«Повесть о великом и преславном Стоянии на реке Угре.

Тетрадь шестая.

Лунная тихая ночь – самое время для обдумывания замыслов, о которых не говорят громко. Свежая пороша поскрипывает под сапогами, но это не беда. Ничьего лишнего внимания она не привлечет. Чернецы сидят по кельям, творят свои молитвы при свете лучин или клюют носами в книги. Ратные либо иные люди московского князя Ивана в монастыре не появлялись с тех пор, как ушло войско, тому больше седмицы.

Князь Григорий устал от бездельного сидения в московском глухом лесу. Козаки занимали себя охотой на вепрей, монахи учили их зимней рыбной ловле на прорубях речки Вепринки, названной в честь здешних матерых кабанов, и ходьбе на лыжах. Каждый день атаман отправлял троих в сторожу на Угру, да дважды посылал в дальнюю разведку – к калужской крепостице, к иным городкам на север. Московская рать как сгинула. Татары не двигались с места. Тишина накрыла берега Угры.

От злой тоски в голове атамана роились и злые мысли.

Лунный свет ясно вычерчивал в ночной мгле ствол могучего дуба. Обхватить его руками можно только втроем, столь обширен чревом этот старый дуб, близкий родич того дуба, на котором свистел когда-то Соловей-разбойник.

Когда чернецы обводили монастырек тыном, взяли в ограду и дуб. Почтительны монахи к лесному великану, держатся от него в стороне. Только игумен Тихон ночами приходил к заповедному дереву… и исчезал внутри него. Заметив это впервые, князь Григорий прокрался вслед за старцем к дубу. Обошел его раз, ощупывая, пустился на второй круг. Тихон выдал себя светом, вдруг обозначившим проем двери. Нижняя кромка была на высоте двух локтей от земли. «Дупло!» – изумленно догадался атаман. Большому дубу – большое дупло. Отверстие было с той стороны дерева, которую прикрывал близ возведенный тын, потому незаметно.

Что хранил в дупле монастырский настоятель? Мысль не давала покоя и подсовывала единственный ответ. Лесная обитель была на княжьем счету, кормилась от московских милостей. Князь Иван, верно, щедр к монахам, особенно к тем, кто благословлял его войско на битву с татарами. Москва обильно расплатилась с монахами за свое стояние на Угре: набила припасами амбары, оставила коней, овса. Пускай кони плохи, но чернецы их подлечат для тягловой работы. В дупле же под замком должно быть то, что ценнее припасов и коней. Атаману мерещилось тусклое сияние московского серебра.

Третью ночь он выстаивал на морозе, дожидаясь, чтоб Тихон вылез из монастырской казны. Но игумен сидел там до первого звона к утренней службе. Днем же незаметно к дереву не подойти. Потому князь Григорий едва поверил глазам, когда из дупла на тын прыгнуло пятно желтого света и прямиком к нему, атаману, зашагал старец с игуменским посохом в руке.

– Подмерз, чадо? – ласково вопросил. – Идем. Согрею тебя.

Атаман и хотел было не послушаться, возразить – чересчур внезапно было приглашение, будто его уличили в дурном, – однако ноги сами пошли за старцем.

Дупло оказалось под стать дубу – целая клеть, где можно стоять и спать, чуть подогнув ноги. Однако просторная для одного, она была тесна двоим. Атаман с досадой скользнул взором по крохотному кивоту с иконами и лампадой, приделанному к стенке низко, для молитвы на коленях. Поискал, на что сесть, – не нашел.

– А ты скинь плащ, чадо, да садись, Бога ради. У меня здесь чисто. Ночь длинная, скоротаем в доброй беседе.

Сам Тихон уселся на чурбачок с вершок высотой, колени оказались у груди. На них он сложил морщинистые руки с деревянными четками.

– Видишь, чадо, нечем поживиться в моей келье. Разве молитвой поделюсь. Но ты не за этим стремил сюда свои помыслы?

– Вижу, отче… что ты чернец прозорливый.

– Для Бога тайного нет.

– Тогда спроси, отче, у Него – что мне делать? В какую сторону пойти – к Москве ли, проситься в службу к князю Ивану, которому не нужны ни я, ни мои козаки, или возвращаться ни с чем в воеводство киевское?

– Возвращаться ни с чем обидно, – покивал Тихон, теребя четки. – Помолчим, чадо, помолимся.

Молчал он долго. За то время можно было бы прочесть три песни покаянного канона, если б кто дал атаману такую епитимью за дурные намеренья.

– Выбор твой непрост, – разжал наконец уста игумен.

Он сделал движение рукой и, как скоморох-ловкач на торжище, выложил наземь, на труху дубового нутра, серебряную монетку.

– Это – твое возвращение в Литву.

Второй рукой Тихон вынул откуда-то медный нательный крест.

– А это – Москва.

– Что значит это?! – насупился атаман. – Крест и в Киеве почитают, и в Вильне! Разве потуречится Литва?

– Митрополиты киевские с латынскими папами дружны… – тихо прошелестел старец. – Когда аз, грешный, уходил из Киева, мой крест был таков.

Пошарив на киоте, Тихон показал ему не крест – огрызок креста. Металл порыжел и сгнил, обломался с краев.

Князь Григорий разогнул склоненную спину.

– Мне не по зубам твои юродивые загадки, старче, – сказал гордо, отвергаясь слышанного и увиденного. – Говори яснее, если можешь, а если не можешь, то я оставлю тебя.

Долгий вздох пошевелил длинную седую бороду игумена.

– Аз, убогий, не прорицатель. А расскажу тебе, чадо, сказку. Слушай. В сказке оной сказывается, как копыльский князь Михайла сговорился с киевскими боярами убить ляшского короля и литовского великого князя Казимира, чтобы место его досталось…

– Михайле! Братцу моему…

– Раскрылся сговор, полетели буйны головы с плахи.

– Я б отомстил… – сжал кулаки атаман.

– Козачий вождь Григорий, брат казненного Михайлы, соблазнился посулами Казимира. Ляшский король отправил его от греха и бунта во фряжские страны, ко дворам латынских владетелей. Там князь Григорий сделался богат и знатен, принял латынство, забыл веру православную…

Старец умолк. Атаман свесил голову. Грудь ему теснило гневом, сердце щемило печалью.

– Сказка твоя сбудется?

– Господь не неволит, чадо. Придумай иную сказку.

Князь Григорий рывком поднял себя на ноги.

– Так и сделаю.

Спрыгнул из дупла на снег, в задумчивости прикрыл дверь.

Пока шел к козачьему жилью, бывшему их узилищу, размышлял: не блажил ли чернец? Откуда все это знать ему? Чревовещатели лживы, а этот монах – не из своего ли чрева он говорил?.. Зачем ему нужно, чтоб козаки ушли к московскому князю, а не в Литовскую Русь?.. Не дать им пограбить монастырь, вот зачем! Взяв путь на Москву, не станут брать лишнего, остерегутся. А уйдут на Днепр с хабаром – поминай как звали.

Холодные звезды в небе подмигивали, смеясь над его доверчивостью к московским сказкам…»