Часть первая. Пуля для будущего
Инструкция к применению
1. Перенос в личность дитя патронажа происходит при нахождении в нем биологического материала носителя (далее – «наездник»).
2. Перенос «наездника» может осуществляться с помощью ТПД при настройке на несущую частоту альфа-ритма дитя патронажа.
3. В случае гибели личности «наездника» во время переноса, дитя патронажа приобретает способность ограниченное время управлять телом погибшего.
4. (достоверно не документировано) Личность «наездника» оставляет в сознании дитя патронажа фрагменты своей памяти.
(Извлечение из Пурпурной книги, версия 0021, узкая редакция)
Обыкновенное чудо
То, что в трусиках, составляет государственную тайну.
А то, что в голове, – личную.
Но вы должны меня помнить.
По спектаклю «Обыкновенное чудо», который ставился в 1967 году у нас, в Братске-II, и где выпало играть роль. Точнее, две роли – принцессы и принца, близнецов. Конечно, в природе разнополых близнецов быть не может. Но кто знает? Ведь существую. Мальчик и девочка одновременно. И в тоже время – ни то, ни другое, а третье.
Обожаю фильм с Олегом Видовым. Такой красавец! Сколько раз удалось его посмотреть? Столько, сколько фильм крутили в кинотеатре «Падун». Тогда еще и не мечталось, что стану принцем и принцессой, буду репетировать спектакль и вообще. Но за время, что фильм шел, стали узнавать на КПП. Сержант, грозный на вид, широко улыбался, но каждый раз, как и положено, внимательно изучал увольнительную.
Это все Дятлов. По каким-то соображениям он не придерживался строго уставных правил. Подмахивал внеочередную увольнительную, вполуха выслушивая объяснения: иногда честное признание, что иду в кино, иногда враки, мол, нужно в хозяйственный магазин за мылом, будто на складе мыла нет! А один раз довравшись до того, будто на площадь перед станцией должна приехать автолавка и привезти фильдеперсовые штаны, которые так мечтаю купить, что кушать не могу.
Содержание фильма: в некотором королевстве у короля и королевы долго не было детей. Но вот королева понесла и, к огромному разочарованию короля, вместо наследника родила девочку. Король, желая разогнать грусть-тоску, отправляется на охоту, где убивает медведицу, и хочет убить медвежонка, но перед ним является Волшебник и просит пощадить малыша в обмен на любое чудо. Король требует сделать так, чтобы у него родился наследник, и когда возвращается в замок, ему сообщают радостную весть – вслед за девочкой Королева разрешилась мальчиком. Принц и Принцесса неотличимы друг от друга. Они иногда даже переодеваются, чтобы Принцесса за Принца сдавала уроки учителю танцев, а Принц подменял Принцессу на фехтовании. Ничто не омрачает их детства, но когда Принц и Принцесса достигают совершеннолетия, вокруг замка начинают происходить убийства – где-то бродит свирепый медведь и нападает на домашний скот и людей. Тем временем Король выбирает Принцессе жениха, и тот, о чудо, приходится ей по сердцу. Жених с пышной свитой прибывает в замок на помолвку, но в ту же ночь его задирает медведь, каким-то образом пробравшись к нему в опочивальню. Принцесса безутешна и угасает от горя. Придворный лекарь говорит, что спасти ее может только похлебка из медвежатины. И тогда Принц отправляется на охоту. Он указывает охотникам где сделать засаду на медведя, а сам исчезает. Медведь появляется в указанном месте, охотники его убивают и провозят в замок. Принцесса желает взглянуть на труп зверя, но когда покрывало откидывают, там оказывается тело Принца, который и был медведем. В человека его превратил Волшебник, решив отомстить за смерть жены, медведя-оборотня, которую убил Король. Принц-Медведь должен был растерзать Принцессу и сбежать в лес, но он влюбился в дочь Короля и пожертвовал ради нее жизнью.
В общем, душещипательное кино. Можно даже сказать – душешептательное, потому как парочки на него валом валили. Сидят такие – рядом, спереди или сзади, шепчут и чмокаются. Он ей: «Нася, Нася», а она хихикает и в ответ: «Не надо, Ваня, не надо…» Нет, не в порядке осуждения, не ханжа, но лизаться в кино – чересчур. Хотя разок краешком глаза – он ее неумело в подбородок целует, а она глаза скосила на Олега Видова – лихо тот шпагой махает. И чему удивляться, если девчонки подобное допускают – они на месте недалеких парней Видова представляют! Стало смешно, не удержаться. А парень отклеился от подбородка подруги и зыркает:
– Ты чего? – зло шепчет.
– Ничего, – отвечаю.
– Кино смотри, – говорит.
– Смотрю, – отвечаю. – Очень смешное кино.
Юмор он, конечно, не понял. Куда с ФЗУ! Пока так с ним общались, его подружка платочком подбородок утерла и взглянула – кто с ее хахалем препирается. Заинтересованно. Вот ведь – каждый свое видит, никуда не деться! Хотя, честно говоря, девчонка симпатичная. Накостыляй после кино этому грубияну, она бы и со мной с удовольствием прошлась. Но все это никчемные фантазии.
Тут с заднего ряда между нами возникают два кулачища, грозятся, мол, хватит болтать. Оглядываюсь и вижу двоих из ларца, одинаковых с лица. Один шепчет:
– Не обижает?
Второй:
– Все равно вместо Видова здесь Миронов должен быть…
Только Дятлов одно видит. Поэтому обезумеваю, когда он предлагает роль в спектакле. Он за столом сидит, папки перебирает и не смотрит, как рот разеваю, слова благодарности сказать, а ничего не выходит.
– Такое вот решение, – говорит. – Свыше, – и пальцем в потолок, так что не перепутать, откуда исходит доверие к печальной личности дитя патронажа. – Приглашен сам Борис Мигдалович Шварцшильд… Гений режиссуры народных театров. Так что…
– Постараюсь оправдать, товарищ майор, – шепчу. И пытаюсь сообразить – на какую роль пророчат – палача или министра-администратора? Про Принцессу или Принца дышать не смею. Куда там! Тут талантов и так полно.
– Почему на спрашиваешь? – Отрывается он, наконец, от папочек, к окну подходит, на подоконник присаживается в любимую позу, папироску мнет.
– А… а о чем спрашивать, товарищ майор?
– Хм. Ну, хотя бы о роли, которую тебе доверил Спецкомитет.
Насквозь видит. Рентген.
Перебираю.
– Первой фрейлины? – выражаю предел мечтаний, хотя надеюсь не более чем на вороватую служанку, которая появляется в третьем акте и постоянно ябедничает на Принцессу, набиваясь ей в подружки.
– Бери выше, – предлагает.
Беру выше:
– Лесника.
Тот еще персонаж – алкоголик, живет в грязной сторожке и мечтает убить медведя.
– Чепуха, – морщится Дятлов, – не стоит и огород городить. У меня другой на эту роль приготовлен.
Перебираю дальше.
Роль смотрителя дворцовых люстр и свечей? По габаритам не подойду, он из тех, про кого говорят «69» – что вдоль, что поперек.
Веселые близнецы-кровельщики? Сидят на верхотуре и за всеми наблюдают, едко подшучивая.
Начальник стражи врат дворца? Мимо него и мышь без пропуска не прошмыгнет.
Строгий учитель, вбивающий знания в Принца и Принцессу исключительно розгами? И задающий упражнение – где ставить запятую в фразе «Казнить нельзя помиловать».
– Это я на себя возьму, – усмехается Дятлов. – Бери выше.
Стою, глазами хлопаю. «Неужели?» – мелькает заветная мечта, слишком смелая, чтобы осуществиться.
– Именно, – подтверждает Дятлов. – А кто еще сыграет Принцессу и Принца одновременно?
– Спасибо, – шепчу, в зобу дыханье сперло.
Но тут товарищ майор все мои поползновения пресекает и выражается в том смысле, что это не награда, а ответственное поручение, можно даже сказать – задание в боевых условиях или условиях, приближенных к боевым. Мол, тяжело в учении, легко в бою. Пуля – дура, штык – молодец.
Слушаю науку побеждать, а в толк не возьму – о каком задании речь? Неужели решили извлечь из коробки, в которой то ли есть, то ли нет, и в обойму? Аж дрожь по телу. Лихорадочно припоминаю как обойму в пистолет Макарова вставлять и как целиться.
Стою за театральным занавесом и смотрю сквозь крохотную щелку в зал. Сердце колотится, крепче руку к груди, иначе выскочит, вырвется. Только не посрамить высокого звания народного театра имени И.А.Ляпина, только не посрамить… Поэтому представляю будто зрительный зал здесь, на сцене, а спектакль – там, в зале, который заполняется все новыми и новыми актерами.
Они все здесь.
Руководители Спецкомитета в парадных по такому случаю мундирах с золотыми погонами и планками наград. Их жены в театральных платьях, словно на дворе не шестидесятые, а самые ни на есть сороковые-пятидесятые, как показывают в кинофильмах, – бархатных, тяжелых, в складках.
Дети в таких же праздничных и тяжеловесных одежках – бархатных костюмчиках и платьицах, прилизанные волосенки, мороженое и леденцы в руках.
А еще – офицерский состав, оперативный состав, все различие между которыми – одни в форме, а другие – в штатском, жены и подруги не столь тяжеловесны, а некоторые так и вовсе – воздушны. Словно путешествуешь на машине времени – из давних сороковых, в глухие пятидесятые, а затем – в свингующие шестидесятые.
Театральное действо в зале захватывает не только меня. Рядом пыхтение фрейлин, егерей, слуг, тоже охочих до подглядывания. Принца и принцессу в одном лице и теле тычут острыми локтями, бесцеремонно толкают. Ну, погодите! В приговоре «Казнить нельзя помиловать» могу поставить немилосердную запятую.
– Смотрите, смотрите, – чей-то сдавленный шепот, – даже Гидромедведь здесь! Сам пожаловал!
– А то как же, – отвечают не менее сдавленно и горячо. – Известный театрал!
– Опять же про медведя спектакль, – хихикают.
Шепот и хихиканье продолжаются, выискиваю среди входящих того, кто причина столь бурного обсуждения. Гидромедведь? Что за зверь такой? Как он может выглядеть? Скольжу взглядом по золотым погонам, шитью, и не могу вырваться из привычного плена Спецкомитетовского контингента. Они – то, что составляет окружающий мир. Кроме них ничего и никого не знаю. И взгляд натыкается на Дятлова. Вот он! Там! Среди других. С кем-то разговаривает, очень похожим, словно близнец… Кажется, Дятлов почувствовал – на него смотрят. Он бросает взгляд в сторону кулис, но тут же отворачивается. Лишь руки совершают движения, будто дирижируют невидимым оркестром. А его собеседник вытягивает руку с выставленным указательным пальцем.
Смотри туда.
Вижу. Освобождаюсь от гипноза золотых погон и вижу.
Его.
Гидромедведя.
Он и правда похож на медведя. Огромный. Поперек себя шире. Упакованный в плотный двубортный костюм. На котором, кончено же, никаких планок. Они ему не нужны. Ни планки. Ни мундир. От него исходит то, что безошибочно выдает Хозяина. Хозяина всего сущего за пределами Спецкомитета. И словно в подтверждение знакомый шепот:
– Хозяин! Хозяин страны Лэпии!
Не знаю такой страны. Пока не ведаю. А Гидромедведь движется в окружении многочисленной свиты. И еще поражает – ни одной женщины. Высеченные из гранита лица. Плотные двубортные пиджаки, настолько плотные и туго натянутые на плечах и спинах, будто изнутри рвется звериная сыть и суть, и только костюмы старомодного покроя не дают ей высвободиться.
Гидромедведь пожимает руки встающим при его появлении генералам, с кем-то даже обнимается, и кажется – это не проявление особой теплоты отношений, а смертельное объятие огромного зверя, которому ничего не стоит порвать в клочья вжимаемого в выпуклую грудь человека.
Продолжаю смотреть, не в силах оторваться, и он ощущает взгляд звериным чутьем, поворачивает массивную, шишковатую голову, и его глаза безошибочно встречаются с моими.
Это выстрел. Из двустволки. В упор.
Отшатываюсь, отступаю, по чьим-то ногам, среди шипения и ругани. Но мне все равно. Мне все равно.
Аплодисменты. Аплодисменты. Аплодисменты.
Стоим перед залом, кланяемся, улыбаемся, крепче сжимаем руки друг друга. Мистерия спектакля завершена. Единственное, что помню, – все прошло без сучка, без задоринки. Остальное – в тумане. Отдельные расплывчатые картины. И даже сейчас не могу разобрать происходящее в зале. Зрители сидят? Зрители стоят? Бросают на сцену букеты и кричат «браво»? Или подобное чересчур для народного театра? Или на безрыбье и рак всему голова? В Братске есть профессиональный театр? С настоящими артистами? Не знаю, ничего не знаю.
Прихожу в себя в крохотной гримерной, где помещаются только зеркало и стул. Кто теперь в зеркале? Принц или принцесса? Или ни то, ни другое? Или то и другое одновременно? Руки дрожат как после отжимания до отказа. Ватка с вазелином отирает лицо, снимая напластования грима. В дверь стукают, скорее ради приличия, потому как не дождавшись ответа, ее распахивают, и в гримерку входит Дятлов. При параде, в золотых погонах, с планками.
В руках – охапка цветов.
– От твоих новых поклонников, – сообщает, дабы и на мгновение не закралась мысль, что от него. Сваливает букеты на гримерный столик. Некоторые не удерживаются, падают на пол. Наклоняюсь, поднимаю, нюхаю. И ничего не чувствую. Полная анестезия. Всего. Эмоций, желаний, страхов.
Дятлов опирается задом на столик, задумчиво мнет папиросу, разглядывает.
– Как актер актеру могу сказать – вышло недурственно, – прикусывает папиросу, чиркает спичкой. – Конечно, Гидромедведь так просто это не оставит, ответку бросит, но ведь на то охотник, чтобы медведь не дремал… Для первого и последнего раза очень даже недурственно.
Наверное, он ждет: «Последнего?» Но не спрашиваю. Что-то такое ожидалось. Потому как это не спектакль, а работа. Спецоперация. Цель и задача которой исполнителю неизвестны. А известны только место и роль. Точнее – две роли.
Место – театральные подмостки.
Роли – Принц и Принцесса.
– Подождем, – Дятлов смотрит на часы. Глубоко затягивается. Так глубоко, что только это и выдает глубину его напряжения и беспокойства.
Опять стучат. И ждут. Ждут разрешения войти.
Дятлов бросает взгляд на часы, кивает, вроде бы удовлетворенный хронометражем, наклоняется и толкает дверь. В гримерку вплывает огромный букет белых роз. Настолько огромный, что не сразу понимаю – его все же кто-то несет. Кажется цветы движутся сами по себе, без посторонней помощи. И только присмотревшись, замечаешь приставленные к ним ножки. Тонкие, затянутые в капрон, туфельки-лодочки.
– Возьмите… пожалуйста… – щебетание из гущи букета, словно там притаилась крохотная птичка. – Возьмите… вот… чик-чирик…
Порываюсь встать и принять колоссальную вязанку белых роз, но Дятлов вытягивает в мою сторону раскрытую ладонь, будто волшебник насылая оцепенение. Перебрасывает папиросу в другой уголок рта, поддергивает обшлага мундира и берет цветы словно величайшую фарфоровую драгоценность, приговаривая:
– Это кто же нам такой букет подарил? Это кто же нам такую честь оказал?
Держит охапку на вытянутых руках, продолжая загораживать вошедшего, внимательно осматривает, высвобождает руку и погружает ее в плотное облако бутонов, от которых по гримерке распространяется аромат цветов с чем-то похожим на свежесть после грозы. И чудится, будто из букета сейчас ударит молния. Прямо в Дятлова.
Но ничего особенного не происходит. Рука благополучно выныривает из цветов, сжимая между средним и указательным пальцами бумажку. Букет летит в мою сторону, еле успеваю подхватить, точнее – обхватить, прижать. Все же он настолько огромен, что загораживает вид на Дятлова и того, кто принес цветы.
Тот, кто принес, крохотная пигалица, птичка, чирикает:
– Можно автограф?
– Мой? – спрашивает Дятлов. Сквозь бутоны вижу, как он расправляет извлеченную из букета бумажку и внимательно читает.
– Нет… товарищ майор… не ваш… – пигалица мнется с ноги на ногу. Крепдешиновое платье шуршит. В руках программка и ручка.
– Ну, так дай, – Дятлов складывает бумажку и сует в карман. – Наслаждайся славой. Она скоротечна.
И выходит из гримерки.
Пишу: «Берегись медведей, могут съесть!» Ставлю закорючку.
Вивисектор
Думаете я ничего не заметил? Как бы ни так! Эти взгляды, ужимки, улыбки, вопросы. Не имей сто пядей во лбу, чтобы понять – они в меня влюбились. Нет, я не ошибся. Именно они. Мальчишечья и девчоночья стороны единой сути. Для мальчишки я старший товарищ, образец мужественного поведения, брат, на которого надо равняться. Для девчонки – первый мужчина, который спас ее, который защищал ее, и в которого она обязана влюбиться. Они не противоречили друг другу, а дополняли, взаимно усиливая чувства каждого. Со временем я научился их различать, даже обращался то как к мальчику, то как к девочке – Иван и Анна, а в целом – Иванна. Хотя понимал: это лишь психологическая уловка, оно – ни мальчик, ни девочка, ни Иван, ни Анна, а нечто совершенно третье, чему и слово подобрать не сможем. Кто-то из умников даже выдал: «квантовое половое состояние». Хрен знает, что такое.
Нас называют вивисекторами. Мерзкое словечко, которое кто-то почерпнул не из медицины, конечно, а из романа Герберта Уэллса «Остров доктора Моро». С намеком, как бы. Вот они – палачи и ублюдки. Режут по живому. Превращают зверей в людей жестокими опытами.
Если угодно.
Назовите хоть пирогом, только в печь не садите.
Я не возражаю. Потому как суть схвачена верно. Несмотря на. Именно этим мы, вивисекторы, и занимаемся – превращаем зверей в людей. Иногда жестоко. Но всегда – временно. Что поделать, если они – с ограниченным сроком годности?
Стоит слезинка такого ребенка потоков крови взрослых, которых этот ребенок может запросто уничтожить? Лучше застрелить чудовище, даже если его прижмет к груди собственная мать…
А в ней / нем – имелся потенциал. Назовите это чутьем, но я сразу понял, как только на стол легла соответствующая папка. Единственная проблема – состояние, в котором данный материал находился. И они еще смеют нас обличать! Из нее выкачали все соки и бросили нам на перевоспитание. Зверька с чудовищными способностями, которого необходимо натаскать на других, подобных ему зверьков с еще более чудовищными способностями.
Я захлопнул папку и направился к Захер-Мазоху принимать имущество.
Оно сидело в процедурном кабинете – голое, скрюченное, дрожащее, зажав руки между тощими бедрами (как потом оказалось – обычная поза). Коротко и неумело обстриженное. Насквозь пропахшее карболкой.
Не купился на жалость. Жалость – последнее, что испытаешь перед тем, как зверек тебя уничтожит. Порукой тому – ведомственное кладбище. Каждому, кто там лежит, следует посмертно выносить выговор с занесением в личную карточку. За жалость и воспоследующие халатность и разгильдяйство.
Суть воспитания – воспитуй себя сам.
– Ознакомился? – поинтересовался Захер-Мазох с неизживным акцентом.
Необходимость приема парацельса и желательность привлечения «старшей сестры» для нивелировки расщепления сознания… Ага, как же! Обойдется без старшей сестры. А подругу я наметил. Стук, стук, стук, кто твой друг?
– Ознакомился, – отвечаю в тон.
– Последний пункт осмыслил?
– Угу. Только мы гипотез не измышляем и, тем более, ими не пользуемся. Вредно для оперативной работы, знаешь ли. Можно принимать имущество?
Захер-Мазох пододвигает мне опись:
– Принимай. Подопытный – подопытная, нужное подчеркнуть, одна штука.
– Постой-постой, – говорю, – товарищ Захер-Мазох, тело, как говорится, в наличии, душа тоже, вон, глаза лупают, а глаза – зеркало души, хотя мы, коммунисты, в поповские сказки и не верим.
– И напрасно, – бурчит товарищ Захер-Мазох.
– Бросьте ваши австрийские штучки, – стучу костяшкой по столу, – и подайте сюда все остальное, что полагается – трусы, майку, шапку-ушанку, валенки.
– У меня здесь не склад, – говорит Захер-Мазох. – Как привели, так и отдаю. Чужого не надо. У меня своих – целый букет.
Я много чего повидал на своем веку, но такого не видывал. И не надо меня убеждать, что все это лишь видимость, что под оболочкой детеныша рода человеческого скрывается зверек, и зверек весьма опасный, которому протяни палец, он и руку отхватит. Но ведь, рассуждая диалектически, вполне могло сложиться и так, что на их эволюционном месте могли оказаться мы. Почитайте хоть Ефремова, хоть Казанцева, а лучше – прогрессивных американских фантастов. Поэтому вежливость, как говорится в известной комедии, – лучшее орудие оперуполномоченного.
Примерно в таком вот аспекте я и выложил австрияку плененному все, что думал о политике партии и народа в отношении воспитуемых и воспытуемых. Но австрияк не лыком шит. Нацистская закалка. Я бы таких к стенке, но Спецкомитет ценными специалистами не разбрасывается. Не мне обсуждать. Гуманизмом его не разжалобишь, хотя партийной дисциплиной, если не уточнять какого рода партию имеешь в виду, – вполне можно призвать к порядку.
Достает он из широких полосатых штанин ключ, хмуро кивает, блестит пенсне, ну, вылитый Лаврентий Павлович в расцвете сил, как изображают Генсека на парадных поясных портретах, отчего подопытный(ая) – нужное подчеркнуть – вскакивает и ничтоже сумняшеся семенит вослед как есть естеством.
– Стоп машина, – командую. – Вы, товарищ Захер-МазоК, хотите всю государственную тайну напоказ выставить? – Намеренно акцентирую «к», чего недобитый фашист терпеть не может, наверное, о чем-то догадывается.
– Тут недалеко, – отвечает австрияк, владелец, по слухам, аж двух картин своего кумира-ефрейтора, которые он вывешивает на стене, когда пьет, по старой венской привычке, утренний кофе. – Так дойдет.
– Не дойдет, – говорю строже, сколько для – нужное подчеркнуть – снимаю с вешалки халат и укутываю имущество. – Доходят только служебные записки и кляузы, и то не всегда.
– Спасибо, – говорит – нужное подчеркнуть, и смотрит так, что сразу понимаю – что именно подчеркнуть.
Девчонка. Не симпатичная, нет. Разве глаза. Худые ключицы в вороте халата. И огромные руки на тонких запястьях теребят края. Жалости не вызывает. Лишь желание накормить. Двумя обедами и компотами.
Врал австрияк. Склад у него тут. Аккуратно разложены по полочкам все виды нательного и верхнего. А также обувка. И еще перчатки. И так мне этот вид знаком, что не сразу соображаю – где подобное видел. Но когда соображаю, поворачиваюсь к фашисту недобитому, беру за грудки, встряхиваю:
– Ты что же, штурмбанфюрер херов, здесь развел? Ты, может, еще и зубы золотые где-то припрятал? Абажуры из кожи?!
– Ви ни есть так поняли, – хрипит, то ли с перепугу русский позабыв, на котором лучше некоторых русаков шпарит, то ли глотку я ему чересчур пережал. – Ето все есть имущество сур, понимаете – сур? Нет золотых зубов. Нет абажуров. Нет мыла. Только сур. Штурмбанфюрер Дятлов, ви есть…
Не хочется раньше времени пугать воспитуемую, поэтому отпускаю недобитого фрица и киваю ей:
– Иди, подбери что нужно на первый раз.
А сам папиросу достаю, отхожу к окну. Захер-Мазох халат оправляет. Отворачиваюсь, смотрю на лес за забором. Курю. А когда заканчиваю вторую, понимаю – воспитуемый что-то долго возится. Все в том же халате от кучи мужской одежды к куче женских тряпок бродит, как Буриданов баран, неуверенно берет двумя пальцами тряпочку, осматривает и обратно укладывает.
И только теперь соображаю какую обузу на себя взвалил.
– А насчет «старшей сестры» ви подумайте, герр Дятлов, – продолжает талдычить Захер-Мазох. – Суицидальные наклонности в их положении…
– Я сам суицида не люблю, и подчиненным не позволю, – строго отвечаю. Но здесь нацист недобитый прав – за этим чучелом глаз да глаз нужен. А лучше – четыре глаза.
Остановка «Сосна»
– Соседка? – прохрипел расхлюстанный человек, кулаком упираясь в косяк, другой рукой шаря в карманах. – А… А по какому такому… ик… праву? По какому… ё… тебя, ссыкуху…
И так каждый день. Стережет, что ли? Во сколько ни возвращаюсь, сосед-алкаш тут как тут, обдает перегаром, чудовищной смесью лука и чеснока, от которых хочется бежать и не оглядываться. Он похож на тех собак, мимо которых хожу на явку – огромных, страшных, свирепо лающих. И хоть сидят они за крепким забором, до верха которого еле-еле достают лапами, идти мимо очень страшно. И фамилия под стать. Лихолетов. Коля Лихолетов.
Здесь тоже жутко. Будто на другой планете. И в другом времени. Но еще более мерзко смотреть в пьяное лицо с багровыми прожилками, опухшее, похожее на посмертную маску. Хочется достать пистолет и выстрелить в рожу. Выпустить всю обойму. Как учили – контролируя темп и отдачу. И заодно провалить задание. Не оправдать возложенных ожиданий. Не случайно Дятлов выбрал пристанище на улице Ямбуя, около остановки «Сосна», на самой границе Братска-II. Тут еще одна роль. Девочки, которую третирует сосед-алкоголик. Которую пугают собаки. Которая не знает как заваривать чай и что нужно сделать, чтобы пожарить картошку на сале.
Дятлов только открыл дверь, впустил внутрь, прошелся по кухонке и комнате, и кратко кинул:
– Располагайся.
И ушел. Оставил без присмотра. Как никогда раньше.
Вот тебе бабка и Юрьев день.
Умом понимаю – так и следует поступать с новым штатным сотрудником оперативного отдела Спецкомитета. Выбросить в новое, непривычное место и приказать приспосабливаться. Вживаться. Не отсвечивать. Но в душе ворочалась обида на Дятлова.
Лампочка под потолком ярче, чем в лаборатории. Но здесь ее можно выключить, что и делаю, остаюсь в темноте. Сажусь на чемоданчик – пока единственную мебель – и пригорюниваюсь. Потом ложусь, в чем есть, на пол, калачиком, подумав – хорошо бы завести кота и назвать Шредингером.
И засыпаю.
И просыпаюсь, когда совсем рассвело.
В первый раз проспав побудку.
Потому что никакой побудки не было.
Не играл включенный на полную громкость Гимн Советского Союза, не распахивалась дверь, не звучала резкая команда: «Подъем!» После которой нужно соскочить с кровати, встать прямо, руки по швам и ожидать утреннего осмотра. И дальше день катится, как заведенный, размеченный строгим расписанием физзарядки, процедур, опытов, перерывов на принятие пищи и туалет, занятий, тренировок и опять процедур, опытов и небольшого пятачка личного времени, отмеренного с такой скудной точностью, которой хватало лишь на подшивание и стирку. Суббота – ПХД, все воспитуемые и воспытуемые до одурения мылят полы, стараясь добиться такой густоты пены, которая удовлетворит сержанта Палейчука, а потом соскабливают ее каблуками от сапог, а особо провинившиеся – кусками стекла, добиваясь от полов почти зеркального блеска. Воскресенье? Забудьте про воскресенье.
Чемоданчик, одним словом. Скудное казенное бельишко. Исключительно мужское, Дятлов приказал. Мыльные принадлежности. Потрепанный томик Уэллса с «Машиной времени» и «Островом доктора Моро». Все остальное – на теле и на гвоздике. Проспать не значит не умыться. Но висящий в кухне агрегат, из которого получают горячую воду, чересчур сложен. И спичек нет. Поэтому умываюсь холодной водой, не привыкать – откуда в казарме горячая? Хочется обмыться с ног до головы, смыть последние остатки привычной серой жизни. Но решаю потерпеть до лучших времен, когда обзаведусь спичками, мылом душистым и неказенным бельишком.
На кухне радуют стол, табурет и плита. Висячий шкафчик с криво прикрученными дверцами. Есть чайник, кастрюля, сковородка, ложка, вилка, кружка и плитка, похожая на шоколадную, с надписью «Чай краснодарский». И конфеты «Ведмедик клюшконогий». Конфеты про запас, а чай – это хорошо. Наливаю в кружку воды из-под крана, откусываю от плитки и отхлебываю. И сквозь слезы понимаю, – так жить нельзя.
Мир переборок
– Наш мир – корабль, плывущий в светлое будущее через опасный океан. Через Ледовитый океан. Сквозь льды, снежные бури, полярную ночь. У него много палуб, он сияет огнями, но это не должно обманывать – там нет места и времени отдыху и безделью, на борту кипит нескончаемая работа. У каждого свое место, свое дело, свое задание, и каждый должен исполнять свой долг, невзирая ни на что, даже ценой собственной жизни. Иначе ничего не получится. Кто-то прокладывает маршрут. Кто-то отдает команды. Кто-то следит за ледовой обстановкой. Но есть и те, чье задание кажется не столь важным – убираться в каютах, готовить еду, стирать белье. Но в том-то и штука – необходим каждый. Каждый. Единица – что? Единица – ноль. И никто не гарантирует, что корабль дойдет до пункта назначения. Он может столкнуться с айсбергом. Он может попасть в паковые льды. Да что говорить, ведь даже команда – всего лишь люди. Люди могут дать слабину. И захотеть покинуть корабль. Сказать: не нужно нам никакого светлого будущего. Вполне достаточно сытого и теплого настоящего.
– И что, если льды? – спрашиваю. – Подавать сигнал бедствия как челюскинцам? Сходить на лед?
– Бесполезно. На помощь никто не придет. Все будут только рады, если корабль потерпит катастрофу, а экипаж и пассажиры погибнут. Но такого не случится. Никогда.
– Почему?
– Корабль устроен очень разумно. Он разделен на отсеки непроницаемыми переборками. Переходы между отсеками охраняются специальными людьми, которых называют кромечниками. Понимаешь? Если льдина проломит один отсек, и пробоину не удастся залатать, вода заполнит лишь его и не пойдет дальше. Корабль останется на плаву.
– А что будет с теми?
– С кем?
– Ну, кто в отсеке.
– Они утонут. Но остальные будут жить, – он приподнимается на локте и внимательно смотрит. Мурашки ползут, до того живо представляется – каково остаться в затапливаемом отсеке. – Ладно, хватит. Шагом марш в душ.
Таков мир по Дятлову. Встаю, по благообретенной привычке пытаясь прикрыть то, что товарищ оперуполномоченный видел множество раз и в натуре, и на фотографиях в личном деле, иду в душ. Точнее, на кухню, где опытной рукой зажигаю колонку, а потом в ванную, где погружаю тело в горячие воды. И продолжаю размышлять о мире. Очень он беспокоит, мир.
Когда возвращаюсь, товарищ оперуполномоченный продолжает лежать на полу, курить и стряхивать пепел в стоящую рядом кружку. При этом кружку не видит, но движения руки рассчитаны до ювелирной точности – мимо ничего не сыпется. Любуйся, Иванна.
Внезапно решаюсь.
– А можно попасть в соседний отсек?
Наглость несусветная. После такого – стоять по стойке смирно или совершать внеочередной ПХД в самом засранном сортире самой дизентерийной больницы. Или под чутким руководством сержанта Палейчука совершать строевые упражнения на плацу, под укоризненным взглядом товарища Лаврентия Павловича, в парадном мундире смотрящего с первого портрета в ряду «Гордость части». Но нужна одежда. Какую носят девушки. Иначе не определиться. И он всегда будет смотреть как на парня. Не хочу.
Дятлов молчит, уже не надеюсь получить ответ. Не всякий вопрос достоин его ответа, знаю. Иногда он объясняет – почему так. Но чаще – молчит. Словно и не слышал. И когда надежды нет, говорит:
– Мы разделены переборками. Пространством и временем. Временем и пространством. Для их преодоления нужно совершить поступок. Или проступок. Поступок или проступок.
От слов веет таким холодом, что зябко. Кожа покрывается мурашками.
– Чтобы попасть в ЭТОТ отсек, мне пришлось подушкой удушить любовь, – говорит Дятлов, продолжая курить и ювелирно стряхивать пепел. – И это не метафора.
Молчу. Что о нем знаю? Ничего. Он появился в этой жизни из ниоткуда. Впрочем, это существование у кого-то повернется язык назвать жизнью? А существованием? Так, прозябание. Детка в клетке. Хотя… порой нечто смутное мелькает в памяти. Неясные картины. Вернее – тени. Будто имелось и в прозябании нечто теплое. Или всего лишь сон? Не знаю.
– А ты на что пойдешь, чтобы побывать в соседнем отсеке?
– Некого задушить подушкой, – дерзю. Не знаю откуда такая смелость. Как пить дать – получу энное количество нарядов вне очереди. К уже заслуженным ПХД.
– Это как раз самое простое, – он даже не смеется. – Знать – для чего ты это делаешь и сделать. Но так везет не всегда. Чаще двигаешься наощупь. В кромешной тьме. И душишь на ощупь, не разбирая. Что, если придется убить собственного отца? Или мать?
– Сирота, – напоминаю.
Дятлов приподнимается на локте, смотрит.
– Тогда того, кого приручил?
Братск-I
Соседний отсек в мире по Дятлову расположен на страницах «Огонька», где подробно освещается нынешняя мода. Перелистываю номера. Перебираю одежду. Фильдеперсовые штаны, конечно, практичны, подходят и мальчикам и девочкам, но девочки мечтают о платьях. Вечером получаю увольнительную и пачку билетов, а утром уже на ногах, хожу из угла в угол в ожидании проводника. Хватаю истрепанный журнал и в сотый, тысячный раз разглядываю юбки, жакеты, платки. Сегодня в моде голые коленки, как выражается Дятлов. Смотрю на коленки, но они скрыты штанами.
Хорошо представляю проводника. Это дьявольски элегантная Одри Хепберн. С сигаретой в длинном мундштуке. Она стоит на пороге, опирается локотком на косяк, подносит к ярко накрашенным губам мундштук и разглядывает неслиянную и неразличенного – смесь пацанки и пацана. Точно такая, как в «Завтраке у Тиффани». Или еще элегантнее. Например, в «Как украсть миллион». Куда до нее! И ради чего? Оперативник Спецкомитета должен быть сер и незаметен. Сливаться с местностью и толпой. А не расхаживать по городу в умопомрачительных шляпках и перчатках до локтей. В здешнем климате они непрактичны. Гораздо практичнее телогрейки, ватники и кирзовые сапоги.
Так себя успокаиваю, пока не понимаю, что сдаюсь почти без борьбы. Определенность нервирует. Девочка? Почему именно девочка? Выбрать эту сторону тела, которое никакой стороной не обладает? Или ее определил Дятлов? Нужна ему девочка в отряд, вот и будешь. И сегодняшний поход – не развлечение, не потакание, не поощрение, а выбор и подгонка боевой амуниции. Только так, и никак иначе.
Я все отдам тебе, все прелести за это,
А здесь ты ходишь, извиняюсь, без браслета,
Без комбинэ, без фильдекосовых чулочек
И, как я только что заметил, без порточек.
* * *
Представляю, как она удивилась, когда вместо какой-нибудь Одри Хепберн увидела перед собой Надежду Константиновну Крупскую в последние годы жизни. Я не хочу сказать, что нашей Надежде Константиновне уже пора туда, откуда обычно не возвращаются, наоборот – таких сотрудников поискать, молодежь ей и в подметки не годится. Но слова из песни не выкинешь. Такая внешность. Боевая подруга вождя. Великого Владимира Ильича. Со всеми прилагающими. Седина, морщины, выпученные глаза, как от базедовой болезни, бесформенные одеяния, цель которых скрыть то, что уже не вызывает ничего, кроме жалости. И желания проводить на почетную пенсию, наградив именным оружием. Но я в себе это желание подавляю. А именное оружие у Надежды Константиновны и так есть. От самого.
– Я вас прекрасно поняла, Владимир, – говорит Надежда Константиновна. – Можете не беспокоиться за свою воспитанницу, она будет выглядеть так, как и положено выглядеть девушке ее лет. Искренне и моложаво.
Так и сказала – «искренне и моложаво». Старая, старая черепаха Тортилла – вот что она такое.
Затем – Локоть. Близок локоток, а не укусишь. Ей даже фото не нужно, два раза они встречались, не случайно, конечно же. А посему – доложить, когда объект прибудет на место. Вести до самой крайности, а когда крайность возникнет, сообщить. Всё, свободна.
И, напоследок, еще звонок. Крайне неприятный, но что поделать – надо пользоваться всеми возможностями для пробы на излом.
* * *
Но кому, как не нам, знать – внешность обманчива. Поэтому идем по улицам – дать не взять внучка с бабушкой.
– Дорогуша, как себе представляете ваш идеал? Неужели ту взбалмошную Принцессу, в роли которой я вас видела?
Пышное платье и кружевные панталончики? Ну нет!
– Или что-то близкое к Принцу? Порой мужской стиль идет молодой необузданной девушке. Вот, помнится, княгиня Щербатова… а графиня Щеповская…
У нее много чужих воспоминаний, потому как никакой княгини Щербатовой и графини Щеповской она знать не может. Не в тех сферах уродилась. Но излагает вдохновенно. Вспоминает как по писанному. Да и что такое память? Ее ли не понять, когда с трудом разбираюсь – что в ней, в голове, свое, а что – чужое. И если черепахе Тортилле простительно, учитывая ее заслуги, то для воспитуемого каждое чужое слово – немедленное возвращение туда, откуда извлекли. В воспытуемые. Для тщательного документирования недокументированной способности.
– Есть у революции начало, нет у революции конца, – почти напевает она. – Ах, революция, мир в смешанном состоянии, в неустойчивости, куда толкнешь, туда и покатится… верите, милочка, я почти скучаю о тех временах…
Садимся в автобус, похожие на бабушку и внучку.
– Билеты, милочка, – говорит бабушка, протягивает кондуктору бумажку с Титовым. Тот внимательно нас осматривает, так же внимательно разглядывает портрет первого космонавта, но, прежде чем отдать оторванные билетики и сдачу, подносит к носу внучки щипчики-компостеры и щелкает. Будто прокомпостировал.
Больше никто в автобус не сел. Пока одни. Отъезжаем от остановки «Сосна» и приезжаем на остановку «Проспект Мира» в Братске-I. Даже не замечаю, как пересекаем границу, и только огромный деревянный указатель «Братск» отмечает уход с территории Спецкомитета. Линия электропередачи уходит вглубь тайги, а на проводах, словно наблюдатели, две крохотные фигурки. Машу им, но вряд ли они видят с верхотуры – оттуда впору будущее высматривать. С доски почета смотрит Гидромедведь собственной персоной, подмигивает, скалится, мол, берегись, теперь ты в моем воеводстве. Вокруг простые братчане, и даже в кошельках не спецкомитетские билеты, скрепленные в книжки, а дензнаки с портретом В.И.Ленина.
Я не знаю, как это сделать,
Но, товарищи из ЦК,
уберите Ленина с денег,
так цена его высока!
Хочется достать кошелек и внимательнее рассмотреть бумажки, выданные из спецхрана. Надежда Константиновна замечает возню, выпрастывает руку из муфты и берет ладонь. У нее ледяные пальцы.
– Успокойтесь, голубушка, все будет хорошо, как говорил покойный князь Голицын, услышав выстрел «Авроры».
И все действительно оказалось хорошо, когда в какой-то подворотне размазываю по щекам слезы, а Надежда Константиновна сидит на заметенной снегом земле, прислонившись спиной к стене, и еле вздрагивает в агонии. Кровавый след ясно отмечает откуда пришли, найти бабушку с внучкой не составит труда.
Нападение
– Развлечешься или побрезгуешь? – спросил меня.
Проверял. Смотрел зло и лизал ствол. Мороз прихватывал кончик языка. Он рвал ствол. Сплевывал кровь.
– С удовольствием, – говорю. И штаны расстегиваю. Хотя знаю – бесполезно. А кукла смотрит. Не моргнет. Не зажмурится. Будто что-то подозревает. Или надеется. Но надеяться не на что. Не такая ситуация.
– Дуба дала, – говорит. Труп пинает, но старуха так и сидит. Снегом запорошенная. – А то бы и с ней, да?
– Да, – говорю. – Может, не здесь? Холодно.
– Ха, – говорит. – Холодно жмуриков ебать, смазки нет. Здесь или никогда.
Кукла дрыгает ногами. Помню такие – у сеструхи. Целлулоидная. Почти как целка. Приставляю нож, хриплю страшно:
– Нос отрежу, никто потом не позарится.
Строю из себя опытного. С ходками. Малолетка не в счет. А самому жутко. И не пойму – чего больше. Того – со стволом, или эту – с глазами. Вырезать их. Раз ножичком, два ножичком. Но кишка тонка. Орать будет, придется язык резать. Или горло. А тот трупы оприходовать не любит.
Рву трусы. Туда не смотрю. Отвращение. Даже за сеструхой не подглядывал. Ну, когда переодевалась. Как у коровы. Ей-ей. Палку бросить – ладно, а смотреть – нет.
Кукла пищит. Дрыгается. Понимает, целку драть буду. И хорошо. Понимание.
– Жарь быстрее, – сипит тот. – Дырку не найдешь? Так я в башке ей сделаю.
– Не надо в башке, – говорю. Ищу. И не понимаю. – Вот черт!
– Чего чертов поминаешь? – говорит.
А я и сказать не могу. Не могу сказать. Слов больше нет.
– Потерялись, дяденька? – кукла говорит. И хочется приложить ее. Кулаком. Еще разок.
И сама шарит. Помогает. Блевать хочется. Ее старуху укокошили, а она. Ноги расставляет. Сама.
И тут охота напала. Будто первый раз ломал. Потому не долго. Спустил. Отвалиться хочу, а не могу. Кукла нож держит. Откуда нож?
Тот ничего не видит.
– Скоро обжималки закончишь? – спрашивает. И ржет: – Целовать не обязательно. Приложи разок – бабы до этого охочи.
А она мне горло ковыряет. И опять я ничего. Только больно. И холодно. В том месте. Видеть не могу. Но понимаю – перо заталкивает. В глотку. И шепчет. Шепчет. Тихо, мол, тихо. А я ничего – тихо. Помираю. А когда помер, понял что делать. Встать и разобраться. Бугор, ты хоть и бугор, но права не имеешь. И откуда такая мысль пока не пойму, лишь послушно киваю, прикрываю воротником дыру в горле, сажусь на колени и ширинку застегиваю. А еще ей пальтишко на колени голые надвигаю – прокол почти, но тот, который стоит, ничего не замечает, с папиросиной возится, пытается на ветру разжечь.
– Ну, все что ли? – сквозь зубы цедит. Глубоко затягивается, на оставшуюся жизнь, потому как истекла его жизнь, была и кончилась, и порукой тому нож, который ему в живот пыряет. И еще поворот в одну сторону, и поворот в другую сторону, как учили, наверняка. До болевого шока, когда отключается у человека ощущение смерти, боли, агонии, а возникает эйфория, кайф, по-ихнему.
Продолжаю сидеть, подобрав ноги, ничего не чувствуя. Тоже эйфория, обычная после того, как подобные штуки приходится вытворять. И приди кому в голову выпустить обойму, тоже, наверное, ничего не почувствую. Ведь нет жалости к мертвой Надежде Константиновне. И к бугру, и его мелкому подельнику.
Вокруг никого. Только шумит за подворотней город Братск под номером один. Да на снегу хнычет бугор, зажимая дыру в животе, откуда хлещет черная кровь. Но кажется, что ворота заскрипят, распахнуться, и вбежит Дятлов, а за ним – опергруппа, суровые, надежные, вооруженные, и деловито зачистят побоище, и даже Надежду Константиновну вытащат оттуда, откуда никто и никогда не возвращался.
Ждать надоедает. Оправляюсь, встаю, иду, качаясь бычком. Прислоняюсь к столбу, только для того, чтобы спрятать оружие. И еще разок подумать. Думать полезно. Иногда даже приятно, хотя не в этот раз. Возвращаюсь обратно, ощупываю бугра, что копался в сумочке Надежды Константиновны, отыскиваю кошелек. Он еще не все, хватает за пальцы, шепчет, но ничего не слышу, только тыкаю пальцем в глаз посильнее, чтоб из глазницы. Вот так – хлюп.
Допрос бугра
Прокачка. То, что раньше никогда не удавалось. Когда в считанные минуты после схватки нужно выкачать из объекта все, что знает. Выжать до последней капли. Любыми средствами. С пылу, с жару. Пока еще не подготовился, когда правда из него брызжет, точно из переспелого фрукта, только стисни крепче. И жми, жми, выдавливая сок в посудину собственной памяти.
– Кто? Кто? Кто? – задыхаюсь, бормочу, держу за грудки и бью об окровавленный снег. Как было проще, если бы именно ты первым позарился на куклу. Но нет.
Бугор кряхтит, плюется кровью, закатывает оставшийся глаз. Сдохнет. Как пить дать, сдохнет. Зачем пустил вперед малолетку? Или вообще не нужны девочки? Привык в ходках к другим отверстиям? Так за чем дело стало, бугор? Не знал? Или, наоборот, слишком много знал, поэтому не решился? Кто такой, черт тебя раздери на тысячу клочков?
– Жить… – еле слышно хрипит. Так тихо, что приходится сдерживать дыхание. Это нелегко. Сердце стучит, в ушах будто молот. Бам! Бам! Бам! – Жить… помощь…
Надежда тоже хотела жить, хоть и старуха… встречу тезку, обязательно спасу, клянусь… перед надеждами должок…
– Будет помощь! Будет! – кричу, а на самом деле всего лишь шепчу на ухо. Лучше корешей нет, бугор. Только скажи, открой – кто навел на неприметную парочку – старуху с внучкой? Неужели не понимали, с них как с козла молока? Или оголодали, озверели, готовы бросаться на все что движется? Не верю! Станиславский, помоги, не верю!
– Кто навел, сволочь?! Кто навел?!
– Люди… люди… – хрипит, кровавые пузырики лопаются. Никакая помощь не понадобится, поздно пить «Боржоми», но ведь этого не понимает, разве не так? – Серьезные люди… электрические люди… из будки вылезли… черти из будки… череп…
Электрические? Люди? Из будки? Кто? Что?
– Электри… лю…
Все.
Кончено.
Отпускаю бугра и сползаю. Загребаю снег и сую в рот. Не глядя. Металлический привкус. Привкус крови. Снег пропитан кровью.
Три трупа.
Дятлов будет доволен.
Взгляд на трансформаторную будку с черепом, молнией и грозным предупреждением: «Не влезай! Убьёт!»
Всё так спутано…
И Дятлов доволен, хотя выслушивает хмуро, брезгливо оттопырив губу. Папироса забывчиво дымится между пальцами, сжатой в кулак руки. Так и чудится – размахнется и жахнет по рапорту со всего маху. Только искры в стороны. Но другая рука расслаблена. Указательный постукивает по столешнице. Тук-тук, тук-тук, тук-тук.
– Еще раз, – требует Дятлов. – От начала и до конца со всеми подробностями. Самыми мельчайшими. Физиологическими.
Не удивляюсь. Его стиль. Пишется рапорт. Затем – устный доклад. Затем доклад повторяется. Еще и еще. До изнеможения, когда память окончательно сдается и щедро высыпает до того скрываемые подробности, о которых забываешь. Но, надо же, – вот они! Последнее усилие – самое продуктивное. Все остальное – подготовка, подход.
Повторяю тщательно, вдумчиво, с физиологическими подробностями. Как для врача забеременевшая институтка. Это не. Это Дятлов. На подобные метафоры нет воображения. И способностей.
– Стоп. Почему бугор не оприходовал тебя первым?
Вопрос вопросов. Почему вас, товарищ стажер, не изнасиловали оба бандита, а только один и, к тому же, наиболее никчемный?
– Не знаю, товарищ майор, – только каблуками не щелкаю. Больше не повторится.
– Жаль, – Дятлов разжимает кулак с папиросой и затягивается. – Жаль, – выдыхает дым. – Дальше.
Дальше. И дальше. И дальше.
– Электрические люди, – Дятлов барабанит пальцами, смотрит. Хорошо, что про будку ни гу-гу, бред ведь. – Кто такие, по-твоему?
– Не знаю, товарищ майор.
– Я и не говорю, что знаешь, – с раздражением бурчит Дятлов. – Предположения? Гипотезы? Версии?
– Может, название банды? – неуверенно предлагаю версию.
– Электрические? Хм… – шевелит челюстью, словно про себя повторяя еще и еще раз: «Электрические… электрические…» – Чересчур респектабельно, не находишь? Все равно что банда имени двадцать третьего съезда капээсэс.
– Так точно, товарищ майор, – соглашаюсь, хотя понимаю – согласием раздражаю Дятлова еще больше. И он скажет на свой тягучий манер: «Так какого хрена ты мне околесицу несешь?!»
Но ничего такого не говорит. Понимаю – Дятлов доволен. Очень доволен.
Вот только – почему?
Кромечник
– Ты это читал? – Кондратий вытащил из портфеля два журнала – «Ангара» и «Байкал» – положил на стол. – Опубликовали поначалу в малотиражке «Разведчики будущего», потом предложили в журналы. Малотиражку мы благополучно прохлопали, а журналы отловили. Заложено закладками.
Я беру, листаю, отдаю.
– Читал. И что? Хорошая фантастика.
– Вы там в Спецкомитете вообще от реальности отвалились? – Хват схватил верхнюю книжицу и сунул мне под нос так, что пришлось откинуться назад. – Вот это – про детей с необычными способностями. А эта, – он ударил кулаком по второй, – про то, что делает эволюция с людьми.
– Не преувеличивай, там о другом. К тому же идеи витают в воздухе. Все об этом пишут. И даже фильмы снимают. Про полет на Марс, например.
– Марс меня не интересует, – отмахнулся Кондратий. – Это все научная фантастика, а точнее – фантастика ближнего прицела. А здесь – серьезно. Это шпионаж, шпионаж будущего.
– Слушай, – говорю примирительно, – пусть так. Шпионы будущего. Прекрасно! Но от меня что хочешь?
Он не ответил. Достал папиросу, размял, прикусил, чиркнул спичкой. Посмотрел.
– Так-так-так, – тянусь к журналам, беру один. – В кое веке кромечники обратились в Спецкомитет за помощью. С чего такая честь?
– Во-первых, это ваша епархия, – Кондратий выпустил густую струю дыма, – а во-вторых, нужен кое-кто необычный. Для подстраховки.
– Значит, они в Братске?
– Братья в Братске, – усмехнулся Хват.
– И тебе нужен мой воспытуемый?
– Назовем так.
– И что ты будешь делать?
– Ты действительно хочешь знать?
– Напугаете?
– Проведем профилактическую беседу, – поправил Кондратий. – Попытаемся наставить на путь истинный. В конце концов, писать про изобретение трактора на атомном ходу тоже очень интересно.
– Вот только читать – мучение.
– А это как написать, – хладнокровно сказал Кондратий. – Талантливо или бесталантливо.
– Думаешь, согласятся?
Он пожал плечами.
– Всегда есть альтернатива. Писать в стол. Ждать десятка два лет, пока пройдет срок давности, и тогда выйти в тираж.
– Все-то у вас просто, у кромечников.
Кондратий поморщился.
– То ли в Спецкомитете – сплошное благорастворение воздухов. Как, кстати, поживает Страна ЛЭПия? Воюете?
– Не мы начали, – говорю. – У нас – атомная энергетика, у них – гидроэнергетика. И вместе нам не сойтись.
– Да, наслышаны, – усмехнулся Кондратий. – Гидромедведь так просто свое царство не отдаст. Закон – тайга, медведь в ней царь. Да и в фаворе они, вон какими темпами развиваются. Один только Ангарский каскад чего стоит. И Братское море.
– Звучит как братская могила, – разговор перестаёт быть томным, но чувствую – Кондратий приехал в том числе и за этим. Прозондировать почву. Войти в курс. Измерить напряжение. Напряжение? Изволь. – Им волю дай, они на дно всю Сибирь опустят, как Атлантиду. Слыхал о Матёре?
– Это откуда старики отказались уезжать? Островок какой-то?
– Вот-вот. Деревенька на острове. Погост. Дерево еще какое-то вековечное у них росло.
Хват достал очередную папиросу, размял курку:
– Только не говори мне, что они эту Матёру на дно вместе с жителями пустили…
– Темная история, – тоже берусь за папиросу. – Никто толком не разбирался. Но пугалку из нее сделали – будь здоров. Чтоб никому неповадно.
– Атомная энергетика – тоже не подарок, – сказал Кондратий. – Станция рванет, мало не покажется.
– Типун тебе на язык, – искренне. – Не допустим. Не позволим.
– Гидроэнергия, атомная энергия – прошлый век, – морщится Кондратий. – Вот генераторы Козырева – это будущее. Я пробиваю начальство перейти на них.
Извлекает из бездонного портфеля совсем неожиданные вещи – весы, гироскоп, набор гирек и поглотитель вибраций. Уравновешивает раскрученный волчок, подключает виброгаситель. Идеальное равновесие. Дальше следует серия чудес – растворяем сахар в чае – равновесие нарушается, добавляем лимон – равновесие нарушается.
За такие фокусы не грех и выпить.
Кондратий налил водки, хрустнул огурцом и сообщил, словно невпопад:
– Мир в смешанном состоянии, понимаешь? Будто некто должен сделать решающий выбор, но не хочет или не может… Вот и существуем, словно кот в ящике, то ли мертвы, то ли дохлы… Они мне нужны для формирования позитивного образа будущего. И, что важнее, – диагностики. Чтоб у вас станции не рвались, а Матёры на дно не уходили.
От его манеры неожиданно перескакивать с темы на тему в разговоре отвык, поэтому несколько секунд соображаю – к чему он?
– Братья? – И вспоминаю: в училище нас с Кондратием принимали за братьев. Кастор и Поллукс, тоже мне.
– Ага. Они, может, и не великие писатели, но у них есть то, что нам крайне необходимо. Понимаешь?
– Воображение? – предполагаю.
– Печень, – серьезно сказал Хват. – Нам нужна их печенка, которой они ощущают общественный запрос. И если после книг о счастливом коммунистическом будущем они вдруг сочиняют махровую лемовщину-кафкианство, для нас это сигнал. Тревожный звонок. В обществе происходит нечто нехорошее, нужны неотложные меры. Заворачивать гайки. Или спускать пары.
– Птички в клетке, – Кондратий посмотрел вопросительно. Поясняю: – Шахтеры использовали птиц для определения скопления метана. Который мог рвануть и уничтожить всю шахту. А птицы его хорошо чувствуют.
– Птички в клетке, – повторил Хват, хмыкнул, хрустнул огурцом.
Пули будущего
– И сколько мы должны будем все это скрывать?
– Не понимаю, – Кондратий закурил. – О чем ты?
Смотрел в окно на кольцо Мира, по которому движется переполненный автобус.
– Вот это. Наши литерные города. Группу советских войск на Хоккайдо. Полет на Марс. Или про Марс уже знают?
Кондратий хмыкнул, стряхнул пепел в блюдце.
– Для этого все и делалось. Чтобы до поры до времени никто ничего не знал. И не догадывался. И даже в сборнике Фантастика-1967 не прочитал. Корабль с непроницаемыми переборками. Помнишь?
Как не помнить. Эту байку даже Иванне рассказывал.
– Ты ведь понимаешь – иначе не получится. Модельные расчеты…
– К черту расчеты! – Хлопаю ладонью по столу. – Люди – вот в чем вопрос. Выдержат они такую нагрузку? Все эти годы нехватки, нищеты, когда капиталистические страны будут обходить нас по производству жратвы, тряпок, приемников, телевизоров? Ведь они когда-то спросят – а чего ради?! Ради чего Советская власть, если я, рабочий бригады коммунистического труда, живу в десятки раз хуже рабочего, из которого пьет соки его капиталистический хозяйчик? А ведь они спросят. Обязательно. И что мы им ответим? Предъявим? ОГАС? Полет на Марс?
– Должны выдержать. К восьмидесятому году будем жить при коммунизме, не забыл?
– Да-да, слышал. Только…
– Эксперименты Мао нам не по плечу. Большие прыжки и культурные революции – вот цена отказа от базовой модели построения коммунизма. Но Китай склонен к опасным социальным экспериментам. Не удивлюсь, если через десяток лет они выберут другую крайность – какой-нибудь капитализм с национальной спецификой и под руководством коммунистов. Лучше держаться от них подальше и подольше.
– А если не успеем? Двенадцать – пятнадцать лет – всего ничего. Что тогда?
– Успеем, – сказал Кондратий. – Обязательно успеем. К тому же… Чем черт не шутит? Этих ваших детей не стоит сбрасывать со счетов. Смогли поставить себе на службу атомную энергию, построить Братскую ГЭС. Так неужто с детьми не справимся?
– Иногда мне снится кошмар, что нет, – говорю. – И они не дети, далеко не дети. Они – пули. Пули будущего.
– Как ты сказал? – переспросил Хват.
– Пули, отлитые будущим, чтобы воевать с настоящим.
– Чересчур красиво формулируешь, – покачал головой старый товарищ. – Что мои разведчики будущего. Пуля из будущего для разведчиков будущего – самое то. Я вообще думаю, что никаких братьев нет… это один и тот же человек, только из двух разных будущих… Они тут давеча такое насочиняли… когда завершат, пришлю экземплярчик для прочтения. Ну и что?
– Ты ведь знаешь, по всем нашим разработкам спецконтингент проходит как «дети патронажа». Дурацкое название, французщиной отдает. Я так и не смог докопаться, кому первому оно пришло в голову. Не по-нашему, не по-простому – спецдети, хотя бы.
– Спецдети, – Кондратий словно на вкус попробовал словечко. – Хреново, доложу тебе, звучит. У вас в Спецкомитете все с приставкой спец-. Даже борщ в столовой, наверное. А дети патронажа… свежо.
– Свежо должно быть летним утром. Ну, да не суть. Патронаж – патронташ. Понимаешь? Вот это меня и зацепило, что ли. Эти дети, на самом деле, – пули. Мы их можем разглядывать, можем разобрать, порох высыпать и поджечь. Можем по капсюлю долбануть. Но вот оружия, обоймы, в которую можем их зарядить, у нас нет. У будущего – и оружие, и обойма. И дети в эту обойму снаряжены, один к одному, один к одному, один к одном, – приговариваю и отстукиваю по столу. – И оружие это, пистолет – к виску нашему приставлен. Мы еще трепыхаемся, кропчемся, что-то доказать силимся, а пистолет-то – вот, у виска. И будущее его в любое мгновение применить может.
– Тебе книжки писать, – покачал головой Кондратий. – Научно-фантастические. А лучше кота завести, чтоб живая душа в квартире.
– Есть у меня кот, – отмахиваюсь. – Я его и не вижу, только слышу – жрет, мявчит и в лотке скребется… не в этом дело… Нам нужна ответка. Нам тоже необходимо оружие для пуль, которое мы этому будущему к башке приставим. Оно – нас, а мы – его. Все по-честному. Без дураков. Как с Америкой – они нас за яйца атомными бомбами держат, так и мы у них то же место мозолистой рукой сжимаем.
– Политика гарантированного взаимоуничтожения, – сказал Хват. – Как ты только можешь быть вивисектором – не понимаю…
– Не воспринимаю их людьми. Они – животные, лишь до поры обладающие разумом, чтобы прикидываться нами. «Остров доктора Моро» читал? Нейтрализовать животное проще.
– А ты не боишься однажды столкнуться с чем-то, что только будет казаться дитем патронажа, а на деле – совершенно иное, с чем ни ты, ни весь твой Спецкомитет не натасканы бороться?
– Прекрати пересказывать мои собственные кошмары, – говорю зло и опрокидываю рюмку.
Разведчики будущего
– Что за станция такая – Бологое аль Ямская? – спрашивает первый брат, входя в кафе «У Бори и Аркаши».
– А с платформы говорят: «Это станция Зима», – второй брат толкнул первого, замершего на пороге и осматривающего переполненный зал.
Кафе – звучит гордо. На деле – забегаловка для работяг. Со стойками вместо столиков, разваренными пельменями и бульканьем «мерзавчиков», втихаря разливаемых под столом, где на крючках висят авоськи. Братья осматриваются. Осматриваю их. Точно знаю – они выберут нужный столик. Эти высотники-монтажники – только-только с пылу, с жару стройки, неотличимые друг от друга, в спецовках, широких ремнях с цепями, запорошенных очках, которые почти одновременно снимают, протирают чистыми платочками.
Делаю вид, будто вылавливаю особо разваристый пельмень из жижицы под названием бульон.
– Свободно? – первый.
– Не занято? – второй.
Для порядка хмурюсь, словно вспоминаю – не зарезервировал кто столик, потом мотаю головой. До Лизы Саровой мне, ой, как далеко в актерском мастерстве.
– Благодать! – первый.
– Мы не очень помешаем? – заботливо второй.
– Кушать никто не запрещает, – буркаю. – Только рычаги не расставляйте.
– Какие рычаги? – переглядываются.
– Вот эти, – показываю и расставляю шире.
Аркаша и Боря смеются.
– Нет-нет, локти мы на стол не ставим, – говорит Аркаша.
– Не учителя еще, – добавил Боря. – Недавно к нам? Мы вас раньше не примечали.
А как догадались, что к вам, чуть не ляпаю, но тут же соображаю: на стройку Братской ГЭС.
– Ага, взяли на основные сооружения.
– Нет-нет! – машет руками Аркадий. – Прозреваю будущее – ждет тебя дорога дальняя, трефовая дама и пиковый король! И никаких основных сооружений!
– Мы это знаем, – кивнул Борис. – Мы, скажу по секрету, тоже из будущего.
– И как будущее?
– Светло и прекрасно! – восклицает Аркадий.
– Темно и ужасно! – вторил Борис.
– Как так может быть?
– Мы из разных будущих, – говорит Аркадий.
– Более того, мы вообще один человек, – пояснил Борис, еще больше запутывая.
– Человек один, но из разных будущих, вот и получилось нас двое. Парадокс кайронавтики.
– Поэтому мы не в силах предотвратить грядущее – то, что меняет один, другой исправляет… Вот и решили – выдать себя за братьев и заняться общественно полезным трудом.
– Путешествия во времени – парадоксальная штука. Вот так ненароком убьешь собственных родителей… – начинает Аркадий, но Борис ткнул его локтем:
– Балда, кому в голову придет убивать собственных родителей?
Мне. Но благоразумно умалчиваю.
– Всяко бывает… Я говорю – не-на-ро-ком! По ошибке или вообще – случайно. Раздавил бабочку, а машина с дедушкой под откос свалилась…
Пока балагурим и шуткуем, подлетает официанточка. Здрасте, да что угодно, да давно не виделись, не изволите откушать?
– Что можете нам предложить, Альбертина? – щурится Аркаша. – И когда откроете нам свою великую тайну?
Альбертина плечиком дергает, румянцем заливается, хихикает, передничек оправляет. Смотрю широко открытыми глазами. Это не Принцессу на сцене играть. Тут талант нужен.
– А где ваша сестра Эйнштейния? – поинтересовался Боря и подмигнул.
– О чем вы такое говорите, – жеманится Альбертина, – не сестры мы вовсе, она мне в бабки годится, товарищ хороший.
– Ах, Альбертина, Альбертина, – качает головой Аркаша, – не желаете раскрыть свою страшную тайну. Нам, писателям-фантастам, которых пельменями не корми, дай рассказик в «Знание-сила» тиснуть.
– Хороший бы получился рассказик, – кивнул Боря. – Теория относительности ныне в почете. Всё, понимаете, Альбертина, в мире относительно.
– Ой, – вскрикивает Альбертина, – ну, что вы такое говорите, наказники!
– Видишь ту даму бальзаковского возраста? – нарочито шепотом говорит Аркаша и показывает пальцем.
– Вижу, – отвечаю, – а что за возраст такой?
– Возраст нашего пространственно-временного континуума, – объяснил Боря.
– Альбертина, – говорит Аркаша, приобнимая смущенную официантку, – из другого пространственно-временного континуума, скорость движения которого относительно нашего была столь велика, что ее возраст оказался в два раза меньшим, чем у сестры-близнеца. Так ведь, Альбертина?
– Ну вас, – Альбертина вырывается и почти убегает. В другой пространственно-временной континуум.
– Парадокс сестер-близнецов, – сказал Боря.
– Опять девушку смущаете, охальники? – Дама бальзаковского возраста выросла у нашего столика.
– Эйнштейния, здравствуйте! – с преувеличенной радостью восклицает Аркаша.
Но Эйнштейния лишь обмахнула столешницу грязной тряпкой, попутно чуть не сметая тарелку, которую успеваю поднять.
– Как ваше здоровье? – вежливо спросил Боря.
– Не дождетесь, – буркнула Эйнштейния. – Все люди как люди, пельмени поели, шкалик разлили и обратно – на стройку. А вы тут рассиживаетесь (– Расстаиваемся, – поправляет Аркаша, но официантка не заметила), разговоры какие-то затеваете, девчонок смущаете. Может, у вас в Бологом так и принято, а у нас, в Братске, все люди – братья и товарищи.
– Даже сестры? – уточняет Аркаша.
– Даже черт с собакой, – отрезала Эйнштейния.
– Понимаешь, – сказал Боря, когда вновь остаемся втроем, – мы давно обратили внимание на невероятную схожесть Эйнштейнии с Альбертиной. Кто-то мог бы подумать, что они мать с дочкой или бабка с внучкой, но воображение не терпит легких путей.
– Классический парадокс близнецов, – Аркаша машет Альбертине. – Если одного близнеца посадить на фотонную ракету и отправить в релятивистское путешествие, то для него время будет течь гораздо медленнее, чем в нашей системе отсчета.
– На Земле, то есть, – пояснил Боря. – Вот смотри…
– Никаких уравнений! – восклицает Аркаша и прихлопывает тетрадку Бори, которую тот достал из кармана. – Объясняем на пальцах. Как в научно-популярном фильме.
И они принялись объяснять.
– Вопросы есть? – спросил Боря, когда они заканчивают.
– Есть, – говорю. – Откуда у Альбертины релятивистская ракета?
– Вот! – поднимает палец Аркаша. – Вопрос вопросов!
– Если говорить честно, мы не знаем, – признался Боря. – Но есть фантастическая гипотеза.
– Похищение, – страшно шепчет Аркаша.
– Инопланетной цивилизацией, – еще страшнее добавил Боря.
– Меня всегда удивляло – как люди воспринимали Землю плоской, да еще со слонами и черепахами, – вдруг объявляет Аркаша. – Что, если все так и было?
– Как? – изумился Боря. – Уж не хочешь ли сказать, будто Земля и впрямь была плоской и стояла на дурацких слонах?
– Именно, – тычет в его сторону вилкой с насаженным разваристым пельменем Аркаша. – Я называю это сильным антропным принципом. Вселенная создана так, чтобы полностью соответствовать возможности существования в ней человека. Физического существования, уточняет слабый антропный принцип. Но человек – не только организм. Это еще и – мЫшленье, – Аркаша стучит пальцем по лбу. – Понимаете? Значит, что?
– Что? – спрашиваю, ибо уже соображаю – кому все это говорится, ведь между собой они эти темы тысячу раз обсудили, обсосали, обточили, а теперь разыгрывают хорошо отрепетированный спектакль.
– Меняется мышление – меняется и вселенная. Мироздание первобытного человека – совсем не то, что мироздание древнего грека, и, тем более, человека эпохи Возрождения. И мир человека коммунистического завтра будет отличаться даже от мира социалистического сегодня. Там будет не только человек коммунистический, там будет коммунистическая физика, коммунистическая социология и, даже, коммунистическая биология! Поэтому не стоит смеяться над представлениями древних, мол, Земля плоская, солнце вращается вокруг нее, а звезды – хрустальная сфера с огоньками, что на твоей елке. Для них все так и было.
Извлечение двоих
– Как вы пишете вдвоем? – спрашиваю. – Наверху?
– Очень просто, – говорит Аркаша. – Во-первых, сверху далеко видать, до самого будущего. Во-вторых, ничто не мешает думать.
– Мы и думаем, – подхватил Боря. – Кричим другу другу сюжет, отдельные фразы. Кому фраза не нравится, тот предлагает свою. Слово за словом. Предложение за предложением.
– А потом приходим сюда и записываем, – Аркаша хлопает по тетрадке. – Единственная проблема: пишем неграмотно. Даже в вечерней школе у нас правильнописание хромает.
– Не подумай плохого, – подмигнул Боря. – Оно есть, это правильнописание. Но хромает. На обе ноги.
– И что вы видели в будущем?
– Тебя! – хором отвечают братья, переглядываются, смеются.
Альбертина возвращается, расставляет тарелки с разваристыми пельменями. Наверняка, Эйнштейния постаралась зачерпнуть поглубже из огромной кастрюли, в которой они готовятся.
– Вот, записывай: «Я их вижу – мне время тех дней не застит, не прячет во мгле….» – нарочито громко начинает Аркаша.
– «Я их вижу: широких, красивых, глазастых на мудрой Земле!..» – подхватил Боря.
Тетрадка нетронутой лежит на столешнице.
Братья замолкают, смотрят друг на друга.
– Ты чего, Роберт?
– А ты, Рождественский?
– Ты пишешь аккуратнее.
– А ты грамотнее.
– Какой толк в грамотности, если каракули? Склифосовский не разберется.
– Могу попробовать, – предлагаю. – И почерк, и грамотность без ортопедических проблем.
– Аллилуйя! – восклицают хором братья и пододвигают тетрадку в две руки. Суют цанговый карандаш.
– Мороз крепчал… – начинает Аркаша.
– Потекли весенние ручьи… – продолжил Боря.
– Молодая графиня…
– Бедный художник…
Записываю.
– Мы написали кейфовать? Кейфовать? Нет, вычеркиваем.
– Напишем проще: и крепко его обняла…
– О чем повесть? – невзначай интересуюсь, выводя слово «крепчал».
– О золотой мухе, – Борис зачерпнул варево, осторожно подул. Сморщил нос: – Такой запах, будто Эйнштейния поставила их варить в первую годовщину исчезновения Альбертины.
– О стране водяных, – поправляет Аркаша.
– Понимаешь, – сказал Боря, – это сатирическая вещь. Или юмористическая. Про то, как два соавтора встречаются в Бологом и сочиняют повесть. А над ними летает золотая муха, их подслушивает и творит говенные чудеса.
– Какие-какие чудеса? – уточняет Аркаша.
Боря уточнил.
– А еще там живет спрут, который играет на аккордеоне. Осемью щупальцами. И релятивистские сестры. И…
– Откуда ты это все взял? – Аркаша смотрит на Борю.
– Здрасьте, Новый год, мы это вторую неделю на проводах обсуждаем.
– Бакалдака! – Аркаша стучит по столешнице. – Мы обсуждаем совсем другое. Понимаешь, это повесть про детей, которые обладают необычными возможностями, и про взрослых, которые их ужасно боятся и поэтому делают еще более ужасные вещи… вот, в первой части должно быть…
– Не пугай мальчика, – прошептал Боря.
Аркаша сбивается.
– Мальчика? Какого мальчика? Очки протри, девица перед нами.
– Иванна, – пользуюсь поводом представиться.
– Вот, – постучал ложкой по столу Боря. – Иван! Понимаешь?
– Какой еще Иван?! Анна, глухомань, Анечка!
И они спорят. Нет, не об их визави – много чести. Иван, Анна – какая разница? Но грех обижаться. Рассеянно листаю полученную тетрадочку, мысленно фотографирую содержимое. А в голову тискаются неподобающие мысли. С девчачьей стороны. О том, что не прочь с ними. «Не прочь» не развиваю, не распутываю до самой остановки «Сосна», ведь они наверняка живут в мужском общежитии.
– Все это тысячу раз было, – говорит Аркаша.
– Мне неприятно писать про этих твоих детей, – оттопырил губу Боря.
– Они не мои, – говорит Аркаша.
– А чьи? Мои? – разгорячился Боря. – Или его?
– Они – наши, – говорит Аркаша. – Мы этот сюжет с тобой вторую декаду обсасываем на проводах. О том, как землеройки пожирают динозавров… метафорически… – Аркаша отхлебывает из тарелки через край.
– Ладно… – вздохнул Боря и тоже приложился к тарелке, – уговорил. Тогда начнем издалека…
– С Хоккайдо?
– Поехали.
Дело пошло. Пошло так бодро, что диву давалось – как здорово у них получается. Наверное, когда сочиняет один писатель, ничего особенного не происходит – сидит человек, карандаш грызет, в потолок смотрит, а потом – бах! – пишет. «Я помню чудное мгновенье…» Или кляузу на соседа, который в это время решил вбить в стенку гвоздь.
Здесь и сейчас все вширь, все настежь. Пишем. Сочиняем. Смеемся. Жутко спорим, брызгая слюной и пельменями, которые окончательно остыли, превратившись в покрытую жиром неаппетитную массу. Один предлагает фразу, другой тут же разнёс ее в пух и прах, но предложил свою, которую ждет столь же печальная участь, но когда кажется, что этому фразосражению не будет ни конца, ни края, вдруг выковывается то, что ни у Аркаши, ни у Бори не вызывает возражения, и предложение записывается в тетрадь счастливым цанговым карандашом.
Особенно ловко сочиняют диалоги.
– Ты за бабу, а я за мужика, – говорит Аркаша.
– Поехали! – подхватил Боря.
В первый раз даже не соображаю, что это не их очередные препирательства, а препирательства героев, пока Боря не толкнул под руку: записывай, мол, давай! Записываю, аж бумага дымится.
И все окружающее куда-то исчезло. Отодвинулось далеко-далеко. Остались только они – братья-писатели, по совместительству монтажники-высотники, да их скромный секретарь, по совместительству – оперативный работник Спецкомитета.
А затем все закончилось.
«Наверное, он выстрелил, потому что мир изменился.»
– Подпиши, – говорит Аркаша, – станция Зима тире Братск.
– И дату – апрель-ноябрь тысяча девятьсот шестьдесят седьмого.
– Мы в апреле это задумали, – поясняет Аркаша, закуривая.
– А в ноябре завершили, – тоже закурил Боря.
Смотрю на ворох страниц перед собой.
– И что с этим делать?
– Читать, – пожимает плечами Аркаша. – Это для тебя.
– Исключительно для тебя, – кивнул Боря. – А продолжение…
– Продолжение сочинишь, – Аркадий, озабоченно смотрит на часы. – Где же они?
– Что хорошо в релятивистском кафе, так это то, что время относительно, – усмехнулся Борис. – Ну, долго еще ждать?
Хлопает дверь, впуская ледяное дыхание улицы.
Дятлов.
