпринять ли попытку захватить этот флот, чтобы он не попал в руки Гитлера, или не делать этого. Королевский военно-морской флот уже готов был выполнить только что разработанный план по «одновременному захвату, установлению контроля или эффективному выведению из строя всех доступных кораблей французского флота». Имелись в виду все французские корабли, находящиеся в английских портах Плимут и Саутгемптон, а также те, что стоят на французских базах в Дакаре, Александрии и алжирском Мерс-эль-Кебире. Один из элементов плана (имевшего кодовое название «Операция "Катапульта"») касался самой важной базы – Мерс-эль-Кебир – и небольшого порта Оран, находившегося в трех милях от Мерс-эль-Кебира. Там стояли на якоре некоторые из наиболее мощных кораблей французского военно-морского флота (среди них – два современных линейных крейсера, два линкора и еще 21 боевая единица – корабли и подводные лодки).

Времени было в обрез. Эти корабли были готовы выйти в море в любой момент, а попав под контроль Германии, они сместили бы баланс сил на море – особенно в Средиземноморском регионе. Никто не рассчитывал, что Гитлер будет придерживаться своего обещания и позволит французскому флоту бездействовать в течение всей войны. Похоже, опасения Адмиралтейства подтверждались зловещим развитием событий: как выяснила британская разведка, немцы заполучили французские военно-морские шифры и уже используют их.

Черчилль понимал: как только начнется операция «Катапульта», ее командующему, возможно, придется применить силу, если французы добровольно не согласятся передать Британии свои корабли или вывести их из строя. Руководство операцией поручили вице-адмиралу Дж. Ф. [Джеймсу Фаунсу] Сомервиллу, который уже встречался со своим лондонским начальством, чтобы обсудить этот план. Сомервилла весьма беспокоила сама мысль о том, чтобы стрелять по французам. Британия и Франция совсем недавно были союзниками; они вместе объявили войну Германии, и их войска сражались бок о бок, неся многотысячные потери в тщетной попытке остановить натиск Гитлера – не говоря уже о флотском братстве. Моряки всех стран, даже воюющих между собой, ощущали мощное родство друг с другом; море, со всеми его тяготами и опасностями, было для них общим противником. Они признавали, что их долг – спасать всех, кто оказался за бортом, будь то вследствие несчастного случая, шторма или военных действий. В понедельник утром Сомервилл отправил в Адмиралтейство телеграмму, настаивая, что «применения силы следует избегать любой ценой».

Впрочем, он был готов полностью выполнить все приказы – и он обладал всеми средствами для этого. Адмиралтейство отрядило под его командование убедительную боевую группировку (под кодовым названием «Соединение Эйч» [ «Force H»], состоящую из 17 кораблей, в число которых вошли линейный крейсер «Худ» и авианосец «Арк Ройал»). К ночи с воскресенья на понедельник, когда Черчилль вызвал Бивербрука, флотилия уже собралась в Гибралтаре, готовая выдвинуться к Мерс-эль-Кебиру.

Вице-адмиралу Сомервиллу требовался лишь финальный приказ.

В ту ветреную ночь Первый морской лорд Паунд высказался на Даунинг-стрит в пользу нападения на французские корабли. Александер, Первый лорд Адмиралтейства, поначалу не был уверен, но вскоре встал на сторону Паунда. Но Черчилля все еще терзали сомнения. Для него это было «ужасное решение, самое противоестественное и мучительное, которое мне когда-либо приходилось принимать». Ему требовалась ясность взгляда, присущая Бивербруку.

И Бивербрук проявил свою знаменитую решительность. Он без всяких колебаний высказался за атаку. Он утверждал: не может быть никаких сомнений, что Гитлер присвоит французские корабли, даже если их капитаны и экипажи попробуют этому воспротивиться. «Немцы вынудят французский флот присоединиться к итальянцам, тем самым взяв под контроль Средиземное море, – заявил он. – Они заставят его это сделать, угрожая, что если Франция откажется, то они в первый день сожгут Бордо, во второй день – Марсель, а на третий – Париж».

Этот аргумент убедил Черчилля. Но, как только он отдал приказ начинать, его ошеломила мысль о масштабах событий, которые могут за этим последовать. Схватив Бивербрука под локоть, он вытащил его в сад позади дома номер 10. Было почти два часа ночи. Дул сильный ветер. Черчилль быстро зашагал по саду, Бивербрук с трудом поспевал за ним. У Бивербрука разыгрался приступ астмы. Он остановился, тяжело дыша, с трудом глотая воздух. Черчилль вслух подтвердил, что единственный выход – атака. И заплакал.

Сомервилл получил финальные распоряжения 2 июля, во вторник, в 4:26. Операция должна была начаться с предъявления Сомервиллом ультиматума Марселю Жансулю, французскому адмиралу, командовавшему базой Мерс-эль-Кебир. В ультиматуме предлагалось три варианта действий: присоединиться к Англии в борьбе против Германии и Италии; перевести корабли в один из британских портов; перевести корабли в один из французских портов Вест-Индии, где с них можно будет снять орудия (или же корабли можно будет передать на хранение Соединенным Штатам).

«Если вы отвергнете эти справедливые предложения, – говорилось в послании Сомервилла, – я должен с глубоким сожалением потребовать, чтобы вы потопили свои корабли в течение шести часов. И наконец, если это не будет выполнено, я имею приказ правительства Его Величества применить любую силу, которая может оказаться необходимой для того, чтобы ваши корабли не попали в руки немцев или итальянцев».

«Соединение Эйч» отбыло из Гибралтара на рассвете. В 22:55 адмирал Паунд (по поручению Черчилля) отправил Сомервиллу радиограмму: «Вам поручается выполнить самую неприятную и трудную задачу из всех, которые когда-либо приходилось выполнять английским адмиралам. Однако мы полностью доверяем вам и рассчитываем, что вы выполните его неукоснительно».

В тот же день, 2 июля, во вторник, Гитлер в Берлине велел своим командующим сухопутными, морскими и воздушными силами оценить перспективы полномасштабного вторжения в Англию. Это стало первым реальным свидетельством того, что он начал серьезно рассматривать возможность такого нападения.

До этого он проявлял мало интереса к вторжению. Франция пала, британская армия была серьезно дезорганизована после Дюнкерка, и Гитлер предполагал, что Англия так или иначе отстранится от участия в войне. Ему было жизненно необходимо, чтобы это произошло как можно поскорее. Англия оставалась для него последним препятствием на западе: Гитлеру требовалось устранить эту помеху, чтобы можно было сосредоточиться на долгожданном вторжении в Советский Союз, избежав войны на два фронта (в немецком языке, известном своим умением «упаковывать» сложные понятия в причудливые, но единственные слова, отыскался термин и для этого: Zweifrontenkrieg). Гитлер верил, что даже Черчилль рано или поздно вынужден будет признать: дальнейшее противостояние глупо. Как полагал Гитлер, война на западе была уже почти завершена. «Положение Британии безнадежно, – заверял он генерала Франца Гальдера, начальника Генерального штаба сухопутных войск вермахта. – Мы победили в этой войне. Наш успех уже неотвратим». Гитлер пребывал в настолько твердой уверенности, что Англия пойдет на переговоры, что даже распорядился о демобилизации 40 дивизий вермахта – четверти своей армии.

Но Черчилль повел себя неблагоразумно. Гитлер уже не раз пытался косвенным образом прозондировать почву насчет мирного соглашения, действуя через самых разных посредников, в том числе через шведского короля и Ватикан; но все эти предложения либо отклонялись, либо просто игнорировались. Чтобы не давать Британии предлога для отказа от мирного соглашения, он запретил шефу люфтваффе Герману Герингу устраивать авианалеты на те районы Лондона, где проживало гражданское население. О возможном вторжении на Британские острова он думал с тревогой и неохотой – и по весьма веским причинам. Предварительные исследования, независимо проведенные силами немецкого военно-морского флота задолго до того, как сам Гитлер начал задумываться о вторжении, подчеркивали ряд серьезнейших препятствий на этом пути, отмечая прежде всего слабую подготовку относительно небольшого немецкого флота к операциям такого рода. Армия также предсказывала множество опасных затруднений.

Неуверенность Гитлера теперь стала особенно очевидна по тому, какие выражения он использовал в этом новом требовании, обращенном к своим военачальникам. Он подчеркивал, что «план вторжения в Англию еще не принял сколько-нибудь определенную форму» и что его требование лишь предполагает возможность такого вторжения. Но по поводу одного пункта он высказывался весьма определенно: любое вторжение подобного рода будет успешным лишь в том случае, если вначале Германия достигнет полного превосходства в воздухе над Королевскими ВВС.

3 июля, в среду, в три часа ночи, когда «Соединение Эйч» под командованием вице-адмирала Сомервилла уже приближалось к средиземноморскому порту Оран, один из эсминцев группировки послали вперед. На его борту находились три офицера, которым предстояло наладить канал коммуникаций с французами. Неподалеку громоздились развалины древнеримского города со зловещим названием Вультурия. Вскоре французскому адмиралу Жансулю, командовавшему базой Мерс-эль-Кебир, было направлено послание с требованием о встрече. Начиналось оно с залпа лести: «Британский военно-морской флот надеется, что его предложения позволят вам, а также славному и доблестному французскому военно-морскому флоту быть на нашей стороне». Французского адмирала заверяли, что если он согласится на отплытие своих кораблей вместе с Королевским флотом, то «ваши корабли останутся вашими и в будущем ни у кого не возникнет повода для беспокойства».

Послание заканчивалось такими словами: «Группировка Британского флота находится в море близ Орана и готова с радостью встретить вас».

Адмирал отказался от встречи с британскими офицерами. Они направили ему полный текст ультиматума в письменном виде. Было 9:35 утра. Британский вице-адмирал Сомервилл приказал просигнализировать французам: «Мы искренне надеемся, что наши предложения окажутся приемлемыми и что вы будете на нашей стороне».

Между тем самолеты-разведчики, запущенные с авианосца «Арк Ройал», прикомандированного к «Соединению Эйч», сообщили, что по некоторым признакам французские корабли готовятся к отплытию – «разводя пары и сворачивая тенты на палубах».

В 10 утра французский адмирал передал британцам послание, где заверял, что никогда не позволит французским кораблям попасть под немецкий контроль, но при этом клялся (с учетом полученного ультиматума) ответить на применение силы силой. Он повторил эту клятву час спустя, обещая ничего не жалеть для защиты своего флота.

Напряжение росло. В 11:40 британцы отправили послание, в котором заявлялось: ни одному из французских кораблей не позволят выйти из гавани, пока условия ультиматума не будут приняты. Британская воздушная разведка сообщала о новых признаках того, что французский флот готовится к выходу в открытое море. На мостиках кораблей собрался полный состав экпипажей, необходимый для такого выхода.

Вице-адмирал Сомервилл распорядился, чтобы один из самолетов с авианосца «Арк Ройал» начал сбрасывать мины у выхода из гавани.

Сомервилл уже собирался сообщить французам, что в 14:30 он начнет бомбардировку их кораблей, если условия ультиматума не будут выполнены. Но тут пришли вести от французского адмирала, соглашавшегося на очные переговоры. К этому моменту Сомервилл заподозрил, что французы просто тянут время, но он все равно отправил к ним одного из своих офицеров. Встреча прошла на борту французского флагманского корабля «Дюнкерк». Началась она в 16:15, когда все французские корабли уже были полностью подготовлены к отплытию и все буксирные катера заняли свои места.

Но Сомервилл приказал, чтобы сбросили еще мины – в гавани Орана, расположенной неподалеку.

Встреча на борту «Дюнкерка» обернулась неудачей. Французский адмирал «пребывал в крайнем возмущении и гневе, сообщал британский представитель. Беседа затянулась на час, но закончилась безрезультатно.

Между тем в Лондоне и Черчилль, и Адмиралтейство теряли терпение. Французский адмирал явно пытался выиграть время, однако то же самое, судя по всему, проделывал и Сомервилл. Его нежелание атаковать было вполне понятно. Однако пришла пора действовать. Скоро должно было стемнеть. «Оставалось лишь отдать [Сомервиллу] прямой приказ выполнить это отвратительное задание и не задавать больше никаких вопросов, – писал «Мопс» Исмей. – Но все, кто присутствовал при составлении черновика этого послания, невольно ощущали печаль, а в каком-то смысле – вину». Первоначально Исмей выступал против нападения на французский флот – и из нравственных соображений, и из опасений, как бы Франция не объявила войну Британии. «Пинать лежачего – некрасивый поступок в любое время, – писал он. – Но когда этот человек – ваш друг, который уже понес чудовищные потери, такое поведение граничит с бесчестьем».

Адмиралтейство отправило Сомервиллу телеграмму: «Побыстрее урегулируйте вопрос, иначе вам, возможно, придется иметь дело с французскими подкреплениями».

В 16:15, когда встреча на борту «Дюнкерка» только начиналась, Сомервилл сигнализировал французам: если они к 17:30 не примут ни один из вариантов, предусмотренных исходным британским ультиматумом, он потопит их корабли.

«Соединение Эйч» приготовилось к сражению. Французы сделали то же самое. Покидая «Дюнкерк», британский представитель услышал позади себя сигнал: «К бою!» Он добрался до своего корабля в 17:25, за пять минут до истечения срока, установленного Сомервиллом для французов.

Этот срок пришел – и миновал.

В Портсмуте и Плимуте, где также шла операция по захвату французских кораблей, британские силы почти не встретили сопротивления. «Выступление было неожиданным и в силу необходимости внезапным, – писал Черчилль. – Были использованы превосходящие по численности силы, и вся операция показала, как легко немцы могли бы завладеть любыми французскими военными кораблями в портах, находившихся под их контролем».

Черчилль описывал эти действия в британских портах как по большей части «дружественные»: некоторые французские экипажи были даже рады уйти со своих кораблей. Но одна боевая единица оказала сопротивление – гигантская подводная лодка «Сюркуф», названная в честь французского корсара XVIII века. Как только британский отряд устремился на борт, французы попытались сжечь инструкции и затопить субмарину. Началась перестрелка, в результате которой погиб один французский моряк и три британских. Затем подлодка «Сюркуф» тоже сдалась.

А в Средиземном море, близ Мерс-эль-Кебира, вице-адмирал Сомервилл наконец приказал открыть огонь. Было 17:54: после его «крайнего срока» прошло уже почти полчаса. Свои корабли он расположил на «расстоянии максимальной дальности выстрела» (с учетом условий видимости оно составило 17 500 ярдов – чуть меньше 10 миль).

Первый залп – недолет. Второй залп накрыл волнорез. Куски бетона полетели в воздух, некоторые попали по французским кораблям. Третий залп – точно в цель. Большой французский линкор «Бретань», с командой 1200 человек, взорвался, громадный оранжевый столб огня и дыма взметнулся в небо на сотни футов. Взорвался также один из эсминцев. Гавань заполнилась дымом, что мешало работе британских корректировщиков огня, находившихся на борту своих кораблей и в воздухе.

Через минуту после того, как британцы начали стрелять, французы открыли ответный огонь – с применением больших корабельных орудий и тяжелой артиллерии, расположенной на берегу. Снаряды ложились все ближе и ближе к британским кораблям: артиллеристы брали все более точный прицел.

Сомервилл отправил в Лондон радиограмму: «Нахожусь под массированным огнем».

На Даунинг-стрит Черчилль сказал Александеру, Первому лорду Адмиралтейства, что «французы сейчас сражаются во всю силу – впервые с начала войны». Черчилль ожидал, что Франция вот-вот объявит Британии войну.

Британские снаряды поразили еще один французский линкор. Взметнулся каскад оранжевых языков пламени. Большой французский эсминец получил прямое попадание, как раз когда он пытался покинуть гавань.

В общей сложности корабли «Соединения Эйч» выпустили 36 залпов (каждый снаряд имел диаметр 15 дюймов и был начинен фугасными взрывчатыми веществами) – пока не умолкли французские орудия. Сомервилл отдал приказ прекратить огонь в 18:04, всего через 10 минут после начала обстрела.

Когда дым стал рассеиваться, Сомервилл увидел, что линкор «Бретань» исчез. В ходе этой атаки и последующих боевых действий погибли 1297 французских офицеров и матросов. Это примерно 130 жертв в минуту (если вы любите статистику). Около тысячи погибших пришлось на долю «Бретани». Корабли «Соединения Эйч» не понесли никаких потерь убитыми или ранеными.

Вскоре на Даунинг-стрит, 10 начали поступать новости об этом сражении. Черчилль расхаживал по своему кабинету, повторяя: «Ужасно, ужасно».

Этот бой произвел на него глубочайшее впечатление, отметила его дочь Мэри в своем дневнике. «Как ужасно, что мы вынуждены стрелять по нашим прежним союзникам, – писала она. – Папа потрясен, он очень скорбит из-за того, что возникла такая необходимость».

Со стратегической точки зрения эта атака давала очевидные преимущества (нанося немалый ущерб французскому флоту), но для Черчилля не меньшее, а то и большее значение имело то, о чем она сигнализировала. До сих пор многие наблюдатели полагали, что Британия будет стремиться заключить мир с Гитлером – теперь, когда Франция, Польша, Норвегия и огромное количество других стран оказались под его контролем. Но эта атака стала ярким и неопровержимым доказательством того, что Британия не намерена сдаваться. Доказательством для Рузвельта – и для Гитлера.

На другой день, 4 июля, в четверг, Черчилль рассказал палате общин о событиях в Мерс-эль-Кебире, преподнося случившееся как своего рода военно-морской триллер, последовательно повествуя о ходе битвы – в откровенных выражениях, не стесняясь подробностей. Он заметил, что это «удручающие действия», но добавил, что их необходимость не подлежит сомнению: «Я с уверенностью предоставляю парламенту судить о наших действиях. Пусть о них судит наш народ. Пусть о них судят Соединенные Штаты. Пусть о них судят весь мир и история».

Палата общин разразилась криками одобрения, прямо-таки взорвавшись бурным энтузиазмом, охватившим и лейбористов, и либералов, и консерваторов. В этом заключался удивительный трюк Черчилля (он демонстрировал его прежде – и еще продемонстрирует в будущем): умение сообщить печальные новости и при этом ободрить и обнадежить слушателей. Те, кто слушал эту речь, «укрепились духом», как записал Гарольд Никольсон в своем дневнике за тот день. Несмотря на безотрадные обстоятельства и еще более безотрадные перспективы (ведь теперь Франция могла объявить войну Британии), Никольсон ощущал нечто вроде эйфории. «Если мы сможем и дальше продолжать в том же духе, – писал он, – мы и в самом деле победим в войне. Что за схватка! Какой шанс для нас! Наши действия против французского флота оказали колоссальное воздействие на весь мир. Я чувствую колоссальную непреклонность».

Аплодисменты продолжались несколько минут. Черчилль плакал. Джон Колвилл услышал, как среди общего шума он проговорил: «Как это все печально».

Общественность тоже аплодировала. Социологическое исследование управления внутренней разведки от 4 июля показало, что новость об атаке «была воспринята во всех регионах с удовлетворением и облегчением. ‹…› Есть ощущение, что эти волевые действия дают желанные доказательства силы и решительности правительства». Гэллаповский опрос за июль 1940 года показал, что 88 % респондентов-британцев поддерживают своего премьер-министра.

Однако в самом Адмиралтействе многие осуждали эти действия. Старшие офицеры, участвовавшие в атаке, называли ее «актом откровенного предательства». Французские морские офицеры направили Сомервиллу весьма резкое письмо, в котором (по словам «Мопса» Исмея) обвиняли вице-адмирала в том, что он «покрыл позором всех моряков». Сомервилл старался делать вид, что он не обращает внимания на эту отповедь, но Исмей отмечал: «Уверен, это очень сильно его задело».

Вскоре этот эпизод вызвал некоторое напряжение во время одного делового ланча на Даунинг-стрит. Клементину известили, что один из ожидаемых гостей, генерал Шарль де Голль (живший тогда в Англии), пребывает в еще более беспокойном настроении, чем обычно, так что ей надо бы проследить, чтобы все присутствующие вели себя идеально. Среди приглашенных была и Памела Черчилль.

На том конце стола, где сидела Клементина, беседа свернула на опасную территорию. Жена премьера выразила де Голлю надежду, что теперь французский флот объединится с Британией в ее борьбе против Германии. «На это, – вспоминала Памела, – генерал сухо ответил, что, как он полагает, истинное удовлетворение французский флот получит, если повернет свои орудия "против вас!"» (то есть против британского флота).

Клементина с симпатией относилась к де Голлю, но она остро осознавала, как глубоко ее муж скорбит о том, что Британии пришлось потопить французские корабли. Поэтому она тут же обрушилась на генерала – и на своем идеальном французском устроила ему настоящую выволочку «за то, что он позволил себе произнести слова и выразить чувства, которые не подобают ни союзнику, ни гостю нашей страны» (как описывает это Памела).

Черчилль, сидевший на дальнем конце стола, попытался разрядить напряжение. Наклонившись вперед, он извиняющимся тоном сказал (по-французски):

– Вы должны простить мою жену, генерал: она говорит по-французски слишком хорошо.

Клементина воззрилась на мужа.

– Нет, Уинстон, – резко бросила она.

Затем она снова повернулась к де Голлю и, опять перейдя на французский, заметила:

– Причина не в этом. Есть определенные вещи, которые мужчине может сказать только женщина, а не мужчина. И я говорю их вам, генерал де Голль.

На другой день де Голль в знак извинения прислал ей большую корзину цветов.

Гитлер всерьез задумывался о мирном соглашении с Британией, которое положило бы конец войне, однако он проникся уверенностью, что ничего подобного достичь не удастся, пока Черчилль остается у власти. Британское нападение на французский флот в Мерс-эль-Кебире неопровержимо доказывало это. В июле Гитлер во время одной из встреч со своим заместителем Рудольфом Гессом рассказал ему, насколько он этим раздосадован и выразил «пожелание», чтобы Гесс отыскал какой-нибудь способ удалить Черчилля с поста премьер-министра – дабы расчистить путь для переговоров с его преемником, который, вероятно, окажется более сговорчивым. Гессу представлялось, что Гитлер возлагает на него важнейшие полномочия – обеспечить мир на западе.

Для Гесса это была желанная честь. Некогда он был ближе к Гитлеру, чем кто-либо в партии. Восемь лет он работал личным секретарем Гитлера, а после неудавшегося нацистского путча 1923 года сидел с ним в Ландсбергской тюрьме, где Гитлер начал писать «Майн кампф». Именно Гесс напечатал эту рукопись на машинке. Гесс помнил, что один из основных принципов гитлеровской геополитической стратегии, изложенной в этой книге, подчеркивает важность мира с Британией, и он знал, как твердо Гитлер убежден в том, что во время предыдущей войны Германия совершила роковую ошибку, спровоцировав Британию на участие в боевых действиях. Гесс считал, что он мыслит в унисон с Гитлером и может даже предугадывать его волю. Гесс ненавидел евреев и лично организовал множество ограничений, касающихся жизни еврейского населения рейха. Он воображал себя воплощением нацистского духа и взял на себя организацию общенародного обожания Гитлера и обеспечение чистоты партийных рядов.

Но с началом войны Гесс начал терять влияние, а люди вроде Германа Геринга стали подниматься все выше. То, что теперь Гитлер поручил столь важное задание именно ему, наверняка вселило в Гесса новую уверенность. Так или иначе, времени оставалось мало. Франция пала, и Британия должна либо сложить оружие, либо оказаться перед лицом уничтожения. В любом случае Черчилля следовало сместить с его поста.

В своем разговоре с Гессом фюрер выразил досаду на неуступчивость Англии – словами, которые с учетом дальнейших событий можно счесть пророческими (по крайней мере отчасти).

– Что еще я могу сделать? – вопрошал Гитлер. – Не могу же я туда прилететь, встать на колени и умолять.

Атака на Мерс-эль-Кебир и в самом деле застала нацистских вождей врасплох, но теперь министр пропаганды Йозеф Геббельс понимал, что этот инцидент открывает для Германии новые возможности для пропагандистской войны против Британии. На утреннем совещании 4 июля он велел своим подручным использовать случившееся для того, чтобы показать: Франция снова вынуждена нести на себе главные тяготы войны, хотя Британия заявляла, что эта атака производится в интересах самой Франции. «Здесь, – заявил он собравшимся, – Британия показала свое истинное лицо – без всяких масок».

Следовало предпринять все возможные усилия для раздувания ненависти к Британии (и в особенности лично к Черчиллю), однако не до такой степени, чтобы народ Германии начал требовать полномасштабной атаки. Геббельс знал, что Гитлер все еще сомневается насчет вторжения и по-прежнему склоняется к варианту решения этого конфликта путем переговоров. «Поэтому необходимо пока выждать, так как мы не можем предугадать дальнейшие решения фюрера, – отметил Геббельс. – По возможности следует поддерживать общественное возбуждение, пока сам фюрер не выскажется на сей счет».

Насколько было известно Геббельсу, в ближайшее время фюрер не планировал выступать. Стараясь предвосхитить его замечания, два дня спустя Геббельс на очередном совещании подчеркнул, что пока пропаганда министерства должна продвигать такую идею: англичанам «следует дать последний шанс отделаться сравнительно легко».

Геббельс верил, что предстоящая речь Гитлера способна изменить ход войны, а может быть, даже положить ей конец. Если же этого не случится, такое выступление по крайней мере открыло бы новый перспективный путь возбуждения общественной ненависти к Черчиллю.

Всю неделю на Даунинг-стрит, 10 нарастала тревога: никто не знал, объявят ли все-таки французы войну Англии – и начнет ли Германия вторжение. В своем докладе от 3 июля начальники штабов предостерегали, что «масштабные операции против нашей страны, производимые посредством вторжения и/или массированной атаки с воздуха, могут начаться в любой день (в том числе и сегодня)». Перечислялись зловещие признаки, отмеченные разными видами разведки (включая и воздушную), в том числе и из «секретных источников» (несомненно, это был намек на Блетчли-парк). В Норвегии немцы реквизировали и вооружали плавсредства (одних только рыболовецких судов в стране насчитывалось около 800). Люфтваффе перебрасывало свои десантно-транспортные самолеты на передовые авиабазы. Немецкий военно-морской флот проводил на балтийском побережье учения по высадке морского десанта, а в Бельгию отправили два парашютных полка. Далее следовало, вероятно, самое зловещее сообщение: «По данным из одного весьма надежного источника, немцы планируют провести парад своих вооруженных сил в ПАРИЖЕ вскоре после 10 июля». Казалось, Гитлер уверен, что победа у него в кармане.

«У меня создается впечатление, – писал Джон Колвилл, – что Германия готовится к мощному прыжку. И это неуютное впечатление».

Его озабоченность еще больше усилилась из-за немецкой операции, проведенной несколькими днями ранее, как раз в тот день, когда Черчилль выступал перед парламентом с речью о сражении в Мерс-эль-Кебире. Двадцать немецких пикирующих бомбардировщиков атаковали цели на острове Портленд, находящемся близ южного побережья Англии (и как бы выпирающем в пролив Ла-Манш). Затем они скрылись – и самолеты Королевских ВВС не смогли их перехватить, «что рисует скверные перспективы на будущее, раз такая наглая атака при свете дня стала возможной», замечал Колвилл.

10 июля, в среду, Гэй Марджессон посетила Колвилла в Лондоне. Они слушали оперетту Штрауса «Летучая мышь», исполнявшуюся на английском. Большинству зрителей понравился этот юмор, но Колвиллу и Гэй он не пришелся по душе, и они ушли из зала посреди третьего действия. «В антрактах, – записал он в дневнике, – Гэй настаивала, чтобы мы говорили о политике, в которой она невежественна настолько же, насколько предвзята. Она напропалую осуждала Чемберлена и его правительство. За все время нашего знакомства она впервые показалась мне весьма скучной и легкомысленной».

Впрочем, как признавал сам Колвилл, он намеренно искал недостатки в Гэй, надеясь таким способом облегчить боль от ее упорного нежелания ответить взаимностью на его чувства. Но он ничего не мог с собой поделать – по-прежнему был влюблен в нее.

Они переместились в Café de Paris, популярный ночной клуб, и там «ее очарование и истинная прелесть вернулись, и я забыл про довольно неприятное впечатление, которое у меня стало складываться». Они болтали, пили шампанское, танцевали. На сцене артистка-имитатор подражала Ингрид Бергман и Грете Гарбо.

Колвилл оказался в своей постели (один) в два часа ночи – вполне довольный мыслью, что Гэй, быть может, все-таки начинает относиться к нему теплее.

Англия готовилась к вторжению врага. Солдаты громоздили мешки с песком и сооружали пулеметные гнезда возле Вестминстерского дворца, где под сенью Биг-Бена заседал парламент. На Парламент-сквер небольшой дот (такие называли «коробочками для пилюль») замаскировали под книжный киоск компании W. H. Smith. Мешки с песком и пулеметы украсили территорию близ Букингемского дворца, а бесчисленные тюльпаны в дворцовых садах, как писала Молли Пантер-Даунз, журналистка New Yorker, были «в точности цвета крови». Королева [супруга короля Георга VI] стала брать уроки стрельбы из револьвера. «Нет, – уверяла она, – я не сдамся, как другие». В Гайд-парке солдаты рыли противотанковые траншеи и воздвигали препятствия, которые должны были помешать немецким планерам высаживать войска в сердце Лондона. Правительство выпустило брошюру, где объясняло, как вести себя во время вторжения, и предупреждало граждан: оставайтесь дома, не пытайтесь убежать – «если вы побежите, вас расстреляют из пулеметов с воздуха, как это происходило с мирными жителями Голландии и Бельгии».

С каждым днем все больше обычных британцев становились непосредственными свидетелями войны: немецкие бомбардировщики в сопровождении многочисленных истребителей совершали все более глубокие вылазки на территорию королевства. Только на этой неделе одиночный бомбардировщик совершил налет на шотландский Абердин, сбросив 10 бомб. Погибло 35 человек, причем сигнал воздушной тревоги так и не прозвучал. В ту же ночь другие бомбардировщики нанесли удары по Кардиффу, Тайнсайду и окрестностям Глазго. Сорок пикирующих бомбардировщиков в сопровождении истребителей атаковали гавань Дувра. Бомбы (в том числе зажигательные) обрушились на Эйвонмаут, Колчестер, Брайтон, Хоув, остров Шеппи. Черчилль проследил, чтобы Рузвельт узнал обо всех этих нападениях. К этому моменту министерство иностранных дел Великобритании ежедневно направляло президенту телеграммы о «ситуации с войной», сухо, по-деловому сообщая о действиях на всех фронтах. Эти послания передавались через британского посла в Вашингтоне. Они имели двоякую цель: держать президента в курсе происходящего и (что еще важнее) добиться, чтобы Рузвельт понял, что Британия действительно нуждается в срочной помощи со стороны Америки.

Зачастую британские истребители перехватывали немецкие самолеты, что давало возможность гражданскому населению посмотреть на воздушный бой вблизи. Пилоты истребителей Королевских ВВС быстро становились героями эпохи – как и их коллеги из Бомбардировочного командования Королевских ВВС. Сами Королевские ВВС были созданы еще 1 апреля 1918 года, в последние месяцы предыдущей войны; эта структура объединила разрозненные авиационные подразделения армии и флота, чтобы обеспечить более эффективную защиту от воздушных атак. Теперь считалось, что это первая линия обороны против Германии.

Для Мэри Черчилль и ее подруги Джуди Монтегю эти пилоты были прямо-таки богами. Девушки проводили «разгар лета» в Бреклс-холле – сельском доме семьи Монтегю, в Норфолке. Днем они почти всегда флиртовали с пилотами бомбардировщиков – рядом находилось несколько авиабаз. По вечерам они ходили туда на танцы – по словам Мэри, «очень веселые, шумные и довольно пьяные, но иногда в них сквозило подспудное напряжение (особенно если какие-то самолеты не вернулись)». Они обзавелись «особыми друзьями» (по выражению Мэри), и Джуди приглашала их домой – «поиграть в теннис, поплавать, подурачиться, предаться невинным объятиям на сеновале или просто посидеть в саду, обмениваясь сплетнями». Этим мужчинам было, как правило, 20 с чем-то, они принадлежали к среднему классу и не были женаты. Мэри находила их очаровательными. Она неизменно приходила в восторг, когда пилоты на бреющем полете проходили над Бреклс-холлом на уровне верхушек деревьев. Однажды экипажи с расположенной поблизости базы Уоттон «совершили самый великолепный бреющий полет, какой только можно себе представить [писала Мэри в дневнике]. Появилось звено "Бленхеймов", один за другим они стали нырять, проносясь в 25–30 футах над землей. Мы чуть не упали в обморок от восторга».

Каждый день эти же пилоты принимали участие в опаснейших боевых вылетах, которые (во всяком случае так полагал Черчилль) должны были определить дальнейшую судьбу Британской империи. Мирные жители наблюдали за воздушными боями из относительно безопасных мест – сидя в своем саду, или гуляя по деревенским улицам, или устраивая пикники среди буколических лугов, между тем как небо заполнялось дугами инверсионных следов. На закате эти следы, ловя последние лучи солнца, приобретали люминесцирующую янтарную окраску; на рассвете они становились жемчужными спиралями. Подбитые самолеты обрушивались на пастбища и леса; пилоты выбрасывались из кабин и на парашютах спускались вниз.

14 июля передвижная радиогруппа BBC расположилась на дуврских скалах, надеясь запечатлеть ход очередного воздушного боя. Эти надежды сбылись, хотя некоторым показалось, что репортаж ведется с чрезмерным энтузиазмом. Чарльз Гарднер, один из ведущих BBC, рассказывал об этом столкновении скорее как о футбольном матче (смакуя все финты и удары), а не как о смертельной битве над Ла-Маншем. Многие слушатели сочли это неподобающим. Одна жительница Лондона написала в газету News Chronicle: «Неужели мы и в самом деле пали так низко, что к такого рода событиям относятся как к спортивному состязанию? С радостными криками нас призывают прислушиваться к звукам пулеметной стрельбы, нас просят представить себе пилота, спеленутого парашютом и барахтающегося в воде». Она предупреждала (как выяснилось, довольно прозорливо): «Если позволят, чтобы так шло и дальше, скоро на передовой везде, где только можно, поставят микрофоны, а в Radio Times станут печатать диаграммы с квадратиками, чтобы нам легче было следить за боями». Оливия Кокетт, один из авторов дневников, ведущихся для программы «Массовое наблюдение», тоже сочла эту практику отталкивающей. «Такое нельзя допускать, – настаивала она. – Из смертельных мучений делают игру и спорт, и это не помогает людям переносить свои и чужие страдания, а лишь потакает самым первобытным, грубым инстинктам стремления к жестокому насилию, потворствует желанию "стереть с лица земли практически всех"».

Как сообщила одна участница опроса, проводившегося управлением внутренней разведки, «бездушный оксфордский акцент» ведущего только усугублял ситуацию.

Однако в докладе, выпущенном управлением на следующий день, 15 июля (после экспресс-опроса 300 лондонцев), утверждалось, что «заметное большинство респондентов отзывается об этом репортаже с энтузиазмом». Пантер-Даунз, журналистка New Yorker, заподозрила, что большинство слушателей попросту упивались драматизмом событий. В своем дневнике она записала: «Множество вполне респектабельных граждан (вероятно, менее брезгливых, чем остальные) сидело у своих радиоприемников, вцепившись в кресла и разражаясь радостными воплями».

Больше всего воодушевляло публику то, что Королевские ВВС, казалось, постоянно одерживают верх над люфтваффе. В бою возле Дувра, как сообщил Черчилль президенту Рузвельту в одной из ежедневных телеграмм о ходе событий, передаваемых через министерство иностранных дел, немцы понесли шесть подтвержденных потерь (три истребителя и три бомбардировщика), тогда как британцы потеряли единственный самолет – один из «Харрикейнов». Авторы доклада управления внутренней разведки от 15 июля обнаружили, что для гражданского населения, наблюдающего за воздушным боем, «сам факт сбития вражеского самолета… оказывает неизмеримо более мощный психологический эффект, чем приобретение военного преимущества».

Самого Черчилля все это приводило в восторг. «В конце концов, – говорил он позже на той же неделе корреспонденту Chicago Daily News, – для смелого и энергичного молодого человека не может быть более великолепного переживания, чем встреча с противником на скорости 400 миль в час, когда в твоих руках 1200 или 1500 лошадиных сил и неограниченная атакующая мощь. Это самая блистательная форма охоты, какую только можно себе представить».

В июле, когда его неудавшуюся попытку отставки простили и забыли, лорд Бивербрук с наслаждением вернулся к производству истребителей. Он выпускал самолеты бешеными темпами – и с той же скоростью наживал себе врагов. Тем не менее он стал обожаемым сыном Англии. Оппоненты считали его сущим разбойником, но он обладал тонким пониманием человеческой натуры и отлично умел убеждать рабочих и общественность, чтобы те поддерживали его начинания. В данном случае речь шла об организованном им «Спитфайровском фонде».

Без всяких понуканий с его стороны или со стороны министерства авиации жители Ямайки (остров являлся британской колонией до 1962 года) собрали деньги на выпуск бомбардировщика и отправили их Бивербруку через главную газету острова – Daily Gleaner. Это польстило самолюбию Бивербрука. Он проследил, чтобы новости о подарке и о его благодарственной телеграмме распространились как можно шире.

Вскоре стали поступать другие пожертвования – как от британцев, так и из довольно далеких мест (скажем, из Америки или с Цейлона). Бивербрук неустанно слал благодарственные телеграммы и следил, чтобы об этих новостях сообщали на всю страну. Вскоре ему пришло в голову, что силу этой гражданской щедрости можно использовать не только для сбора средств, весьма необходимых для выпуска самолетов, но и для того, чтобы усилить поддержку работ на нужды фронта среди общественности и (что немаловажно) среди рабочих его авиационных заводов: как он полагал, эти рабочие постоянно страдали «недостаточным энтузиазмом».

Он никогда не обращался к общественности напрямую, прося о пожертвованиях. Вместо этого он целенаправленно концентрировал ее внимание на таких дарах. Когда сумма пожертвований достигала определенного уровня, жертвователь имел право дать имя конкретному истребителю; еще более высокая сумма позволяла дать имя бомбардировщику. «Мы задались целью дать имена целой эскадрилье», – вспоминал Дэвид Фаррер, один из секретарей Бивербрука. Вскоре BBC стала каждый день называть имена этих жертвователей в вечерних новостях. Вначале Бивербрук направлял личное письмо каждому жертвователю, но с ростом количества доноров это стало слишком трудоемким, и он велел своим помощникам выбирать для его отклика те пожертвования, которые наиболее достойны внимания – или по размеру, или по истории, стоящей за этим подарком. Ребенок, отдавший на строительство самолета несколько пенсов, мог с такой же вероятностью получить письмо от министра, как и богатый промышленник, пожертвовавший крупную сумму.

Целый поток денег хлынул в министерство авиационной промышленности (по большей части это были небольшие суммы). Он собирался в «Спитфайровский фонд», как это стали называть сами жертвователи, часто предпочитавшие именно «Спитфайр» – самолет, который сделался настоящим символом воздушной войны (хотя в Королевских ВВС было больше «Харрикейнов», чем «Спитфайров»). Недоброжелатели Бивербрука пренебрежительно говорили, что этот фонд – просто еще один из его «трюков», однако вскоре общая скорость поступления пожертвований в него составила в среднем 1 млн фунтов в месяц (по современным ценам – около $64 млн). К маю 1941 года собранная сумма достигнет 13 млн фунтов (832 млн сегодняшних долларов), причем к этому времени, как пишет Фаррер, «название практически каждого большого города Британии красовалось на каком-нибудь самолете».

Наличие этого фонда оказывало лишь незначительное влияние на общие объемы производства истребителей и бомбардировщиков, но Бивербрук придавал гораздо большее значение его моральному влиянию. «Он сделал войну личным делом бесчисленных мужчин и женщин, – писал его секретарь Фаррер, – и позволил с энтузиазмом вносить вклад в боевые действия».

Бивербрук нашел и другие подспудные способы повысить вовлечение общества. Подобно Черчиллю, он понимал, какой силой обладают символы. Он направлял пилотов Королевских ВВС на авиазаводы, стремясь наладить прямую связь между производством самолетов и теми людьми, которые на них летают. Он настаивал, чтобы на предприятия приходили настоящие пилоты с крылышками на форме, принимавшие участие в настоящих воздушных боях, а не просто чиновники Королевских ВВС, которым разрешили ненадолго покинуть кабинет. Кроме того, Бивербрук распорядился, чтобы по всей стране демонстрировались остовы подбитых немецких самолетов – причем общественность не должна была подозревать, что к таким показам причастен министр авиационной промышленности. Он видел огромную пользу в том, чтобы по городам, подвергшимся бомбардировкам, тягачи возили на платформах сбитые самолеты. Этот «цирк», как он его называл, всегда принимали на ура, но особое впечатление он производил в местах, наиболее пострадавших от немецких бомб. «Похоже, люди очень рады были увидеть этот самолет, – как-то раз сообщил Бивербрук премьеру, – и цирк подействовал на них очень сильно».

Когда от фермеров, деревенских старост и владельцев площадок для гольфа поступали жалобы на немецкие самолеты, загромождающие их поля и лужайки, Бивербрук не спешил распоряжаться о вывозе этой техники, притом что он всегда весьма оперативно эвакуировал сбитые истребители Королевских ВВС, детали которых еще можно было использовать. После жалобы насчет одной площадки для гольфа он приказал оставить немецкий самолет на месте. «Игрокам будет полезно видеть эту разбившуюся машину, – заверил он своего специалиста по связям с общественностью. – Это поможет им уяснить, что сражения идут на самом деле».

Придя в ярость от сопротивления Черчилля и от его заявлений, Гитлер приказал начать операцию, которой так опасалась Британия: полномасштабную атаку с моря. До сих пор не существовало никакого конкретного плана вторжения в Англию – научно обоснованного либо какого-то иного. 16 июля, во вторник, фюрер выпустил «Директиву № 16», озаглавленную «О подготовке к операции по высадке войск в Англии». Он дал этому плану кодовое название Seelöwe («Морской лев»).

Директива начиналась так: «Поскольку Англия, несмотря на свое безнадежное положение с военной точки зрения, не демонстрирует никаких признаков стремления к взаимопониманию, я решил подготовить операцию по высадке войск в Англии и в случае необходимости привести этот план в исполнение».

Он планировал невероятно масштабную атаку с моря: «Высадка будет произведена в форме внезапного пересечения пролива на широком фронте – от района Рамсгейта до области западнее острова Уайт». Сюда попадали и те участки английской береговой линии, где находились пляжи Па-де-Кале, самой узкой части Ла-Манша. (Его военачальники предполагали, что огромная армада из 1600 различных плавсредств доставит первую волну десанта – 100 000 человек.) Гитлер писал, что разработку плана операции «Морской лев» и подготовку к ней надо полностью завершить к середине августа. Он выделил промежуточные цели, которых следовало достичь, прежде чем можно будет начать вторжение. Первоочередной среди них стала такая: «Английские военно-воздушные силы необходимо так сократить и так ослабить морально и физически, чтобы они были не в состоянии предпринять сколько-нибудь серьезную атаку на перебрасываемые через пролив немецкие войска».

Между тем в семье Черчилль внезапно разразился небольшой, но острый кризис.

К июлю Памела Черчилль прониклась уверенностью, что у нее родится мальчик. Она решила назвать его Уинстон Спенсер Черчилль – в честь премьер-министра. Но в том же месяце герцогиня Мальборо, чей муж был двоюродным братом Черчилля, родила мальчика и попыталась застолбить это имя за собственным сыном.

Памела, подавленная и разгневанная, в слезах явилась к Черчиллю, упрашивая его что-нибудь предпринять. Премьер согласился, что он имеет полное право распоряжаться своим именем и что оно больше подобает его внуку, чем его племяннику. Он позвонил герцогине и прямо объявил ей: имя принадлежит ему и оно будет дано новорожденному сыну Памелы.

Герцогиня запротестовала: ребенок Памелы еще даже не родился, поэтому сейчас явно еще даже нет уверенности, что это будет мальчик.

– Разумеется, это будет мальчик, – бросил Черчилль. – Если и не в этот раз, то в следующий.

В результате герцог и герцогиня изменили имя своего отпрыска – назвав его Чарльзом.

19 июля, в пятницу, Гитлер прошествовал на трибуну берлинского оперного театра «Кролль-опера», чтобы обратиться к рейхстагу, высшему законодательному органу страны, который заседал в этом здании с тех пор, как в 1933 году знаменитый пожар Рейхстага сделал официальную резиденцию этого органа непригодной для работы. На возвышении рядом с Гитлером восседал шеф люфтваффе Геринг, большой и веселый, «словно счастливый ребенок, забавляющийся своими игрушками в рождественское утро», как писал американский корреспондент Уильям Ширер, ставший свидетелем этой речи. Тогда же Ширер отметил: «Он играл не только с электрическим поездом на чердаке Каринхалла, но и со смертоносными игрушками вроде бомбардировщиков "Штука"!» В этот вечер Герингу и дюжине генералов предстояло повышение в звании: генералов производили в фельдмаршалы, а Герингу, который уже и без того был фельдмаршалом, присваивали новосозданное звание рейхсмаршала. Гитлер отлично знал своего приспешника. Он понимал, как необходимы Герингу особое внимание и сверкающие медали.

В эту же пятницу, несколько раньше, министр пропаганды Йозеф Геббельс избрал в качестве главной темы традиционного утреннего совещания эту речь и ее возможный эффект (во всяком случае так явствует из протокола встречи). Он предупредил, что за рубежом реакция на нее, скорее всего, достигнет апогея лишь через два-три дня, но это выступление наверняка поляризует общественное мнение в Британии – возможно даже, что Черчиллю придется уйти в отставку. В протоколе указано: «Министр подчеркивает, что сегодня вечером решится судьба Британии».

Гитлер заговорил, и Ширер, сидевший в зале, снова поразился его ораторскому искусству. «Замечательный артист, – записал он в дневнике, – великолепно умеет управляться с сознанием немцев». Он диву давался, как это Гитлер ухитряется представлять себя и завоевателем, и скромным искателем мирного соглашения. Кроме того, журналист заметил, что Гитлер вещает в более низкой тональности, чем обычно, и без свойственной ему театрализованности. Конечно, фюрер все равно с грацией кобры использовал язык тела, чтобы подчеркивать и усиливать мысли, которые он стремился донести до аудитории, время от времени иронически вскидывая голову. Внимание Ширера особенно привлекло то, как Гитлер задействует кисти рук. «Сегодня вечером он использовал руки совершенно блестяще – казалось, он выражает себя с помощью жестов и поз в той же мере, как и с помощью слов и интонаций».

Первым делом Гитлер дал беглый обзор уже произошедших событий текущей войны, возложив вину за нее на евреев, масонов и англо-французских «поджигателей войны», главным из которых он считал Черчилля. «Я чувствую глубокое отвращение к такого рода нечистоплотным политикам, которые губят целые народы и государства», – заявил Гитлер. Он представил теперешнюю войну как поход за возрождение чести Германии, за спасение народа из-под гнета Версальского договора. Он поздравлял с успехами свою армию и генералов, назвав многих по имени. Кроме того, он особо выделил Рудольфа Гесса, своего официального заместителя; Генриха Гиммлера, шефа «сил безопасности» – СС; Йозефа Геббельса; а также Геринга, явного фаворита среди этих четверых (он уделил ему несколько минут безудержных похвал).

«На протяжении всего выступления Гитлера, – отмечал Ширер, – Геринг, склонившись над столом, то жевал карандаш, то царапал крупными каракулями заметки об этой речи, которые он должен был сделать по ее итогам. Он грыз карандаш, он хмурился, он усердно водил грифелем – словно школьник, корпящий над сочинением, которое надо сдать к концу урока». Время от времени Геринг растягивал рот в улыбке и принимался аплодировать, мощно ударяя своими крупными ладонями друг об друга. Гитлер объявил о повышении Геринга в звании и протянул ему коробку, где лежали новые знаки различия для его формы. Геринг приоткрыл коробку, заглянул внутрь и затем снова стал жевать карандаш. Его «мальчишеская гордость и удовлетворение были почти трогательны – притом что это, конечно, был закоренелый убийца», писал Ширер.

Затем Гитлер обратился к будущему. Он провозгласил, что его армия скоро достигнет вершин своей мощи, и пообещал ответить на британские авиационные рейды против Германии так, чтобы это принесло «бесконечные страдания и несчастья» Англии – но, по всей видимости, не самому Черчиллю, добавил фюрер, «поскольку он, несомненно, к тому времени будет в Канаде, куда уже отправлены дети и деньги главных поджигателей войны. А для миллионов других начнутся великие страдания».

Далее последовала та часть выступления, которая, как полагал Геббельс, определит судьбу Британии. «Мистер Черчилль… – произнес Гитлер, – хоть раз поверьте мне – я предсказываю разрушение великой империи, той империи, которую я никогда не намеревался разрушать, которой я даже не собирался причинять вред».

Он предупреждал, что единственным результатом войны может стать полное уничтожение Германии либо Британии. «Черчилль может сколько угодно верить, что это будет Германия, – заметил он. – Но я знаю, что это будет Британия». Движениями рук и всего тела он ясно дал понять, что это не просто пустая угроза. «В этот час я ощущаю свой долг перед собственной совестью снова воззвать к благоразумию и здравому смыслу Великобритании и других держав. Я считаю, что вправе обращаться с таким призывом, ибо я не побежденный, вымаливающий уступки, а победитель, говорящий во имя разума».

Но внезапно завоеватель уступил место скромному фюреру. «Я не вижу причин для продолжения этой войны, – заявил он. – Меня охватывает скорбь, когда я думаю о жертвах, которых она потребует. Я предпочел бы их избежать».

А в небе немецкий ас Адольф Галланд и его эскадрилья образовали своего рода экран над берлинским оперным театром, чтобы защитить находящихся в нем от возможного налета бомбардировщиков Королевских ВВС: почетное задание, которое им дали в награду за доблесть во Французской кампании.

В свои 28 лет Галланд был уже ветераном, командиром группы истребителей. Большеухий, смуглый, с черными усами и улыбкой до ушей, он совершенно не отличался нордической холодностью, которую так ценили в нацистской партии, к тому же он не слишком рьяно придерживался партийной идеологии. У него был лихой вид; частенько он носил свою офицерскую фуражку набекрень. Как раз накануне этого выступления ему присвоили звание майора и наградили третьим Рыцарским крестом – за то, что он сбил в общей сложности 17 вражеских самолетов и обеспечил эффективную поддержку сухопутных сил. Впрочем, к тому времени, когда его командир Альберт Кессельринг вручил ему эту награду, число сбитых им самолетов (считая только подтвержденные) уже дошло до 30. Позже он писал, что его роль воздушного стража во время гитлеровской речи не была исключительно почетно-декоративной: «Одна-единственная бомба, попавшая в "Кролль-оперу", разом уничтожила бы все Верховное командование Германии, так что меры предосторожности казались вполне оправданными».

Путь Галланда к этому заданию по-своему олицетворял историю создания и расцвета люфтваффе в целом. Галланд еще в ранней юности увлекся авиацией: его воображение воспламенили послевоенные рассказы о воздушных подвигах барона фон Рихтгофена. В 17 лет он начал летать на планерах. Отец настаивал, чтобы он пошел служить в армию, но Галланд-младший хотел летать – и искал способ как-то зарабатывать на своем пребывании в воздухе. Больше всего ему хотелось летать на самолете с мотором. Он видел для себя лишь один путь – стать одним из пилотов недавно созданной в Германии авиакомпании Deutsche Luft Hansa, которую вскоре стали называть просто Lufthansa («Люфтганза»). Те же амбиции двигали и всех остальных молодых энтузиастов воздушных полетов. Заявление, поданное Галландом в Школу пилотов гражданских авиалиний Германии, стало одним из 20 000. Из них школа отобрала лишь 100 кандидатов. На последний этап прошли всего 20, и Галланд оказался среди них. К концу 1932 года он получил предварительный летный сертификат.

Но тут события приняли неожиданный оборот. Галланду и четырем другим учащимся школы приказали явиться в берлинскую летную школу. Там им предложили поступить на секретные курсы подготовки пилотов военных самолетов. Секретность объяснялась тем, что в то время Гитлер начинал кампанию по перевооружению Германии – вопреки Версальскому мирному договору, который когда-то положил конец Первой мировой войне. Все пятеро приняли это предложение. В гражданской одежде они приехали на аэродром под Мюнхеном, где посещали лекции по тактике и налетали 25 часов на старых бипланах, обучаясь слетанности в звене, бреющему полету и другим приемам. Как вспоминал Галланд, самым заметным моментом этого обучения стал визит Германа Геринга, который втайне приступил к созданию новых военно-воздушных сил.

Немного поработав вторым пилотом на коммерческом авиалайнере, в декабре 1933 года Галланд получил новый вызов в Берлин. Ему предложили вступить в ряды геринговских военно-воздушных сил (по-прежнему секретных) – люфтваффе. Осенью следующего года Галланда направили в его первую истребительную часть. Когда во время гражданской войны в Испании немецкие военно-воздушные силы начали совершать боевые вылеты (Германия воевала на стороне националистических сил генерала Франсиско Франко), вернувшиеся пилоты рассказывали всевозможные истории, рисующие жизнь, полную романтики и отчаянной храбрости, и Галланд вызвался добровольцем. Вскоре он оказался на трамповом пароходе, направляющемся в Испанию. Вместе с ним плыли еще 370 бойцов люфтваффе в гражданской одежде и с документами, где указывалось, что они – гражданские лица. Прибыв в Испанию, Галланд с разочарованием обнаружил, что его назначили командиром истребительной группы, оснащенной бипланами, тогда как его собратьям-пилотам предстояло летать здесь на новейших истребителях «Мессершмитт Me-109».

Испанский опыт преподал люфтваффе немало ценных боевых уроков, однако заодно он внушил одно ошибочное представление Герингу и другим немецким военачальникам. Бомбардировщики, которые Германия применяла в Испании, оказались быстрее устаревших вражеских истребителей, с которыми они встречались в небе. Поэтому уже тогда у немецкого командования сформировалась иллюзия, что бомбардировщикам не требуется истребительное сопровождение.

В дальнейшем Галланд принимал участие во всех гитлеровских «блицкригах». Наконец его включили в состав группы, летавшей на новейших истребителях. Вскоре он впервые столкнулся в воздухе с летчиками британских Королевских ВВС, пилотировавшими самые современные «Харрикейны» и «Спитфайры». Галланд сразу же понял: отныне ему предстоит иметь дело с противником, совсем не похожим на тех, с кем ему доводилось воевать прежде. Этот тип воздушного боя был совсем другим – «когда каждое упорное воздушное сражение сводится к вопросу "ты или я?"» (Галланд уверял, что жаждет именно таких боев).

Фронтовые истребители обеих противоборствующих сторон в целом были более или менее равны по характеристикам, но у каждого имелись качества, дававшие ему преимущества при определенных условиях. Британские «Спитфайры» и «Харрикейны» были более тяжеловооруженными и более маневренными, но немецкие «Мессершмитты Me-109» эффективнее действовали на большой высоте и несли больше брони. «Спитфайр» был вооружен восемью пулеметами, Me-109 – всего двумя, зато на нем были установлены две пушки, стрелявшие разрывными снарядами. Все три истребителя представляли собой одномоторные монопланы, способные развивать неслыханную по тем временам скорость (значительно превышающую 300 миль/ч). Но у всех трех имелось одно и то же ограничение: объем топливных баков позволял этим машинам находиться в воздухе лишь около 90 минут (для немецких самолетов это означало, что они едва успеют долететь до Лондона, чтобы тут же вернуться обратно). В целом считалось, что «Мессершмитт» все-таки лучше, но еще более важным преимуществом являлся тот факт, что у немецких пилотов (таких, как Галланд) имелся гораздо более богатый опыт воздушных боев. Средний возраст пилота-истребителя люфтваффе составлял 26 лет, а его противника из Королевских ВВС – 20.

С каждой новой победой немецкой армии истребительная группа Галланда перебазировалась на новый аэродром, чтобы не отставать от линии фронта. Они подбирались все ближе к французскому побережью – и к Англии. Каждый шаг вперед означал, что истребители могут проводить еще больше времени в воздушном бою над основной территорией Англии. Если Черчилль и Гитлер не заключат мирное соглашение, начнется новая фаза войны. Галланд считал, что исход ее очевиден: Англия будет раздавлена.

Первый ответ, который дала Британия на эту речь Гитлера, появился через час после ее завершения – в форме комментария, переданного по BBC без предварительного согласования с Черчиллем или министром иностранных дел Галифаксом. Комментатор Сефтон Делмер не стеснялся в выражениях. «Позвольте-ка мне сказать вам, что мы тут в Британии думаем об этом вашем призыве к тому, что вам угодно называть благоразумием и здравым смыслом, – сказал он. – Герр фюрер и рейхсканцлер, мы вобьем эти слова обратно в вашу зловонную глотку!»

Уильям Ширер находился в Берлине, в немецком радиоцентре, готовясь передавать собственный репортаж о выступлении Гитлера. Тут-то он и услышал ответ, прозвучавший на BBC. Всевозможные чиновники, присутствовавшие в студии, «не поверили своим ушам», писал Ширер. Один крикнул: «Вы можете разобрать, что он говорит? Вы можете понять этих британских олухов? Отказаться от предложения о мире – сейчас? ‹…› Да они просто спятили».

Официальная реакция Британии последовала через три дня – впрочем, не от Черчилля. «Я и не собираюсь как-то отвечать на речь герра Гитлера, ибо у нас не лучшие отношения и мы с ним не разговариваем», – пошутил премьер-министр. Ответ дал министр иностранных дел Галифакс – 22 июля, в понедельник, в 9:15. Он высказался вполне четко и ясно: «Мы не перестанем сражаться, пока не обеспечим свободу для себя и для других».

Министр пропаганды Геббельс распорядился, чтобы немецкая пресса назвала этот официальный отказ Галифакса «военным преступлением». На очередном утреннем совещании, проходившем 24 июня, в среду, Геббельс объяснял, как теперь должен действовать немецкий пропагандистский аппарат: «Следует сеять недоверие среди правящей касты плутократов, внушать боязнь того, что вот-вот грянет. И на все это надо напирать как можно сильнее».

Теперь должна была вступить в дело созданная министерством сеть «тайных передатчиков», действующих под видом английских радиостанций, но базирующихся на территории Германии. Им предстояло «сеять тревогу и страх среди британского народа». При этом им следовало изо всех сил стараться маскировать свое немецкое происхождение (разрешалось даже начинать передачи с критики нацистской партии) и заполнять свои репортажи ужасными подробностями авианалетов, несущих смерть и увечья, – чтобы, когда начнутся первые налеты на Англию, ее население уже было готово паниковать. Геббельс также распорядился транслировать передачи, якобы обучавшие мирное население готовиться к авианалетам, но содержавшие точные и страшные подробности, которые на самом деле призваны были еще больше запугать британских слушателей.

Стремясь сыграть на тревоге британцев перед возможным вторжением, Геббельс велел своим радиостанциям сообщить, что немецкая армия обнаружила в Дюнкерке 100 000 комплектов британской военной формы, брошенной отступающими частями (эта информация не соответствовала действительности). «Затем в подходящий момент, – предписывал министр пропаганды, – тайные передатчики должны выдать в эфир сообщение о том, что в Британии высадились парашютисты, одетые в эту форму».

К этому времени почти все немецкие истребители были сосредоточены на французских аэродромах, расположенных на побережье Ла-Манша. Группа Адольфа Галланда тоже базировалась здесь – на аэродроме близ Кале, откуда до центра Лондона было 100 воздушных миль.

По всему Уайтхоллу человек по прозвищу Профессор – Фредерик Линдеман – быстро приобретал репутацию парня с трудным характером. Ну да, он был блестящий специалист, но снова и снова демонстрировал досадную неуживчивость.

Вечером в субботу, 27 июля, Линдеман ужинал у Черчиллей в Чекерсе. Как всегда, дом был полон гостей: явились Бивербрук, Исмей, Диана (еще одна дочь Черчилля) вместе со своим мужем Дунканом Сэндсом, а также всевозможные военачальники, в том числе сэр Джон Дилл, фельдмаршал, начальник имперского Генерального штаба, и сэр Джеймс Маршалл-Корнуолл, командующий III корпусом Британской армии. Большинство гостей планировали поужинать и переночевать. Мэри Черчилль отсутствовала: она по-прежнему отдыхала в норфолкском поместье своей кузины и подруги Джуди Монтегю. Как всегда, гости специально оделись к ужину: женщины были в вечерних платьях, мужчины – в смокингах. Линдеман, как обычно, явился в визитке и полосатых брюках.

Черчилль пребывал в отличном настроении – «просто кипел энтузиазмом и заразительным весельем», напишет позже генерал Маршалл-Корнуолл. На этом ужине он сидел между Черчиллем и Профессором, напротив фельдмаршала Дилла. Премьер любил называть Дилла СИГС – по четырехбуквенной аббревиатуре его должности [CIGS – chief of the Imperial General Staff].

Подали шампанское, и Черчилль тут же принялся расспрашивать Маршалла-Корнуолла по поводу состояния двух дивизий, находившихся под его командованием и эвакуировавшихся из Дюнкерка почти без всякого оружия и снаряжения. Генерал начал свой ответ удачно – сообщив Черчиллю, что его, генерала, первостепенной задачей было настроить подчиненных на наступление. Он объяснил, что прежде его бойцы «были помешаны на оборонительной тактике и главная цель каждого состояла в том, чтобы спрятаться за каким-нибудь противотанковым укрытием». Новый же их девиз гласил: «Не робей, бей смелей!»

Черчилль пришел в восторг.

– Великолепно! – сказал он генералу. – Вот тот боевой дух, который я хочу видеть.

Ему показалось, что Маршалл-Корнуолл настроен уверенно, и это побудило его задать еще один вопрос:

– Значит, ваши бойцы уже готовы в дело?

– Пока до этого еще очень далеко, сэр, – возразил Маршалл-Корнуолл. – Наше перевооружение еще не скоро завершится, а затем нам потребуются месяц-два интенсивной подготовки.

Настроение Черчилля резко ухудшилось. Сердито-недоверчиво покосившись на генерала, он полез в карман смокинга и извлек пачку бумаг – свежие таблицы «Состояние готовности», предоставленные Профессором. Эти статистические выжимки ведомство Линдемана по требованию Черчилля начало делать как раз в июле: они должны были еженедельно показывать степень оснащенности каждой армейской дивизии – вплоть до количества винтовок, пулеметов и минометов. Таблицы успели стать источником раздражения в Уайтхолле. «Мы отдаем себе отчет, – заметил один из высших чиновников военного министерства, – что ведомство профессора Линдемана уже не раз использовало статистические данные, чтобы произвести ложное впечатление на премьер-министра».

Черчилль обратился к бумагам со статистикой, извлеченным из кармана, и язвительно осведомился у генерала Маршалла-Корнуолла:

– Что же это у вас за две дивизии?

– Пятьдесят третья [Уэльская] и Вторая Лондонская, – ответил генерал.

Повозив толстым пальцем по строчкам профессорских таблиц, Черчилль наконец отыскал нужные записи.

– Вот они, – проговорил он. – Стопроцентная укомплектованность личным составом, винтовками и минометами, пятидесятипроцентная укомплектованность полевой артиллерией, противотанковыми ружьями и пулеметами.

Услышанное поразило генерала. Его дивизии были еще очень далеки от боеготовности.

– Прошу прощения, сэр, – отозвался он. – Возможно, в этих документах имеется в виду оружие, которое готовится к отправке в мои части со складов, но войска получили пока гораздо меньше.

Взгляд Черчилля стал свирепым. «Едва не лишившись дара речи от ярости» (по выражению Маршалла-Корнуолла), премьер швырнул бумаги через стол генералу Диллу, начальнику имперского Генерального штаба.

– СИГС! – произнес он. – Распорядитесь, чтобы эти документы проверили. И завтра же мне вернули.

На какое-то время все разговоры за столом прекратились. «Требовалось срочно сменить тему», – пишет Маршалл-Корнуолл. И Черчилль проделал это. Он наклонился к Профессору, сидевшему с другой стороны от Маршалла-Корнуолла.

– Профессор! – рявкнул он. – А вы что сегодня для меня припасли?

При всем очевидном желании Профессора держаться в тени – его бледность, тихий голос, характер, который никак нельзя было назвать экспансивным, казалось, говорили именно об этом – на деле ему нравилось быть в центре внимания, к тому же он отлично понимал: его постный вид порой только усиливает эффект от его слов и поступков.

Линдеман медленно опустил руку в карман своей визитки и жестом фокусника вынул ручную гранату – из тех, которые именовали тогда «гранатой Миллса»: это была классическая лимонка с продольными и поперечными насечками, ручкой-рычагом и металлическим предохранительным кольцом-чекой.

Это привлекло всеобщее внимание. На лицах собравшихся появилось озабоченное выражение.

Черчилль крикнул:

– Это еще что у вас такое, Профессор, что это?

– Это – неэффективная граната Миллса, которая состоит на вооружении у британской пехоты, – ответил Линдеман. Он пояснил, что она делается из дюжины деталей, каждую из которых необходимо произвести на станке с помощью отдельного процесса. – А мне удалось разработать усовершенствованную гранату, у нее меньше частей, которые надо делать на станке, и в ней на 50 % больше взрывчатки.

Черчилль, всегда готовый радостно принять новое устройство или оружие, воскликнул:

– Великолепно, Профессор, великолепно! Такие вещи мне нравится слышать. – Затем он велел генералу Диллу: – СИГС! Пусть войска сейчас же откажутся от гранаты Миллса и начнут применять гранату Линдемана.

Дилл, по словам Маршалла-Корнуолла, «был совершенно ошеломлен». Армия уже заключила с английскими и американскими производителями контракт на миллионы гранат старого образца. «Но премьер-министр и слышать об этом не желал», – пишет Маршалл-Корнуолл.

(Видимо, в какой-то момент после этого ужина все-таки была произведена более трезвая и взвешенная оценка ситуации: граната Миллса (с различными модификациями) в течение еще трех десятков лет останется на вооружении армии. История умалчивает о том, была ли граната, которую продемонстрировал Линдеман на этом обеде, боевой.)

Затем Черчилль указал на Бивербрука, сидевшего по другую сторону стола.

– Макс! – воскликнул он. – А у вас что новенького?

Деликатно иронизируя над Профессором с его вечной статистикой, Бивербрук ответил:

– Господин премьер-министр! Дайте мне пять минут – и в вашем распоряжении будут свежие цифры.

Выйдя из-за стола, он направился к телефонному аппарату, установленному в конце комнаты. Вскоре он вернулся – с усмешкой, которая кричала о том, что он затеял какую-то шалость и она уже воплощается в жизнь.

– Господин премьер-министр, – произнес он, – за последние 48 часов мы увеличили производство «Харрикейнов» на 50 %.

Черчилль осознавал, что в общении с президентом Рузвельтом он должен придерживаться очень тонкого баланса.

С одной стороны, ему следовало добиться, чтобы президент США понял: действовать надо срочно. Но при этом не следовало создавать впечатления, что положение Британии выглядит совсем уж безотрадным: в таком случае Рузвельт может не захотеть отправлять значительный объем помощи – из опасений, что если Англия падет, то американская помощь будет брошена или уничтожена (или, что еще хуже, захвачена противником и в конечном счете направлена против них самих). В Дюнкерке бросили тысячи грузовиков, огромное количество огнестрельного оружия, боеприпасов, снаряжения и т. п.: это служило ярким подтверждением высокой материальной цены поражения. Черчилль знал, что сейчас жизненно важно укрепить собственную уверенность Британии в том, что она рано или поздно победит. Главное же – требовалось подавить все проявления пессимизма со стороны британских официальных лиц. Это представлялось особенно важным в контексте судьбы британского флота. Озабоченность по поводу французских военно-морских сил существенно схлынула благодаря операции в Мерс-эль-Кебире, но теперь Соединенные Штаты хотели получить гарантии, что Британия никогда не уступит собственный флот Германии, и подумывали заявить, что предоставят Британии эсминцы лишь при условии заключения определенного соглашения, где будет указано: если поражение Британии станет неизбежным, британский флот передадут под американский контроль.

Черчиллю отвратительна была сама мысль о том, чтобы использовать британский флот в качестве разменной монеты на переговорах с американцами об эсминцах. 7 августа он направил лорду Лотиану, британскому послу в Америке, телеграмму, в которой настаивал, чтобы тот противился любой дискуссии даже о возможности такого соглашения: Черчилль опасался, что это будет воспринято как свидетельство пораженченских настроений «и последствия могут оказаться катастрофическими». Неделю спустя Черчилль затронул ту же тему на совещании военного кабинета. В протоколе совещания зафиксированы его слова: «Сейчас не должно говориться ничего такого, что поколебало бы боевой дух людей и заставило их думать, будто мы не должны сражаться здесь в полную силу».

Однако в телеграмме Лотиану он все-таки допустил: если Соединенные Штаты вступят в войну и станут полноценным союзником Британии, британский флот будет готов к любой стратегической дислокации, какую обе стороны сочтут необходимой «ради действенного и окончательного разгрома врага». Он видел и позитивный момент в интересе Америки к британскому флоту: это показывало, что Рузвельт всерьез отнесся к его предупреждениям, что побежденная Британия, попавшая под контроль нацистов, будет представлять огромную опасность для Америки. Как полагал Черчилль, некоторые опасения Америки на сей счет – это даже полезно. Он сообщил Лотиану: «Мы не намерены избавлять Соединенные Штаты от каких-либо обоснованных тревог по этому поводу».

Черчилль понимал также, что американское общественное мнение резко расколото. Изоляционисты не желали, чтобы страна имела хоть какое-то отношение к войне. Но многие полагали, что война рано или поздно затронет США и чем дольше Америка ждет, тем дороже ей обойдется вмешательство, которое ей рано или поздно все-таки придется предпринять. Однако Черчилля раздражало, что Рузвельт не способен заглянуть вперед, предвидя будущее с такой же устрашающей ясностью, как он сам. Черчилль впервые обратился к нему с просьбой о возможном предоставлении (в долг) 50 устаревших эсминцев еще в мае. Он повторил свою просьбу 11 июня, заявив: «Ближайшие шесть месяцев имеют жизненно важное значение». Но Америка так и не дала эти корабли. Черчилль знал, что по своему духу Рузвельт – его союзник. Но, как и многие британцы, Черчилль мысленно наделял Рузвельта слишком большой властью: в действительности у американского президента было меньше полномочий. Черчилль постоянно задавался вопросом: почему бы Рузвельту не сделать больше, не воплотить это духовное союзничество в материальной помощи? А может, даже напрямую вмешаться в ход войны.

Однако Рузвельту приходилось иметь дело с чрезвычайно сложным политическим ландшафтом. Конгресс и без того раздирали противоречия, возникшие после внесения законопроекта об общенациональном призыве в армию – первом в истории страны призыве, формально осуществляемом в мирное время. Рузвельт считал это необходимым. Когда в Европе началась война, в Армии США насчитывалось лишь 174 000 человек, да еще и оснащенных устаревшим оружием (например, винтовками «Спрингфилд» образца 1903 года). Учения, проведенные на территории некоторых южных штатов в мае (в них участвовали 70 000 солдат), показали, что такая армия не годится для боевых действий – особенно в условиях войны против по-настоящему мощной силы вроде гитлеровской высокомеханизированной армии. В журнале Time об этом выразились так: «На фоне европейской тотальной войны американская армия выглядела горсткой славных мальчишек с духовыми ружьями».

Как полагал Рузвельт, отправка в Британию пресловутых 50 эсминцев потребует санкции конгресса – федеральная Программа поставки военного снаряжения 1940 года оговаривала, что перед тем, как США начнут поставлять за рубеж какое-либо военное снаряжение, конгресс должен подтвердить, что оно не требуется вооруженным силам самих США. А поскольку в конгрессе уже и так накалились страсти из-за вопроса о призыве, Рузвельт считал такое одобрение маловероятным, пусть даже корабли и в самом деле были устаревшими: в том же году в конгрессе даже предлагалось отправить их в утиль (но вмешалось командование Военно-морского флота, заявившее, что эти эсминцы – весьма важное имущество).

Положение осложнялось тем, что 1940-й был годом президентских выборов, а Рузвельт уже решил баллотироваться на третий срок – беспрецедентный шаг в политической истории США. 18 июля он согласился с выдвижением своей кандидатуры от Демократической партии на партийном съезде в Чикаго. Он сочувствовал невзгодам Британии, он рад был бы сделать все, что в его силах, чтобы отправить помощь, но понимал, что многие американцы настроены резко против вступления Америки в войну. И он, и его оппонент-республиканец Уэнделл Уилки подходили к этому вопросу очень осторожно – по крайней мере пока.

Но для Черчилля война принимала все более угрожающий характер. Немецкий флот вот-вот должен был спустить со стапелей два новейших линкора – «Бисмарк» и «Тирпиц» (Черчилль называл оба корабля «целями чрезвычайной важности»). Атаки самолетов и подводных лодок на транспортные конвои, направляющиеся к берегам Британии, и британские эсминцы становились все более эффективными: как Черчилль телеграфировал Рузвельту, эти эсминцы оказались «пугающе уязвимыми для воздушных бомбардировок». Теперь американские эсминцы становились жизненно важны для защиты не только транспортных караванов, но и прибрежных вод в целом – а также для того, чтобы выиграть время, пока Англия мучительно пытается организовать и перевооружить свои войска, эвакуированные из Дюнкерка. Но Рузвельт оставался раздражающе отстраненным.

Черчилль никогда не опустился бы до мольбы, хотя в конце июля он оказался близок к этому. В телеграмме, направленной Рузвельту 31 июля, в среду, он написал, что потребность в эсминцах, а также в других военных средствах теперь «стала чрезвычайно острой». Он предупреждал, что настал критический момент. Присутствие или отсутствие американских кораблей в британских водах – «сам по себе фактор незначительный и легко поправимый» – могло определить «судьбу всей войны». В черновике этой телеграммы Черчилль настаивал на своем, прибегнув к тону, который никогда прежде не использовал при общении с американским президентом: «Я не понимаю, почему вы при сложившемся положении не пошлете мне хотя бы 50 или 60 ваших самых старых эсминцев». Впрочем, он исключил эту фразу из окончательного варианта. Черчилль обещал тут же оснастить эти корабли гидролокаторами для поиска подводных лодок и направить их против немецких субмарин, орудующих на Западных подходах – морских транспортных путях, сходящихся у западного входа в Ла-Манш. Кроме того, эти эсминцы сыграли бы весьма важную роль при отражении ожидающегося морского десанта противника. «При всем своем глубоком уважении к вам, г-н президент, я должен подчеркнуть, что за всю долгую историю мира сейчас речь идет о таком деле, когда нужно действовать немедленно».

Когда позже Черчилль писал об этих событиях, он выделил слово «немедленно» курсивом.

На самом деле Рузвельт отлично понимал настоятельность потребности Черчилля в эсминцах. 2 августа, в пятницу, он созвал правительственное совещание, на котором предполагалось найти какой-то способ предоставить Англии эти корабли, не нарушая «Законы о нейтралитете».

В ходе этой встречи Фрэнк Нокс, министр военно-морского флота, выдвинул такую идею. Почему бы не оформить эту передачу как сделку, в ходе которой Америка дает Британии эти эсминцы в обмен на предоставление доступа к британским военно-морским базам, расположенным на всевозможных атлантических островах, в том числе на Ньюфаундленде и на Бермудах? Закон допускал передачу военных материалов, если в результате повышалась безопасность США. Приобретение доступа к стратегически важным базам в обмен на устаревшие эсминцы, похоже, вполне удовлетворяло этому требованию.

Рузвельт и кабинет министров одобрили это предложение, однако сошлись во мнении, что при сложившемся политическом климате такой обмен все-таки должен получить одобрение конгресса.

Президент попросил дружественного сенатора Клода Пеппера внести законопроект, разрешающий этот обмен. Для того чтобы законопроект имел хоть какие-то шансы на успех, требовалось, чтобы его одобрила Республиканская партия, но эта цель оказалась недостижимой: слишком многие американцы упорно противились тому, чтобы отправляться на войну, к тому же на горизонте маячили выборы.

Пеппер сообщил Рузвельту, что у законопроекта «нет никаких шансов».

В ту же пятницу Черчилль сделал Бивербрука полноправным членом военного кабинета, а вскоре – и своего оборонного комитета. Бивербрук согласился на это неохотно. Он терпеть не мог комитетов – любого рода, любого уровня. В его кабинете висела табличка, требовавшая: «Комитеты, не суйтесь в войну».

Совещания были ему совершенно не нужны. «В министерстве авиационной промышленности меня с утра до вечера подстегивала необходимость наращивать производство, – писал он в воспоминаниях, не предназначавшихся для печати. – Меня терзал страх, что нашим военно-воздушным силам не хватит материально-технического обеспечения. От меня требовали, чтобы я посещал бесчисленные совещания кабинета, а если я не являлся на какое-то из них, премьер-министр посылал за мной». Черчилль вызывал его на совещания оборонного комитета, которые затягивались до поздней ночи, а потом просил его остаться и продолжал обсуждение уже в своей гостиной.

«Это было слишком тяжкое бремя», – писал Бивербрук. И отмечал, что у Черчилля имелось несправедливое преимущество: он-то спал днем.

4 августа, в воскресенье, Рандольф, сын Черчилля, вернулся домой, на Даунинг-стрит, 10: его ненадолго отпустили в увольнение из 4-го Ее королевского Величества гусарского полка, где он служил. В форме он выглядел подтянутым и мускулистым.

Первый вечер начался на радостной ноте – веселым ужином (там же, на Даунинг-стрит) с Памелой, Клементиной и Черчиллем. Все находились в отменном расположении духа. После ужина Черчилль вернулся к работе, а Клементина удалилась в свою комнату, где она уже много вечеров провела одна. Ей не нравились многие друзья и коллеги мужа, и она гораздо больше любила ужинать у себя – в скромной комнате с односпальной кроватью и раковиной. Между тем Черчилль проводил ужины (или посещал их) пять вечеров в неделю.

Несмотря на то что Рандольф давно не был дома, после ужина он в одиночестве отправился в отель «Савой». Он планировал встретиться там со своим другом, американским журналистом Х.Р. [Хьюбертом Ренфро] Никербокером, и заверил Памелу, что скоро вернется. Два друга пили до закрытия гостиничного бара, после чего поднялись в номер Никербокера, где опорожнили как минимум одну бутылку бренди. Рандольф вернулся на Даунинг-стрит в 6:10 утра: свидетелем его прибытия стал детектив-инспектор Томпсон, отвечавший за охрану Черчилля. Спотыкаясь, Рандольф прошел от своей машины к дому 10, а затем сумел найти дорогу в комнату Памелы. Он был настолько пьян, что даже не переоделся в пижаму.

Томсон внимательно обследовал его автомобиль.

Для Памелы уже само проспиртованное состояние Рандольфа и его расхристанный вид были достаточно оскорбительны. Но примерно через час, около половины восьмого утра, в дверь к ней постучалась горничная и передала записку от Клементины, немедленно требовавшей ее к себе.

Клементина была очень зла. У нее имелась привычка в сердитые минуты надевать белые перчатки. И сейчас они красовались на ее руках.

– Где Рандольф был ночью? – осведомилась она. – Ты хоть представляешь себе, что случилось?

Памела, разумеется, отлично знала, что муж явился домой пьяным. Однако, судя по поведению Клементины, этим дело не ограничилось. Услышав ее вопросы, Памела расплакалась.

Клементина сообщила ей, что детектив-инспектор Томпсон, осмотрев машину Рандольфа, обнаружил в ней целый набор секретных военных карт, которые мог стащить любой прохожий: серьезное нарушение правил безопасности.

– Что вообще происходит? – спросила она.

Памела вызвала Рандольфа на откровенный разговор. Он ударился в извинения. Пристыженный, он рассказал ей обо всем, что случилось, а затем поведал об этом и отцу. Рандольф многословно просил прощения и обещал, что бросит пить. Но гнев Клементины не утих. Она запретила Рандольфу появляться на Даунинг-стрит, 10, так что ему пришлось временно поселиться в своем клубе «Уайтс», с XVII века служившем прибежищем для опозоренных мужей, особенно таких, которые, подобно Рандольфу, питали слабость к азартным играм.

Его клятва бросить пить оказалась одним из тех многочисленных обещаний, которые он не смог сдержать.

Планирование вторжения в Англию продолжалось, и Гитлер выпустил новую директиву – за номером 17. Она предписывала полномасштабное нападение на Королевские ВВС. «Военно-воздушные силы Германии должны как можно скорее подавить английские воздушные силы и все службы, которые находятся в их распоряжении, – писал Гитлер. – Эти атаки должны быть направлены главным образом против летных групп, их наземных баз и организаций, которые их снабжают, но удары следует наносить и по авиационной промышленности, в том числе по тем предприятиям, которые производят средства ПВО».

Гитлер оставлял за собой «право решать, когда предпринимать атаки устрашения в качестве ответных мер». Ему по-прежнему не хотелось разрешать налеты на Центральный Лондон и гражданские районы других больших городов Британии, но это было связано вовсе не с каким-то нравственным неприятием таких действий, а с тем, что он продолжал надеяться на мирное соглашение с Черчиллем и желал избежать ответных авиаударов по Берлину. Эта новая кампания против Королевских ВВС стала важной вехой в истории военного искусства – судя по оценке, которую ей позже дало само люфтваффе: «Впервые… военная авиация намеревалась независимо от действий других частей войск провести атакующую операцию, направленную на полный разгром вражеской военной авиации». Оставался вопрос: может ли один лишь натиск военно-воздушных сил «посредством массированных атак с воздуха ослабить общую военную мощь противника настолько, чтобы он запросил мира?»

Задача планирования и выполнения этой невиданной кампании стратегической бомбардировки легла на плечи Германа Геринга, который придумал кодовое обозначение дня ее начала: Adlertag («День орла»). Вначале он наметил начало кампании на 5 августа, но затем отодвинул его на 10 августа, субботу. Он был совершенно уверен, что его военно-воздушные силы исполнят желание Гитлера. 6 августа, во вторник, он встретился с главными начальниками подведомственной ему авиации в своем загородном поместье Каринхалл, чтобы выработать план кампании.

До сих пор, действуя против Британии, люфтваффе участвовало лишь в операциях ограниченного масштаба, направленных на проверку вражеских систем ПВО и заманивание истребителей Королевских ВВС на определенные участки. Немецкие бомбардировщики проводили отдельные кратковременные рейды против ряда сельских районов, расположенных в Корнуолле, Девоне, Южном Уэльсе и некоторых других частях Англии. Теперь же Геринг, всегда склонный к впечатляющим жестам, воображал невиданную в истории массированную атаку, которая должна одним ударом уничтожить британскую ПВО. Он не ожидал особого сопротивления. Судя по докладам Беппо Шмида, его шефа разведки, Королевские ВВС уже понесли серьезный урон и страна не могла производить достаточное количество новых самолетов, чтобы компенсировать эти потери. Получалось, что мощь Королевских ВВС убывает с каждым днем. По оценкам Шмида, скоро у них вообще не должно было остаться ни единого боевого самолета в строю.

Увлекаемое энтузиазмом Геринга, подкрепленным оптимизмом докладов Шмида, авиационное командование, собравшееся в Каринхалле, решило, что уничтожение остатков истребительной и бомбардировочной авиации Королевских ВВС займет лишь четыре дня. Затем люфтваффе станет в ходе дневных и ночных рейдов планомерно, шаг за шагом, уничтожать авиабазы и центры авиационного производства по всей Британии. Смелый план, но с одним важнейшим неопределенным фактором – погодным.

Геринг перебросил сотни бомбардировщиков на базы, расположенные вдоль французского побережья Ла-Манша и в Норвегии. Согласно его плану, в первой атаке должны были принять участие 1500 самолетов: современное подобие испанской «Непобедимой армады», предназначенное для того, чтобы застать британцев врасплох и ошеломить их. После взлета геринговским бомбардировщикам понадобится лишь шесть минут, чтобы пересечь пролив.

Впрочем, картина, которую наблюдали пилоты люфтваффе, отличалась от той, что рисовали доклады Беппо Шмида. «Геринг отказывался слушать протесты командиров его истребительных подразделений, твердивших, что такие оценки не соответствуют реальному положению дел», – позже сообщил Галланд, ас люфтваффе, американскому следователю, который его допрашивал. Встречаясь в воздухе с Королевскими ВВС, немецкие пилоты не улавливали ни малейших намеков на уменьшение мощи и решимости противника.

Большую атаку наметили на ближайшую субботу. Если все пройдет как надо, вскоре начнется вторжение.

Одной из самых характерных деталей черчиллевского метода управления была его способность мгновенно переключаться – и всерьез концентрироваться на вопросах, которые любой другой премьер счел бы тривиальными. Сторонники Черчилля считали это очаровательным качеством, противники – мучительным. Для Черчилля имело значение все. Так, 9 августа, в пятницу, посреди нарастающего вала военных вопросов, требовавших скорейшего решения, он нашел время для служебной записки, адресованной членам его военного кабинета и посвященной теме, дорогой его сердцу: длине и стилю тех докладов, которые каждый день поступали в его черный чемоданчик.

Записка имела уместно-лаконичное заглавие – «Краткость». Начиналась она так: «Чтобы выполнять свою работу, всем нам приходится прочитывать массу бумаг. И почти все они намного длиннее, чем следует. Это порождает пустую трату времени: энергия расходуется на поиск самых важных тезисов [среди многочисленных деталей]».

Он предлагал министрам и их аппарату четыре способа усовершенствования своих докладов. Прежде всего, писал он, эти доклады должны «излагать основные тезисы в виде ряда коротких четких абзацев». Если в докладе имеется обсуждение каких-то запутанных вопросов или статистический анализ, все это надо поместить в приложение.

Кроме того, он подметил, что без полноценного доклада часто вообще можно обойтись, представив вместо него памятную записку, «состоящую лишь из заголовков, которые можно при необходимости расширенно объяснить устно».

Наконец он обрушился на канцелярит, присущий официальным докладам. «Давайте искореним такие фразы», – писал он и приводил два преступных примера:

«Немаловажно также иметь в виду нижеследующие соображения…»

«Следует учитывать реальную возможность вступления в действие…»

Он писал: «Большинство этих путаных фраз – просто вода, без них можно обойтись или же заменить их одним-единственным словом. Давайте не бояться использовать короткие выразительные фразы, даже если они пришли из разговорной речи».

Далее он отмечал: в итоге стиль письма «может вначале показаться грубоватым по сравнению с прилизанным бюрократическим арго. Но это сэкономит массу времени, а тренировка навыка сжатого изложения ключевых пунктов поможет ясно мыслить».

Вечером Черчилль отправился за город (сейчас он проделывал это почти каждый уик-энд). В эти выходные дежурным личным секретарем в Чекерсе был Джон Колвилл, поехавший туда на отдельной машине – вместе с Клементиной и Мэри. Другие гости уже собрались в этом загородном доме (или должны были скоро прибыть). В их число входили Энтони Иден, Мопс и двое из важнейших генералов. Все они намеревались поужинать и переночевать. Кроме того, Черчилль пригласил Первого морского лорда Дадли Паунда, но почему-то никому об этом не сообщил, так что, как отмечает Колвилл, «пришлось произвести некоторые лихорадочные перестановки за обеденным столом».

После трапезы, как это было заведено, – вполне в духе Клементины – она и Мэри покинули столовую.

За столом остались одни мужчины. Вскоре разговор зашел об угрозе вторжения и о мерах, принимаемых для защиты Англии. Во многих местах побережья тайно установили противотанковые мины, которые, писал Колвилл, «производят, как выяснилось, весьма сильное разрушительное действие». Он отмечал, что из-за них даже погибло несколько английских мирных жителей. Черчилль поведал историю (возможно, выдуманную) о незадачливом гольфисте, умудрившемся отправить мяч на ближайший пляж. Колвилл кратко описал эту печальную историю в дневнике: «Он спустился вместе со своей клюшкой на пляж, ударил по мячу, а в итоге остался только мяч, который благополучно вернулся на площадку».

После ужина Черчилль, генералы и адмирал Паунд перешли в так называемую Комнату Гоутри, где недавно установили большие деревянные балки (чтобы укрепить помещение на случай взрыва). В комнате хранились бесчисленные сокровища – в том числе старинная книга 1476 года. Между тем Колвилл занялся чтением служебных записок и сортировкой документов в черчиллевском черном чемоданчике.

В какой-то момент наверху пролетел немецкий самолет. Во главе с Черчиллем собравшиеся выбежали в сад, пытаясь хоть краем глаза увидеть эту воздушную машину.

Адмирал Паунд споткнулся, спускаясь по лестнице, что всех очень позабавило. Колвилл пишет: «Первый морской лорд упал на одном из лестничных пролетов, а затем, понуро поднявшись, кувырком скатился по следующему. Он валялся на земле бесформенной кучей, а часовой грозил ему штыком».

Затем Паунд вновь привел себя в вертикальное положение, бормоча:

– Это не подобает Первому морскому лорду.

Развеселившийся Черчилль заметил:

– Старайтесь помнить, что вы адмирал, а не гардемарин!

Субботнее утро добавило Колвиллу работы: следовало отправить множество телеграмм и передать множество служебных записок. Затем он принял участие в ланче «en famille» – с Черчиллем, Клементиной и Мэри: «Все было чрезвычайно приятно». Черчилль пребывал «в наилучшем настроении», пишет Колвилл, добавляя: «Он блистательно говорил на самые разные темы – от Рёскина до лорда Болдуина, от будущего Европы до сильных сторон партии тори». Он жаловался на острую нехватку боеприпасов и оружия в армии, которую он пытается построить.

– Мы победим, – провозгласил он, – но заслужили мы это не благодаря огромному интеллекту, а только из-за нашей высокой нравственности.

Дальше разговор принял легкомысленный оборот. Колвилл принялся читать наизусть отрывки каких-то дурацких стишков. Одно четверостишие особенно восхитило Черчилля:

После ланча Колвилл, Клементина и Мэри взобрались на один из ближних холмов. Колвилл и Мэри превратили эту прогулку в состязание – кто доберется до вершины первым? Колвилл победил, но в результате «почувствовал себя хуже, чем когда-либо в жизни, и на время почти утратил и зрение, и способность мыслить».

Колвилл нравился Мэри все сильнее, хотя некоторые сомнения у нее оставались. 10 августа, в субботу, она записала в дневнике: «Мне нравится Джок, но мне кажется, что он сущий размазня» – как называли тогда в Британии тех, кому не хватало силы характера или силы воли. Росла и симпатия Колвилла к Мэри. На другой день он отметил в дневнике: «Хотя она принимает себя немного слишком всерьез (как сама признаётся), она очаровательная девушка и на нее очень приятно смотреть».

Герману Герингу эта суббота принесла разочарование. Он заранее наметил на нее «День орла» – начало полномасштабной кампании против Королевских ВВС. Но плохая погода над южной частью Англии вынудила его отменить нападение. Он перенес начало на следующее утро (то есть утро воскресенья, 11 августа), но затем еще раз отложил его – на вторник, 13 августа.

Впрочем, одно утешение тут все-таки имелось: Луна находилась уже в середине второй четверти, а на ближайший уик-энд выпадало полнолуние, так что ночные налеты, казалось, будут проще и успешнее. Немецкая технология навигации с помощью радиолучей уменьшила зависимость люфтваффе от лунного света, но пилоты по-прежнему настороженно относились к новой системе и, как раньше, предпочитали совершать налеты в ясную погоду и над ландшафтом, залитым лунным светом.

В Берлине строители продолжали сооружать зрительские трибуны на Паризер-плац, в центре города: готовился парад победы, который должен был знаменовать собой окончание войны. «Сегодня они их покрасили и установили двух огромных золотых орлов, – отмечал Уильям Ширер в воскресной дневниковой записи. – С двух концов возводят гигантские копии Железного креста». Его отель располагался на той же площади. На нее выходили и Бранденбургские ворота, через которые должна была пройти армия-победительница.

Как выяснил Ширер, в нацистской партии ходили слухи, что Гитлер желает, чтобы трибуны были готовы к концу месяца.