Дорога кончилась, дальше бездорожье – выбитая среди деревьев колея, которую бросало из стороны в сторону. Непонятно почему на ней столько загибов – то ли первый, здесь проехавший, находился изрядно под шофе, то ли во времена оные, не столь сухие и жаркие, поле развозило до состояния болота, и петляющий путь пролегал по наиболее сухим местам. Газик подскакивал на рытвинах так, что пару раз ударившись макушкой о потолок, Евтушков ухватился за свисающую лямку одной рукой, а другой – за приделанную к приборной панели скобу.

– Приехали, – сказал водитель, и действительно – плотные насаждения деревьев расступились, открывая высоченный дощатый забор, выкрашенный в защитный цвет, с пущенной поверху колючей проволокой. Над забором высились сторожевые вышки с караульными в летнем хэбэ и автоматами через плечо.

Ворота разъехались под аккомпанемент лязгающей цепи и воя электродвигателя, машина вкатила на территорию части, проехала по аккуратным и ухоженным аллеям, миновала плац, где маршировали солдаты и во всю мощь десятков молодых глоток просили не плакать девчонку и обещали вернуться по окончанию дождей и службы, и, наконец, остановилась около длинного барака.

Евтушкова ждали. Из-за стола в просторном кабинете с окнами на столовую, откуда доносился неистребимый запах жареной на прогорклом масле рыбы, поднялся худощавый человек с капитанскими погонами, протянул руку, которую Евтушков и пожал. Ответное рукопожатие оказалось влажным и вялым.

– Вот мы и встретились, товарищ Евтушков, – сказал капитан тоном, каким, наверное, ангелы сообщают мытарствующей душе о том, что первый круг искушений ею пройден. Осталось еще шесть. Не столь уж и много до спасения.

– Да, – неопределенно ответил Евтушков, в недоумении озираясь. Базу КГБ он представлял иначе. – Далековато вы расположились.

– Имеются веские соображения, – веско сказал капитан и достал из кармана галифе пачку «Мальборо». – Будете курить? Чай, кофе? Или покрепче? Армянского коньячку, например? А то, наверное, надоела эта жуткая «братовка»? Настоящего хочется? Говорите, не стесняйтесь. Мы ведь тут далеко от… от этой хреновины… гм… У нас даже свои источники электроэнергии, представляете? Так что всё, как есть. Без обмана и видений. Сплошной материализьм, – капитан хохотнул, спародировав Лелика из комедии «Бриллиантовая рука»

И Евтушков подумал: как раз без видений тут не обошлось. Ибо на всем его окружающем лежал неустранимый оттенок нереальности, призрачности, будто из грубо-материального мира он одним глазком заглянул то ли в сновидение, то ли в кошмар. На лбу проступил пот, он сунул руку в карман пиджака за платком, и нащупал холодную сталь револьвера.

Того самого.

– Я ваш большой поклонник, – сообщил тем временем капитан. – Собираю и читаю все ваши сборники. Ну, не только ваши, конечно же, других современных поэтов обязательно пролистываю. У нас, видите ли, нечто вроде специализации – каждый ведет какое-то литературное направление. Ну, я специалист по советской поэзии, есть специалисты по военной прозе, по прозе деревенской, даже по фантастике и приключениям, представляете? Поэтому приходится быть в курсе всех поэтических новинок. И по долгу службы, и по зову сердца, хех…

На столе аппетитный натюрморт – бутылка армянского коньяка, блюдечко с лимоном, тарелка бутербродов с черной икрой, две рюмки. Капитан разлил коньяк, и Евтушков принял рюмку в которой плескалась жидкость чайного цвета. С «братовкой» не сравнить, мелькнуло у него. Пить не хотелось. Даже коньячный запах раздражал, горло сводило судорогой. Воняло клопами.

Капитан потянулся рюмкой, чокнулся, опрокинул коньяк в себя, широко разинув рот, будто собираясь проглотить его вместе с рюмкой. Евтушков зажмурился, поднес рюмку к губам.

Когда вернулся в кабинет, вытирая рот платком и приглаживая мокрые волосы – пришлось сунуть голову под ледяную воду, чтобы хоть так избавиться от накатывающей тошноты, капитан стоял у окна, курил, листал какую-то маленькую книжицу.

– Простите, – сказал Евтушков. К счастью, стол освободили от следов неудавшегося пиршества.

– Ничего, ничего, – рассеянно кивнул капитан. – Такое со всеми происходит, кто слишком долго там находится, – неопределенно мотнул головой. – Своего рода акклиматизация. Вы еще хорошо держитесь, ну, да тому есть причины, – капитан посмотрел на Евтушкова и подмигнул. – Полюбуйтесь, сегодня получил. Сигнальный экземпляр.

Евтушков принял книжицу и с остолбенением прочитал: «Эдуард Евтушков. Братская ГЭС». Белая суперобложка с красной плашкой под имя и фамилию. Слово «Братская» повторено пять раз, изображая одновременно нечто вроде вышки электропередач.

Отчаянно хотелось проснуться. Он опустился на стул, дрожащими руками перелистал книжицу. А как же черновики? Наброски? Переписанные и перепечатанные на походной машинке готовые главки? Точнее, даже не готовые, им предстояло пройти долгий путь от дерьмового первого черновика, до терпимого второго, читабельного третьего и так далее, прежде чем воплотиться в пахнущие типографской краской (ну что за набившая оскомину метафора! Но ведь не деться от нее никуда, не деться – свежеотпечатанные книжки пахли, пахнут и будут пахнуть) такие вот томики с твоим именем, твоим портретом на клапане суперобложки. А до этого должна быть публикация в каком-нибудь толстом журнале, ну, не в «Новом мире», чересчур солидно, но в «Юности», например. Где-нибудь рядом с новой повестью Васи Аксёнова, который в последнее время тоже не чурается щепотки авангардизма в своих вещах.

– Как же так? – растерянно спросил он улыбающегося капитана. – Почему? Как же?

– А вот так, товарищ Рип Ван Винкль, дорогой вы наш Карлик Нос. Субъектность на то и субъектность, чтобы по-своему организовать пространство и время. Я вот тут у вас вижу и Ленина, и Чернышевского, и Владимира Владимировича Маяковского… Хорошо написано! Хорошо! Ай да Пушкин! ай да… хм, ну, ладно… Хотя с уклоном в лагерную тему вы, товарищ поэт, как-то… ну, переборщили, что ли. Понимаю, после двадцатого съезда эта тема будоражит, но как бы в обратную сторону палку не перегнуть. А вообще, вы молодец, гражданин поэт. Спецы из нашего Управления только слюнки пускают, поэму вашу перечитывая. Теперь предстоит ее семантический и структурный анализ, выявление характерных черт и закономерностей. О таких эффектах, на которые способна субъектность, мы и не подозревали. Путешествия во времени, оживление, материализация… Какой-то научно-фантастический роман, а не поэма… Мощь, мощщА, ничего не скажешь! Но на всякий муравейник у нас своя ломехуза найдется, – подмигнул капитан Евтушкову.

– Так значит, это – донос? – обреченно спросил Евтушков. – Моя поэма – всего лишь подробный донос на Братскую ГЭС? На всё, что там происходит? – И его внезапно разобрал такой смех, что он не сдержался и захохотал.

Они неисправимы! Они могут любить поэзию, быть тонкими ценителями прозы, разбираться в живописи и итальянских неореалистах, спорить о Годаре и экзистенциалистах, но так и останутся теми, кто они есть, – цепными псами государства, готовые по команде разорвать любого, даже тысячу раз ценимого ими поэта или писателя, чьи книжки читают и перечитывают. Потому что культурные феномены ни черта не меняют в их душе. Не сдвигают, не улучшают ни на йоту, ни на толщину волоса. С ними невозможно договориться. С ними нельзя заключать договор, потому что любой договор с ними – договор с чертом.

Наивный, наивный Евтушков!

К штыку приравняли перо?

И он, продолжая смеяться, вытаскивает из кармана револьвер, видит, как капитан отшатывается, кривая ухмылка – мол, все равно кишка тонка, – искажает его лицо, и Евтушков нажимает на спусковой крючок – раз, еще раз, еще, выстреливая в грудь капитана свернутые в тугие трубочки рукописные стихотворные строки.